Дугин - Пушкина нужно было повесить

Видео-ролик под столь диким названием, приуроченный к годовщине со дня рождения Пушкина, фигурирует сразу на нескольких интернет-ресурсах, оригинал же – на сайте RUSSIA.RU. Эпатажность названия – это, конечно, наживка для потребителя… но в то же время слова с подобным смыслом действительно прозвучали… вот только в определённом контексте, а именно как отображение точки зрения христианско-церковного ортодокса: так, по мнению Александра Гельевича наверняка считал бы, скажем, Иосиф Волоцкий или, возможно, протопоп Аввакум?… хотя, и сам профессор Дугин позиционирует себя именно как традиционалиста, и потому можно считать это и его собственной позицией?.. Впрочем, весь ролик представляет собой интерес как с точки зрения ЧТО говорится, так и КТО это говорит? 
Александр Гельевич Дугин (род. 7 января 1962) – ныне профессор Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, доктор социологических наук, доктор политических наук, кандидат философских наук; автор огромного количества научно-публицистических монографий и учебников по геополитике, социологии, философии постмодерна и т. д. (начиная с «Путей абсолюта» (М., 1990) и до наиболее свежей работы «В поисках тёмного Логоса» (2013)). Но самым главным для введения его в контекст нашего исследования является тот факт, что нынешний лидер-теоретик неоевразийства при достаточной глубине мышления предстаёт в то же время мыслителем оригинальным, незацикленным, эдаким разрушителем стереотипов – и потому мы не поленились записать стенограмму данного его монолога. Итак, мнение Александра Дугина, записанное с его слов с сохранением особенностей устной речи: 

«С моей точки зрения, культ Пушкина – это довольно специфическое явление русской культуры XIX века, которое ХХ веку досталось в наследство. Смысла, который Пушкин вкладывал в свои тексты, в свои стихи, в свои произведения – они были очень пронзительны, очень понятны в XIX веке, – а в ХХ веке они стали постепенно затираться, они стали превращаться в то, что философы постмодернизма называют симулякром – то есть копия без оригинала. Вот, например, если взять какую-нибудь открытку или иллюстрацию из журнала глянцевого и сделать с неё тысячу копий, причём копия не с самой картинки, а копия с копии, то тысячная копия будет уже непонятно что это: красотка в купальнике, либо пейзаж, либо сигареты – каждый будет в меру своей испорченности из оттенков серого на сером выбирать то, что ему кажется. Это называется симулякр, копия без оригинала. Копия есть, а копия чего? Чебурашка тоже является таким персонажем. Мы себе можем представить Чебурашку как копию без оригинала – на самом деле ещё сложнее представить себе чучело Чебурашки – это предельная форма симулякра.
И вот Пушкин постепенно стёрся. И когда Черномырдин, который в принципе своим языком демонстрирует полный распад речи, того языка, который создал Пушкин, и прославляет при этом Пушкина, – помню такой случай: когда человек не способный связать двух слов открывал очередное собрание сочинений Пушкина и что-то там бубнил: то ли, что это наше всё! – таким образом неимоверно корёжа тот язык, который создавал Пушкин, – я подумал: вот как раз встреча состоялась – встреча автора с симулякром. Если Черномырдин заговорил о Пушкине на своём специфическом газпромовском языке, значит это копия полностью утратила связь со своим оригиналом, и поэтому мы имеем дело с таким тотальным симулякром.
Чем больше мы читаем Пушкина, чем больше мы к нему обращаемся, тем меньше мы его понимаем. Я думаю, что этот процесс длится не только последние десятилетия, – он длится последние лет 70-80. даже в советский период он же не сразу был восстановлен в правах, его восстановили в 30-е годы, во второй половине 30-х, до этого он был сброшен с корабля современности вместе с другими буржуазными авторами. И когда в советском контексте его обнаружили – это был уже не тот Пушкин… это было ещё советское прочтение Пушкина, постепенно и оно стёрлось, и в конечном итоге у нас есть Пушкин и есть читатели, которые не способны понять по сути дела ни одной аллюзии, ни одного смысла, ни одного намёка, ни одного нюанса того, о чём он писал.
