Совок Голодный год

            Голодный  год.  Экзекуция.
По приезде на Украину, по сравнению с Грозным, наиприятнейшее впечатление произвела на меня институтская столовая. Прекрасный Украинский борщ с мясом и сметаной. Хлеб прямо на столе. На второе биточки «По-селянски» – это котлетка с вкраплениями кусочков сала.
Однако вскоре все это кончилось. По радио сообщили, что хлеба из-за засухи собрали мало и возможно будут жертвы от голода. Услышав это, я, уткнувшись в подушку, заплакал – неужели опять? Засуха прокатилась примерно по тем же черноземным областям, что и в 32 году. Сват, которому в 46 году было 12 лет, рассказывает, что они в Поволжье хлеб пекли из муки наполовину с молотыми желудями.
Отец, узнав, что я поступил в институт, стал регулярно присылать мне деньги – примерно в размере стипендии. В начале каждого месяца я стал на базаре покупать хлебную карточку, и, таким образом, имел двойную порцию хлеба, да и норму не уменьшали, так что голода для меня не было. Было голодновато, но это был не голод.
Некоторые покупали на базаре хлеб, а буханка хлеба стоила, почти, как и хлебная карточка – сравнимо со стипендией. Чтобы покупать хлеб, надо было или иметь много денег, или быть настолько голодным или глупым, что купил, съел, а там хоть трава не расти.
В столовой стали кормить баландой. Чтобы повара не воровали, установили студенческое дежурство. В мое дежурство мы с поваром отвесили килограмм масла и положили его в котел. Я спокойно пошел от котла, а затем оглянулся, в ожидании повара, которая должна была идти со мной, и увидел, как она одним движением черпака выхватила, из котла это масло в каше и бросила его в небольшую кастрюлю. Я стремительно отвернулся, мне стало за нее стыдно, и мне было стыдно уличить ее в настоящем воровстве. Я понимал, что я подонок – слюнтяй, мне стыдно было сказать ей, что она воровка. Что это – стыд, или отсутствие мужества: подлецу  в глаза сказать, что он подлец?
Да и сейчас, несмотря на объявления в магазинах и в сберкассе: «Проверяйте деньги, не отходя от кассы», мне стыдно это делать. Но иногда пересчитываю, и был случай, когда кассир ошиблась не в свою пользу, и благодарила меня.
Я отказался от дальнейших дежурств, ведь меня считали честным и правдивым.
 Питания в столовой, чтобы быть сытым не хватало. В столовую ходили завтракать и обедать, а ужин стали варить сами.
Жизнь в нашей комнате стала походить на табор. Кто-то занимается, кто-то варит, кто-то спит, кого-то нет. И ночью и днем варят, решают задачи, чертят, пишут рефераты. Круглые сутки на электрических плитках булькает в котелках варево и тихонько играет музыка. Я проснулся глубокой ночью и сквозь еще не ушедший сон слышу тихую мелодию и тихое пение. До сих пор звучит у меня в ушах: «отцвели уж давно хризантемы в саду».  И опять заснул, почти не проснувшись. Хорошо так.

На первом курсе я не запомнил каких-либо студенческих вечеров, но они наверняка были, хотя бы по праздникам. Просто я их не помню.
В общежитии в этот голодный и холодный год мы сами устраивали танцы. Нам очень хотелось танцевать, но не всем. Большинство к танцам относилось равнодушно.   
Самодельную радиолу, которая услаждала нас музыкой во время приготовления домашних заданий, хозяин радиолы Витя Юровский в воскресенье вечером вытаскивал в пустую аудиторию, смежную с нашей комнатой, и мы танцевали.
