Что такое традиция? 1. Русь уходящая

Попробуем же прояснить что такое традиция, христианская православная традиция, и как бы в традиционном православном обществе поступили с Пушкиным? Но… по ходу возникает очень интересная коллизия.
Как мы отметили выше, для православных мыслителей Ильина и Карташева Пушкин – это и есть святыня, следовательно, он сам вошел в традицию, сам стал её основой. «Все бремя нашего существования, – пишет Ильин, – все страдания и трудности нашего прошлого, все наши страсти, – все принято Пушкиным, умудрено, очищено и прощено в глаголах законченной солнечной мудрости… С тех пор в России есть спасительная традиция Пушкина: что пребывает в ней, то ко благу России; что не вмещается в ней, то соблазн и опасность…»
А вот и Карташев: «прямое похуление Пушкина было бы иудинством, изменой отечеству, да и просто немыслимым преступлением». – И как выходящее за пределы рационального, логического постижения, как признак трансцендентности: «Тут нет права и закона. Тут «благодать любви»…»
А рядом – православный традиционалист Дугин: «В христианском обществе за такие вещи ну, не пороть надо было, ну, не знаю – вешать!»
И что же получается: осквернитель традиции сам становится традицией? И что самое занятное – не просто традицией, а именно православной! Итого – змея кусающая свой хвост.   
Так что это такое? Очевидно, что столкновение старого с новым, и традиционалист Дугин по определению должен быть на стороне старого. Но старое-новое – это понятия связанные со временем, которое не может стоять на одном месте. Неизменна же –  основополагающая идея, которая в то же время определяет движение, оплодотворяет новое, связует новое со старым, равно им принадлежа. Поэтому определяющим, на мой взгляд, должно быть уяснение того, что предметом истинной традиции – того, что необходимо сохранять, – может быть не внешнее, а внутреннее, не отжившие оболочки, а движущие идеи. Как и в случае с внешней и внутренней церковью…
Итого Традиция – это одновременно подвижное и неподвижное! Пушкин – понятие подвижное, неуловимое, но… пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…  А православие? Его-то как раз принято воспринимать как нечто раз навсегда данное, устоявшееся, монолитное. Ан нет!
Естественно, что убеждённый традиционалист Дугин поминает Аввакума, но если посмотреть на эту историческую личность с точки зрения традиционализма, то получится вот что: традиционалист до мозга костей, всем традиционалистам традиционалист сжигается в срубе в… традиционном (читай христианском, православном) обществе. И вновь – змея кусающая свой хвост!
Таким образом, на нашем пути – клубок традиционализма. Вот и поищем различные проявления традиции, устремив взгляд на российское традиционное христианское православное общество в ключевых моментах его исторического развития. 

Аввакум

Итак… как бы поступили с Пушкиным в «христианском обществе»? А это – в зависимости от того, какие христиане были бы у власти – они ведь далеко не одинаковые! Сфокусируем вниманием на наиболее ярких личностях, определяющих суть православной традиции.
«Аввакум» – брошюра, изданная в 1994 году харьковским издательством «Фолио». Автор – И. И. Гарин, он же – Игорь Иванович Папиров – профессор, доктор физико-математических наук, лауреат Государственной премии Украины. В его представлении Аввакум – законченный мракобес, образец обскурантизма: «Воли мне нет да силы – перерезал бы всех, что собак!» «Ох собаки! Чем вам старина помешала? Разве то тяжко, что блудить-тово не велят старыя святыя книги? Блуди, собака, блуди, отступник, баб унияток, а не замай старых святых непорочных книг пречистых!» – два эпиграфа, вынесенные Гариным на форзац. Согласно автору, Аввакум – это однозначно плохо, а вот европейская культура – коей перечисляется бессчетное количество достижений за несколько веков – хорошо. Тоже однозначно.
Но есть в таком подходе опять-таки отсутствие связей, реального контекста, механистичность. Количественный фактор без разумения сути вещей – в частности, того момента, что время – понятие относительное, и что разные народы развиваются во времени по своим особым траекториям. Прошла вот культура европейская свой путь и к чему пришла? К сегодняшней деградации? Это раз.
Второе: в процессах развития есть разные векторы, и сводить в одно тех, кто движется по разным векторам, значит профанировать смысл происходящего. Но Гарин начинает свою книгу со следующего размышления Аввакума:
«…также по них бывше Платон и Пифагор, Аристотель и Диоген, Иппократ и Галин: вси сии мудри быша и во ад угодиша, достигоша с сатаною разумом своим небесных твердей, и звездное течение поразумевше, и оттоле пошествие и движение смотрях небесного круга, гадающее к людской жизни века сего, – настоящей, или тщету, или гобзование, – и тою мудростию своею уподобляхуся Богу, мнящееся вся знати. Якоже древле рече диавол: «поставлю престол мой на небеси и буду подобен Вышнему», тако и тии глаголют: «мы разумеем небесная и земная, и кто нам подобен!» И взимахуся ****ины дети выше облак, – слово в слово, яко и сатана древле. Сего ради отверже их Бог…
Виждь, гордоусец и альманашник, твой Платон и Пифагор: тако их же, яко свиней, вши съели, и память их с шумом погибе, гордости и уподобления ради к Богу. Многи же святии смирения ради и долготерпения от Бога прославившаяся и по смерти обоготворении быша понеже и телеса их являют в них живущую благодать Господню, чюдесьми и знаменьми яко солнце повсюду сияют. Виждь, безумной зодийшик, свою богопротивную гордость, каковы плоды приносите Богу и Творцу всех, Христу: токмо насыщатися, и упиватися, и баб блудить ваше дело».
Интересно, что ни откуда взята цитата, ни к кому обращены сии слова, у автора не указано. И так во всей книге. Что свидетельствует об отсутствии дифференциально-интегрального подхода: всё в одной куче, но вне связей, вне контекста. 
Но если взглянуть глубже – без резких определений «хорошо/плохо» – в чём всё-таки смысл данной цитаты? Очевидно, в столкновении двух традиций – аскетической и теософской. Но дело в том, что теософская, пифагорейская, гностическая, герметическая вовсе не стала доминирующей в европейской культуре. Таковой стала протестантская, позитивистская, атеистическая. 
И здесь необходимо не Аввакума с Пифагором сталкивать, а разбираться в причинах того, почему Европа при наличии в недрах своей культуры высшей эзотерической традиции пошла по пути внешнему поверхностному и в конце концов пришла к нынешнему, как сказал ещё Шпенглер, закату.
Для Гарина же, Аввакум – это однозначно плохо, ибо – религиозное мракобесие, подавление инакомыслия, а вот европейская мысль (вся скопом!) – однозначно хорошо, и что особенно интересно: не только Лютер, но даже Кальвин подаётся автором как носитель веротерпимости и свободы самовыражения!!!
Противопоставляя Раскол и Реформацию (естественно, в пользу второй), он пишет: «Не Возрождение и даже не Просвещение открыли путь Новому Времени, а именно Реформация с ее приятием реального человека, протестантской этикой, веротерпимостью (!!! – О. К.), идеалом активного, уверенного в своих силах человека, ориентированного на полное раскрытие внутренних потенций» (с. 128). «Кальвин поощрял инициативу, деловитость, накопление материальных ценностей при единственном условии соблюдения категорического императива. Богатство рассматривалось не как средство достижения земных благ, а как знак божественной благодати» (с. 134). «Западные свободы принесло отнюдь не Просвещение, а все та же церковь. Кальвину принадлежит гениальная идея объединения догмата «предопределения» со свободой воли <…> Бог изначально выбирает одних и отвергает других, но… Но в этой жизни избранные и отверженные абсолютно неотличимы, пред земной церковью все равны и всем дано равное право на свободу – свободу самовыражения, самоусовершенствования и самовосхождения к Небу. Люди неравны перед Богом, судьбой, но всем дана свобода и право выразить себя на сей грешной земле. Ни сословная принадлежность, ни благородство происхождения не являются свидетельствами «избранности» – лишь плоды его личной деятельности, лишь успехи (или неудачи) косвенно свидетельствуют о Высшем Промысле. Каждый может оказаться избранником и каждый должен надеяться, что принадлежит к таковым. И каждому – здесь, на земле – дана возможность (свобода) проверить своими успехами свою причастность к небесам» (сс. 135-136).
Иными словами, спасение на Небесах определяется успехами на земле! И главное: КАКИМИ успехами? Конечно же, в бизнесе, в предпринимательстве! В умении «успешно» крутиться в колесе сансары. Хочешь жить – умей вертеться! И если существует сатанизм в чистом виде, основанный на ключевой подмене, изначальном извращении – так это учение Кальвина!
Как же такое получилось? А вот как – по Гарину: «Требования свободы, равенства и простоты Реформация распространила прежде всего на саму церковь. Здесь Кальвин пошел дальше Лютера, полностью ликвидировав церковную пышность и роскошь <…> Из вероучения были удалены элементы магии и фетишизма, место религиозных чаяний и порывов заняли духовный и производительный труд» (с. 137).
Устранили церковную пышность и роскошь? Замечательно! Это именно то, что в своём споре с иосифлянами проповедовали нестяжатели во главе с Нилом Сорским. Но… как говорится, вместе с водой выплеснули ребёнка, ибо не элементы магии и фетишизма были удалены, а напрочь ликвидирована мистическая сущность религии (religare означает восстановление [утраченной] связи – другие варианты этимологии: religio – совестливость; res ligio – дело связи; но как бы то ни было, а восстановить связь с Богом (а совесть является той же связью!), крутясь в низших слоях материального, феноменального мира – как то следует из Кальвина – нонсенс, абсурд).   
А если от внутреннего перейти к внешнему, от содержания к форме: «Много наговорено о жестокости Кальвина, насильственно внедряемом аскетизме, тирании и непреклонности в достижении поставленных целей…» – пишет Гарин (с. 146) – и что же? А то что «Кальвин, нуждаясь в немедленных результатах своего учения, был вынужден быть жестоким в отношении того, что он разумел бесовством…» (с. 150).
Надо же! Это ведь слово в слово из нынешнего оправдания Сталина! Но что особенно интересно: Железного Кобу, как и прочих большевиков, Гарин связывает отнюдь не с Кальвином, а именно с Аввакумом. А ведь в отличие от Кальвина и Сталина Аввакум-то физически никого не давил, а лишь неистовствовал в проповеди! И как ни крути, а при всём его обскурантизме, мракобесии, фанатизме, невежестве и прочая – это ВЕЛИКИЙ МУЖ, ибо в отличие от тех «великих», руки которых по локоть в крови, этот человек клеймил и жестко порицал всех и вся, но в жертву принёс именно себя.
Да и предполагает ли позиция Аввакума ФИЗИЧЕСКУЮ расправу над инакомыслящими? Ответ на этот вопрос находим в его же «Житии»:   
«И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исаию сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят приити: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так? – не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею хотят в веру приводить. Но господем реченно ко апостолам сице: «шедшее в мир весь, проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет». Смотри, слышателю, – волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокоряющихся огнем жечь и на висилицах вешать. Татарской бог Магмет написал во своих книгах сице: «непокараящихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити». А наш Христос ученикам своим никогда так не повелел. И те учители явны яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: «не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити»: от плода бо всякое древо познано бывает»  (Хрестоматия по древней русской литературе. М.: Просвещение, 1973. – с. 488).

