Кабыздошка

              – Ауричка, я слышала, память не помнит физическую боль, только душевную. – Умничала Вера Николаевна. – Тогда, где хранятся воспоминания? В каком укромном уголке? Как думаешь: в мозгу или в сердце?
– Хм, – пожала плечами собеседница, – не знаю.
– Наверное, плохие – в черепушке, а хорошие – в сердце.
– Да, – согласно кивнула Аурика, – от тёплых воспоминаний светло. Плохие забыть бы, вычеркнуть, паразитов, – не получается!
– Плохие – да. А грустные, почему застрянут в башке – и ни туда, ни сюда? Подёрнутся дымкой, спрячутся под вуалью, а потом – бац! – и здрасьте, кума Настя!
– Это какая кума? – удивилась Аурика.
– Поговорка! – гы-гыкнула Вера и продолжила. – Забыть бы, да помнишь. У тебя тоже так?
– Угу.
– Значит, и у тебя есть свой сокровенный ларчик воспоминаний?
– Кубышечка, – усмехнулась собеседница.
Декабрьский морозец пощипывал носы, слезил глаза, задувал холод за пазуху, не отпуская бабушек с детьми далеко от дома. Они сидели на лавочке, а рядом, что космонавты-коротыши в скафандрах, бегали внуки: Верин Алёшка в тёмно-зелёном, Аурикина Машенька в ярко-розовом.
– Ой, Аурика, смотри! – потрясённо указала Вера на кошку-худышку, взявшуюся возле них невесть откуда.
– Кошка, как кошка, только мурзатая. Фу! Дистрофичка. Маша! Не трогай её! Она грязная! – прикрикнула девочке. – Дикая, видать. Домашнюю скотинку в чёрном теле не держали бы. А ты чё вытращилась-то?
– Аурика, она очень-очень похожа на моего Степанчика, но то кот был, а это кошка, а расцветка один в один. Девочка, Степашка, значит!
– Не Степашка она – Кабыздошка.
Кошка-кабыздошка выгнула тощую хребтинку, трубой подняла хвост и, прислушиваясь, внимательно разглядывала женщин.
Вера Николавна, не отводя глаз, рассказывала:
–  Это было лет двадцать пять назад. Я – незамужняя девчонка, клятая, мятая, за всё виноватая, раздражающая вечно пьяного отца и уставшую от работы маму. Старшая сестра. Как диагноз. На всю жизнь. Работала в проектном институте в бригаде… Неважно это. Не это важно.
В обед мы со Светкой, моей подружкой, вышли во двор, покурить.
– Ты? и покурить? Ой, брешешь!
– Было дело, не курю давно.
– Опять брешешь?
– Истинная правда! – уверила Николавна и продолжила. – Видим, здоровенный детина, улюлюкая, гонится за мелкой серой кошкой. В зубах за шкирку кошка держала  крохотного котёнка, который покорно, поджав лапки, болтался из стороны в сторону. Кошачья мама с ношей добежала до глубокого приямка. Остановилась у самого края, сдавленно пища, дёрнулась влево-вправо и, выпустив детёныша, сиганула с высоты выше человеческого роста. Выскочила, прощально пискнула и кинулась вниз. Неужели, поняла, что котёнок разобьётся, летя с нею?
– Кто их разберёт, что у них в головёшках.
– Мужик быстро бежал, но мы добежали первыми!
– И-эх! Молодца!
– Я схватила котёнка и прижала к себе. Он был таким маленьким, что под  ладонью поместился. Дядька оказался работником магазина "Букурия"*, признался, если бы не мы, всё равно поймал бы кошку и отнял у неё котёнка.
– Последний. Остальных я уже убил. – Буднично резюмировал букурийский живодёр. – Начальник приказал. А что я, человек подневольный. Хорошо, что вы его забираете.
          Остаток рабочего дня малыш просидел под моей чертёжной доской, ни разу не выдав своего присутствия. «Героический», – думала я.
Назвала его Стёпой. И полюбилось ему, лежать у меня на плечах, свесив лапы по обе стороны.
– Как ягнёнок. Забавно!