Девчата жили этажом ниже и тоже на танцы ходили далеко не все. Танцевать просторно – в громадном зале кружатся несколько пар. Как-то я танцевал вальс Хачатуряна к «Маскараду». В моем восприятии в этом вальсе, как ни в одном другом соединились вальс и симфония. Да, Штрауса исполняет симфонический оркестр, но он только исполняет, а исполняет он танцевальный вальс. Замечательный вальс, но это только танец. Вальсы балетов Чайковского выполнены в ритме вальсов, но это симфонии. Да, под них можно танцевать, и танцевать с огромным удовольствием, но это музыка не для танцующих, а музыка о сюжете, в котором участвуют танцующие. Хачатурян написал симфонию вальса. Эта симфония как бы вздергивает танцоров, как в водовороте их закручивает, и рассказывает им, как прекрасен танец, который они танцуют. Она живет вместе с танцорами, рассказывая о каждом движении, рассказывая о том, как прекрасна возможность, купаться в этом танце.  Это изумительный вальс, но ребята решили пошутить и с конца пластинки иголку переставили на начало. Мы с девушкой не сдались и продолжали танец. Весь вальс от начала до конца мы прокрутились 7 раз! Пока не упали.
В этой же пустой аудитории я каждое утро делал зарядку, а потом в умывалке плескал на себя до пояса воду из-под крана. Хлопчатобумажные брюки после утреннего плескания промокали насквозь, и когда я бежал на занятия по морозу, штанины замерзали, становились твердыми, как ледяшки, и колотили по голым коленкам.
Укрепляя себя, я даже стал ходить в гимнастическую секцию, разумеется, не для спортивных достижений, а для развития. Однако с едой становилось все труднее и труднее и секцию пришлось оставить.
Когда начали жить табором и варить, мы с соседом, с которым у нас была общая тумбочка, объединили свое хозяйство. Моим вкладом была дополнительная карточка, купленная на базаре, а ему присылали посылки из дома. Я помню фасоль, а как-то было и сало.
Из Архангельска с сослуживицей, которая ехала на Украину через Харьков, мне папа тоже передал несколько банок тресковой печени в масле, но фактически Витя Зотов меня подкармливал. Его отец работал на хлебоприемном пункте железной дороги заведующим складом. Со мной Витя объединился, чтобы не чувствовать себя заброшенным. Я был посноровистей. Для меня было привычным сварить еду, починить плитку, купить спираль, решить задачу.
За мной уже были два года жизни в грозненском общежитии, да еще и эвакуация, а он приехал из родительского дома, где была мама и горячий борщ на столе. Он еще оставался школьником. Он страшно на меня сердился, когда я находил у него ошибку в решенной задаче; как сейчас на меня сердится  десятилетний Захар.
Позже и среди уже взрослых я встречал людей, которые сердились на тех, кто указывал им на какую-нибудь их ошибку. Обижались, воспринимая указание на ошибку, как указание на глупость. Я как раз наоборот: досадую и обижаюсь, если кто-либо, заметив мою ошибку, мне не говорит о ней. И не только ошибку, я сержусь, но совершенно беззлобно, и обижаюсь, без всякой злопамятности, если мне не говорят о каком-либо моем недостатке, или изъяне в поведении. Объяснение этому дают только одно: «я боялся», или «мы боялись, что ты рассердишься, что ты будешь обижаться». Меня этим не обидишь.
Если замечание, по моему мнению, ошибочно, я приму к сведению особенность взглядов собеседника на ситуацию. Мне будет интересна эта особенность, как разнообразие человеческих характеров и складов ума.
Мне интересно слушать критику, сказанную в мой адрес. Может быть, это происходит от особенности критики с моей стороны. Я критикую только того, кого я считаю не глупей себя и, в рамках спора, знающим. Оппонент должен быть равным. И получается, что тот, кто боится обидеть меня критикой, или считает меня дураком, или необразованным в обсуждаемом вопросе, отождествляя меня с деревенским персонажем из рассказа Шукшина «Срезал».
Вспомнил я картину Брейгеля Старшего, на которой он картинками изобразил пословицы. Видел я только маленькую репродукцию, из которой ничего не поймешь, но слышал о содержании – на картине высмеяны и осуждены сотни пороков владеющих людьми, и пришел в ужас – все эти пороки без исключения присущи мне.