Да, он создал язык, но сам растворился в этом литературном языке. То есть Пушкин – это закрытая книга для нас. Это книга, которую мы просто не понимаем. Нам кажется, что мы понимаем, мы думаем, что он писал о чувствах, о цветочках, каких-то событиях, но он закладывал в каждое из своих произведений определённые семантические структуры, аллюзии, определённые отсылки к тем или иным литературным источникам – европейским, романтическим, греческим. У нас нет этой культуры, мы не знаем ни греческой, ни латинской культуры, мы не знаем языков, наше общество – это общество пост-рабоче-крестьянское, даже не рабочие и крестьяне, а какие-то недоразумения оставшиеся от них, от рабочих и крестьян, копошатся и им попадает Пушкин – и что они в нём поймут? Никакой культуры нет, даже пролетарской. И читать Пушкина в мире, где все культурные связи порваны, это абсолютно невозможно, это как раз чучело Чебурашки – вот что такое Пушкин сегодня. Мы говорим: ах да, конечно! Но в принципе разницы между ним и, например, какими-то довольно средними, но занятными историями про крокодила Гену и Шапокляк – они не сильно отличаются. Мы по большому счёту и это скоро перестанем понимать – про Чебурашку перестанем, не говоря уж о Пушкине.
С другой стороны, исторически, конечно, надо сказать, что Пушкин был модернистом. На самом деле тот язык, который он создал – он создал его не на пустом месте – он создал его на по сути дела забытом архаическом русском языке. Вместо этого языка. Тот язык, на котором заговорило после Пушкина дворянство и образованная часть общества, он был построен на самом деле на преодолении архаического русского языка. Хорошо это или плохо? Модернисты скажут: конечно, хорошо, замечательно, мы избавились от архаизмов. А люди традиции, консерваторы скажут: это очень плохо, потому что на самом деле есть язык Аввакума – «Жития Аввакума» – вот это русский язык, где даже с точки зрения форм – архаические церковные модели, аллюзии, чувства, состояния, экзистенциальные острые переживания передаются по-русски. У Пушкина это некий препарированный русский язык. Конечно, в нём есть Арина Родионовна, в нём есть детские, услышанные в детстве сказки, которые его покорили, – и это делает его понятным вопреки всему. Но над этим надстроен огромный слой чисто европейской культуры, который на самом деле в значительной степени конфликтует с архаической парадигмой. 
Конечно, встреча состоялась – культура народная встретилась с культурой дворянской – в Пушкине. Это так. Но поняли ли они друг друга, эти две культуры? На самом деле они образовали некий достаточно патологический симбиоз – между рациональным сознанием и бессознательным мифом русского народа. Тот симбиоз, который у Пушкина присутствует целиком, а дальше он расщепляется: Чаадаев и западники пошли по европейской линии, а славянофилы попытались сосредоточиться на народном наследии. И, конечно, в Пушкине вскрылось и то, и то – это в социологии называется археомодерном – когда архаические элементы негармонично сочетаются с модерном. И в этом отношении Пушкин – это, конечно, болезненная фигура. Не надо забывать.
Ну давайте посмотрим на его ранние богоборческие произведения. Это не Салман Рушди, это гораздо более омерзительное богохульство. Я имею в виду «Гавриилиаду». В христианском обществе за такие вещи ну, не пороть надо было, ну, не знаю – вешать! Другое дело, что дворянский европейский просвещенческий культ давно вытеснил из нас нормы христианского поведения – потому что за «Гавриилиаду» человека нужно было по меньшей мере кастрировать – за такое хамство. И многие другие произведения Пушкина омерзительны с точки зрения религиозной, народной, национальной; другие – потрясающе восхитительны. Как и любой представитель археомодерна он несёт в себе эти противоречия.
И вот язык, который он создал, тоже состоит из этих противоречий. Там частично европейские смыслы, частично русские – они между собой не гармонизированы, они конфликтуют, но они выведены на поверхность. И дальше этот пушкинский археомодерн попытались демонтировать те, которые пришли за ним. Все обращались к нему – одни за доказательством западничества, другие – за доказательством славянофильства, – и черпали в нём интуицию и те, и другие. Но это не значит, что он был универсален, просто каждый видел его по-своему.