Пепел Клааса стучит в моё сердце!

А вот ещё одна очень интересная цитата из книги современного СТАРОВЕРСКОГО автора Кирилла Кожурина «Духовные учителя сокровенной Руси» (СПб.: Питер, 2007):
«Зимой 1673 г. инокиню Феодору, Евдокию Урусову и их единомышленницу Марию Данилову подвергли жестоким пыткам. Их, полуобнаженных, поднимали на дыбу, встряхивали, выворачивали руки. Боярыню «держали на тряске долго, и ремнем руки до жил протерли». Когда начали бить пятью плетьми Марию Данилову, Морозова не выдержала и стала говорить мучителям: «Это ли христианство, чтобы людей так мучили?» После пытки раздетых страдалиц бросили прямо на снег. Так они пролежали часа три, а в это время на Болотной площади – напротив Кремля за Москвой-рекой, куда выходил государев сад, где казнили еретиков и преступников и устраивали кулачные потехи, – стали готовить срубы, наполненные соломой... «Патриарх же вельми просил Феодоры на сожжение, да боляре не потянули». Бояре боялись всенародной казни родовитой узницы, поскольку это могло создать нежелательный для них прецедент».
«Это ли христианство?» – а мы продолжим: это ли традиция – православная, христианская или какая иная? И дальше: где здесь традиция и кто её носители в данном случае: староверы или никониане? Те, кто жжёт, или те, кого жгут?
Казалось бы, ответ очевиден, но, тем не менее, сторонники православно-государственной традиции противоречия здесь не усматривают (не ведают, что духовность и геополитика – это, как говорят в Одессе, две большие разницы). В результате – уроборос традиционализма: носителей традиции сжигают в традиционном обществе. 
Вопрос, однако, решается при дифференциации самого понятия ТРАДИЦИЯ. Ведь очевидно, что в данном случае мы имеем дело с одной стороны с православно-государственной традицией, а с другой – с христианской традицией, а если ещё точнее – с Традицией.
Или, иными словами: есть традиция внешняя – то, что относится к земному, политическому, а есть внутренняя – то, что относится к невидимому внутреннему свету. И мы подошли к тому, что определяет Традицию – к словам из Нагорной проповеди: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут; Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут; Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».
Таким образом, необходимо отличать традицию, основанную на частностях – национальных, конфессиональных, государственно-политических, – и Традицию, устремлённую к Единому. 
Кто ходит внешними путями, никогда не увидит внутреннего, и не придёт к нему. И эта невидимая внутренняя сущность ускользает от взора того, кто не умеет дифференцировать традицию, хоть и будет считать себя трижды православным традиционалистом.
Это хорошо видно на примере отношения к такому явлению в истории России как РАСКОЛ. Ведь с точки зрения традиционализма – как поиска Традиции, а не чисто декларативного, – это до сих пор не решённая проблема. Но эту глубокую внутреннюю проблему, стучащую в сердце пеплом Клааса – сожженного Аввакума, уморенной голодом боярыни Морозовой, других подвижников правоверия – стараются нивелировать, замазать, свести к внешнему, к якобы незначительному. В частности, так ли уж важно двумя перстами креститься или тремя? И стоило ради этого обрекать себя на смерть, самосожжением заниматься? Но вот мнение на этот счёт старовера:
«Двоеперстие, древняя, унаследованная от апостольских времен форма перстосложения при крестном знамении, было названо «арменской ересью» и заменено на троеперстие. В толковании двоеперстного крестного знамения два протянутых перста означают две природы Христа (Божественную и человеческую), а три (пятый, четвертый и первый), сложенных у ладони, – Троицу. Введя троеперстие (означающее только Троицу), Никон не только пренебрег догматом о Богочеловечестве Христа, но и ввел «богострастную» ересь (т. е., по сути, утверждал, что на кресте страдала не только человеческая природа Христа, а вся Святая Троица)» (Кожурин К. Духовные учителя сокровенной Руси. – СПб.: Питер, 2007. – с. 16).
Таким образом, доведённый до механичности жест вдруг обретает неожиданное содержание, о котором большинство из совершающих этот жест и не догадывается. Ныне крестящийся выполняет, как правило, действие, предписанное церковью. Не вдумываясь особо в его смысл и содержание. Но в символическом значении, как видим, открываются смысловые глубины, на постижение которых требуется как минимум жизнь. Но ЛЕГЧЕ жить по предписаниям – в качестве паствы следуя за пастухом. И такое положение вещей,  по мнению Кирилла Кожурина, является следствием той же реформы:
«Но самое главное – пишет он в своей книге – это изменение в духе Церкви. После Никона новообрядческая церковь утратила дух соборности, подпала под власть государства и вынуждена была прогибаться при каждой новой смене правительства, изменяя при этом и приспосабливая к новым веяниям свое учение – вплоть до наших дней. Наподобие католической церкви, новообрядческая церковь разделяется на «церковь учащую» и «церковь учимую». Согласно позднейшему богословию новообрядческой церкви, истинная церковь – это иерархия, епископы и священники, а народ – ничто в церкви, и его дело – беспрекословно подчиняться решениям иерархии, даже если они противоречат духу Христовой веры. Ни о какой выборности священства и епископата, как было в древней Церкви, и речи быть не могло. Все это способствовало появлению в русском народе лжепослушания и лжесмирения. Далее появились и еще более отвратительные явления в жизни Церкви: совершение таинств за деньги, нарушение тайны исповеди (что прямо предписывалось «главой церкви» – императором Петром I), совершение таинств над людьми неверующими, приходящими креститься и венчаться «по традиции» или «на всякий случай», коммерциализация и секуляризация церкви…» (с. 18).
«По традиции» – значит по привычке, то есть Традиция утратила свою внутреннюю суть, осталась лишь внешняя оболочка да сила инерции. Традиция превратилась в традицию с маленькой буквы. Именно это и произошло с православием, когда традиция староверия перешла на маргинес и стала СОКРОВЕННОЙ. В оставшейся после неё новообрядческой церковной традиции этот момент – нерешённая проблема раскола – обходится молчанием – как неудобный. Самих же староверов – этих хранителей традиции – до последнего времени называли «раскольниками».
Но дух дышит где хочет… и так же проявляется. И не захочешь, а увидишь – на примерах русской литературы – староверие как истинную православную традицию. Павел Иванович Мельников, писавший под псевдонимом Андрей Печерский, будучи чиновником по делам раскола, то есть по искоренению раскола, подобно Савлу, гонителю Христа «…принимал непосредственное участие в преследованиях, в том числе в разорениях старообрядческих скитов и молелен. Стал «героем» раскольничьего фольклора (о нём слагались песни и легенды, например, будто Мельников заключил союз с дьяволом и стал видеть сквозь стены, или будто в Нижегородской губернии крестьяне видели его верхом на змие)» (Википедия).
А в итоге пришёл к тому, что в письме к министру иностранных дел (1866) заявил: «Главный оплот будущего России вижу все-таки в старообрядцах. А восстановление русского духа, старобытной нашей жизни все-таки произойдет от образованных старообрядцев, которые тогда не раскольниками будут». 

Град невидимый

Делом жизни писателя – его magnum opus – стала дилогия «В лесах» (1871–1874) и «На горах» (1875–1881), в которой дана широкая панорама старообрядчества. С одной стороны, это быт и нравы заволжского купечества – что сближает творчество Мельникова-Печерского с драматургией Александра Островского. Главной движущей силой этой стороны является капитал – та сила, которая могла сыграть и таки сыграла огромную роль в дальнейших исторических событиях. Видимо, именно об этом писал Мельников в письме к министру: «Притом же у него расколом дружба и знакомство с богатыми купцами держались, кредита от раскола больше было» («В лесах»).
Но всё это – внешне-политическая сторона, духовная же суть, то бишь Традиция – это нечто совершенно иное, не в купечестве, не в капитале состоящее. В этом вторая – внутренняя – сторона эпопеи Мельникова-Печерского: религиозный уклад, религиозные представления и поверья, и связь через них с духовным космосом, с природой.
Уже само географическое местоположение наводит на мысль о заволжских старцах – «За Волгой» – так первоначально называлась тогда ещё повесть, которой суждено было претвориться в эпопею. А начинается повествование с изначального, то бишь  главного энергетического посыла: 
«Верховое Заволжье – край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышленый и ловкий. Таково Заволжье сверху от Рыбинска вниз до устья Керженца. Ниже не то: пойдет лесная глушь, луговая черемиса, чуваши, татары. А еще ниже, за Камой, степи раскинулись, народ там другой: хоть русский, но не таков, как в Верховье. Там новое заселение, а в заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору – новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились. Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и «тропу Батыеву» и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор – с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Сокрылся он чудесно, божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять. Не допустил господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослепленные. И досель тот град невидим стоит, – откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре, тихим летним вечером, виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских».
Это начало грандиозной и в то же время по-домашнему спокойной эпопеи. И что это как не Русь изначальная? Та, что вместе с былинами с Днепровских брегов ушла когда-то на северо-восток – в верховья Волги, – от Чёрного моря к Белому. И начинается она с легенды, которую с полным на то правом можно считать краеугольным камнем Русской традиции (русской, православной, христианской – три эти понятия сливаются здесь в неделимое целое) – ибо, подобно легенде о Граале в традиции западной, град Китеж и озеро Светлояр суть центровой образ традиции русской.
«Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, – какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужанина».      
Тут же спешим заметить, что нахождение Традиции в лоне староверия вовсе не означает идеализацию оного. Это свободный взгляд на свободное развитие – без сусальности. Ковчег завета оказался именно там по той причине, что староверская церковь развивалась свободно, без внутренних ограничений, без всякой связи с государством, то есть без внешних направляющих. Поэтому возникали различные секты, вплоть до изуверских. Традиция как идеал, но содержится в общем и никак не идеальном развитии в окружении неизбежных отклонений и даже извращений. Но ведь никто не освобождал нас от обязанности отличать грешное от праведного, ибо дорогу осилит идущий, и От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его (Мф. 11:12).
– Что ж надо делать-то, родимый, чтоб сподобиться здешней благодати? – спросил у старика кто-то из артели.
– Первое дело – усердие, – стал говорить старик. – Лежи и бди, сон да не снидет на вежди твоя… И в безмолвии пребывайте, православные: что бы кто ни услышал, что бы кто ни увидел – слагай в сердце своем, никому же повеждь. Станет усердного святый брег Светлого Яра качать, аки младенца в зыбке, твори мысленно молитву Исусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближним поведать… И егда придет час блаженным утреню во граде Китеже пети, услышите звон серебряных колоколов… Густой звон, малиновый – век слушай, не наслушаешься. А лежи недвижно и безмолвно, ничто же земное в себе помышляя. Заря в небе заниматься зачнет – гляди на озеро, – узришь золотые кресты, церковные главы… Лежи со усердием, двинуть перстом не моги, дыханье в себе удержи… И тогда в озере, ровно в зерцале, узришь весь невидимый град: церкви, монастыри и градские стены, князеские палаты и боярские хоромы с высокими теремами и дома разных чинов людей… А по улицам, увидишь, Алконаст, райская птица ходит и дивные единороги, а у градских ворот львы и ручные драконы заместо стражи стоят… («В лесах») 

Дилемма

Погружаясь в тему, неожиданно для себя отмечаешь, что по сути всё самое светлое, что привлекает внимание в русской православной традиции, в произведениях искусства на данную тему, так или иначе связано со староверием (старообрядчеством). Как то: опера Н. А. Римского-Корсакова «Сказание о граде Китеже и деве Февронии», творчество  художника М. В. Нестерова, в частности, картины «В лесах», «На горах», «Великий постриг», «За Волгой», «Соловей поет»… Нездешней красотой и неземным безмолвием веет от этой традиции… И в качестве альтернативы – картины В. Г. Перова: «Сельский крестный ход на Пасхе», «Чаепитие в Мытищах, близ Москвы», «Трапеза» (интересно также, что два эти художника неразрывно связаны: Перов, будучи любимым преподавателем Нестерова, оказал сильное влияние на раннее его творчество).
А ведь в обоих случаях – Церковь, Русская, Православная… Как же правильно разобраться с этой дилеммой? Можно, конечно, пойти по пути наименьшего сопротивления, без излишних раздумий приняв тезис, гласящий, что Церковь сама по себе, а её нерадивые служители сами по себе, и что Церковь свята независимо от отдельных её представителей, изображённых в частности на картинах Перова. Но… рыба гниёт с головы. И мы попробуем уяснить этот факт, обратившись не к староверу Кожурину, а к… одному из наиболее авторитетных современных мыслителей РПЦ митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому Иоанну (Снычёву), к его книге «Русская симфония» (Житомир, 2003). Итак, мнение о Расколе, о патриархе Никоне и торжестве православия… 
С одной стороны митрополит Иоанн признаёт глубокую духовную сущность Раскола: «В каком-то смысле именно «избыток благочестия» и «ревность не по разуму» можно назвать среди настоящих причин Раскола, открывающих нам его истинный религиозный смысл» (с. 425).
Понимает митрополит – или, скорее, чувствует? – что проблема эта так и осталась нерешённой: (после событий т. н. Хованщины) «Раскол перестает быть фактором политической жизни страны, но как душевная незаживающая рана – накладывает свой отпечаток на все дальнейшее течение русской жизни» (с. 424).
И даже косвенно задаётся вопросом: «Настоящая причина Раскола – благоговейный страх: не уходит ли из жизни благодать?» (с. 426).
Но с другой стороны – каждой строчкой, каждым словом утверждает величие, значимость, православную укоренённость патриарха Никона и царя Алексея. По той причине, что главной базисной идеей, авторским идеалом является органичное единство светской и духовной власти, Русская симфония, в данном случае, по мнению автора, достигнутая, но разрушенная светскими интригами бояр, недоброжелателей Никона.
Идея, конечно, вполне благая, вот только… имея перед собой этот идеал, эту главную цель, автор работает уже не на высшую Истину, не на Её поиск – она ведь уже найдена! – а на свой идеал! И потому, признавая духовную сущность Раскола, Снычёв задним числом стремится замазать пропасть противоречия. Но разве можно замазать пропасть?
«Патриарх принял свои меры. Павел, епископ Коломенский, отказавшийся безоговорочно подписать соборное определение, одобрявшее исправления, был лишен сана и сослан в Палеостровский монастырь, другие вожди Раскола (протопопы Аввакум и Иоанн Неронов, князь Львов) также разосланы по дальним обителям» (с. 423). – И всё! Это единственное упоминание Аввакума. Боярыня Морозова не упоминается вообще, зато с огромным пиететом пишет Снычев о Тишайшем – царе Алексее Михайловиче. А ведь именно по его непосредственному поручению Морозова и две её сподвижницы были заморены голодом. Спрашивается: за что? Они ведь восстаний не поднимали, ни к чему подобному народ не призывали, а всего лишь отказались принять церковные нововведения, для себя лично отказались. За это «тишайший» богобоязненный царь уморил их голодом. Это, что называется, ГОЛЫЙ ФАКТ.
Но авторитетный представитель Русской православной церкви этого факта не замечает, он не видит, что и Аввакум, и Морозова сотоварищи являются СВЯТЫМИ ВЕЛИКОМУЧЕНИКАМИ! Для митрополита Иоанна – для его концепции Русской симфонии – важнее оказывается сусальный царь. И столь же сусальный (то есть позолоченный) Никон.   
«Собор одобрил новоисправленные книги и повелел по всем церквам вводить их, а старые отбирать и сжигать*», – и очень забавное разъяснение: «*Следует сказать, что жгли книги не почему-либо иному, как из глубокого уважения к ним. Содержащую священные тексты книгу – пусть она даже содержит ошибки, делающие ее неприемлемой, – нельзя просто выбросить или порвать. Ее должно сжечь, ибо огонь есть символ очищения. Так же, кстати, уничтожаются иконы, вышедшие из употребления по старости или испортившиеся» (с. 422). – НО ПЕПЕЛ КЛААСА СТУЧИТ В МОЁ СЕРДЦЕ! Ведь Аввакума тоже сожгли – согласно Снычёву, проведя обряд очищения?! Боярыню Морозову не сожгли – уморили голодом – и даже похоронить не дали, а там же – в крепости – и зарыли.
А как объясняет это митрополит Иоанн? Да в принципе никак: одним из главных приёмов замазывания является умолчание. Ещё одним – перевод стрелок с больной головы на здоровую, с грешной на праведную: «Воистину, глядя на метания Раскола, его подозрительность, тревогу и душевную муку (ставшую основанием для изуверства самосжигателей), понимаешь, сколь страшно и пагубно отпадение от Церкви, чреватое потерей внутреннего сердечного лада, ропотом и отчаянием. Все претерпеть, отринуть все соблазны, пережить все душевные бури, лишь бы не отпасть от Церкви, только бы не лишиться ее благодатного покрова и всемогущего заступления – таков религиозный урок, преподанный России тяжелым опытом Раскола» (с. 427).
Видим здесь не что иное, как главный тезис церковного христианства: обоснование внешней церкви как единой (кафолической) и несокрушимой в веках апостольской, то есть утвержденной непосредственно апостолами и с тех пор не теряющей преемственности. Но… сколько ни стягивай туда камней, хоть самых больших и неподъёмных, а небесного града не выстроишь, ибо это всё равно, что СХВАТИТЬ БОГА ЗА БОРОДУ!
Да и то! Если стоять на самых что ни на есть христианских основах, то божественную природу имеет один лишь Исус Христос, но никак не апостол Пётр, который, согласно Евангелию, был весьма туп и малодушен. И на таком человеке утверждена мистическая сущность Церкви? Да и может ли мистическая сущность быть привязанной к определённой организации? И не зависеть от того, кто в неё входит, кто ею управляет? Так, как будто в этой организации прямая телефонная связь с Богом (правда, на то же самое претендует ещё и папа римский)…    
Что же до Раскола, то вопрос в том, кто от кого отпадал? кто что раскалывал? И обвинение в оном приходится не по адресу! Староверы-то ничего не раскалывали, и от Церкви не отпадали, напротив: остались верны древнему преданию, тем основам, на которых стояли изначально.
Всё становится на свои места, когда митрополит Иоанн говорит о Никоне. Приходит разгадка – решение дилеммы. 
«На самом деле великолепие и пышность патриаршего двора не имели ничего общего с честолюбивыми устремлениями, в которых упорно обвиняли святейшего. Они ни в коем случае не простирались на его личную жизнь, по-прежнему отличавшуюся суровой аскезой. Величие Церкви и ее первостепенную роль в русской жизни – вот что должны были, по замыслу Никона, знаменовать его торжественные, величественные богослужения.
«Мы были поражены изумительной правильностью и порядком всех этих церемоний и священнодействий, – пишут свидетели-иностранцы (автор ссылается на свидетельство православного монаха Павла Алеппского, посетившего в то время (XVII век) Москву в свите Антиохийского патриарха Макария. – О. К.). – Несмотря на то, что мы чувствовали сильный холод и великую усталость вследствие долгого стояния без движения, мы забывали об этом от душевного восхищения, созерцая такое торжество Православия». К подобному отзыву нечего добавить…» (с. 431)
Величие церкви? Достигаемое внешней пышностью? Однако подобное притягивает подобное – и внешней пышностью можно достичь только внешнего величия!
Торжество православия? Но неужели оно созерцается именно таким способом – не открытием внутреннего взора и приобщением к сокровенному свету, а поражающим глаз внешним блеском?
Ответ на этот вопрос содержится, как мы уже видели, в Нагорной проповеди: «Не собирайте себе сокровищ на земле… Но собирайте себе сокровища на небе…» И это также ответ на вопрос о двух церквях – внешней и внутренней – где какая находится? Внешняя – в государстве, внутренняя – подальше от него. Как сказал современный художник из Перми Сергей Минаков: «На монахах особая ответственность. Моно значит один. Один, вдали от мира. Если монах нарушает обеты – это разрушает веру огромного числа людей в религию, и религия воспринимается как один из мирских институтов, навроде сообщества психологов».
А благодать действительно уходит, традиция уплывает вместе со скитской лампадой староверия – всё дальше в леса, в девственное лоно природы. Всё дальше вглубь. И всё дальше от государства – на восток, за Урал, в тайгу да в степи. И мы идём вслед за ней и находим её. За Уралом – в девственных глубинах природы – в сказах Бажова. Или на севере – у Шергина. Или – у Короленко:
«Итак, над озером Светлояром стоят два мира: один – настоящий, но невидимый, другой – видимый, но ненастоящий. И сплетаются друг с другом, покрывают и проникают друг в друга. Ненастоящий, призрачный мир устойчивее истинного. Последний только изредка мелькнет для благочестивого взора сквозь водную пелену и исчезнет. Прозвенит и смолкнет. И опять водворяется грубый обман телесных чувств…» («Светлояр»)

Комментарий к месту 

До последнего времени – хотя уже имел опыт близкого (сущностного) знакомства с Клюевым и Клычковым – я представлял старообрядчество как нечто предельно замкнутое, сковывающее по рукам и ногам, темное, как тот пыльный заросший паутиной чулан, который из мировоззрения Аввакума пытается сделать прозападный профессор Гарин-Папиров.
Но Аввакум по Гарину – это вовсе не то, что он сам по себе – каким он открывается в книге «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения» (Иркутск, 1979). Эти два Аввакума совершенно различны – совсем как по Канту: вещь в себе, и вещь для нас (в данном случае для Гарина). Гарин видит лишь внешнюю – самую поверхностную – оболочку – не ведая истинного содержания, не умея распознать парадокс, и, следовательно, не чувствуя жизни. А в этом парадоксе – в жёстком аскетизме, неприятии чуждого, то есть в негативе – но с позитивным, не чёрным, а однозначно светлым зарядом – никого он не убивал и не гнобил! – в этом парадоксе заключается мощнейший заряд энергии – не только в Аввакуме, а и в Капитоне, Прохоре, Вавиле… – позволяющий спокойно всходить на костёр. И в этом же вихре – беспредельность свободы: познайте истину и она сделает вас свободными. Но это – узкий путь – только для тех, кто способен его выдержать, ибо этот градус аскетизма вовсе не предполагался общеобязательным.
И вот в книге Кирилла Кожурина «Духовные учителя сокровенной Руси» находим воистину удивительные откровения:
«Старообрядцев часто упрекают в «обрядоверии», в приверженности к «ритуалу» и «букве», которые они якобы превозносят в ущерб «духу» и «мысли». Однако эти обвинения, как правило, исходят от людей, имеющих весьма отдаленное представление не только о том, что такое старообрядчество, но и о том, что такое религия вообще. Наоборот, если мы всмотримся внимательнее в старообрядческую полемическую литературу, создававшуюся на протяжении 250 лет, то увидим в ее памятниках такую свободу богословско-философской мысли и творчества (при твердости выработанного ритуала и неприкосновенности буквы Священного Писания), о которых казенное богословие синодального периода не могло и мечтать». – Но стоп! Быть может, это лишь досужие выдумки автора, ведь и Гарин договорился до того, что Кальвин у него оказался провозвестником свободомыслия! Однако в нашем случае ситуация в корне иная: речь идет о свободе мысли, об её освобождении из-под оков мёртвой догмы – это значит, что краеугольным камнем становится не внешняя церковь – утверждённая государственной властью – а внутренняя. Богу Богово, кесарю кесарево.
Неожиданного союзника в данном вопросе находим в лице авторитетнейшего православного богослова ХХ века, на которого и ссылается Кирилл Кожурин: «Об этом очень хорошо сказал такой глубокий знаток истории религий, как П. А. Флоренский. «Исследователи религии обычно ссылаются на Индию и Грецию в доказательство, что при строгом ритуализме и даже при наличности откровенного писания (Веды) и предания (Упанишады) возможен был самый широкий простор богословско-философской мысли и что даже твердость ритуала есть своего рода залог терпимости и свободы умозрения, – ибо ритуалом и писанием уже обеспечивается религиозное единство. Шесть взаимоисключающих главнейших систем философии в Индии одинаково опирались на авторитет Вед… Но и возле нас есть религиозная среда, в которой можно усмотреть нечто вроде Индии: это старообрядчество. Крепко держась неприкосновенной буквы обряда и Писания, оно допускает весьма широкую свободу понимания – и этим старообрядчество живо и глубоко – в полную противоположность нам, «православным»…»…»  (с. 189).
Небольшое уточнение: в индийской традиции преданиями являются тексты, именуемые Пуранами, Упанишады же – это комментарии к Ведам, философское их разъяснение. Но суть написанного заключается, конечно, не в этой небольшой неточности, а в двух весьма знаменательных пунктах. Во-первых, признание широкой свободы понимания в старообрядчестве (при строгости ритуала), – и это причина того, что старообрядчество живо и глубоко – в полную противоположность нам, «православным».
Мысль предельно ясна: раз в противоположность, следовательно, новообрядчество не живо и не глубоко, о чём свидетельствует также взятие слова православные в кавычки. Не настоящие, стало быть, это православные! И говорит это не кто иной, как православный богослов – и не какой-нибудь, а Павел Флоренский…
Во-вторых, знаменательно введение в контекст иных – нехристианских – традиций. А ведь те самые «православные», о которых говорит отец Павел, шарахаются от одного только упоминания слов «Индия» (в религиозном контексте), «Веды», «буддизм», «теософия», «Блаватская», «Рерих»… В этой связи весьма уместным – РАЗЪЯСНЯЮЩИМ СУТЬ ОТЛИЧИЯ РЕЛИГИИ ОТ ПСЕВДОРЕЛИГИИ – видится мне следующий комментарий:
«1932 г., Индия, Шри Бхактисиддханта Сарасвати Госвами: «..Религиозная организация, что имеет лучшие шансы на выживание в этом проклятом мире, – это тот же атеизм с удобной наружностью теизма. Религиозные организации всегда оправдывают верных последователей грубейших форм привязанности к мирскому, которых сторонятся даже худшие из бездуховных злодеев. Все эти наблюдения сделаны не из какого-то корыстного неприятия посвященного в сан духовенства. Изначальная цель учреждения религиозных организаций в мире могла быть и не вызывающей возражений. Но до сих пор еще не существовало стабильных религиозных структур, которые смогли бы просветить массы. Всевышний Господь Шри Кришна Чайтанья, во исполнение учения писаний, заповедовал полную свободу от формализма для учителей вечной религии. Это не значит, что механическое принятие неформального образа жизни каким-либо человеком делает его квалифицированным учителем религии. Правила необходимы для контроля врожденных склонностей к необузданной материалистичности обусловленных душ. Но никакие формальные, механистические правила не годятся даже для этой цели. Истинный учитель религии – не производное от какой-либо механистической системы, и сам не сторонник подобных систем. Более того, в его руках никакая система не имеет шансов деградировать в безжизненную структуру. Просто следование застывшим учениям и застывшим обрядам – не приведет человека к истинному духу учений и обрядов. Идея организованной религии ясным образом, вне сомнения, указывает на прекращение живого духовного движения. Великие религиозные организации – это дамба, преграда, чтобы удерживать этот поток, который невозможно задержать никакими подобными выдумками. Они, на самом деле, показывают свое желание от имени масс эксплуатировать духовное движение с целью собственной выгоды. Они также безошибочно указывают на конец абсолютного и лишенного условностей руководства истинного духовного учителя. Люди этого мира принимают и понимают эти ограничивающие системы, но не имеют представления о беспреградной позитивной вечной жизни. Также не может появиться никакого земного изобретения для непрерывной защиты жизни вечной на этом мирском плане в желаемой мере. Те, однако, сильно заблуждаются, кто ожидают улучшения мирского положения, в любом мирском понимании, от мирского успеха какого-либо действительно духовного движения. Эти ожидатели мирского – кто становится главами вредоносной породы псевдо-учителей религии – и есть злейшие враги религии…»

Русь сокровенная

Но вернёмся… к началу. Вообще к началу и к началу книги Кирилла Кожурина «Духовные учителя сокровенной Руси». «Несколько лет назад, – читаем в авторском предисловии, – мне посчастливилось впервые побывать на старообрядческой церковной службе. Было это в Москве, на Рогожском кладбище, у старообрядцев-поповцев. Миновав квартал современных городских построек, я вошел под своды огромного Покровского собора и неожиданно оказался в… Древней Руси. Никакие самые смелые вымыслы писателей-фантастов о машине времени не могут сравниться с тем потрясением, которое мне довелось тогда пережить, реально перенесясь в XVII столетие. Я стоял не шелохнувшись, боясь, что видение вдруг исчезнет, растает, словно сказочный сон. Вот она, сокровенная Русь, здесь, среди каменных джунглей и рева озверевшей цивилизации, тихо молится, и молитвы ее тонкой струей благовонного ладана возносятся к Небу. И какие бы ни происходили катаклизмы во внешнем мире, какие бы войны, перевороты и революции ни бушевали вокруг – она все так же будет возносить свои молитвы к Божьему престолу». – Вот она – ТРАДИЦИЯ!
Вечно ускользающая и неизменная, находящаяся вне времени и не привязанная ни к какой внешней церкви – просто её хранителями оказываются люди традиции. В данном конкретном (русском православном) случае – это староверы – подобно тому, как легендарные тамплиеры в «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха оказываются хранителями Грааля. Главными же определяющими качествами Традиции являются глубина – а вернее БЕЗДОННОСТЬ – религиозного сознания, и очарование сказки.
Таким образом, старообрядчество – это не периферия русской традиции, а её духовный центр. С уразумением этой истины вся русская культура обретает духовное единство, и многие, в отрыве от неё непонятные, явления предстают в естественном органичном виде.
Как, например, замечательный писатель Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954) – он ведь интересовался старообрядчеством не из чисто спортивного интереса, не просто из этнографических научных побуждений – нет, это нечто большее, а именно поиск своей собственной духовной родины. И то, что его мать Мария Ивановна Пришвина, урожденная Игнатова – героическая здоровая всемогущая женщина – происходила из старообрядцев, лишь подтверждает наш вывод о духовном центре истинно Русской традиции. Преклонение писателя пред своей матерью, всемерное её почитание естественным образом воскрешает гениальное – и по сути неизвестное – поэтическое творение ещё одного старовера Николая Клюева – его «Песнь о Великой Матери».
Это не что иное, как тот духовный стержень, на котором держится абсолютно ВСЁ непреходящее, воистину традиционное – природа, фольклор, религия, врожденный патриотизм. В книге «У стен града невидимого. Светлое озеро» (1909) Пришвин пишет: «Подумаешь: так это странно, будто сказка, и порадуешься, что живешь в такой стране, где ещё верят в невидимый град и в чудесную силу славянских букв…» – и далее: «Опять я думаю об этом дивном озере Светлом Яре, где поклонялись раньше богу весны – Яриле с венками из этих цветов, а теперь тут же спорят о вере…» – и ещё: «Летопись о невиданном граде – книжечка в темном переплете, с писанными киноварью заставками, с черными большими славянскими буквами. Написана с любовью и верою…: – и наконец: «…Иже мы написали, – кончается рукопись, – и уложили, и предали – всему нашему уложению ни прибавить, ни убавить, ниже всяко переменити, ни единую точку или запятую. Аще ли кто убавит или прибавит, или всяко переменит, да будет святых отец преданию проклят».
Вот так переплетаются, соединяясь в единое органичное целое, два потока: одухотворяющее русскую сказку дохристианское язычество и хранимая приверженцами древлеправославия вера в незыблемость каждой буквы. И всё это – в глубине Руси – под небесным куполом Единой Церкви. Куда – вслед за волшебным колобком – отправился Пришвин.
И в результате, следуя восстановленным ориентирам, мы открываем те шедевры духовной нашей культуры, что волею временно-преходящей конъюнктуры никогда не становятся мейнстримом, не входят в официально провозглашённый канон, а находятся в глубинных недрах – по сути неизведанные полузабытые неисчерпаемые ресурсы русской традиции. 
«Старик с углубленным, кротким взглядом, хранитель часовни, выбранный народом, ведет меня в старую часовню, на кладбище, под купол елей и сосен. Часовня темная. На кресте мох и трава. Внутри же все заботливо убрано. Как и в первоначальную старину, полотняная занавесь разделяет на две части часовню, мужеский пол от женского, сено от огня. В часовне благоговейно крестятся двумя перстами. Пахнет тлеющим деревом. Тихо перешептываются большие староверские книги с темными ликами».
Контрастом в той же книге ненароком проступает официальное православие. «Мне теперь стало ясно, – пишет Пришвин, – что деятельность православных попов, даже в случае победы их, ведет к ослаблению религиозного чувства в массах», – парадоксальная мысль, запечатленная также в образах попа и дьякона из гениально-загадочной повести «Никон Староколенный». Но разве не актуально это и ныне, и присно? Чем больше новых храмов и попов в «мерседесах», тем меньше духовности. А вот как писатель описывает прихожан, собравшихся около православного храма на ярмарке: «Везде с усердием щелкают подсолнухи, сплевывают на святую землю, кое-где курят. Ни одного староверского аскетического лица, ни одного венка на голове, посвященного богу Яриле. Сидят, тупо глядят перед собою, как животные в стойлах, щелкают, плюют и плюют».
Но было бы совершенно неверно подходить к явлению Раскола и его последствиям с однозначным делением на хорошо и плохо. В том смысле, что староверие это хорошо, а никонианское нововерие, то есть официальная церковь в последующем своём развитии вплоть до нашего времени – плохо, ибо в староверии традиция в любом случае есть, а в нововерии от неё ничего не осталось. Совершенно неразумно было бы вместо одной схемы сооружать другую. Как видим, традиция это нечто такое, что не может быть вписано в схему, традиция разлита повсюду – ибо дух дышит, где хочет. Но вопрос в том, ЧТО и в какой мере является её определителем, мерилом? и ЧТО она по своей сути? Как ни странно, но ответ прост: Традиция это духовная первооснова; что же до национальных её особенностей, то дифференциальным определителем является здесь колорит, природный пейзаж – интегральная же суть едина. 

За волшебным колобком

Одним из главных определителей истинной традиции является вечное движение, вечный поиск. В противовес застывшему, косному, пьяному – тому, что запечатлел на своих картинах передвижник Перов – истинная традиция есть не что иное как непрекращающийся поиск первоисточников, то бишь богоискательство. Именно в этом и заключается глубинный смысл, сверхзадача произведений Пришвина, начиная с первой его книги «В краю непуганых птиц (очерки Выговского края)» (1907). 
«Когда один из ангелов восстал на бога, а с ним и многие другие ангелы, то бог прогнал их с неба. Стесненные на краю неба, восставшие ангелы полетели вниз. Одни из них, страшно изувеченные, с своим начальником Сатаною упали в подземное царство, в ад, другие пали на землю и поселились кто в воде, кто в домах, кто в лесу.
Так объясняет себе олончанин происхождение лесовиков, водяников и домовых, в которых он верит беззаветно». 95
Что составляет внутреннюю основу данного отрывка, в результате чего он не проходит мимо сознания, а попадает в цель, приводя в движение внутренние струны? Вот именно что… ДВИЖЕНИЕ! В отличие от застывших штампов, стереотипов, проглоченных и зазубренных положений катехизиса, утративших подвижность обязательных установок «Закона Божьего» видим здесь движение, возникающее в силу смешения различных локальных традиций: с одной стороны христианской легенды о Сатане, с другой – языческого старославянского пантеизма, словами Афанасьева, поэтических воззрений славян на природу. И как результат этого смешения: двоеверие, органичное сочетание, осмысление одухотворённой природы, где природа воспринимается как видимая часть айсберга, материальная… верхушка, но в перевёрнутом виде; горизонтальное пространство, оплодотворённое перпендикулярами как со стороны небес, так и из преисподней.
Но это не только коллективное представление, но также индивидуальное, ибо каждый человек с подвижной душой постигает природу мироздания и своё в ней место самостоятельно. Не заглатывая в качестве матрицы кем-то сформулированный закон веры (в этом случае порождается внутренне неподвижный зомби), а проходя свой собственный путь экзистенциального постижения. Душевный мир человека, таким образом, является всё тем же перекрестком путей – материального и духовного. Индивидуальным крестом.
Здесь мы подошли к очень важной и глубокой мысли, на которую получили следующий отзыв: «Хочется почему-то заменить фразу «индивидуальный крест» на «личностное раздорожье». То ли просто не хочется, чтобы было так емко, как у Вас, то ли индивидуальный крест ассоциируется с личностной Голгофой».
Что же видим? «Личностное раздорожье» – это не что иное как из сказок известное: «направо пойдёшь – коня потеряешь…» – то есть выбор собственной судьбы, тогда как «личностная Голгофа» – не просто несение своего креста, своей судьбы, но и высшая жертва. В нашем же случае просматриваются оба смысла – опять-таки совмещение славянского и христианского, как пишет Пришвин: «Я не берусь сказать, есть ли где еще такое место, как Выговский край, где бы языческий мир так близко соприкасался с христианским. В этом краю до сих пор еще живут пустынники, которые стремятся воспроизвести жизнь первых христианских аскетов, и в их избушки приходят иногда случайно такие полесники, как Филипп, всю жизнь имевшие дело только с лешими, колдунами и медведями». 104
Итого, пред нами две наложенные друг на друга системы координат: славянская пантеистическая – с миром внутренним, пассивным, органично внедрённым в мир внешний, природный; и христианская – в которой отношению к миру внешнему, чуждому противопоставляется мир внутренний, активный, подразумевающий собственный крест – то есть путь на Голгофу. И если символом пантеистической системы естественно является окружность с точкой в центре – знак Солнца, то символом христианства – крест. А при совмещении получаем КРЕСТ в КРУГЕ.
Таким образом, посредством особого миропредставления очерчивается традиционное миропространство, которое с полным на то правом можно определить как искомую нами РУССКУЮ ТРАДИЦИЮ. Очертить, определить, зафиксировать, но только не во времени и пространстве, а в неуловимо-текучей мыслеформе. Здесь весьма уместны будут евангельские слова Исуса Христа о Царстве Божием, которые мы приводим в буквальной – и очень удачной – трактовке Льва Толстого: «И если скажут вам, вот оно пришло или придет, или вот оно здесь, вы им не верьте. Царство Божие не во времени и не в месте в каком-нибудь, оно, как молния, и здесь, и там, и везде – и нет ему ни времени, ни места, потому что вот оно где: оно внутри вас».
Той же природы Традиция вообще, и Русская традиция в частности: она не в чём-то конкретном, хранящемся подобно атрибутам государственной власти, и не в государственной же преемственности; она как духовная первооснова, связующая субстанция, закваска, которой жива земля, но сама при этом не от сего земного мира. И принадлежность к Традиции определяется её наличием.
Она как проводник из видимого мира в невидимый, что видно на примере разбираемых нами произведений Пришвина – в частности, второй его книги «За волшебным колобком (из записок на Крайнем Севере России и Норвегии)» (1908), где реалистическая ткань повествования то и дело истончается до состояния полупрозрачности, создавая переходы в иные пространства, иные измерения:
«Так я и знал, так и думал про эти светлые северные ночи. Они безгрешные, бестелесные, они приподняты над землей, они – грезы и о нездешнем мире. Этой избушки в лесу вовсе и не было, никто не рассказывал сказки, а просто так померещилось, и запомнился мелькающий свет от улетевшей вчера из рук белой странички». 155
«Я проснулся. Солнце еще над морем, еще не село. И все будто грезится сказка.
Высокий берег с больными северными соснами. На песок с угора сбежала заморская деревушка. Повыше – деревянная церковь, и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми блестящими одеждами. Совсем как на картинках, где изображают яркими красками древнюю Русь, какою никто никогда не видел и не верит, что она такая. Как в сказках, которые я записываю здесь со слов народа». 157
Характерно, что главным – пронизывающим мифопоэтическое пространство – указателем является здесь крест, причём не просто крест, а вполне определённый – восьмиконечный, староверский.
«Впереди, за окном, большой восьмиконечный крест благословляет горящее полуночной зарей море». 159
«Как пар поднимаются со Белого моря душки покойников. Реют неслышно, как прозрачные стеклянные птицы. Умываются на подоконниках. Вытираются чистыми полотенцами. Садятся на князьки, на крыши, на трубы, на сети, на лодки, на большие изорванные сосны, на шкуры зверей, на высокие восьмиконечные кресты». 160
Путешествие Пришвина в душу народа получило продолжение в творчестве собратьев по перу. Примерно в одно с ним время стартовал Александр Кондратьев (1876–1967), в конце концов создавший уникальный художественный шедевр – роман «На берегах Ярыни» (1930) – литературный памятник, идеально отобразивший один из отмеченных нами символов – КРУГ – с миром внутренним, пассивным, органично внедрённым в мир внешний, природный. Хотя и в период двоеверия, но именно славянская пантеистическая составляющая изображается в романе Кондратьева, о сущности которого мы говорили в давнем своём разборе:
«В противоположность Гоголю, с характерным для него отсутствием равновесия, с его стремлением к свету, но неспособностью найти точку опоры, вокруг которой можно было бы построить Храм, мир Александра Кондратьева привлекает упорядоченностью и спокойствием. Если в центре художественного мира Гоголя пребывает Луна, то у Кондратьева – это Солнце, благотворными своими лучами превращающее хаос в космос. 
Мир Кондратьева, изображенный в романе «На берегах Ярыни», представляет собой трехуровневый универсум: верхний слой занимают боги, являющиеся в то же время проявлениями природы; посредине находится мир людей, а нижний слой населяет разнообразная нежить и нечисть. Все три уровня взаимопересекаются и представляют собой единое целое. <…>
От картины, изображенной Кондратьевым, веет спокойствием и благом. Все идет своим чередом, все занимает свое место. Композиция романа являет собой замкнутый круг: действие завершается в то же время года, что и начинается (при общей хронологии в 14-15 лет). Все обитатели «берегов Ярыни» идут вслед за Солнцем – посолонь, следовательно, композиция романа представляет собой не что иное как солнцеворот…» (По нехоженым тропам русской литературы, 2012. – с. 111)
Итак – посолонь, солнце, круг… и как новое измерение – рассекающий его КРЕСТ – путь христианского подвижника, начало активное… И мы от Кондратьева возвращаемся к Пришвину – «За волшебным колобком»: «Странники не должны иметь личной собственности, а жить во имя Христа. Евфимий на основании Священного писания доказывал, что даже слово «мое» происходит от диавола и что бог все сотворил общим для всех людей». 133  – видим здесь не что иное как интуитивное понимание интеграла и дробящейся сути дьявола. И тогда становится понятным отношение староверов к миру внешнему: «…а дальше-то? Но дальше Муха нигде не бывал. Он знает только по книгам, что дальше начинается бесконечно огромное тело антихриста». 138 – речь идёт о представлении староверов касательно того, во что обратились Русь и Православная церковь после Никоновских реформ: «Беспокойной душе Евфимия в какой-то бесконечной дали рисовалась прекрасная спокойная райская жизнь. На земле же, по его убеждению, царствует антихрист и нужно бежать, бежать, как бежал Лот, не оглядываясь назад, не справляясь с прошедшим. Разве может быть спасение там, где царствует зверь, первый рог которого был царь Алексей Михайлович, а второй – сын его Петр. Алексей Михайлович помог Никону нарушить благоверие, а Петр ввел народную перепись, разделил людей на разные чины, размежевал земли, реки и усадьбы; он завещал «каждому наблюдать свою часть, не дав другому ничего», учредил цехи и другие богопротивные установления, восстановил междоусобную брань, свары и бой… Царская власть – это икона сатаны, а все воинские и гражданские власти – его бесы, все, повинующиеся царской власти, кланяются иконе сатаны…» 133

Русь уходящая

Итак, нужно бежать, бежать, как бежал Лот, не оглядываясь назад, не справляясь с прошедшим. – В этой связи всплывает совершенно неожиданная, казалось бы, параллель – фраза из романа Джека Керуака «На дороге»: «…надо идти и идти и не останавливаться, пока не придем. – А куда идти-то? – Не знаю, только надо идти». – Или, в другом переводе: «…Ну и ну! Сал, мы обязаны ехать без остановок, пока не доедем. – Куда ехать, старина? – Не знаю, но мы обязаны ехать». – Бежать, идти, ехать, то есть, во-первых, двигаться, во-вторых, уходить – ДВИЖЕНИЕ как одно из определяющих качеств истинной ТРАДИЦИИ вообще и РУССКОЙ ТРАДИЦИИ в частности. И в этом же смысл метаисторического понятия – РУСЬ УХОДЯЩАЯ.
Но парадокс в том, что движение в данном случае оказывается не изменением, а напротив – сохранением. И не только сути, но и формы – каждой буквы. Другой вопрос, что это за буквы и что они формообразуют? 
Очевидно, что речь идёт о чём-то совершенно не земном – не от мира сего. Над небом голубым есть город золотой… Град невидимый, который противостоит граду видимому. Отсюда – отношение к государству. Согласно ортодоксальному течению старообрядчества, выразившемся в так называемом «филипповском толке»: «… не только Петр, но и все последующие за ним императоры русские – антихристы».
В том смысле, что Христос – царь града невидимого, небесного, в то время как император – видимого, земного, то есть противостоящего – отсюда и наименование его – антихрист. И посему вопрос на засыпку всем, кто называет себя традиционалистом. Если идти не от Петра к нам, а наоборот – вглубь – то в ком же из известной пары исторических персонажей заключена русская традиция, кто истинный её носитель – царь Иоанн Васильевич Грозный или… московский юродивый Василий Блаженный?
Где Традиция? Можно, конечно, ответить, что и там, и там, о чём призвано свидетельствовать такое понятие как РУССКАЯ СИМФОНИЯ, то есть органичное единство Государства и Церкви. Но здесь возникает интересная коллизия. Дело в том, что в данном сочетании не только земная власть как бы причащается олицетворённой в Церкви силы небесной, но и сама Церковь сродняется с государством, «причастившись» власти земной. Таким образом, вместо того чтобы глядеть вверх, в небо, она смотрит вниз, на землю. И система замыкается сама на себе, в ней прекращается движение. 

Но и движение движению рознь. Вот – казалось бы – что отличает динамичный Запад от застывшего в безмолвии Востока? Именно движение и отличает! Но одно дело движение, цель которого – поиск и сохранение неизменной сути, и совершенно иное – движение, где за мельтешением внешних форм утратилось само представление о внутренней сути. И в результате – сущностная мутация: за калейдоскопическим изменением формы – изменение самое сути;  вместо разнообразия в Единстве – всеобщая разделенность. О том, откуда дует ветер, говорит лодочник-перевозчик из книги Пришвина:
«Юровщик не обращает ни малейшего внимания на странников, следит за ветром, радуется, что дует сильнее, и приговаривает свое: «Жена, жена и есть».
– Ты помни, – говорит он мне, – обеденник хороший ветер, у него жена красивая; к вечеру стихает. Полуночник – тот злой: как начался, так и не стихнет. Шалонник – ярой: тот на море разбойник. Сток – ветер широкий, подтихает, как на солнце придет. Вот и все наши ветры.
– А западный? – вспомнил я.
– Запад, тот не в счет, тот на диавольском положении.
– Все равно, что антихрист, – говорит черный странник.
– Ты откуда это знаешь? – удивляюсь я и смотрю на его темное лицо, на подвязанную щеку и кусок бороды, и, как черная тень, пробегает передо мной вчерашняя встреча, вчерашняя ночь.
– Так уж знаю. Я везде бывал и за везде-то бывал. Запад везде за антихриста считается. Вот помалешеньку, помалешеньку завладеет всем антихрист, да и спохватятся, да будет уже поздно». с. 179
И о том же свидетельствует герой знаменитого романа Достоевского:
«– Католичество все равно что вера нехристианская, во-первых! – в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь, – это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение! Да! Таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило... Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти Церковь не устоит на земле, и кричит: "Non possumus!" По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительное продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч: с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, всё, всё, променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм прежде всего с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм!»
Думаю, что в свете всего вышесказанного комментарии здесь совершенно излишни. Отметим лишь, что ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство – есть не что иное как проявления 15-го Аркана, смысл которого именно во всеобщей разделённости и утрате чувства Единства. То есть вектор направленности этого движения прямо противоположен движению, присущему поиску Традиции, о чём опять-таки – как о путешествии во всеобщую человеческую душу – говорится у Пришвина:   
«Мое занятие – этнография, изучение жизни людей. Почему бы не понимать его как изучение души человека вообще. Все эти сказки и былины говорят о какой-то неведомой общечеловеческой душе. В создании их участвовал не один только русский народ. Нет, я имею перед собою не национальную душу, а всемирную, стихийную, такую, какою она вышла из рук Творца». 161

Но вернёмся к понятию РУСЬ УХОДЯЩАЯ – как мы уже отметили, понятию МЕТАИСТОРИЧЕСКОМУ, то есть историческому и вместе с тем метафизическому. Что сие значит?
В последнее время – вместе с возникновением независимого государства Украина – возникло и множество спекуляций на тему названия Русь. О том-де, что настоящая Русь – Киевская Русь, наследницей которой является исключительно расположенная в поднепровье Украина. Московская же – вовсе и не Русь, а нагло похитившая название финно-татарская орда. Главная беда таких толкований – в отсутствии движения, в непонимании подвижной сущности понятия Русь. И здесь не имеет значения, откуда это название взялось (от варягов или нет), важно лишь, что оно стало означать. То есть это не этническая принадлежность и даже не государственная основа – и тем более не географическая привязка к какому-то определённому месту, в частности Киеву – это некая нематериальная субстанция – русский дух, русская душа, русская традиция – там русский дух, там Русью пахнет…   
И так исторически сложилось, что на Украине она не сохранилась, и само название утрачено не по чьей-то злой воле, а улетучилось как пары спирта из открытой бутылки с крепким напитком. Да и о чём спорить, если за украинскую основу принято вовсе не наследие так называемой Киевской Руси, а то, что связано с запорожским казачеством XVI–XVII веков. Казаки хоть и называли себя русскими и мову свою – русской, но они уже варились в котле другого – польского – государства и вбирали в себя его запахи, его испарения. А то, что оставалось от Руси Данилы Галицкого, не просто лишилось русского духа и русских корней, а со временем ещё и стало форпостом антирусской пропаганды, центром русофобии. Таким образом, оставшаяся здесь Русь была ассимилирована и породила самоотрицающую химеру. 
Истинная же Русь – русский дух, русская душа, русская традиция – уходила. С поднепровья в поморье, о чём свидетельствуют только там сохранившиеся былины – эта фольклорная основа Руси. В XVII веке – после раскола – Русь уходила вновь – и в том же направлении – на северо-восток. Наконец после революции – она уходила… вглубь. И в этом состоит содержание и смысл названия неоконченной работы советского художника Павла Корина «Русь уходящая» («Реквием»). То, что ушло далеко в глубь души – в невидимый небесный град – вот это и есть Русь.
И когда сегодня спорят о том, кому принадлежит название, кто на самом деле русский, а кто татарин или финн, такие споры лишены реального смысла. Ибо Русь определяется по корню, по сохранению традиции – Ковчега Завета, выражаясь словами Библии. А корень здесь былинно-фольклорный и древлеправославный духовный. Сохраненный, кстати, старообрядцами-староверами, уносившими всё дальше и глубже Ковчег Русского Завета. Почему именно ими? А кем же ещё? «…ведь до злосчастных реформ XVII в., – говорит Кирилл Кожурин, – все наши предки были старообрядцами…»