Всегда найдется любому из нас литературный тип для сравнения – уж столько в литературе типов описано, потому что персонажи, с которых рисуются литературные типы, бесконечно разнообразны, так же как и люди, которые сравниваются с этими типами. Человека невозможно описать фигурой с минимальным числом граней – каждый человек это брильянт с множеством граней, и совершенный человек это брильянт с бесконечным числом граней, а фигура с бесконечным числом граней это шар (эллипсоид). С какой бы стороны не посмотрел на этот шар – на нем нет плоскости – окошечка, через который можно заглянуть в это шар. Но с какой бы стороны не посмотрел на шар, есть точка, в которой поверхность перпендикулярна твоему взгляду, и можно заглянуть внутрь, но размеры этой точки бесконечно малы, и мало что увидишь бесконечно тонким лучом твоего взгляда.  А если твой взгляд пошире, то часть этого взгляда падает на наклонную плоскость по отношению к взгляду и взгляд разделяется на два луча. Один луч отражается и попадает в глаз другим людям, так что ты своим вопросом, своим взглядом характеризуешь, прежде всего, себя. А другой луч, преломляясь, проникает внутрь сущности интересующего тебя человека, но ты о нем узнаешь лучом преломленным своим желанием увидеть в человека желаемое.
Совершенный человек с бесконечным число бесконечно малых граней, как жемчужина – светел, но не сверкает. Интересен человек имеющий грани, которые можно отшлифовать – он может засверкать, если ему повезет.

В нашей комнате было 40 совершенно разных человек. Были они разными не только по характеру, но и по обстоятельствам судьбы.
Были среди нас и те, кому ничего не присылали. В комнате стали пропадать хлебные карточки. Что значит, –  пропала карточка? Это трагедия. Подозрение пало на парня, который не варит и не уезжает. Его выследили. Выследили, что он прячет карточку в туалете в сливной бачок. Он не отпирался. Ночью был суд. Я с больным зубом спал и проснулся, от шума, когда суд вынес приговор.
Ему велели лечь на длинный стол, на котором занимались, ели и чертили и снять штаны. Никто его пальцем не тронул. Каждый своим ремнем стегнул его по голым ягодицам. Меня к этому из-за больного зуба не принуждали. Да и других слюнтяев тоже.  В моем представлении взяли в руки ремень люди с открытой душой. Все считали наказание справедливым, но не все решались свой приговор исполнить, перекладывая эту тяжкую обязанность на других. Я бы больше уважал судью, который сам приводит в исполнение смертный приговор, но сам таким судьей не стал бы.
Это был самосуд. Мы не стали жаловаться администрации, чтобы его выгнали из общежития, мы не стали его, как сейчас пропагандирует телевидение, бить по лицу, дубасить ногами.
За тягчайшее воровство (карточки!) мы его наказали позором.
Возможно не он один не получал никакой помощи. Нормы были такие, что будет очень голодно, но с голода не помрешь. Этот парень не был дистрофиком, но он был очень высоким, очень худым и ему очень хотелось есть. Через некоторое время он не вытерпел и опять украл карточку, и опять он не отпирался. Ребята ему сказали: «Сегодня вечером опять будем сечь, приготовься».
Больше в общежитие он не пришел.
Все бы так и осталось, но от голода и зимнего холода, он где-то упал, хотя и не был дистрофиком. Он еще не успел им стать. Как я помню, в Ленинграде жители соседнего дома умирали в декабре, тоже, не будучи дистрофиками. Дистрофиками становятся от систематического недоедания, а от голода можно умереть и в полном теле. Карточки, видно, он проел в начале месяца, а дальше в здоровом еще теле начались муки голода. Что ему было делать? И уехать он не мог – для этого нужны были деньги. Может быть, и ехать ему было некуда. Но воровать было нельзя – это поставило его против всех. За помощью можно было обратиться в профком, в администрацию, да к нам, в конце концов, собрали бы по рублю на дорогу. Его подобрали и отвезли в больницу. Так стало известно о нашем правосудии.
Нас вызвали в райком комсомола. На бюро вызывали из прихожей по одному:
- Кто бил?
- Все били.
- Ты бил?
- Нет, я не бил.
         Дошла очередь до меня. Я заявил, что наказание считаю справедливым и, если бы мог, то тоже бы бил.
Нам всем по очереди выносили решение: «За самосуд и негуманное, противоречащее ленинским принципам поведение из комсомола исключить».
А что значит исключить из комсомола? Это значит автоматически и из института. Это не значит, что все студенты обязаны были быть комсомольцами, совершенно нет, но если тебя исключили из комсомола, то значит, ты совершил что-то не совместимое со своим будущим положением руководителя. Мы понимали, что нас для острастки пугают. Институт не допустит потери сразу такого количества студентов еще до экзаменов. Когда все прошли процедуру, к нам вышел член бюро: «Ребята не волнуйтесь, на вашем месте мы поступили бы так же. Никто вас из комсомола не выгонит».
Так вот сверкнули 40 жемчужин нашей комнаты.
Было у меня этой трудной зимой и несколько настоящих обедов. После основательной тренировки в техникуме, я неплохо выполнял задания по черчению. Преподаватель, держа на вытянутой руке и любуясь, выполненным мною тушью на ватмане чертежом профиля швеллера, сказал: «Хоть в учебное пособие». Товарищ из нашей группы попросил меня помочь ему выполнить задание по шрифту. Для очень многих это задание, как в техникуме, так и в институте, было камнем преткновения. И от меня оно требовало большого труда, но никто никогда никого не решался попросить выполнить эту работу за него, а он это сделал спокойно и я, разумеется, не мог отказать, а потом и делал эту работу с удовольствием. Было тепло и уютно у них в квартире, из большого приемника, стоящего рядом, звучала тихая музыка. Потом были обеды с настоящим гуляшом и компотом. Его отец был директором какого-то большого ресторана. Его сын был постарше меня и разбирался в людях. Он разглядел, что я не способен воспротивиться просьбе.
На Новый Год он пригласил часть нашей группы из тех, кто потом выдержал все экзамены, и каких-то девчат. В нашей группе из более двух десятков, все экзамены сдало меньше половины, и он сумел их разглядеть. А на Майский праздник эти девушки пригласили нас в квартиру дочери какого-то секретаря горкома. Т.е. девчата были одного круга с нашим товарищем. Это я услышал много позже от старших, а меня тогда интересовали только танцы и веселость компании.
Экзамены за первый семестр я сдал на пятерки. В знак поощрения получил удостоверение, разрешающее мне пользоваться столовой вне очереди. Один раз я воспользовался этим правом, и у меня хватило ума больше этим не хвалиться и, как все, стоять в кассу столовой в общей очереди. Но, какой наградой это удостоверение было для папы!

                Поездка к папе.
На зимние каникулы я поехал в Архангельск. Продажа билетов была организована в институте. Для студентов в поездах выделяли вагоны, и в наш вагон от Харькова до Москвы билетов продали столько, что и на второй полке мы тоже сидели, упершись ногами в полку напротив. Поезд до Москвы шел примерно сутки, спали по очереди на всех трех полках, на первой и второй за спинами сидящих. Бодрствующие пели и болтали.
В Москве билеты надо было компостировать в общей живой очереди. Когда я спал на скамейке Ярославского вокзала в Москве, милиционер проверил у меня документы. Одежонка на мне была – хлопчатобумажная фуфайка и такие же штаны. На прямой поезд до Архангельска я не сумел попасть и поехал до Ярославля. В Ярославле перешел с вокзала «Ярославль» на вокзал «Всполье», мне очень понравилось это название –  какое-то спокойное и как бы пришедшее из древности. Там попал на поезд, который вез с Дальнего Востока в Архангельск моряков рыболовного флота. Их на время путины кеты бросили из Архангельска на Дальний Восток, а теперь они возвращались в Архангельск на тресковую путину. Ребята молодые и шел треп. Я узнал, что дальневосточные рыбаки архангельских зовут «Трескоедами», а архангельские дальневосточных «Кетоедами».
На одной из остановок, где я зашел в вокзал, чтобы посмотреть, что там продают в буфете, меня задержали и опять проверили документы – студенческий билет. Мой вид вызывал подозрение.
Отец был горд мною. Еще работали лаборантки, которые помнили меня школьником и вот теперь студент, да еще круглый отличник. Было от чего папе – санитару гордиться. Рад был он и тому, что я стал здоровым, что по утрам у него я принимал холодную ванну. И, что немаловажно, сам пробился в институт. Наверное, подумал он, и дальше буду двигаться.

Была у меня сцена с отцом, которую я запомнил на всю жизнь. Я чувствовал себя «взрослым», мы с отцом перед обедом принимали по рюмочке. Меня распирало от своей взрослости, и говорю папе:
- Давай выпьем и поговорим откровенно.
- А если мы не выпьем, то мы не сможем поговорить откровенно?
Я не помню, что я промямлил, но запомнил это на всю жизнь. Еще я помню, что мне очень хотелось показать свою взрослость и назвать папу отцом, но этот порог, пока был недорослем, я так и не сумел преодолеть, а когда стал взрослым, то и желания такого не возникало.
Папа меня одел. Купил на рынке пиджак, брюки, американские солдатские ботинки - непромокаемые, на толстой подошве, полуботинки, бушлат, кроличью безрукавку, которую до сих пор иногда ношу,  и кожаное полупальто времен гражданской войны, к которому пристегивалась белая цигейка и белый цигейковый воротник, так что оно стало меховым полупальто.
Изменил он и меня самого. Зубы у меня были щербатые, поломанные еще в Сибири, когда я с коровами в речку летел. Он меня отправил к своему знакомому дантисту, и она мне сделала из золота высшей пробы такие ровные и толстые четыре передних зуба (один зуб и три коронки), что они мне несколько десятилетий служили.
Так и хочется сказать: «Я стал неотразим», но на танцах я всегда умудрялся пригласить ту девушку, которой со мной не хотелось танцевать.

                Костры.
Не все после каникул вернулись, а те, кто вернулся, привезли из дома кое-какие продуктишки и котелки в комнатах закипели с новой силой. Розеток не хватало, и, пожертвовав яркостью света, находчивые нетерпеливцы замкнули провод у абажура под потолком накоротко, а провода у выключателя стали использовать для подключения электроплиток.
Варить хотелось всем и немедленно, и однажды к этим проводам подключили столько плиток, что замкнутые у абажура провода перегорели и абажур грохнул на длинный общий стол, как раз на то место, где проводилась экзекуция. Абажур выкинули, а провода замкнули получше. Плитки перегорали и спирали укорачивали, мощность плиток возросла, и перегорели пробки. Пробки заменили «жучками», но потребление электроэнергии продолжало увеличиваться и, в конечном счете, сгорела сама проводка – обуглилась и провисла на роликах, но кирпичные оштукатуренные стены не загорелись, так что пожара не случилось, однако предохранители вырубились где-то вне нашей досягаемости и мы лишились света.
А варить-то надо!
И вот вдоль всей нашей комнаты зажглись костры. Это перевернутая обыкновенная деревянная табуретка, на перекладины ножек которой положена палочка и на ней весит котелок. Под котелком, на обратной стороне сидения, горит малюсенький, чтобы не сжечь саму табуретку, костерчик из лучинок и щепочек, которые непрерывно в огонь подкладываются. Табуретка постепенно прогорает, и тогда ее пускают на «дрова». Жгли костры очень аккуратно. Не много табуреток сожгли.
Длинная – длинная темная комната, в темноте не видно дальнего конца. Вдоль комнаты горят три, четыре костра. Окна, чтобы выходил дым, открыты. На улице мороз. В темноте, освещенные только огоньками под котелками, у костров сидят, большей частью на корточках, в пальто и шапках, как в тайге, охотники за знаниями. Костерчики, конечно, ни тепла, ни света не дают, но варить можно.
Колышущиеся язычки огоньков располагают к беседе. Что нам дает учеба? Как показывает опыт, материального благополучия диплом инженера не обеспечивает. Квалифицированный рабочий получает больше, а уж какой-нибудь завхоз или работник торговли будут обеспечены и уважаемы несравненно больше, чем рядовой инженер.
Диплом, при удачном стечении обстоятельств, может обеспечить интересную работу и административный или научный рост по линии техники. Булькает варево в котелках, в ожидании похлебки беседуют будущие творцы технического прогресса.