Пушкин – это диагноз, который был поставлен нашему обществу в XIX веке, и дальше с этим диагнозом мы стали разбираться. И мы до сих пор с ним, надо сказать, не то что не разобрались, а просто забыли, о чём идёт речь. Нам вообще не понятен Пушкин и я думаю, что сегодня имеет смысл ставить вопрос о создании комиссии по семантической экспертизе того, что говорил Пушкин. Вот что он, собственно, говорил? Ведь каждое произведение, каждый текст содержат помимо формы, помимо языка, помимо обаятельных образов, помимо эмоций ещё и смысл. И вот если мы подвергнем Пушкина такой деконструкции в постмодернистском смысле, то есть если мы просто поместим его высказывания в контекст, где они делались, – мы просто увидим совершенно другую картину. В этом отношении ему можно пожелать, в день рождения Пушкина можно его поздравить, – человек он был великий, поэт он был величайший, но это не ответ, а вопрос. Пушкин – это не решение, не путь – он не указал никакого пути, он наоборот вскрыл тупик определённый русской культуры. Это очень важно, когда его вскрыли, но если мы принимаем вопрос за ответ, тупик за путь, некое подозрение или тревогу за радость и успокоение – ну, мы – дебилы, просто общество дебилов.
Пушкин – это серьёзно, это рана, можно из таких просто педагогических целей было бы поставить перед собой задачу такой серьёзной критики Пушкина. Это делается, но то как это делается, это ещё мельче, намного мельче, чем Пушкин. Те, которые в него плюют, они на самом деле сами захлёбываются в том, что они делают. Пушкин серьёзен, Пушкин неслучаен, от Пушкина нельзя отмахнуться, но Пушкина надо понимать, а вот этого мы как раз и не делаем»  (А. Дугин, философ; 07.06.2010; источник: russia.ru). 

Первое восприятие монолога: интересно, свежо, вне стереотипов, в общем – весьма логичная концепция выстраивается – оригинальная концепция по Дугину… вот только… уже с первого раза слух резанула несколько странная оговорка – Пушкин как БУРЖУАЗНЫЙ (!) автор. А далее – углубляясь в смысл сказанного – ловишь себя на мысли, что рассуждения Дугина интересны в силу оригинальности и вполне логичны внутри самой концепции, но… к предмету они по сути не имеют отношения – рассуждения сами по себе, предмет сам по себе. То есть между ними нет связи! А это и есть СИМУЛЯКР – копия без оригинала – то самое, о чём говорит Дугин!
Начнём с очевидной несуразицы: Чебурашка – это ведь никак не копия (копия чего?!), не симулякр, это самый что ни на есть оригинал, оригинальное порождение фантазии Эдуарда Успенского, так же как, например, хоббит у Толкина, Карлсон у Астрид Линдгрен или же муми-тролли у Туве Янссон. Затем появляется ещё одно Че- – Черномырдин как создатель тотального симулякра. Но ведь копия так или иначе должна иметь прямую связь с оригиналом, а что за связь у Черномырдина с Пушкиным? Если это не более как восприятие Пушкина косноязычным человеком, то она слишком произвольна: мало ли у нас косноязычных (судя по данному ролику сам Александр Гельевич тоже далеко не Цицерон). К тому же Черномырдин по-своему оригинален и даже – в своём косноязычии – остроумен: хотели как лучше – получилось как всегда! – далеко не каждый оставляет после себя пачку афоризмов.
Но Дугин пытается привязать его к Пушкину на том основании, что он где-то там открывал очередное собрание сочинений поэта. Но почему он это делал? Потому что знаток, наследник, посвящённый, по которому стоит судить о положении дел в Пушкиноведении? Он – просто премьер-министр, чиновник, которому это необходимо по службе. Хорошо ли Джордж Буш знает Уолта Уитмена или Саркози – Шандора Петёфи, не говоря уж про Франсуа Вийона? Отнюдь, хотя не исключаю, что им тоже приходилось участвовать в каких-нибудь презентациях, посвящённых этим или другим поэтам. Но верно ли будет на этом основании считать их создателями тотальных симулякров американской или венгерской литературы? Нет, прежде всего, потому что эти люди очень далеки от мира культуры, литературы, они не имеют с ней никакой внутренней сопричастности, а усвоили лишь общие поверхностные сведения. Посему не имеют никакого – сущностного! – отношения ни к копиям оригиналов, ни даже к копиям копий – они совсем по другому ведомству. И мысль о тотальном симулякре в случае Черномырдина на поверку оказывается притянутой за уши (видимо, для этого и понадобился Чебурашка?)
Никто, конечно, не будет спорить, что в разные эпохи Пушкин воспринимался по-разному – сквозь призму общепринятых в то или иное время представлений (стереотипов) – как и любое другое явление общественно-политической или духовно-культурной жизни. И действительно: можно говорить о порождении симулякров – правда, совсем не обязательно упростившихся по сравнению с оригиналом, возможно и усложнившихся – то есть копия может быть не хуже, а лучше оригинала!