– Дааа. Представляешь, ел хлеб после мяса! Если есть нечего было, я набирала в рот чаю, брала хлеб, жевала и этой чайно-хлебной жвачкой делилась с ним. Мал был, карабкался вверх, цепляясь за одежду коготками. Подрос – взлетал на плечо и обнимал лапами за шею. Провожал на работу, спускаясь по лестнице с пятого этажа, а потом по винограднику возвращался в комнату и ждал меня, прячась в шкафу. Распознавал недобрых людей. Забивался под тахту и сидел там тихо, как мышь. Ни разу не ошибся. Если Стёпка под тахтой – сразу знала, что на уме у гостя. 
А ещё он говорил «мама».
– Это как? Наверное, мяу-мяу? – развеселилась Аурика.
Кошка, спокойно сидевшая поодаль, привстала и навострила практически прозрачные уши.
– В том-то и дело, именно ма-ма. Возвращаюсь домой:
– Стёпа, ты где?
Тишина.
– Стёпочка, мама пришла!
В шкафу слышался шорох, весёлая возня, и из шкафа выскакивал Стёпка, взлетал на плечо, обнимал за шею и:
– М-ма – м-ма!
           – А где ты жила? С матерью? – поинтересовалась Аурика.
– Нет, у меня была комната в общежитии от работы на пятом этаже.
– Во, даёт, потащила в общагу кошку! 
– Я тогда об этом не думала.
Подошло время обеда, послеобеденного отдыха и сна. Бабушки кликнули детей, поднялись, обнялись и разошлись каждая в свой подъезд.
Дома, вспоминая Степанчика, Вера думала о тощей Степашке. Решила назавтра вынести ей какую-нибудь вкусность.
Ночь выдалась командирской, неспокойной. У Лёшки носом шла кровь, он плакал. Вызывали "Скорую", потом вторую. Отаблеченный, уставший внучок забрался в кроватку и тихо позвал:
– Бабушка, дай мне, пожалуйста, крестик. – Вера отвязала от прикроватной перекладины крестильную верёвочку и вложила в ладошку малыша крест:
– Спи, чадушко, спи, чудушко. Декабрь на дворе. Рождество грядёт. Мальчик уснул, вздрагивая, постанывая во сне. Николавна присела рядом, тихо напевая колыбельную:

Идет Рождество Христово!
Воплощая Божье Слово,
Во хлеву младенечек,
Святый Божий, птенчик,
Почивает в яслях.
Спи, мой мальчик ясный.

... и, перелистывала годы назад… назад… Вспоминала, как Степанчик потерялся. Тяжело вздохнула.

                Ей пришлось уйти из дома, захватив самую великую драгоценность: одну кошачую душу. Нашла квартиру, в которой согласились приютить кота. Вместо оплаты, ночью чертила два дипломных проекта. За это ей и котейке перепадали докторская колбасятина и молоко. Утром она уходила на работу навстречу к истосковавшейся по ней чертёжной доске с проектом садика в селе Ковырлуй. Главный архитектор проекта, Саша, был в отпуске по причине рождения первенца, и Верка, занимая вторую  должность с хвоста в качестве техника-архитектора, страдая от беспощадной бессонницы и беспокойства за Стёпу, выполняла работу и за себя, и за ГАПа.
 Тот день не задался с самого утра. Чтобы взбодриться, набрала в пригоршню ледяную водопроводную воду и моргала в ней глазами, мелко бултыхая поверхность ладонного озерца. Накормила котку.  Оделась, накрасилась, обняла Стёпу и тронулась в путь-дорогу. Троллейбус, всегда подъезжавший тютелька в тютельку, пропал без вести на просторах городских ухабистых дорог, из-за чего Вера опоздала на работу. А там, как на грех, стоял Ишаковец, так его прозвали за гнусный характер инженегры-проектировщики, заместитель председателя профкома да с блокнотиком, да со с ручечкой наперевес.
– Фамилия! Я приказываю вам, назовите мою фамилию!
– Шаковец ваша фамилия! – зло отрезала опоздантка.
– Вы что, издеваетесь?! – пищал зам пред профа. – Я вас! Я вам! Я кому? Я Чью? Вкатаю!
– Никеева, иа, иа! – рявкнула на Ишаковца Вера. – Впаяйте мне, что угодно, но не задерживайте меня! Я тороплюсь на работу, в отличие от вас!
Маетно-мутно-суетный был день. Подсчитав до миллиметра межоконные простенки, выдав задание конструкторам, вскоре обнаружила свой лист у себя на столе с исправленными размерами, накарябанными пьяными цифрами.
– Могла и ошибиться в подсчётах, зря, что ли, нас смежниками зовут.
Снова и снова пересчитывала она  конечную сумму ширины оконных проёмов, межоконных простенков, кратных кирпичу, по нормам ГОСТ.
– Они ошиблись! Сила в точности подсчёта! – возликовала техник-архитектор Вера Никеева. И двинула стопы свои в сторону бригады Латкина, ГИПа проекта садика-страдальца.
Латкин Гений Гав-гав-рилович, пардон на кассу, Евгений Гаврилович, к счастью, несчастью ли, восседал на месте, что случалось крайне редко. Отёкшие красные веки без ресниц обрамляли рачьи далеко небелки когда-то синих глаз. Никеева положила перед ним чертёж. И началось. Оскорблений – выше Биг Бэна. Скрипя сердцем, сдерживая в себе гнев и желание долбануть его дыроколом, Верка дождалась-таки окончания тирады и прошипела:
– Я не поленилась и пересчитала оба варианта: свой и предложенный Вами. Ваш – неверный! – развернулась и вышла вон из кабинета.
А вечером, вернувшись на съёмное жильё, обнаружилось, что пропал кот. Позднее один из дипломников признался, что Стёпке хозяин квартиры Юрка, прищемил хвост и совал ему в рот дымящийся окурок, пьяно, издевательски ржал:
– Смотри, курит гад блохастый. А, ну, давай, кури как мужик, в затяг, я тебе сказал! Не прикидывайся! Я здесь хозяин. Заруби на своём носу хорошенько, чью колбасу жрёшь и не подавишься!
От боли животное судорожно вдыхало воздух, которого не хватало, категорически не хватало, – и… тьма. Швырнув кота в ванну,  Юрий стал поливать Стёпку из душа холодной водой. Кот дёрнулся, распахнул глазищи и выскочил через незапертые входные двери.
Ничего этого Вера не знала.
Наступил день, когда оба диплома были готовы. Одновременно с этим событием Вере выделили место в общежитии. Но она всякий раз после работы ехала к дому, который был последним свидетелем трагедии и спасения.
Она нашла его!
Свершилось чудо!
И тогда был декабрь. В темноте наитием, чутьём, любящее сердце уловило осторожное движение в заиндевелой траве.
– Стёпочка, это ты? Ответь, ты? – шевеление стало более различимым. Вера поняла, что там кто-то притаился. Кто?
И снова, и снова звала:
– Степанчик, котя мой, это я твоя мама... мама...
Медленно, крайне медленно, ближе и ближе к ней приближалась тень. Стали различимы полоски на спине и белые бока:
Ма-ма, – мяукнула тень, приблизилась до пределов досягаемости, и Вера подняла на руки невесомое исхудавшее тельце. Костлявые лапки обвили шею.
Они оба плакали. От счастья.
             Искупанный, вычуханный, сытый Степанчик впервые с июня по декабрь спал, никого и ничего, не боясь, громко урча во сне. Вера гладила его и улыбалась.
Выяснилось, что на левом боку у него практически нет шерсти – её изгрыз стригущий лишай.  Когда врач-ветеринар вынес ультимативный вердикт, немедленно отдать лаборанту и «усыпить», – Никеева взвыла, будто усыпить должны не этого задрыпанного кота, а её саму. Она кричала, что не позволит, не отдаст, никогда, никому, ни за что! Что будет лечить его, будет из кожи лезть, будет выполнять и следовать всем врачебным  предписаниям, и, если ничего не поможет, тогда… тогда… Врач удивлённо смотрел на эту странную, чумную, с виду симпатичную девушку, в голос ревущую над худючим, измождённым кошаком, и не знал, что предпринять. Утешать? Убеждать? Отнять силой? Позвать на помощь санитаров?
А Вера умоляла и находила новые веские доводы за жизнь, но не против неё. И…
Началась долгая реабилитация и возвращение к здоровью. 
И опять декабрь.
Неожиданно Веру вызвали в профком. Зачитали жалобу от сотрудницы, Нинки Рогозкиной, живущей на четвёртом этаже, окна комнаты которой выходили на другую сторону. Нинка жаловалась, что её поедом жрут Стёпкины блохи. Верка хохотнула:
– Они что, по лестнице спускаются, звонят в двери и идут, как стадо вурдалаков, в гости лакомиться сладким телом одной Рогозкиной?
Члены профкома понимающе заржали.
– Итак, Решением Профкома, постановляется:
1. Прийти с проверкой в комнату к комсомолке Никеевой В. Н.;
2. Проконтролировать, когда животное будет изъято из общежития.
Пришли, проверили, познакомились со Степаном, он показал, как умеет делать «Ап!», высоко подпрыгивая за лакомством, как взлетает на плечо по команде «На ручки», как обнимает за шею нерадивую, непутёвую комсомолку, как говорит «Ма-ма». Им понравился кот, особо было отмечено, что в комнате чисто, кошкой не пахнет, и блохи ни на кого  не нападают. Вся толпа, видать, давно к Нинке свалила.
Но приказ – есть приказ, его следует выполнить и отрапортовать.
И поехала Вера на поклон в свой-чужой, неродной-родительский дом. Мать сжалилась. Сказала: «Оставляй! Но кормить мы его не будем. Или деньги давай, или жратвой, будь добра, снабжай».
              Декабрь месяц едва перекатился за вторую половину, приближая Новый год, когда сквозь треск в трубке общежитского  телефона, Вера расслышала: «Приезжай. Кот подыхает».
В знакомой ветклинике сказали, его отравили. Стёпке вкололи все виды противоядий. Не помогло. До последнего Стёпкиного вдоха Вера боролась за преданную душу. Не спасла.
Наверное, утешали её. Что-то говорили. Слова какие-то искали.
Да идите вы все со своими утешениями, дурацкими шуточками про татар со с котом и его облезлым хвостом.
Остались воспоминания. Светлые, вперемешку с грустными. И число им 29 декабря  1979 года.

                Наступившее утро хорошей погодой не порадовало. В Молдавии декабрь – дождливый месяц.
В сердце кто-то осторожно царапался, будто в гости просился.
Вера Николаевна разбудила Алёшу, они позавтракали. Договорились с Аурикой встретиться на вчерашней скамеечке. Сырость от дома опять не отпустит. И… ах, я же Степашке вкусняшку приготовила – котлету!
Во дворе сидела закутанная Аурика под зонтом, рядом с ней прыгала Машенька.
– Ой, Алёша! Алёша! – девочка побежала навстречу тёмно-зелёному комбинезону. Аурика, улыбаясь, осталась сидеть, и Вера подошла, присела рядом:
– Степашку видела?
– Нет, а что?
– Я котлету ей принесла.
Николавна рассказывала соседке о верном Степанчике, о том, как он называл её мамой. Аурика недоверчиво слушала и только улыбалась.
И Степашка пришла. Как будто случайно мимо проходила.
– Гляди, опять она! – кивнула Вера в сторону кошки.
Царственно-грациозно Кабыздошка повернула голову в сторону лавочки. И пошла, как по неведомому зову к людям, мягко переставляя лапы по замерзающей земле и спящим листьям. Вспрыгнула на скамейку, забралась Николавне на колени, встала на задние лапы, вытянулась в струнку, оттопырив хвост, обвила передними лапами шею и: «М-ма – м-ма!» Вера гладила худышку и думала, что надо бы её подкормить. Та муркнула, спрыгнула на землю и была такова.
 Рядом сидела онемевшая Аурика, Алёша и Аурикина внучка Машенька.
Ни на следующий, ни в другие последующие дни, недели и месяцы они Степашку не видели.
Но Вера утвердилась в мысли, что любовь не умирает, и существует невидимая связь между миром живых и ушедших. И неважно, человек это или обычный кот.

*) Филиал фирменного магазина кишинёвской кондитерской фабрики.