В общежитии остались те, кто мечтал об интересной работе, или надеялись на восхождение по служебной лестнице. Половина жильцов заявили, что они уже сыты этой учебой, и уехали. Оставшиеся стали спать между двумя матрасами,  укрываясь  матрасами сбежавших.
Через несколько недель электропроводку заменили и свет дали, окна закрыли, уроки опять стали готовить, сидя на кровати, возобновились воскресные танцы, розыгрыши и шутки.
Некоторые «шутки» были не по мне.
У нас в комнате был парень, который ночью вскакивал и бежал в туалет по малому. Вскакивал он стремительно и бежал в туалет босиком. Лапы большие – шлеп, шлеп; вернется и иногда мимоходом глянет на сидящих за столом, а иногда, не глядя, ныряет под одеяло.
Это не могло остаться незамеченным инициативными шутниками. Однажды они накрыли его волейбольной сеткой, и сетку прикрепили к кровати. Спал он крепко, и все это делалось под бурное обсуждение и смех и исполнителей шутки, и тех, кто в это время не спал.
Как всегда парень внезапно проснулся и осознал свою обреченность. Ни слова не говоря, он просунул руку сквозь сетку, дотянулся до тумбочки, достал нож, разрезал путы, сбегал в туалет и опять лег, положив нож под подушку.
«Шутники» не унимались и придумали новую шутку. Бежать в туалет надо было через зал, в котором мы устраивали танцы. Ночью там света не зажигали. На выходе из зала, по дороге в туалет, они поперек двери поставили скамейку. Парень в темноте, во время стремительного перемещения с кровати в туалет, не заметил скамейки, наткнулся на нее голыми голенями и со всего маху грохнулся. Сейчас вот пишу, и жутко становится от такой «шуточки», вызвавшей дикое ржание его товарищей. Ведь это делали его друзья.
Но были шутки, которые я разделял и проявлял изобретательность.
Покинули общежитие и те, кто не способен был к самоорганизации. Оставшиеся занимались днем и вечером, а ночью спали. За зиму ребята перезнакомились с девчатами и весной то тот, то другой возвращались с прогулок, когда комната уже спала. Для запаздывающих мы устраивали сюрпризы.
К примеру, у двери, ручкой на пол, ставили половую щетку, а на щетку ведро с водой. Когда дверь открывалась, на входящего опрокидывалось ведро. Раз попав под воду, стали открывать дверь так, чтобы не облиться. Придумывались новые ловушки и находились способы их обойти. Это было веселое безобидное соревнование, и беззаботная юность.
 
Я продолжал усердно заниматься, а между тем оказалось не ясным, чему же нас – нашу учебную группу будут учить. Дело в том, что институт не смог организовать обучение атомщиков, и нам еще осенью предложили рассредоточиться по другим факультетам на наш выбор. Мы наотрез отказались. Тогда нам сказали, что раз добровольно не хотим выбрать себе специализацию, то нас всех зачисляют на специальность «сельхозмашины», а так как уже такая группа была, то нас назвали «сельхозмашины два». Мы это восприняли, как шантаж и не стали придавать этому значения.
Со своей стороны институтская администрация видела, что состав этой группы выше среднего уровня. Терять такую, уже сформировавшуюся, группу было бы расточительно.
Был организован новый факультет: «Инженерно-физический» в составе двух групп: «Динамика и прочность машин» и «Металлофизика». Наша группа стала называться «Динамика и прочность машин» – мы не возражали, было интересно. Сформировали такие группы и на втором курсе, так что мы уже шли как бы вторыми, а первый курс для всех факультетов ХММИ проводился по единой учебной программе.
На втором курсе к нашему факультету уже начали предъявлять повышенные требования, и все, кому это не понравилось, покинули группу. За одного из них я сдавал какой-то экзамен в сельхозинституте. Некоторые в других группах и институтах  становились отличниками. Тот, кому я  вычерчивал шрифт, перешел в другую группу и после окончания института остался в институте преподавателем на кафедре черчения. Из 28, поступивших на первый курс нашей группы, в группе осталось 11.