Слабость рассуждений Дугина в другом, а именно в отсутствии дифференциации: «Чем больше мы читаем Пушкина, чем больше мы к нему обращаемся, тем меньше мы его понимаем», – но что значит МЫ? И когда г. Дугин говорит: «наше общество – это общество пост-рабоче-крестьянское, даже не рабочие и крестьяне, а какие-то недоразумения оставшиеся от них, от рабочих и крестьян, копошатся и им попадает Пушкин – и что они в нём поймут? Никакой культуры нет, даже пролетарской. И читать Пушкина в мире, где все культурные связи порваны, это абсолютно невозможно», – кого же он имеет в виду? Всех скопом?
Но есть, по крайней мере, три слоя восприятия и в каждом из них уровень разумения Пушкина принципиально разный.  Первый – это та масса населения, для которой Пушкин – вообще пустой звук: что он есть, что нет его, для этих людей не имеет никакого значения. Означает ли это, что общество выродилось, как то утверждает Дугин? Вовсе нет, ибо и во времени и в пространстве – и при жизни Пушкина, и до и после него, и у нас и за границей – такое положение вещей совершенно нормально. Этим людям не нужен ни Пушкин, ни кто-либо другой – у них совершенно другие потребности.
Если же говорить о втором слое – об «образованном обществе» – то здесь картина совершенно иная, именно здесь в результате всевозможных преломлений сознания, стереотипов восприятия действительно возникает симулякр. Однако, чтобы исследовать его природу, никак не достаточно тех аргументов, которые приводит Дугин, – на самом деле картина здесь чрезвычайно сложна (кстати сказать, сюда относится не только общепринятое «городское» восприятие Пушкина, а и столь оригинальное преломление как «Пинежский Пушкин»!)
И уж совсем другое дело – третий слой: исследователи, знатоки, пушкинисты – те, для кого Пушкин представляет предмет живого интереса. И в этом пространстве культурные связи не только не порваны, а напротив – являются его природой, кровеносной и нервной системой Пушкиноведения. 
Вот об этих культурных связях и поговорим. Несколько раз кряду Александр Гельевич заявляет, что Пушкин создал язык. Но так ли это? Разве до Пушкина не было русского языка? Доказывать, что был, совершенно излишне ввиду абсолютной очевидности этого, но… быть может, тот язык был каким-то не таким, несовершенным?
Но дело в том, что параллельно существовало два языка: разговорный русский и литературный церковнославянский (со взятым за основу староболгарским и, стало быть, не совсем русский). В литературных произведениях вплоть до конца XVIII – начала XIX века два языковых потока смешивались в разных пропорциях, именно такая смесь характерна и для приводимого Дугиным в качестве образца «Жития Аввакума» (XVII в.): «А се по мале времени, по писанному: «бъяша мя болезни смертныя, беды адовы обретоша мя: скорбь и болезнь обретох». У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери, и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и болши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы».
Но наряду с тем функционировал разговорный русский язык, о состоянии которого можно судить, например, по такому литературному памятнику XVII века как лубочная «Повесть о Бове Королевиче»: «Не в коем было царстве, в великом государстве, в славном граде во Антоне жил был славный король Видон и проведал в славном граде Идементияне у славного короля Кирбита Верзауловича дочь прекраснаю Милитрису. И призва к себе любимаго слугу именем Личарду и почел говорить: «Ой еси слуга Личарда, служи ты мне верою и правдою, поди ты во град Дементиян к доброму и славному королю Кирбиту Верзоуловичю пособствовать, а от меня свататца»».
Или же – сатирическая «Повесть о Ерше Ершовиче»: «Ехал Ершишко на осиновых дровишках, и прошался Ершишко в славное Ростовское озерышко у всех рыб у святой братьи одну ночь ночевать. И собиралися они в кучу и думали думу великую и совет советовали».
Итого, церковнославянский с обилием архаизмов был присущ «серьёзной литературе» и обозначал «высокий штиль», разговорный же русский, применяемый в сатире, сказках и т. д. позиционировался как низкий или лёгкий стиль. И судя по обилию произведений оба они прекрасно себя чувствовали. 
Так о чём же говорит Дугин? Какой язык создал Пушкин? «На самом деле, – утверждает профессор, – тот язык, который он создал – он создал его не на пустом месте – он создал его на по сути дела забытом (то есть на НЫНЕ забытом. – О. К.) архаическом русском языке. Вместо этого языка. Тот язык, на котором заговорило после Пушкина дворянство и образованная часть общества, он был построен на самом деле на преодолении архаического русского языка».
Как видим, речь идёт ни много ни мало о создании литературного языка, который затем стал и разговорным. Но Пушкин не создавал ни того, ни другого, и утверждение Дугина – не что иное как совершенно дикий стереотип, для опровержения которого достаточно открыть и начать читать, например, «Письма русского путешественника» Карамзина – строки, написанные за 10 лет до рождения Пушкина: «Расстался я с вами, милые, расстался! Сердце мое привязано к вам всеми нежнейшими своими чувствами, а я беспрестанно от вас удаляюсь и буду удаляться! О сердце, сердце! кто знает, чего ты хочешь? – Сколько лет путешествие было приятнейшею мечтою моего воображения? Не в восторге ли сказал я самому себе: наконец ты поедешь? Не в радости ли просыпался всякое утро? Не с удовольствием ли засыпал, думая: ты поедешь? Сколько времени не мог ни о чем думать, ничем заниматься, кроме путешествия? Не считал ли дней и часов? Но – когда пришел желаемый день, я стал грустить, вообразив в первый раз живо, что мне надлежало расстаться с любезнейшими для меня людьми в свете, и со всем, что, так сказать, входило в состав нравственного бытия моего».   
И что – разве это не тот же язык, на котором писал Пушкин? Так что в речь досточтимого профессора приходится вносить необходимые уточнения: Пушкин не создал русский литературный язык и не очистил его от архаизмов – он принадлежал к литературной партии Карамзина, которая выработала язык свободный от церковнославянских архаизмов. Вот это и есть связи, это и есть контекст. Но что в этом контексте сделал конкретно Пушкин? А он – находясь в самой гуще, можно сказать, средоточии языкового процесса – отшлифовал поэтический язык, создал стихотворную просодию. Ни много ни мало… но как бы то ни было, а это ведь совсем другой коленкор! 

И что же получается? Эффектная оболочка, а в середине пусто, красивые мыслеформы напрочь лишены связи с центром. Из-за оторванности от предмета, из-за его непонимания – Дугин действительно не понимает Пушкина, – из-за обрыва культурных связей, неразумения контекста он делает совершенно произвольные выводы и… находит противоречия, которых нет. Это, во-первых, утверждение о том, что у Аввакума – русский язык, а у Пушкина – некий препарированный русский язык, то бишь искусственно изготовленный. Во-вторых, что у Пушкина огромный слой чисто европейской культуры конфликтует с архаической парадигмой: археомодерн – негармоническое сочетание и «Гавриилиада» как главный пример. И, в-третьих, что Пушкин – это болезненная фигура,  тупик, рана. 
«Житие Аввакума» не может быть образцом живого русского языка в силу его книжности. Так же и язык Пушкина вовсе не препарированный, ибо симбиоз его с европейской культурой вопреки утверждению Дугина – гармоничен. Но для того чтобы это понимать, необходимо действительно чувствовать контекст, найти истинные связи, уяснить настоящую, а не надуманную парадигму мировоззрения Пушкина. Незнание контекста – как это хорошо видно в случае с Дугиным (просто наглядный пример) – приводит к произвольному разрушению действительных невидимых связей. Эффект слона в посудной лавке.
Пушкин целен, органичен, природен. И мы уже выяснили, что это за природа – природный, чувственный человек, язычник – плоть от плоти универсума. Он не стал на путь самоограничения, самодисциплины в христианском, буддийском или даосском смысле, он – в потоке чувств и эмоций со всеми происходящими чувственно-эмоциональными процессами. Его парадигма – служение Венере, Вакху, Аполлону, и пресловутая «Гавриилиада» вполне соответствует как этому служению, так и самой природе Пушкина.
Но прежде чем приступить к её разбору, обратим внимание на утверждение Дугина, из которого редакторы сайта поспешили состряпать заголовок к его монологу: В христианском обществе за такие вещи ну, не пороть надо было, ну, не знаю – вешать! 
Вопрос: он констатирует или соглашается? Позиционируя себя как традиционалиста, понятно, что в этом смысле он разумеет и «христианское общество». То есть это общество, которое строится на христианской традиции, в нашем случае – на православной. Но… в последнее время в общественном сознании складывается ещё один стереотип – о том-де, что традиционализм и православная традиция в частности – это нечто монолитное, напрочь лишённое каких-либо разночтений и внутренних конфликтов. На самом деле это совсем не так, ибо в православной традиции имеется много РАЗЛИЧНЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ.