За стеклянной стеной

Посвящается моей маме, которая прошла весь этот жуткий путь вместе со мной. Светлая память. Прости меня.

От автора: Я считаю, что о проблеме наркомании и наркобизнеса нужно говорить громко, в полный голос.

Это не выдуманная история о реальных событиях и реальных людях. И подобных историй, к сожалению, в нашей стране слишком много.


1

Каждому хочется получить бесплатно целый грамм нового стимулятора, но далеко не каждый задумывается, что непроверенное вещество может его убить.

Лето 2010 года в определенных кругах до сих пор именуют “мефедроновым”, поскольку именно тогда в Москве появился и моментально снискал популярность мощный синтетический аналог кокаина - мефедрон. От оригинала его выгодно отличала доступная цена и легальная химическая формула. До поры, до времени легальная, конечно. Первым, кто предложил московским любителям клубных веществ этот чудо-порошок, был некто Алексей Энфилд, и продавал он его с известного тогда, но ныне канувшего в лету веб-сайта. Никто не видел этого Энфилда, но все говорили о нем и о его сетевом магазине под названием “Лаборатория Чистого Разума”. “Лаборатория” поставляла лучший меф в столице. Варил его сам Энфилд со своими химиками или, как другие, закупал в Китае, мы не знали. Знали только что энфилдовский меф это бомба. Им делились, как откровением, его ждали, как второго пришествия, он был везде, где только могли быть дизайнерские вещества, на него равнялись, им мерили качество других порошков, но никто больше не мог дотянуть до эталона.

Тем летом мы с Дани буквально сошли с ума. Сначала мы были просто поклонниками продукта, потом превратились во взбесившихся фанатов, а потом... Потом мы стали сотрудниками “Лаборатории Чистого Разума”. В сетевых магазинах, где продаются запрещенные вещества и предметы, есть должность - “закладчик”. Это основная рабочая сила интернет-магазинов. Это люди, которые, рискуя собственной свободой и безопасностью, развозят заказы, “закладки”. Для тех, кто не знает, “закладка” - это неприметный пакетик, смятая сигаретная пачка, приклеенная двойным скотчем к задней стене гаража, трансформаторной будке, маленький грязноватый сверток под скамейкой или за мусоропроводом. Закладки могут быть где угодно, Москва в прямом смысле набита ими по сей день. Будучи закладчиком, ты всегда ходишь, окруженный ореолом двести двадцать восьмой статьи Уголовного Кодекса, ты должен быть всегда начеку, уметь вовремя скинуть “вес”, если почуял неладное, и за каждый свой “клад” ты несешь ответственность, как перед клиентом, так и перед дилером. Закладчикам платят хорошо, очень хорошо, потому что во-первых, они ежедневно рискуют, а во-вторых, они позволяют сохранить в тайне личность дилера. Мы с Дани не мелочились, мы работали на супердилера. Даже сейчас, по прошествии лет, когда эпоха открытых онлайн-продаж окончена, о нем вспоминают как о супердилере, самом наглом и изобретательном, что когда-либо были на столичном рынке дизайнерских наркотиков. И если вы думаете, что я романтизирую, вы ошибаетесь. Наркотики и все, что с ними связано, романтизировать нельзя. Это первая ступенька вниз. Хотя, что скрывать, поначалу мы с Дани очень романтизировали. Возможно, в силу возраста.

С самим Энфилдом мы тогда общались только по электронной почте, да и то всего один раз. Он написал, что готов дать нам шанс попробовать, обозначил сумму вознаграждения для каждого и разъяснил свое главное условие. Закладчик не употребляет. Никогда. Если только он сам, Энфилд, не решит иначе. Я помню, как тогда мы с Дани радовались этому письму, как две малолетние девчонки, перечитывали его тысячу раз. Двадцатилетние, под завязку напичканные сказочным мефом, мы буквально боготворили Энфилда, хотя даже не знали, существует ли он на самом деле. Мы пытались представить, какой он. Иногда нам казалось, что он вдвое старше нас, замкнутый тип, гений, живущий где-нибудь на острове. В другой раз мы представляли, что он молодой выскочка, прожигающий жизнь в клубах. Порой мы даже воображали, что он девушка, а имя это выбрано для отвода глаз. Потом нам пришло еще одно письмо, где он распределил наши территории. Дани достался Северо-Запад, мне - Северо-Восток Москвы.

По утрам нам приходят письма с количеством заказов и с адресом, где мы должны забрать свою закладку. Да, закладчики забирают вес тоже через закладки. Никто никого не видит, никто ни с кем не говорит. Ты забираешь количество вещества, которое тянет на особо крупный размер, делишь его на количество заявок и - вперед, зарывать клады. Когда все закладки спрятаны, ты скидываешь их точные координаты оператору, тому, от кого получил письмо утром. Координаты выглядят примерно так: “Ореховый бульвар, дом такой-то, подъезд такой-то, напротив - гаражи, между пятым и шестым гаражом в ямке лежит пачка “Kent”, вес 1 гр.” Все просто. Оператор передает эту информацию клиенту, клиент оплачивает “вес” через Qiwi-кошелек и едет искать. Закладки должны лежать идеально, настолько неприметно, насколько возможно. Чтобы ни один дворник не отправил их в мусорный бак, чтобы ни один ребенок не подобрал по ошибке. Иначе отвечать тебе. Если груз потерян, ты, во-первых возмещаешь “Лаборатории” его полную стоимость, а во-вторых, тебе приходит “письмо счастья” от Энфилда лично. Я не косячил и писем таких не получал, но, говорят, они крайне неприятны.

2

Осенью 2010 года мы с Дани зарабатываем в месяц больше, чем все наши сверстники. Утром мы всегда созваниваемся, обсуждаем маршруты на день, носимся по дворам, распихивая закладки, а после обеда оба уже свободны. Мы встречаемся почти каждый вечер, гуляем по городу, сидим в ресторанчиках, ни в чем себе не отказывая, знакомимся с девчонками и угощаем их выпивкой. Мы оба забрасываем учебу и врем родителям. Мы будто проживаем одну жизнь на двоих с той лишь разницей, что я напрочь отказался от мефедрона, а Дани все же позволяет себе употреблять. Он говорит, что Энфилд все равно не узнает, а если и узнает, то что с того, ведь на работе это никак не сказывается. Рано или поздно это все равно закончится, говорит Дани. Он копит деньги, чтобы уехать в Европу и написать там книгу. Такая у него мечта. Денег у нас все больше, мечты все смелее, а вранье все изощреннее. А потом мы, наконец, лично знакомимся с тем, кто делает нас счастливыми./автор: Мил Винтхальтер/

Кажется, это был ноябрь, но я не уверен. Скорее всего, потому что небо было мутно-свинцовым и падал редкий снег. Мне приходит письмо от Энфилда, в котором он сообщает, что я должен быть у метро Тимирязевская возле “Шоколадницы” в полседьмого вечера. Энфилд пишет: “Будь там, я тебя найду”. Я не успеваю дотянуться до мобильного, чтобы набрать Дани, как он звонит мне сам.

- Он мне написал! - восторгается Дани в трубку. - Хочет встретиться! Не пойму, правда, зачем…

- Мне тоже написал, - отвечаю я. - Офигеть! Наверное, что-то случилось. Не просто же так…
Нет, конечно! - соглашается Дани, - Ничего он просто так делать не будет.

Пожалуй, мы действительно сильно романтизировали происходящее, потому что, как оказалось потом, Энфилд приехал просто так. Но в тот момент мы этого еще не знаем и дико волнуемся.

Честно, я торчу у “Шоколадницы” с шести часов, потому что боюсь опоздать. На такие встречи не опаздывают, к таким людям не опаздывают, вот, что я бурчу себе под нос, стоя под мокрым снегом и разглядывая хмурых прохожих. Под ногами слякотная каша, над головой черная бездна вечернего неба, я насквозь промок и от нервов начинаю подпрыгивать.

Шесть двадцать семь. Чего он хочет? О чем он будет спрашивать? Как мне себя вести? Как скрыть дурацкое волнение? Что, если я где-то облажался?

Шесть двадцать девять. Что если он приедет сообщить, что я больше у него не работаю? Как мне на это реагировать? Как мне тогда вернуться в институт?

Шесть тридцать две. А вдруг это вообще развод? Что, если “Лабораторию” накрыл Госнаркоконтроль, и с почты Энфилда рассылают сообщения его сотрудникам, чтобы всех пересажать? Слава Богу, у меня ничего при себе нет. Пора с этим завязывать, наверное. Всех денег не заработаешь...

Шесть тридцать четыре. Не приедет. Скорее всего, не приедет. Да потому что нахрен ему это не нужно, кто я такой-то? А сам он кто такой?

Шесть тридцать восемь, я как сейчас помню. Есть мелочи, которые ввинчиваются в память навечно. В шесть тридцать восемь к дверям “Шоколадницы” подкатывает огромный черный Шевроле “Тахо”, пассажирская дверь приоткрывается и голос из салона произносит:

- Запрыгивай.

Откровенно говоря, это очень опрометчивый поступок - будучи наркокурьером, садиться в машину, которую впервые видишь. Но я сажусь, наплевав на осторожности, потому что во-первых замерз до чертиков, а во вторых устал вести внутренний нервный монолог. Забираясь в темный салон, я даже не задумываюсь, как он меня узнал, если мы до этого не встречались. Мы съезжаем с Дмитровского шоссе во дворы, паркуемся под большим деревом, он включает подсветку над зеркалом заднего вида, и я, наконец, вижу, что представляет из себя супердилер.

Энфилду на вид не больше тридцати. Аккуратно постриженные темные волосы, светлые глаза, заостренный подбородок, легкая небритость, мотоциклетная куртка, приятный парфюм и чудовищно дорогие часы на правой руке. На той самой, которую он коротко протягивает мне в знак приветствия, но не представляется, ибо в этом нет нужды.

-  Ну что, Даниэль, - говорит он мне,- Какие дела?

 - Я вообще-то не Даниэль, - осторожно поправляю я его, но он тут же сам спохватывается.

 - А, ну да, точно. С Даниэлем твоим я сегодня уже виделся. Имя прикольное, вот и застряло в голове.

 - У него отец француз…

- Да похер. И кстати, он обдолбан в сопли. Ты знал?

Я догадывался. Вообще, я с детского сада знаю все, что происходит с Дани, его страсть к попранию правил и запретов, его упертый характер и отказ внимать здравому смыслу. В душе и в своей мечте он литератор, живущий исключительно по своим законам.

-  Нет, не знал, - вру я Энфилду. Он закуривает и внимательно на меня смотрит, будто чувствует ложь. Или же он смотрит мне в глаза, чтобы понять, трезв ли я.

- Ладно, пусть так, - он выпускает колечко дыма в приоткрытое окно и долго молчит.

Если бы не музыка в динамиках, тишина стояла бы столь тяжелая, что ею можно было бы бить стекла. Я нервничаю пуще прежнего, не понимая даже, отчего. Я не обдолбан, мне бояться нечего, на лжи я официально тоже не попался, но почему-то сижу в мягком кожаном кресле, как на раскаленных гвоздях. И мне очень обидно за Дани, но я разрешаю себе подумать об этом позже.

- Да выдохни уже, - затянувшись сигаретой, говорит мне Энфилд.- У меня к тебе претензий нет. Просто подъехал познакомиться.

- Ясно, - бормочу я себе под нос, но расслабиться по-прежнему не могу. Он давит, он какой-то слишком тяжелый, его слишком много, или это лишь мое восприятие. Я не знаю, что ему еще сказать, да, если честно, я даже не знаю, как к нему обращаться. Очевидно, что он старше меня лет на десять, и он - легенда, о которой шепчутся в клубах и барах, но я не хочу показаться забитым пацаном, который и в глаза-то посмотреть боится./автор Мил Винтхальтер/

- У нас большие планы, - сообщает Энфилд, выкидывая окурок в окно. - Много новых молекул, в основном стимуляторы. Пока их на рынке еще нет, но надо продвигать.

Об этом я знаю. Пару недель назад оператор Оля проболталась мне в ночном чате, что “Лаборатория” сильно расширяет ассортимент. Чего я не могу понять, так это зачем Алексей сам со мной об этом делится. И тут мне в голову приходит мысль, что его интересует не мнение, а реакция. Думаю ли я о своей работе, болею ли я за нее. И да, я и болею и думаю. Стараясь звучать уверенным, я говорю:

- Есть одна идея, если можно...

Энфилд хмыкает и делает музыку потише.

- Сгораю от любопытства.

Издевается он или нет, мне неведомо, но я тут же выдаю:

- Нужны бета-тестеры. Команда волонтеров, которые будут пробовать новый продукт и писать отзывы на сайт. Образцы им можно давать бесплатно, мы особенно ничего не теряем, а внимание привлечем. За качественный отзыв можно давать бонус...

Я замолкаю от его взгляда. Нахмурился так, что даже морщина между бровей пролегла, но при этом улыбается. Мне как-то надо выходить из неловкой ситуации и я мямлю:

- Бета-тестеры - это как реклама по телеку, только… В общем…

- Замечательно, - вдруг говорит Энфилд. - Отлично соображаешь. Команда, к слову, уже набрана, поэтому с завтрашнего дня раскладываем образцы.

У меня сердце екает, честно. Значит, он пришел к аналогичной идее, только чуть раньше! Значит, теперь он будет меня уважать! Супердилер увидел, что у меня тоже есть мозги! Я сижу и улыбаюсь, как идиот.

Господи, как же мы все преувеличивали...

- Ладно, - произносит Энфилд, внезапно посерьезнев. - Шикарно поболтали, но время идет.

Он кивком указывает мне на дверцу, мол, открывай и проваливай. Я вылезаю из огромной машины и только собираюсь закрыть дверь, как Алексей говорит:

-Через пару недель тебе наберу, будет еще о чем пообщаться. Пока, Даниэль.

-Я не Даниэль…

-Да похер.

Как только Шевроле скрывается из виду, я звоню Дани, но у него отключен телефон.


3

За Дани всегда девчонки бегали толпами, еще со школы. Он похож на Курта Кобейна в лучшие годы: те же длинные, светлые, вечно спутанные патлы, закрывающие пол-лица, тот же поэтично уставший от жизни взгляд. То же наплевательское отношение ко всему, кроме искусства. Девчонки западают на его стихи и рисунки, на его неторопливую, полусонную речь. Они западают даже на его неряшливость, считая ее стильной. Но больше всего они клюют на историю про его французского отца. Каждый раз он рассказывает ее по разному, но всякий раз это вранье. На самом деле, Даниэль ни разу не видел биологического отца, разве что на фотографиях, но это в счет. Он действительно француз, то ли технолог, то ли программист, не помню. А еще Данина мама как-то рассказала мне по секрету, что этот француз слинял в свой Марсель, как только узнал, что станет папой. Девчонкам же Дани навешивает такой лапши, что диву даешься. То его папаша знаменитый парижский граффити-художник, который под запретом во всем мире из-за провокационного содержания своих творений. То он вдруг винодел, который живет в Божоле, ни больше, ни меньше. А если Дани напивается, то отец его становится рок-звездой, слишком известной, чтобы называть его имя. Они ведутся, девчонки, или очень натурально делают вид. Тем не менее, стоит Дани заиграть на этой французской шарманке, на него тут же вешается самая симпатичная девчонка в компании. А мне вечно достается то, что остается, простите за рифму.

Мы выросли в одном дворе, учились в одном классе, ездили в одни и те же школьные лагеря, наши мамы близки, как сестры и вообще мы все, как одна семья. Мы приходим друг к другу без звонка, все праздники отмечаем вместе и все трудности преодолеваем тоже вместе. По крайней мере, так было на протяжении двадцати лет, пока мы с Дани не начали врать родителям на каждом шагу. Когда мы стали закладчиками у Энфилда, я уговаривал Дани взять академический отпуск на литфаке. Не бросать учебу совсем. Потому что если у человека есть талант, его нельзя хоронить, даже в угоду хорошим деньгам. Но Дани все-таки бросил, считая, что ВУЗ не способен дать ему того, что дадут путешествия по миру. Он говорил, что в литературе главное чувствовать и вдохновляться, а законы и правила написаны для бездарей. Уговаривать Дани всегда было бесполезным занятием, если он что-то решил, то намертво, поэтому я сдался. Сам же я, с присущей мне осторожностью, взял академический на юрфаке и надеялся когда-нибудь туда вернуться.

После встречи с Энфилдом, не дозвонившись до Дани, я захожу к нему, благо живем в соседних домах. Он открывает мне, угрюмый и с бурой кровяной коркой поперек верхней губы. Вообще, мы с Дани крайне миролюбивые существа и никогда не ввязываемся в драку, если ситуация не оказывается экстремальной, поэтому я удивлен.

- Откуда это? - спрашиваю я в дверях.

Дани впускает меня молча, пару секунд мрачно смотрит из-под своих волос-занавесок и идет ставить чайник.

- Откуда, говорю!

- Премия от начальства. Ни хрена я не понял. Сидели в машине вроде, общались нормально, а потом он как даст меня мордой о бардачок, прикинь! Высадил и уехал, сука, даже не пояснив, че к чему.

Я мою руки под краном на кухне, заодно споласкиваю стоящие в раковине кружки.

- Ага, - говорю, - зато мне он все пояснил. Сказал, что ты был офигительно обдолбан.

- Врет.

- Нет, не врет. Ну-ка, посмотри на меня.

Я закрываю кран и подхожу к Дани. Он опускает глаза и отворачивается. Ну вот, все ясно.

- На свет давай смотри. На люстру.

Дани театрально вздыхает и смотрит на свет. Зрачки взорваны, светлой радужки почти не видно. Для тех, кто не в курсе: если ты принял психостимулятор, вроде амфетамина или мефедрона, зрачки твои будут огромными, как плошки, и этого ничем не скрыть.

- Слушай, Дань, ну есть же одно единственное правило: не употреблять. Ну ладно еще в выходные, но на работе-то…

- Да понятно, понятно, хорош бубнить...

Мы пьем чай с малиновым вареньем, которое Данина мама варит каждый год. У нее есть садовый участок где-то на подъезде к Тульской области, и она фанатично выращивает там все, что только можно. Ездит на автобусе, тащит на себе миллион сумок и все такое. Данина мама любит своего сына, как маленькое божество. Она до сих пор звонит ему по пять раз в день и напоминает, что он должен поесть. Она влезает в долги, чтобы купить ему на День рождения новый телефон. На всем белом свете у нее нет никого, кроме внебрачного французского сына.

Дани спрашивает:

- Покурим в окно, пока мамки нет?

- Покурим, а как же.

Наши мамы до сих пор свято верят, что мы никогда не пробовали курить. Или очень натурально делают вид.

Мы курим в форточку и говорим о ерунде. Например, о том, как сегодня мне удалось нахально сунуть закладку в обрамление рекламного щита прямо у метро Менделеевская, у всех на виду. Или о том, как Дани почти уговорил ночного оператора Олю сходить с ним на свидание. Опять, конечно же, при помощи своей французской байки.

- А вдруг ей лет тридцать? - говорю я.

- А вдруг все сорок?

- А вдруг она мужик? Никто ж ее не видел.

- Типун тебе!

Мы выбрасываем окурки, и некоторое время молча смотрим в квадратик вечернего неба. Тогда я в первый и последний раз сказал:

- Дань, может, бросим это все, а? Доучимся, ты поедешь в Европу писать свою книжку…
- Может и стоило бы, - отвечает Дани, глядя в пол своими глазами-плошками. - Может и стоило...

Он шумно выдыхает и начинает новую фразу с совершенно другой интонацией, и мое настроение меняется, и даже свет на кухне становится будто бы ярче.

- С другой стороны, - говорит Дани, - не так ведь все и плохо. Совсем даже не плохо. Посмотрел я сегодня на Энфилда… Нормальный вроде мужик.

И вот здесь мы оба входим в точку невозврата. Влетаем в нее с разбега, с трамплина. Мы снова начинаем романтизировать, боготворить и поклоняться. Именно здесь мы влипаем в вечную грязь.

-  Нормальный мужик, справедливый, - поддерживаю я. - И то, что он тебе навалял чутка…

- За дело, в принципе, навалял, - соглашается Дани. - Он же не просто так устанавливает правила, он хочет, чтобы их соблюдали…

- За это он платит деньги, - эхом отзываюсь я.

- Хорошие деньги, - подтверждает Дани.

- Нормальный парень, - говорю я.

- Более чем, - кивает Дани.

И мы оба отталкиваемся и катимся вниз, но даже не подозреваем об этом.



4

В конце ноября повалил снег. Тучи тяжелые, свинцовые, ветер срывает с прохожих капюшоны. Прятать закладки в снегу крайне неудобно, поэтому приходится быть изобретательнее: клеить на двойной скотч к водосточным трубам или за фонарями в подземных переходах. Тем не менее, никакая погода не способна повлиять на продажи, с каждым днем психоактивы становятся все более востребованными. Команда бета-тестеров постоянно расширяется.

Москву накрывает настоящая эпидемия дизайнерских наркотиков. Начинает формироваться особая субкультура ценителей “легалки”. Так эти вещества называются потому, что формулы большинства из них не попадают в список, контролируемый федеральными службами, а значит, являются легальными.

От Энфилда ничего не слышно до начала декабря, ни звонков, ни писем, только денежные блиц-переводы, с каждом разом все более щедрые. А потом он звонит, как и обещал. Мы с Дани сидим в кофейне на Алексеевской, лениво листаем журналы, развалившись на кожаном диване. И тут у меня звонит телефон, высвечивается незнакомый номер, я отвечаю, и трубка говорит:

- Это Энфилд. Привет.

- Привет...

Я пихаю Дани локтем в бок и многозначительно тычу пальцем в свой телефон, сделав при этом огромные глаза. Смотри, мол, кто звонит, прикинь! Дани кивает: ну ни фига себе, с чего бы это! Мы уже много лет понимаем друг друга без единого слова.

- Есть планы на вечер?

У меня чуть трубка из рук не выпрыгнула. Он что, зовет меня тусоваться?

- Нет, ничего особенного, - отвечаю.

- Чудненько. Подъезжай тогда на Полежаевскую часам к восьми. Я тебя у метро встречу. Тема есть интересная.

Дани сверлит меня глазами, даже патлы свои за уши заправил, чтобы лучше видеть. Ну, что там? Что там?

- А… ну…. окей, - говорю я Энфилду.- А что делать будем?

- Узнаешь.

Мефедроновый гуру ждет меня у выхода из метро, вальяжно прислонившись к рекламному щиту. На нем та же мотоциклетная куртка, что была в прошлый раз, и черная бейсболка. Я впервые вижу его в полный рост, и, оказывается, он на пол головы ниже меня. Даже под козырьком, бросающим тень на лицо, я замечаю, что глаза его нездорово блестят. Бешено как-то. Не могу сказать на все сто, но, похоже, он под кайфом. Я осматриваюсь по сторонам в поисках его “сарая” Шевроле, а он говорит:

- Я без машины, тут пешком недалеко. Пошли, прогуляемся, надо еще в пару мест заскочить.

Сначала мы останавливаемся возле табачной палатки, и он покупает пачку “Русского стиля”. Расплатившись и отойдя от ларька, он зачем-то поясняет:

- Терпеть не могу эту дрянь, но “Парламента” не было, а “колпачки” нужны.

Маленький ликбез: на конце сигареты марки “Парламент” или “Русский стиль” со стороны фильтра есть небольшая выемка, полость, в которую, при желании, можно что-нибудь положить или насыпать. Так уж случилось, что в эту полость вмещается в среднем сто миллиграммов кристаллического или мукообразного сыпучего вещества. Эту сигаретную выемку стали называть “колпачком” и приняли за единицу измерения.

Потом мы подходим к аптеке, и Энфилд просит меня подождать на улице, мол, там и так полно народу, незачем толкаться. Я послушно жду, курю и размышляю, почему все-таки я. Что бы он там не задумал, почему я? Пока я лихорадочно ищу ответ в пустой голове, Алексей выходит из аптеки с непрозрачным пакетом в руках и командует:

- Все, пошли.

И мы пошли. Проходим парк, сворачиваем во двор дома сталинской постройки и там, у первого подъезда я вижу знакомый Шевроле Тахо. Мы на месте. Энфилд выуживает из кармана куртки связку ключей, открывает дверь подъезда и пропускает меня вперед. В лифте мы молчим, он позвякивает ключами с дешевым брелоком, а у меня в мозгу снова вспыхивает вопрос: живет он здесь, что ли? И если да, то зачем супердилеру, который хранит свою личность в секрете, приводить меня в свою святая святых? Лифт останавливается на восьмом этаже, мы приближаемся к черной металлической двери, Энфилд отпирает ее и, едва мы входим, выкрикивает:

- Кирюш, мы дома, детка!

Кира, моя фарфоровая девочка, коллекционная кукла, редчайший экземпляр. Она так вызывающе прекрасна, что забываешь, как дышать. Но пока там, в просторной прихожей, я ее еще не вижу, и совсем она не моя, а его. Энфилд скидывает куртку, вешает ее на крючок и остается в тонком салатовом джемпере. У меня заело молнию, и пока я пытаюсь с ней справиться, в моем распоряжении есть несколько секунд, чтобы осмотреться. Квартира определенно большая, потолки выше трех метров, но ремонт старый, еще советских времен. На стене в прихожей висит календарь за 1993 год, скорее всего, прикрывающий дыру на обоях. Энфилд терпеливо ждет, пока я совладаю с замком, и тихонько шуршит пакетом из аптеки. Он него дурманяще веет парфюмом, одним из тех, о которых мы с Дани, даже будучи при деньгах, не смеем и мечтать. Из недр квартиры слышится теплый медовый голосок:

- Леш, вы долго там? Чего застряли?

- Идем уже, - отвечает ей Энфилд, и я, наконец, расстегиваю куртку.

Мы проходим в хорошо освещенную комнату, в которой все не так плачевно, как в прихожей. На полу мягкий ковер с высоким светлым ворсом, по стенам развешено множество колонок стерео-системы, обои новые, приятного персикового оттенка, в углу стоит большой кожаный диван цвета кофе с молоком, а перед ним стеклянный столик.

Она сидит на полу, возле столика, по-турецки, и когда поворачивает к нам голову, мое сердце лопается, будто воздушный шарик. У нее длинные-длинные волосы, светлые, почти белые. Они струятся по спине и плечам, и, когда она откидывает голову назад, локоны касаются ковра. У нее изумрудные глаза, нереально яркие. Возможно, это линзы, но мне наплевать. У нее маленький ротик, и верхняя губа чуть крупнее нижней, а еще у нее изумительной чистоты кожа.

Действительно фарфоровая, без единой родинки или прыщика. Идеальная. Я не знаю, сколько ей лет, может, девятнадцать, а может, все двадцать пять. Когда смотришь на такое чудо, возраст не имеет значения.

- Это Кира, - Энфилд представляет мне свое сокровище столь будничным тоном, что я на секунду сомневаюсь в его вменяемости. К такой красоте невозможно привыкнуть даже за десять жизней!

Энфилд размашисто плюхается на диван и бросает на столик пакет из аптеки. Кроме дивана и стола мебели в комнате нет, и я не могу определиться, куда мне сесть. Энфилд видит, что я стушевался, и говорит:

- Устраивайся, где хочешь.

Я опускаюсь на ковер рядом с Кирой. От нее пахнет миндалем и корицей, и этот аромат буквально заполняет все пространство, вытесняя к чертям Энфилдов дорогой парфюм. Она посматривает на меня вполоборота, без особого интереса, но я чувствую, что начинаю краснеть. Опускаю глаза и вижу ее руки, тоненькие пальчики, короткие ноготки без лака, ни перстней, ни браслетов. Она такая естественная и воздушная, что хочется кричать и биться головой от невозможности хоть когда-нибудь, мимолетно прикоснуться к ней.

А потом я вдруг выныриваю из своих мыслей, обнаруживаю, что в комнате стоит гробовая тишина, вскидываю голову и вижу, как Энфилд улыбается, глядя на меня в упор. Понимающе, надо сказать, улыбается. Мне становится еще более неловко, хотя больше уже, пожалуй, некуда. И жутковато становится. Я вроде как пялюсь на его девчонку, и он это прекрасно видит. Однако Энфилд и не думает злиться, он подается вперед, по-деловому кладет руки на стеклянный столик и говорит:

-  Появилось одно интересное вещество, которым мне хочется поделиться с моими лучшими ребятами.

Мне показалось, или он действительно только что причислил меня к своим “лучшим ребятам”? Всего на секунду мои мысли отвлекаются от неземной Киры, и я ныряю в пучину детской радости и гордости. Как когда твой любимый учитель похвалил тебя при всем классе.

- Называется PV4, - говорит Энфилд. - Новая версия пировалерона. Слышал кто-нибудь?

Мы с Кирой отрицательно мотаем головами.

В то время пировалероны еще не были под таким строжайшим запретом, как сейчас. Изобретательные дилеры, вроде Энфилда, заказывали своим лабораториям постоянные модификации и “апгрейды” веществ. К молекуле пировалерона то и дело “приваривали” различные надстройки, и в результате вещество сохраняло легальный статус. В 2010-2011 годах по Москве можно было смело расхаживать, имея при себе порошок на основе PV, и ни к какой уголовной ответственности тебя бы не привлекли.

- Тем лучше, - говорит Энфилд. - Первое впечатление, как правило, самое сильное. Хотелось мне вам такой подарочек сделать. PV4 - эйфоретик, стимулятор, мощный галлюциноген и легкий психоделик. Ты будешь?

Это он меня спрашивает. Сейчас я вам опишу реакцию на такой вопрос, возникающую у человека, влюбленного в психоактивы. Твое сердце начинает биться чаще, чем ты можешь выдержать, кровь приливает к лицу, во рту полно слюны, как у бешеной собаки, руки трясутся, и ты хочешь кричать: “Да, да, да, да!” Столько, сколько нужно, лишь бы предложивший не передумал. Это не наркомания, еще нет. Это действительно первая привязанность.

Я сглотнул, пожалуй, слишком шумно. Стараясь не выдать возбуждения, отвечаю:

- Попробую, наверное… Только ты сам “дорожку” насыпь, а то я дозировку не знаю.

- Никаких “дорожек”, - мягко прерывает меня Энфилд. - Я хочу, чтобы вы поняли и прочувствовали вещество, а понять PV4 можно, только пустив его по вене.

Тут я смотрю на столик и осознаю, что все здесь было готово еще до меня. Стакан с чистой водой, чайная ложка, резинка-перетяжка. А теперь Энфилд вываливает из пакета несколько двухкубовых шприцов и одноразовые спиртовые салфетки. Я с ужасом взираю на все это, потом поднимаю взгляд на Киру. Она невозмутима. Более того, она смотрит на Энфилда широко распахнутыми, абсолютно влюбленными глазами, ловит каждое его движение, каждый вздох.

Мне одновременно страшно и любопытно, и я не понимаю, какое из этих чувств преобладает.

- Нечего тут бояться, - говорит Энфилд. - Вещество не способно навредить тебе, если ты соблюдаешь технику безопасности. Вам сделаю по сотне миллиграммов, себе - две.

Он чуть приподнимается, достает из заднего кармана джинсов маленький запаянный пакетик, распечатывает его, вытягивает из пачки “Русского стиля” одну сигаретку, набирает первый “колпачок” и начинает готовить. У него умелые и отточенные жесты, он ничего не роняет, не просыпает, не проливает. Он готовит раствор, а сам в это время говорит со мной:

- Знаменитый стереотип о том, что ты не наркоман, пока не колешься, всего лишь миф.

Он зажимает колбу шприца между зубов, пока подогревает в ложке прозрачную жидкость с резким химическим запахом.

- Во всем главное - знать меру, - продолжает он, вытащив шприц изо рта и набирая в него раствор.

- Вообще, - говорит он, проделывая то же самое с двумя другими шприцами, - раз уж ты вращаешься в мире психоактивов, то должен понимать разницу между наркоманами и “юзерами”. Мы с тобой сейчас собираемся “юзать”, и к наркомании это не имеет никакого отношения.

Энфилд через голову стягивает с себя джемпер, оставшись в белой футболке с маленьким логотипом Polo. Я тут же присматриваюсь к сгибам его локтей. Ничего, никаких белесых шрамов, никаких “дорог”, совершенно нормальный, прекрасно различимый рисунок вен.

- Да не высматривай ты лишнего, - улыбается Энфилд, отследив мой взгляд. - Ничего там нет. Я не наркоман, просто опытный “юзер”. Всегда помни о разнице. Ну, поехали, сам поставишься или я?
На секунду я теряюсь, будто разом забываю все слова родного языка. Потом оживаю:

- Давай, - говорю, - лучше ты. Я не умею…

- Двигайся поближе.

Конечно, мне было страшновато тогда, первый раз, все-таки. В первый раз всем страшно, даже отмороженным. Но Энфилд забалтывает меня, не дает зациклиться на страхе.

- Если хочешь, закури сразу, - мурлычет он, перетягивая мне руку повыше локтя, - а то потом мозг вынесет, не разберешься, что к чему.

Я мотаю головой, не хочу, мол. Он пожимает плечами, я чувствую легкий укол, секунда, и меня в самом деле уносит. По всему телу резко разливается тепло, сердце колотится, виски сдавливает, а ноги становятся ватными. Энфилд снимает с моей руки перетягу и шепчет:

- Падай, падай, лови приход...

Он легонько толкает меня в грудь и я опускаюсь спиной на ковер. Электрическая волна накрывает меня с головой.Каждый нерв на грани, каждая клетка наполнена неизмеримой радостью. Я не знаю, куда деть эти ощущения, поэтому просто лежу и дышу ртом, часто-часто. Через секунду или через вечность свет выключается, и они укладываются рядом, Энфилд и Кира. И тут я вижу это…

Потолок над нашими головами становится жидким, будто сотканным из геля. Стены тоже текут, переливаются радужными оттенками. В этой комнате не осталось ничего твердого, все морфится, течет, соединяется и делится. Кожей я чувствую каждую пылинку, а слух так обострен, что я слышу, как бьются сердца Киры и Энфилда. Я говорю: “Господи, что это?” И мой собственный голос отпрыгивает от каждой стены фиолетовыми шариками. Шариками из фиолетового геля!

 Все, что ты видишь - глюк, - шепчет Энфилд из ниоткуда, будто прямо из моей головы. - А глюк - это ты сам. Все вокруг тебя - это ты.

Стоит ему это произнести, и потолок над нашими головами становится зеркальным и провисает над нами огромной ртутной каплей. Капля медленно качается из стороны в строну, будто кто-то незримый дует на нее. В ней отражается вся комната, каждый всполох за окном три наших лица.

- Вы видите? - шепчет Кира. - Лешка, ты видишь?

В отражении мы с Лешкой одновременно киваем.

- Это поразительно, - выдыхает Кира. - Невероятно. Что это все такое?

- Галлюцинация под веществом, - тихо произносит Энфилд, - имеет ровно то значение, какое придаешь ей ты.

У него классно изменился голос: стал ниже, проникновеннее, с легкой хрипотцой.

- Но мы видим одно и то же… - говорю я, не в силах оторвать взгляда от сверкающей капли. - Значит ли это…

- Значит, - лениво кивает отражение Энфилда и улыбается. - Это значит, что мы все частицы одного информационного поля. Мы все по сути своей одно и то же.

И тут капля мутнеет, по ее поверхности проходит рябь, и потолок всасывает ее обратно, вбирает в себя. По потолку идут блестящие черные волны, будто кто-то разливает нефть. Я поворачиваю голову.

Рядом со мной лежит Кира, за ней Лешка. Они держатся за руки, и прямо из ковра вдруг прорастает полупрозрачная зеленоватая ветка плюща, эфемерная, но в то же время такая реальная. Ветка оплетает их руки спиралью, растет, тянется к плечам, листья распускаются из почек прямо на моих глазах. Кира касается моих пальцев, и вот наши с ней руки тоже оплетены плющом. Я не только вижу его, я ощущаю его скольжение, прохладное и влажное. У меня нет слов, я просто смотрю на это чудо, и вдруг осознаю, что моя жизнь больше никогда не будет прежней.

Мы трое будто связаны какой-то великой тайной, которую невозможно поведать. Мы становимся единым организмом, дышим в такт и молчим об одном и том же. Я знаю, в этот момент они чувствуют то же самое, я слышу их мысли, а они слышат мои. Мы часть друг друга и крупицы одной вселенной, мы едины и неразрывны. Это прекрасно. Господи, это прекраснее всего на свете…

Лешка приподнимается на локтях, и наш общий эфемерный плющ тянется вслед за ним. Лешка ничего не произносит вслух, но в моей голове он говорит: “Подождите. Сейчас будет еще интереснее”. Он встает и делает несколько шагов в темноту, но мы с Кирой видим его плывущим над полом, будто он невесом. Тень, парящая в пространстве. На мгновение он исчезает, сливается со стенами, а потом вновь ложится на прежнее место, только теперь все меняется. Теперь мы слышим музыку. Мы знали, что он ее включит, уловили его мысль на расстоянии, будто это была наша собственная мысль.

Звуки разливаются цветами по стенам. Цветами, названий которым нет. Мы видим оранжевое гитарное соло, темно-синие ударные, странный лимонный женский вокал, который врывается из окна и расплескивается по потолку. Мы делимся надвое, оставляем тела лежать на полу, а наш общий разум на троих поднимается ввысь и смешивается с цветовым безумием. Я вижу голос Энфилда, бордовый и бархатный.

- Когда-нибудь, Даниэль - говорит он, - Ты дорастешь до настоящих психоделиков. Когда-нибудь ты многое перепробуешь и узнаешь. Но этот момент не забудешь никогда.

И мне глубоко наплевать, что я не Даниэль. И мне совсем не хочется поправлять Лешку, поскольку эта минута так совершенна, что сейчас даже умереть можно с улыбкой на лице.


5

- Ты, конечно же, еще не знаком с общей классификацией психоактивов, - говорит мне Энфилд, когда мы выезжаем на Хорошевское шоссе.

На его бесценных часах половина третьего ночи, метро закрыто, и он везет меня домой.

- Грубо, вещества подразделяются на “быстрые”, “медленные” и странные”, - продолжает он, подрезая слишком уныло плетущийся Смарт. - К быстрым относится все, чем занимаемся мы, плюс кокаин и винт. Странные - это психоделики: кислота, грибы, синтетика.

- А медленные - это опиаты, так ведь?

- Именно. Самый страшный класс наркотиков. Никогда с ними не связывайся. Ни с ними, ни с теми, кто их употребляет.

Мы “догонялись” до тех пор, пока не кончился порошок. Целых шесть часов мы прожили в мире, где нет границ, запретов и разумных пределов. Стимулятор, принятый в таком большом количестве, “держит” очень долго, поэтому сейчас мы оба на взводе, нам зябко из-за повышенного давления, зато в душе мы расслаблены и можем говорить обо всем. И я до сих пор чувствую присутствие Киры, хотя ее с нами нет. Я до сих пор вижу, как ее маленький кукольный ротик улыбается мне на прощание, но мне не дает покоя то, как этот ротик отчаянно и страстно целует губы Энфилда. На время соединив свое сознание с ними обоими, я понял, что именно между ними происходит. Она дико и бешено влюблена, он позволяет ей себя любить. Потом он скажет мне, что никогда нельзя смешивать чувства и бизнес. Но это будет потом.

- “Скоростной” наркоман, - говорит мне Энфилд. - Даже будучи зависимым, никогда не убьет за дозу. Он перетерпит, переломается. Героиновый же с легкостью перережет тебе глотку всего за тысячу рублей. Это закономерность, которую не изменить, понимаешь?

Я киваю, глядя на пустынные тротуары. Я слушаю его, но думаю о своем. В параллельной вселенной я, быть может, набрался смелости и сказал бы ему:

- Если тебе не нужна Кира, если ты не ценишь ее, можно мне как-нибудь ей позвонить? Вдруг у нас получится?

И там, в параллельной вселенной, он пожал бы плечами, улыбнулся и ответил:

- Да ради бога.

Однако здесь, в реальности, у меня ни на что не хватает духу, и я молча гляжу в окно на мелькающие золотистые фонари. Но на какой-то момент параллельная вселенная вдруг соприкасается с нашей: Энфилд поворачивается ко мне, внимательно смотрит и говорит:

- Эй. Не забивай себе голову. Этой девочке нужны взрослые и состоятельные мальчики. Поверь, стоит мне упасть на дно, она будет первой, кто вытрет об меня ноги. То, что ты почувствовал под веществом - всего лишь иллюзия. Наркотики всегда врут нам, просто опытный “юзер” способен распознать эту ложь.

Почему-то я верю ему и не злюсь за эти слова. Даже если его откровенность - тоже наркотическая иллюзия, пусть так, сегодня я готов быть обманутым. Зачем-то я спрашиваю:

- Ты давно с ней встречаешься?

- Я не встречаюсь, - отвечает Энфилд, заворачивая в мой двор. - Я просто даю ей работу и снимаю квартиру, со всеми вытекающими, ты понимаешь. У меня вообще-то жена есть.

Я не хочу, чтобы он подъезжал к самому подъезду, мало ли кто из соседей увидит или, хуже того, родители. Вопросов потом не оберешься. У меня и так шесть пропущенных вызовов от мамы и три от Даниэля. Никто не привык, что я гуляю допоздна, не предупредив. /Автор Мил В/

- Тебе будет тяжело заснуть, после такого марафона, - говорит Энфилд, открывает бардачок и достает упаковку каких-то таблеток.

В салоне темно, и я не могу разглядеть названия на пачке. Лешка достает блистер, выдавливает пару маленьких таблеток себе на ладонь и протягивает мне.

- Положи под язык. Придешь домой, полежи в теплой ванне, или хотя бы постой под теплым душем, только не очень горячим. Отоспись, как следует. Я скажу операторам, чтобы не дергали тебя до обеда. И не думай ни о чем.

Я смотрю на таблетки, но не решаюсь положить их в рот. Тогда Энфилд опять улыбается этой своей улыбкой “опытного юзера”. Дети, мол,всему вас надо учить.

- Это просто снотворное. Успокоит и вырубит тебя через полчаса. Давай, беги, мне еще домой через всю Москву ехать.

В прихожей темно, как в могиле. Двигаюсь на ощупь. Доносится отцовское храпение и повизгивание пса - видимо, снится что-то. На носочках пробираюсь в ванную, включаю воду и долго тупо смотрю на вырывающуюся из крана струю. Господи, до чего я дошел… Я вру, я пропадаю непонятно где, я верю тем, кто на самом деле, ненадежен, и влюбляюсь в тех, кто вряд ли достоин любви. Я ужасен. Если бы только я знал, насколько ужасно все будет дальше, я бы просто лег спать, а не изводил себя мыслями.

“Не думай ни о чем,” шепчет Энфилд в моей голове.

Я послушно не думаю, раздеваюсь и опускаюсь в ванную. Мне тепло и спокойно, как и должно быть. Все, что было, нормально. Он сказал, что это нормально, он сказал, что человек свободен в выборе и полете своего разума.

“Все, что ты видишь вокруг и внутри себя - это и есть ты сам.”

Откидываю голову и закрываю глаза. Наверное, Лешкины таблетки начинают действовать, потому что тело легкое, а в голове приятная муть.

“ Есть вещи, которые выше логики”, продолжает мурлыкать Энфилд внутри меня. “Когда-нибудь ты многое перепробуешь и узнаешь… Когда-нибудь..”

Где-то на мохнатой границе сна я вижу нас троих в виде фигурок из пластилина разного цвета. Мы переплетаемся во множество спиралей и устремляемся в небо.

“Ни с кем не делись тем, что чувствуешь. Они все равно не поймут”.

Далеко-далеко, через километры я слышу напористый стук, и когда его больше невозможно игнорировать, открываю глаза.

- Ты живой там? Открой дверь! Мне на работу надо.

Это мама. Я все еще в ванной. В ледяной! Который час-то, Господи? Выныриваю из холодного ужаса, зуб на зуб не попадает. Заворачиваюсь в полотенце и лезу в карман джинсов, чтобы отыскать мобильный и посмотреть время. Половина седьмого утра! Я проспал в ванной почти четыре часа! Из зеркала на меня хмуро глядит существо, похудевшее за ночь, наверное, килограммов на пять. Мощные стимуляторы выкачивают из тебя жир получше пластических хирургов, правда. Щеки впали, глаза провалились, а нос заострился. Какой кошмар.

Наскоро вытираюсь, одеваюсь, открываю матери дверь и, стараясь не смотреть ей в глаза, мямлю:

- Прости, из клуба поздно вернулся, заснул прямо здесь.

- С кем гулял хоть? - спрашивает мама.

- С Дани и девчонками, с кем еще?

- Ну, надо же, - говорит мама, и я понимаю, что, скорее всего, вчера вечером Дани заходил и искал меня.

К черту все. Спать.

Наркоман врет всегда. Нет, не так. Энфилд настрого запретил называть таких, как мы, наркоманами. “Юзеры”, потребители психоактивных веществ. Итак, “юзер” всегда врет, всем и себе самому. “Юзер” врет, что наркотики - это просто его хобби и субкультура. “Юзер” врет, что тратит все деньги на шмотки и свидания. “Юзер” врет, что он всего лишь “юзер”, а не наркоман. Но это я пойму намного позже.

Дани будит меня около полудня, обиженный, как ревнивая жена. Он понимает, что вчера я прикоснулся к чему-то прекрасному, но ему вход туда был воспрещен. Он где-то в городе, судя по гудящему в трубке ветру. Говорит:

- Ништяк погуляли с Энфилдом, да?

- Нормально - отвечаю. - Кофе попили, поговорили о том, о сем.

- До двух часов ночи, ага! Расскажи это моему глухому дяде Альберту.

У него правда есть дядя Альберт, и он правда глухой. Нормальный мужик, целыми днями либо склеивает модели самолетов, либо играет с соседом в шашки.

За все свои двадцать лет я ни разу не лгал Дани, и сейчас мне дается это с огромным трудом, поэтому я сдаюсь и рассказываю ему все о вчерашнем, о PV4 и о Кире.

- Вот оно как, - то ли задумчиво, то ли с сарказмом говорит Дани. - На телку босса позарился, значит.

- Она не телка!

- Неважно. И в связи с этим тебе дали выходной? Ну… потому что ты же теперь особенный, да? Персона, приближенная к императору?

- Дань, хватит…

- Все, пока. У меня работы полно. Мы же простые люди. Не то, что вы там…

В итоге мы с Дани, конечно же, миримся. Мы не можем долго находиться в ссоре, так или иначе, снова начинаем перезваниваться, встречаться, но на этот раз что-то все-таки раскололось, и у него в душе и у меня. И да, я действительно стал особенным, не просто закладчиком, как раньше, а тем, с кем Энфилд изредка обсуждает свои идеи и решения. PV4 определенно сблизил нас, или мне это только показалось. В любом случае, Лешка периодически звонит, назначает встречу в какой-нибудь кофейне, где мы сидим и говорим о перспективах развития рынка. Может, со стороны трудно поверить, но в торговле наркотиками мы на полном серьезе употребляли такие слова, как “рынок”, “ниша”, “фокус группы” и прочую деловую хрень. Энфилд больше не пугает меня так, как раньше. Теперь я вижу в нем обычного человека, с юмором, с перепадами настроения, с привычкой скручивать салфетки в тугие жгутики и размазывать крем по пирожным. Но все это до поры, до времени.

А пока что мы общаемся, работаем, планируем, и да, мы употребляем. Не часто и совсем не то, что продаем другим. Энфилд приобщает меня к своей культуре, к той, которую я сам не могу себе позволить.

- Я вообще-то приверженец натуральных веществ, - говорит он мне, вычерчивая на карманном зеркальце жирные “дорожки” карибского кокаина. Мы сидим в его машине, где-то в Свиблово или Медведково, одним словом, у черта на рогах. - Китайская синтетика, которой травится наша “незолотая” молодежь… Знаешь, она меня даже пугает иногда.

- Но при этом ты ее продаешь, - отвечаю я и беру у него стеклянную трубочку. Он не любит скручивать купюры, чтобы нюхать порошки. Только тоненькие, стильные стеклянные трубочки.

- Умею продавать, вот и продаю. Кстати, ты тоже. 

Как ни крути, но чем ближе я к Энфилду, тем дальше от Дани. Я хочу разъяснить вам один момент о наркоманах. Или о “юзерах”, как будет угодно. На стадии, когда ты увлечен веществом, все прочее для тебя как бы перестает существовать. Ты отгорожен от мира условной стеклянной стеной, но до последнего это отрицаешь.Твои обещания становятся пустым звуком, твои планы подстроены лишь под собственные потребности. Неупотребляющие друзья тебе более не интересны, а из употребляющих ты выбираешь тех, кто “пожирнее”: старше, богаче, опытнее, влиятельнее. На этой стадии ты еще боишься вляпаться в зависимость и свято веришь, что такие “умные” друзья тебя от нее уберегут. Видимо, поэтому я так тянусь к Лешке, и, видимо, это он имел в виду, когда говорил о своих отношениях с Кирой.

И пока я пребываю в надежной тени Энфилда, нюхаю его нереально дорогой кокс и обсуждаю дела, с Дани происходит нечто страшное. Но я этого не замечаю. Просто не хочу замечать. Я прекрасно осведомлен о том, как расширяется наш ассортимент, меня держат в курсе новых поставок питерского амфетамина, но я в упор не вижу, что Дани дико потерял в весе. Мне не до этого. Нет, мы по прежнему созваниваемся и встречаемся, но я почти его не слушаю, а сам твержу “Энфилд то, Энфилд это”. Дани это бесит, но он старательно скрывает свою злость. Боится потерять самого близкого в мире друга, которым я, откровенно говоря, на тот момент уже не являюсь.

Так заканчивается 2010 год и начинается новая эра - эра спайса, “солей ” и синтетических психоделиков Александра Шульгина.


6

Я до сих пор искренне верю, что весь наркотрафик не только контролируется федеральными службами, но и создается ими же. Иначе никак не объяснить то безумие, которое начинает твориться в 2011 году. Спайс во всем мире, включая Россию, официально запрещен к продаже с 2009 года, но в 2011 им открыто торгует каждый мало-мальски уважающий себя онлайн-дилер. А супердилер, который мнит себя Богом, выбрасывает на столичный рынок все многообразие реагентов. Они обозначаются единым буквенным кодом JWH, а чтобы потребитель не запутался, им дают поэтические имена: “Даймонд”, “Ромашка”, “Голд”...

Одновременно с курительными смесями в онлайн-продаже появляются синтетические психоделики семейства 2С, разработанные биохимиком Александром Шульгиным, который в эти годы еще жив и здравствует в Штатах. Вещества это недорогие и ”на любителя”, поэтому, после долгих измышлений и расчетов, Энфилд решает не трогать эту долю рынка и с головой уходит в поставки спайса. Сам он, при этом, категорически отвергает этот продукт, даже не пробует его.

На каждый новый вид спайса бета-тестеры слетаются, как коршуны на тушу убитого бизона, а за ними следует шквал клиентов. Спрос намного превышает предложение, мы не успеваем распихивать закладки, Энфилд не успевает отправлять заказы в Китай и налаживать мосты с новыми лабораториями. Деньги он, тем не менее, гребет лопатой, кокаин употребляет лошадиными дозами, почти не спит, совсем не ест и, кажется, теряет в день по килограмму веса.

- У меня в планах оптовые продажи в регионы, - рассказывает он мне как-то вечером в конце января.

Мы сидим в квартире Киры на Полежаевской, но ее самой нет - уехала на пару дней к родителям в Подольск. Энфилд склонился над ноутбуком, барабанит по клавишам, курит одну за одной, снюхивает километровую “дорожку”, просит сделать ему кофе, выпивает практически залпом, закуривает, опять долбит по клавишам, опять насыпает и вынюхивает тонну кокаина и опять просит кофе. А еще постоянно подергивается, поеживается, озирется и смотрит в окно - паранойя, свойственная “скоростным” наркоманам. На протяжении последних двух недель он то и дело в кровь расчесывает шею и руки из-за тактильных галлюцинаций. Когда он молчит, его челюсть ездит из стороны в сторону, а зубы жутко скрипят и клацают. Когда он говорит, часто оставляет мысль недосказанной или вообще уходит от темы в дебри. Плохой он стал, и он сам это знает.

- Никому не говори, но мне нужен небольшой тайм-аут, - произносит он, закурив очередную сигарету. - Я сторчусь, если срочно не сделаю передышку, серьезно.

Я киваю и в сто двадцать пятый раз иду делать ему кофе. Без кофеина, а то вообще с ума сойдет.

- Ты ведь понимаешь, что я завалю бизнес, если буду так употреблять? Надо мне притормозить, понимаешь?

Я снова киваю. Это первый раз, когда он говорит что-то о себе, признает свою неправоту или слабость.

- Я уеду из города недели на две, отоспаться, привести себя в порядок, - он опять зачем-то выглядывает в окно, потом подозрительно всматривается в темноту коридора, нервно скребет загривок и резко захлопывает крышку ноутбука.

- Все, устал, - говорит. - Не могу больше.

Я спрашиваю, куда он поедет.

- Не надо тебе этого знать. И никому не надо. Кто бы ни спросил - закладчики, операторы, парни из питерской лаборатории, ты ничего не знаешь, понял?

- Понял.

- Никто не должен знать, что у меня проблемы, это ты тоже понял?

- Тоже понял. Только зачем ты мне-то это рассказал? Уехал бы и все, без объяснений. Можешь, в конце концов, себе позволить.

Энфилд закуривает новую сигарету, прислоняется спиной к стене и смотрит на меня в упор, но зрачки его при этом бегают, будто дрожат мелкой дрожью.

- Потому что мне нужен тот, - говорит он. - Кто будет отслеживать продажи и молчать. Чтобы без меня все работало так же, как и со мной. Если не справишься, скажи сразу.

- Я справлюсь, - отвечаю я.

Лешка уехал следующим же утром, разослав по почте всем сотрудникам “Лаборатории” указание не беспокоить его до такого-то числа и по всем вопросам звонить мне.

Я пообещал ему справиться и справился, даже более чем. Но далось мне это нелегко. За время отсутствия Энфилда произошло трагическое событие, заставившее ужаснуться всех дилеров от мала до велика. Кто-то завозит в Москву партию спайса, от которого в течение пары дней умирает более десятка человек. Этой новостью пестрит Интернет, ее транслируют по федеральным каналам, о ней говорят в метро и супермаркетах. Госнаркоконтроль открывает охоту на все курительные смеси.

Я помню, какой бардак творился в те дни в “Лаборатории”. Я постоянно названиваю Энфилду, но все его телефоны отключены, а мне, в свою очередь, звонят люди и задают два вопроса: “Где Энфилд?” и “Что делать?” Я миллион раз проклял его за то, что он оставил меня отвечать за свою чертову “Лабораторию”, я ежесекундно проклинаю себя за то, что вообще в это ввязался, но операторы и закладчики со всей Москвы звонят без перерыва:

- Где он? Заказы на спайс принимать?

- Я не повезу это дерьмо в Бутово, там вчера, говорят, облава была.

- Пишет какой-то непроверенный покупатель. Что, если ГНК?

- Где? Что? Как?

На четвертый день этого безумия я отключаю собственный телефон, ухожу на берег реки недалеко от дома и битый час стою там в тишине, пытаясь что-то придумать. Я очень хочу поговорить с Дани, посоветоваться, просто пожаловаться на жизнь, но мы сейчас совсем не в ладах. Об этом я расскажу чуть позже, обязательно, сейчас же смысл в том, что меня буквально раздирают на части.

Тогда я в последний раз набираю номер Энфилда, и, услышав очередное “абонент недоступен”, принимаю волевое решение, которого от меня, не ожидал никто, даже я сам. В особенности, я сам.

Я снова включаю телефон, звоню оператору Кристине и не терпящим возражений тоном объявляю:

- Заказы на спайс не принимать, мотивируя тем, что мы им не торгуем и никогда не торговали. С нашего раздела на сайте убрать все предложения по спайсу, удалить отзывы тестеров и клиентов. Короче, полностью вычистить страницу от любого упоминания о курительных смесях.

- Это распоряжение Энфилда? - спросила она тогда.

И я ответил:

- Разумеется. Не сам же я это придумал.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что сделал. В подпольных складах, где я ни разу не был, будут пылиться залежи самого на данный момент востребованного товара. Отказавшись от продажи спайса, в день мы будем терять десятки, а то и сотни тысяч рублей. Он меня убьет. Однозначно прикончит. Я умру в мучениях.

И когда я уже почти готов пойти на попятную и отменить свое решение, мне звонит Дани.

- Ты где?

- В нашем районе, - отвечаю. - На берегу. А что?

- Троих ребят “приняли” со спайсом, на Таганке, на Южной и в Перово. Наших ребят, слышишь?!

У меня руки холодеют и сердце заходится. Я кричу в трубку:

- Ты сам-то где, Дань?

- Еду в сторону дома. Я пустой, не переживай.

В наркобизнесе есть одно золотое правило: если тебя задерживают с “весом”, молчи и бери все на себя. Это юридически верно, потому что за преступление, совершенное в одиночку, всегда дадут меньше, чем за групповое. Я знаю, что парни, которым сегодня не повезло, никогда не потянут за собой остальных, тем не менее, чувствую себя крайне неуютно.

Дани говорит:

- Дождись меня на берегу. Ну… если, конечно, у тебя более важных дел нет.

- Да нет у меня никаких дел, Дань. Подъезжай, я жду.

Я уже говорил, что с Дани мы в последнее время не ладим, но виновен в этом не только я. Где-то около месяца назад, когда Энфилд был еще вменяем, он сказал мне:

- Обрати внимание на своего дружка. Косячить много стал, соображает хреново.

Но я не успел, потому как в скором времени хреново соображать начал сам Энфилд - у него открылась дикая паранойя, он то и дело таскал меня за собой по разным местам, заставлял делать расчеты, которых сам делать был уже не в состоянии. В итоге, я совсем запустил Дани, почти не видел его, да и слышал редко. Он, впрочем, тоже перестал нуждаться во мне так, как раньше. После работы пропадал где-то; в те редкие случаи, когда я предлагал встретиться, ссылался то на простуду, то на неотложные дела. Треснула наша двадцатилетняя дружба. Треснула и начала разъезжаться по швам. В итоге, когда он подходит ко мне на берегу замерзшей реки, я вижу жутковатое зрелище, к которому оказываюсь не готов.

Он по-прежнему похож на Курта Кобейна, только уже в последние годы. Тощий, как щепка, небритый, с отросшими грязными патлами, опухшми веками и искусанными в кровь губами, он стоит рядом со мной, будто призрак нашего разбитого будущего. Зябко кутается в шарф, шмыгает носом и вытирает сопли прямо варежкой. Это ужасно. Где весь его французский шарм: кокетливая полуулыбка, романтично-хитрый взгляд? Передо мной стоит обычный наркоман, ни больше, ни меньше.

- Это ведь ты скомандовал убрать из “Лаборатории” весь спайс? - говорит Дани, поглядывая на меня из-под занавеси немытых волос. - В смысле, это же не его идея была, да?

Дани люто возненавидел Энфилда с тех пор, как тот выделил меня из общей массы закладчиков и приблизил к себе. Дани никогда не называет его по имени или фамилии - исключительно “он” или “этот”.

Мне надоело постоянно врать, и я тихо отвечаю:

- Да. Я вообще понятия не имею, где он.

- Очень странно, - Дани вскидывает голову и смотрит на меня с сарказмом и вызовом. - Я-то думал, у него нет от тебя секретов. А?

Господи, как он жутко выглядит и как отчаянно себя ведет. Невероятно тяжело смотреть на него такого, больного, обиженного. Он сейчас как брошенный породистый пес, который, скитаясь по грязным канавам, все же пытается сохранить остатки достоинства. Мне безумно его жаль, почти до слез. Я говорю:

- Дань, не надо вот этого…

- А разве мне есть что терять? Ты забрал моего брата и превратил его в ручную зверушку Энфилда!

Дани лезет в карман куртки, наверное, за сигаретами. Но пальцы у него замерзшие и не слушаются, поэтому он неловко достает и тут же испуганно роняет на снег обугленный стеклянный пузырек из-под нафтизина. В таких варят героин. Мне все ясно.

Мы оба смотрим на этот пузырек, как завороженные, я и Дани. Наконец, я обретаю дар речи.

- А ты, - глухо произношу я, не отрывая взгляда от случайной находки. - Забрал моего брата и превратил его в героинового торчка. Сука!

Я толкаю его в грудь и сбиваю с ног. Честно, в тот момент мой рассудок отключился напрочь. Я пинаю его по чем попало, не задумываясь, потом набрасываюсь сверху и бью кулаком в лицо, раз, другой, третий, десятый… Он не отбивается, даже не сопротивляется почти. Лежит тяжелый и угловатый, как мешок с ветошью.

- Когда ты, мразь, собирался мне сказать?! - ору я, чувствуя, как начинают неметь костяшки пальцев. - Зачем ты это начал? Зачем, сука, зачем?!

У меня устает рука, я останавливаюсь, глубоко вдыхаю и вижу, что натворил. Все в крови, его лицо, волосы, шарф, даже талый снег в кровавых брызгах. Но сам Дани, эта сломанная окровавленная кукла, смотрит на меня ясно и... смиренно, что ли. Жуткий взгляд, настолько отрешенный и страшный, что мурашки по спине.

- Господи, Данька...

Я сгребаю его в охапку и прижимаю к себе. Он беззвучно ревет, пачкая мою куртку кровью и соплями. На берегу, кроме нас, ни души, разве что где-то за оврагом мужик выгуливает собаку. Ни машин не слышно, ни разговоров, только его тихое рыдание.

- Пошли домой, - бормочу я, поднимая его с обледенелой земли. - Пошли, Дань… Прости меня, я мудак, прости, прости...

Я тащу его вдаль от реки в жилой квартал, где нас станут разглядывать соседи и давать друг другу новый повод для сплетен.

- У меня дома никого, пошли, умоешься, Господи, какая ж я скотина, Данька...

Он сплевывает кровь на мокрый асфальт и говорит:

- Нормально все… Нормально.

Дома я помогаю ему отмыться, ощупываю его переносицу и убеждаюсь, что не сломал. Хоть что-то радует. Усаживаю его в кресло, набираю из морозилки льда, засыпаю в пакет и вручаю Дани. Приложи, мол. Ношусь по квартире и матерю себя сквозь зубы - сперва дел натворил, а теперь забочусь. Достаю припрятанную отцом бутылку коньяка. Будешь? Кивает. Разливаю по бокалам. Пару минут молча пьем, смотрим, кто куда, потом я не выдерживаю:

- Давно ты? Ну… на героине.

- Примерно столько же, сколько ты предаёшься элитным энфилдовским утехам.

- Не язви. Давай серьезно.

- Давай. Месяца четыре.

- Бля… И мне, главное, ни слова!

Дани мрачно улыбается, но уже без прежнего сарказма.

- А кому мне было говорить? Тебя же никогда нет. Ты хоть сам замечал, как сильно от него зависишь? Ни шагу без него ступить не можешь, ни слова вымолвить! Ты и правда у него как собачонка, из тех, что гламурные телки в сумках носят и кормят с рук! Хороший песик, скушай печенюшку!

- Прекрати...

- Нет уж, дослушай теперь! Сколько раз я звонил тебе, хотел встретиться, поговорить, может, и рассказал бы тогда, но что ты мне всегда отвечал? “Я сейчас не могу, я жду Лешку на Маяковской”, “Извини, мы с Лешкой едем в область”... Ты не представляешь, как он меня достал, твой Энфилд! Меня воротит от этой сволочи! Всю Москву затравил своим китайским говном, а сам в шоколаде. Народ загибается от спайса, а он срать на это хотел!

- А что он должен был делать?- слабо протестую я, - К тому же, это не его спайс был...

- Да ты всегда его оправдываешь, как родного! И вообще, откуда ты знаешь, сколько людей от его химии умерло? Скольких он убил? Тебе разве отчеты по почте присылают? Полагаешь, ты для него что-то значишь? Да если даже ты вдруг умрешь, он на следующий день не вспомнит твоего имени! Для него люди - дерьмо, мусор, пешки, средство получения прибыли, понимаешь?

- Понимаю, - серьезно отвечаю я.- Но при этом ты продолжаешь на него работать, ибо тоже хочешь прибыли. Это двойные стандарты, Даниэль.

- Возможно. Но не одним же вам жить по двойным стандартам. Каждый выживает, как может.

Некоторое время мы напряженно молчим, потом я снова разливаю по бокалам коньяк и как можно мягче спрашиваю:

- Откуда героин, Дань? Где берешь?

 Дани отпивает немного, морщится, поднимает на меня глаза и долго смотрит в упор, не мигая.

- Что? - не понимаю я. - Объясни по-человечески.

- Что бы я тебе сейчас ни сказал, ты мне все равно не поверишь, - он прищуривается и наклоняет голову набок.

Я залпом допиваю коньяк и ставлю бокал на журнальный столик. Говорю:

- Энфилд не торгует героином.

Дани улыбается разбитыми губами:

- Нет. Конечно же, нет.

- Это полный бред!

- Конечно, ты прав. Не бери в голову.

Мы долго молча стоим в прихожей, я помогаю Дани надеть его испачканную куртку. Я действительно виноват в том, что сейчас он пропадает, я не уследил, а должен был. Он всегда был мечтателем и поэтом, а я “приземлял” его, ориентировал в реальности. И сейчас, когда он в беде, я обязан что-то сделать, но что? Наркоман живет за стеклянной стеной, и как в нее не бейся, результата не будет.

Завтра я что-нибудь придумаю. Завтра я возьму ситуацию в свои руки, крепко, и больше никогда не выпущу. Если не придумаю сам, то поговорю с Лешкой, и уж он то точно найдет решение. А если и он не найдет, то я просто увезу Дани из города, куда-нибудь в глушь, и буду держать там до тех пор, пока он не поправится. Я найду выход из этого стеклянного коридора. Просто не могу не найти…

- Все будет нормально, - говорю я Дани.

Он кивает, пытаясь намотать на шею окровавленный шарф. Я отбираю его и бросаю на пол. В мусор эту дрянь, в мусор наши ссоры. Я больше не брошу братишку.

- Давай чуть-чуть потерпим, - говорю я ему. - И скоро все это закончится.

- Закончится, - эхом отвечает Дани и уходит.

Из окна своей комнаты я смотрю, как он, прихрамывая, бредет по двору под золотистыми вечерними фонарями к своему дому.

А полчаса спустя объявляется Энфилд.



7

Тон, как обычно, не терпящий возражений. Карамышевская набережная, стоянка у входа в парк. Прямо сейчас. Оденься поприличнее и мамке скажи, что будешь поздно. Точнее, рано утром. Да ничего не случилось, все узнаешь на месте.

Он приезжает на новеньком БМВ Х6, таком белоснежном, что глаза режет. И сам он весь обновленный, свежий, загорелый, помолодевший. Вылезает из своей машины-игрушки, в зубах сигарета, в руке телефон, жестом показывает мне, мол, подожди. Сворачивает разговор, прячет трубку в карман.

- Привет. Ну, наслышан я, наслышан.

Я киваю и тут же пытаюсь отвлечь его внимание. Говорю:

- Крутая тачка. Из автосалона?

- Угу, - отвечает. - Нескромный подарок самому себе. Но ты мне пыль-то в глаза не пускай. Я в курсе последних новостей и наш раздел на сайте видел.

Энфилд улыбается, а я сжимаюсь в комок. Интересно, зачем он велел мне поприличнее одеться? Чтобы в парке нашли мой модный труп? Он специально делает между фразами длинные паузы, любит потрепать собеседнику нервы. И улыбается он так, что никогда наверняка  не поймешь, что у него на уме. Наконец, я решаю не тянуть с казнью и говорю:

- Да, это я спрятал весь спайс и запретил его продавать. И без того троих наших закладчиков задержали. Если бы я этого не сделал, было бы гораздо хуже…

- Смело, - прерывает меня Энфилд. - И очень разумно. В моем стиле.

- Не понял.

- Это значит, что я бы сделал то же самое. А также это значит, что ты молодец и далеко пойдешь.

Теперь моя очередь недоуменно закурить.

- В смысле...Ты разве не наорать на меня приехал?

- Вообще, это скорее ты должен на меня орать, - улыбаясь еще шире, отвечает Энфилд. - Ведь это вроде как я бросил на тебя “Лабораторию” в тяжелые времена. А ты справился. И за это чуть позже я скажу тебе огромное спасибо.

Он действительно скажет мне “спасибо”, такое большое, что хватит на покупку подержанной иномарки. Энфилд никогда не извиняется, он просто не знает таких слов. Но если он все же хочет попросить прощения или выразить благодарность, за него красноречиво говорят деньги.

- Садись, поехали, - он открывает пассажирскую дверцу, я запрыгиваю на обтянутое полиэтиленовой пленкой сиденье и вдыхаю пьянящий аромат нового автомобиля.

- Куда едем? - спрашиваю.

- В клуб, отмечать. Мне сегодня тридцать три. Серьезный возраст, как-никак.

- О, поздравляю! Кто будет?

- Да все будут. Вся “Лаборатория”. Даниэль твой только отказался. Говорит, что приболел. Да и хрен с ним.

Мы мчимся по проспекту Народного Ополчения в центр, из динамиков льется что-то ритмичное, и Энфилд рассказывает, как разнузданно оттянулся в Тайланде.

- А вообще, знаешь что, - произносит он, закончив историю массаже и шлюхах, - Через год-полтора, если захочешь, я отдам тебе “Лабораторию”. За это время натаскаю тебя, как следует, а потом будешь рулить сам, а мне отчислять роялти. Ты ведь в курсе, что такое роялти?

Конечно, как бывший студент юридического факультета, я в курсе.

- То есть, - говорю я, - ты хочешь ни хрена не делать и жить на проценты?

- Так точно! - смеется Энфилд. - Зачем напрягаться, если есть достойное подрастающее поколение? Вот подарю тебе “Лабораторию” и свалю в Тайланд навсегда.

- Почему именно мне?

- А почему бы и нет? - он лихо сворачивает с проспекта, чуть не зацепив зеркалом обшарпанную Ладу с “шашечками” такси. - Мысли шире, верь в себя, ищи свои сильные стороны, и все получится.

Он вещает, как бизнес-тренер: мотивирует, побуждает, окрыляет. Тогда я еще не осознавал, что он пытался намертво привязать меня к “Лаборатории”, дабы та не отвлекала его от действительно важных и прибыльных дел. Только через пару лет выяснится, что через заботливые руки Энфилда проходит нехилый героиновый трафик из Таджикистана, и что Дани все-таки был прав. В этот же вечер я летаю на крыльях неведения, любуюсь белоснежным БМВ и верю, что когда-нибудь у меня будет такой же.

Та ночь в клубе, знаете, она была действительно красивой. Энфилд очень любит быть эффектным и производить впечатление. Смотрите, мол, как я шикарен, какие вещи и аксессуары ношу, кем себя окружаю, какие вечеринки устраиваю и сколько могу за них заплатить.

На парковке перед клубом, подняв стекла до упора, мы прямо в машине убираем по “дорожке” кристаллического метамфетамина.

- Такого качественного стаффа в Москве никогда не было и не будет, - говорит Энфилд и крошит прозрачные кристаллики в порошок. - Это подарок. И, поверь, это бомба.

Снаряд разрывается в мозгу моментально. Цвета насыщаются небывалой яркостью, воздух становится плотным и вязким. Галлюцинаций нет, но каждая клетка тела наполняется неистовой энергией, электричеством, страстью, сладостью. Хочется всего и сразу. И не думать о последствиях.

- Прет? - выдыхает Энфилд, расслабленно откинувшись на сидении.

- Еще как, - киваю я. - Ни в какое сравнение не идет с нашим китайским фуфлом. Это, пожалуй, даже круче кокаина.

- Смотря с какой целью употреблять, - отвечает Энфилд. - Для сегодняшней ночи кристалл в самый раз. Пойдем.

Когда ты под кристаллическим метом, все кажется безумно красивым, и сам ты тоже невыносимо хорош. Но самый интересный эффект в том, что твое сияние замечают окружающие, даже те, кто далек от наркотиков.

Мы распахиваем двери из стекла и стали, будто в замедленной прокрутке фильма. Возникаем в фойе плечом к плечу - два героя запрещенной войны, окруженные ореолом притягательности, роскоши и секса. Мы нереально, феерически красивы, мы светимся сами и озаряем всех вокруг. На нас оглядываются девушки и парни, нам освобождают путь и улыбаются в надежде, что мы улыбнемся в ответ. Но, нет, мы не намерены распыляться на кого попало. У двери, отделяющей фойе от основной зоны клуба стоит она - та, которой мы готовы дарить свой свет.

На Кире маленькое черное платье - эталон утонченности и стиля. Льняные волосы слегка подкручены и рассыпаются по плечам волшебным каскадом. На кукольном личике, как всегда, почти нет макияжа, а на левом запястье поблескивает золотой браслет с бриллиантами - недавний подарок Энфилда.

На самом деле, не только у Лешки есть от меня секреты, но и у меня от него. Мы с Кирой иногда встречаемся. В смысле, чтобы переспать. Она была со мной предельно честна и сразу обозначила доступные границы отношений, сказав: “Я его люблю. По-настоящему. А с тобой мне легко и классно, но не стоит воспринимать нашу связь как нечто серьезное. Тебя это тоже ни к чему не обязывает”. Мне тогда этого хватило. То есть, я сделал вид, будто меня все устраивает, но думал-то я, конечно, иначе. Оказавшись перед выбором, быть с ней в качестве “запасного аэродрома” или не быть с ней вообще, я естественно выбрал первое. И, наверное, она действительно его любит, потому что когда он улетел в Тайланд лечить свой кокаиновый психоз, Кира себе места не находила. Она ревнует его ко всему, что движется и не движется: к жене, которой никогда не видела, к возможным любовницам, чье наличие подозревает, но не может доказать, к бизнесу и даже ко мне. Особенно ее взбесил тот факт, что, уехав, Энфилд доверил “Лабораторию” мне, а не ей. Когда возник вопрос, сохранятся ли наши отношения в тайне, она заявила: “Молчать в твоих интересах, потому что, если все вскроется, ты умрешь первым”. Сказала она это, конечно, в шутку, но мы оба понимали, как важно не выдавать себя. Энфилд крайне эгоистичное существо и не привык ничем делиться, разве что наркотиками, коих у него навалом.

И мы встречались. Всегда в ее квартире на Полежаевской, всегда быстрый секс без особых нежностей, все по существу. Мне было мало, мне хотелось говорить с ней часами, гулять с ней по набережным, долго-долго целоваться. Но ей все это было ни к чему. Она не холодная, нет, просто она любила не меня.

И, кстати, Кира была еще одной причиной, по которой я перестал видеться с Дани.

Тем не менее, сегодня кристаллический мет решил, что это будет незабываемая ночь, и мы входим в нее со всем размахом. Кира встречает нас с улыбкой, в которой я читаю - или хочу прочесть - “вот они, мои мальчики”. Она целует Лешку долго, именно так, как я хочу, чтобы она целовала меня. При этом она с наслаждением прикрывает глаза, а он - нет. Однако когда они прерывают поцелуй, от которого меня начинает подташнивать, Кира незаметно касается моей руки кончиками пальцев. Она не оставила меня без внимания, и я счастлив. И вот так, втроем, мы врываемся в океан цвета, огня и звука.

В честь себя любимого Энфилд снял, наверное, половину  клуба. Столики из черного стекла, три дивана с балдахином на случай, если захочется отгородиться от всего мира. Десятки бутылок, графинов с соками, ведерками со льдом, легких закусок, зачем-то пара кальянов. О еде он не беспокоился: под воздействием стимуляторов аппетита нет. А если у кого-то появится, он не откажет, денег у него с собой достаточно, чтобы накормить всех в этом заведении до отвала. Все уже там, развалились на диванах, но когда мы входим, все поднимаются и встречают нас аплодисментами. Вообще-то встречают они его, но мне приятно думать, что маленькая их часть принадлежит и мне, мальчишке, спасшем “Лабораторию”, мальчишке по правую руку от супердилера.

Это непередаваемое чувство, когда бит на танцполе резонирует с ритмом твоего сердца, когда свет мигающих разноцветных ламп тянется за тобой, куда бы ты ни повернул голову, когда люди, которых ты не видел прежде, становятся твоей семьей. Они дарят ему ненужные подарки, и он скидывает их мне на колени. Разберешься потом, оставишь, что понравится. Он разливает по рюмкам текилу, самбуку, абсент, кьянти - все, что попадается ему под руку. Я не успеваю запомнить имен, выхватываю только Олю, ночного оператора, которой Дани пытался назначить свидание. Ничего особенного в ней нет. Конечно, куда ей до моей Киры. До нашей Киры. Девочки гоу-гоу вытворяют чудеса акробатики в стеклянных кубах высоко под потолком, мы пьем, все что-то говорят, но никто ничего не слышит. Да мне, откровенно говоря, глубоко плевать на всю эту компанию. Мой кристаллический мет советует мне сконцентрироваться на музыке и на том, что происходит в непосредственной близости. А здесь опущены балдахины, поджигаются трехслойные горячие коктейли и прямо на стеклянный столик насыпаются новые “дорожки”.

Мы отгородились от мира, как и собирались. Мы трое. Снова его стильная стеклянная трубка, снова взрыв цветов, звуков и страсти; снова мы лежим, откинувшись на мягкие спинки дивана. Кира, как и когда-то давно, в центре, мы по краям. Держим ее за руки, гладим, вдыхаем ее аромат и начинаем целовать. Лешка смотрит на меня, я на него, мы улыбаемся друг другу и почти синхронно проводим губами по ее шее вверх, к мочкам ее восхитительных маленьких ушек. Мы двое действуем, как один. Гладим ее спину, острые лопатки, худые плечики, и, когда наши с ним пальцы внезапно соприкасаются на ее затылке, Кира выгибается нам навстречу и закрывает глаза. Тогда я плюю на все осторожности и целую ее в губы. Не знаю, сколько это длится, и вряд ли Кира вообще понимает, кто из нас ее целует. Когда на секунду я отрываюсь от ее губ, то вижу: Энфилд наблюдает за нами, как завороженный. Он потрясен, и ему определенно нравится то, на что он смотрит. Он кивает мне - продолжай, а сам запускает руку под юбочку ее маленького черного платья, и мы вдвоем стараемся над ней до тех пор, пока она не начинает стонать, кричать и биться.
 
Едва мы перестаем касаться ее, Кира открывает глаза и ошалело смотрит на нас обоих. Она плохо соображает и на лице застыл вопрос: кто это был? Кто из вас двоих? Мы улыбаемся ей, а потом друг другу. У нас больше нет секретов.

Потом был танцпол, и мы прижимались друг к другу, не разбирая, кто где. И если в первую ночь с  PV4 у нас на троих был один разум, то сегодня, в “кристаллическую” ночь, у нас на троих один секс. Никакой неловкости, никаких границ, никакой ревности, никаких слов. Мы хотим одного и того же, мы чувствуем одно и тоже. Мы живем здесь и сейчас. Если нас отпустит, мы непременно насыплем еще, и начнем все сначала. Никаких принципов, никаких запретов, и утро не наступит никогда.

- Он никогда не уйдет от своей дурацкой миссис Энфилд, - говорит мне Кира, когда мы обнявшись сидим в комнате chill-out.

Лешка затерялся где-то в толпе, поэтому Кира решила поговорить по душам. Его законную жену она называет либо “сука”, либо “дурацкая миссис Энфилд”.

- Как бы он ни развлекался, что бы ни делал, он все равно возвращается к ней.

Она плачет, а я поцелуями собираю ее слезки, как жемчужинки. Здесь тихо, накурено и почти никого нет.

- Не понимаю, что такого в этой суке, чего нет во мне…

- Кирюш, - говорю я, перебирая ее тонкие пальчики. - А может, ну его? Я ведь тоже с тобой, девочка. И у меня нет никакой миссис. И у нас все будет…

- У нас ничего не будет! - кричит она мне в лицо. - Никогда, запомни!

Она вытирает слезы и закуривает.

- Он второй год морочит мне голову, второй чертов год! И каждый раз, когда я спрашиваю, разведется ли он…  Знаешь, что он отвечает? “Кирюша, детка, это моя семейная жизнь, не лезь, куда тебя не просят”. Довольствуйся, говорит, тем, что имеешь или не будешь иметь ничего. Или так, или никак, понимаешь?

Кира кладет голову мне на плечо. Как другу. Я ненавижу это, но не могу ее оттолкнуть, слишком уж она мне дорога.

- Когда бы он ни приехал, хоть посреди ночи, я всегда его жду, - всхлипывает она. - Что бы он ни затеял, я всегда его поддерживаю. Потому что с ума по нему схожу, понимаешь? Господи, блин, да кому я это рассказываю вообще!

Она выбрасывает окурок в пепельницу и встает.

- Но знаешь что? Однажды я дам ему просраться. Он просто охренеет вместе со своей миссис! Я столько всего о нем знаю, что лучше ему меня не злить. Он своей же рукой подпишет себе приговор. Пошли отсюда.

Если честно, последнюю тираду Киры я почти не слушал. Ее никто не воспринимал всерьез, никто не подозревал, что на самом деле скрывается за кукольной мордашкой и манящим взглядом. Если бы Энфилд мог представить, какой неприятностью обернется для него Кира, то давно порвал бы с ней. И если бы в ту ночь я хоть на йоту принял ее слова за чистую монету, предупредил бы Лешку, считая это своим первым долгом. Но я, влюбленный в нее, очарованный им, приклеенный к ним обоим намертво, не слышал и не видел ничего разумного. Поэтому просто поплелся за Кирой обратно в пульсирующий ритмом зал. 

Едва мы входим, Кира сплевывает себе под ноги и растирает плевок изящной туфелькой со стразами.

- Тварь...

На нашем диване, верхом на Энфилде сидит смугленькая девица, обтянутая непонятными кожаными шнурками, по сути голая. Он и сам уже без рубашки и джинсы расстегнуты, и она облизывает его всего в то время, пока он разминает в руках ее ягодицы, как тесто.

- Мразь, мразь, мразь, - шипит Кира и впивается коготками в мою руку. - Убью, покалечю на всю жизнь обоих, сука…

- Тихо, - говорю я ей, но уже поздно.

Кира бросается вперед, спихивает голую девицу с дивана так, что та ударяется головой о край стола, тут же хватает Лешку за волосы и что-то кричит ему в лицо. Смуглая проползает под столом и теряется в толпе, я бегу в эпицентр конфликта. Кира держит его за волосы, орет на него, грубо, матом, со слезами и надрывом, ровно до тех пор, пока он не размахивается и не отвешивает ей мощную оплеуху.
 
И тут все снова как в замедленной кинопленке: Кира летит спиной на столик, одна туфелька соскальзывает с ноги, браслет сверкает в отражении стробоскопа, всполох льняных волос, расширенные зрачки, приоткрытые губы...Она перемахивает через глянцевую поверхность стола  и гулко падает на пол.

Тишина. Кажется, даже музыка прекратилась. Операторы, закладчики - вся королевская гвардия - замирают в ужасе.

Меня колотит от негодования, и я кидаюсь на Энфилда с кулаками, но стоит мне приблизится, он, готовый к атаке, хватает меня за шиворот и прижимает к спинке дивана.

- Сел и успокоился, живо, - рычит он мне в ухо. - Иначе вслед за ней полетишь. Никогда не лезь в чужие разборки.

У него совершенно невозмутимый взгляд, циничный и усталый. Он неторопливо набрасывает рубашку, застегивает ширинку, вытягивает из пачки сигарету, закуривает и только потом смотрит на Киру.

Она поднялась с пола, стоит вся бледная, одуревшая от его хамства, взлохмаченная, а из фарфорового носика струится настоящая кровь…

- Кирюша, малышка, - говорит Энфилд. - Давай ты не будешь себя так вести. Давай ты одумаешься… Ну иди ко мне, девочка.

И, знаете, она идет. Несмело шагает к тому, кто только что ее прилюдно ударил. Она садится рядом, кладет голову ему на грудь и говорит:

- Не делай так больше, ладно? Никогда не делай...

Он целует ее в лоб, как ребенка, вытирает струйку крови с ее лица и отвечает: “Ладно, не буду”.

Выглядит это как полное безумие, как немыслимое унижение, но никогда не надо верить своим глазам. Именно в тот момент в игрушечной голове Киры зарождается совсем недетский план.

Мало-помалу все улеглось тогда. Конечно, на душе мерзкий осадок, но приходится смириться, потому что так решает Кира. Она говорит:

- Спасибо, что вступился, но дело это действительно не твое.

И я думаю, черт с вами обоими, хоть поубивайте друг друга, извращенцы, если вам так нравится. А потом я и вовсе забываю об этом инциденте, потому что рано утром, когда такси привозит меня домой, происходит событие, которое ломает мою жизнь пополам.

В нашем дворе, возле дома, в котором живет Дани стоит машина “скорой помощи”. На улице еще темно, рассвет только занимается, но мне хорошо видно, как бригада парней в бордовых куртках вытаскивает из подъезда носилки, накрытые белой простыней. Я быстро расплачиваюсь с таксистом и бегу туда. В подъезде звонким эхом раздаются крики тети Веры, Даниной мамы, а потом я пробираюсь к носилкам и, наплевав на слова фельдшеров “скорой”, откидываю простыню. И мое сердце пропускает удар.

Он лежит белый, как полотно, на лице следы вчерашних побоев, бессмысленный взгляд устремлен в грязно-серое небо. Я не понимаю. В голову будто ваты напихали, и ни одна мысль не может оформиться правильно. Что это? Как это? Зачем это все?

Обезумевшая тетя Вера кидается к носилкам, один из фельдшеров оттаскивает ее назад, говорит ей что-то но она не слушает. А я по-прежнему не понимаю.

- Зачем вы его так накрыли? - мямлю я, чувствуя, как отнимаются мои ноги. - Зачем? Он же не умер, вы же…

- Парень, уйди, - говорит мне кто-то.

 -Да какого хера? Что происходит вообще?

Тут какая-то ошибка. Наша дурацкая медицина, они опять все напутали… Такого не бывает. Те, кого ты любишь, просто не могут умереть, это бред…

- Что случилось, вашу мать, уроды, ответьте мне кто-нибудь!

Один из фельдшеров буднично и небрежно бросает:

- Передоз, что же еще. Матери успокоительного введите. Грузим.

И они грузят. Сначала носилки, на которых лежит Дани, совсем не мертвый, нет! А потом тетю Веру, которая, как и я, не верит, что любимые люди способны умереть. Я пытаюсь влезть в машину “скорой”, но меня выталкивают, говорят: “Только родственники”. Я ору, что я его брат, но передо мной захлопывают дверцы. Машина отъезжает, я плюхаюсь в кучку талого снега и сижу там целую вечность, до тех пор, пока соседи не выходят гулять с собаками.

Я не могу думать, не могу плакать, не могу даже ответить на бесконечные мамины звонки. Я просто сижу и смотрю, как просыпается район. Сейчас все разрешится. Сейчас они довезут его до больницы, поставят какую-нибудь капельницу, и он опять начнет дышать. По-другому и быть не может, в фильмах с хорошим концом случается именно так, а ведь у нашего фильма хороший конец. Я сижу в сугробе, мокрый насквозь, щелкаю зажигалкой и вспоминаю, как он уходил от меня вчера. Мы же договорились, что все будет нормально, что все это дерьмо скоро закончится. Вот только мы не знали, что для одного из нас оно закончится так рано. Он просто обязан начать дышать, Дани. Потому что иначе я никогда не смогу себя простить. Потому что иначе я свихнусь.

Когда я нахожу в себе силы добраться до дома, мама встречает меня в слезах.

- Почему ты не брал трубку? - спрашивает, - Данечки больше…

- Нет. Я знаю.

Больше я не говорю ей ни слова, скидываю ботинки, прямо в куртке иду в свою комнату и заваливаюсь на кровать. Мне безумно холодно и мокро, но я не хочу переодеваться. Я вообще ничего не хочу. Теперь я уже осознал, что все взаправду, что никто не сотворит чуда, никто не перемотает назад. Я даже ничего не чувствую, наверное. Ни горя, ни ужаса. Только пустоту, будто из меня выкачали все жизненные силы, весь воздух, всю душу. Я просто лежу и не мигая пялюсь в потолок.

Позже мне расскажут, как все было: как он умирал на ступеньках собственного подъезда в то время, пока я развлекался с Энфилдом. Позже я начну ненавидеть и винить себя так отчаянно, что попрошу Лешку достать мне героина, дабы уйти вслед за Дани. Позже Энфилд будет объяснять мне, что у наркомана всего три пути - больница, тюрьма и смерть, и что я ничего не мог поделать. Но это будет позже, а сейчас я просто лежу и думаю о том, что мой самый лучший друг покинул этот мир в двадцать один год, и его мечтам о книге уже не суждено сбыться.


8

- Перестань названивать, - заплетающимся языком говорю я трубке. - У меня нет ни малейшего желания тебя слышать и видеть. Вообще никогда.

Я пью уже четвертую неделю. Все, что горит, и везде, где придется. Энфилд звонит в день по миллиону раз, но я почти никогда не отвечаю.

- А ты перестань бухать и возьми уже себя в руки, - говорит он мне.

- Пошел ты.

- Ты ничего уже не поправишь, а вот хуже сделать можешь.

- Отъебись.

- Если хочешь хоть чем-то помочь его матери, прекрати вести себя, как сопляк и будь мужиком. Ты же сам говорил, у нее больше никого нет. Теперь никого, кроме тебя, идиот. Ты хочешь ей помогать или нет?

- Наверное…

- Тогда выползи из своей берлоги и приезжай на Полежаевскую. Я выведу тебя из запоя, и ты начнешь снова зарабатывать деньги. Для нее.

По закону жанра я должен был все-таки его послать. Сказать, что грязные и кровавые деньги не нужны ни мне, ни тете Вере, а потом красиво уйти в закат. Но в жизни так не бывает, особенно в жизни людей, связанных с наркотиками. Энфилд умел находить нужные аргументы, жать на правильные кнопки. Он на все сто был уверен, что ради Даниной мамы я вернусь в бизнес. И не ошибся.

- Ну и рожа, Господи, - вздыхает он, встречая меня в прихожей Кириной квартиры. - Проходи, падай на диван, капельница готова.

У него есть ответы на все вопросы и средства от всех бед. Он подключает меня к капельнице, при этом я не спрашиваю, что там за раствор. Даже если он намерен этим раствором меня убить, я не буду сопротивляться. Так даже лучше, пусть делает, что хочет. Тогда-то он и говорит мне:

- Пойми одну вещь и запомни ее на всю жизнь. У наркомана есть только три дороги - больница, тюрьма и смерть. Наркоман не принадлежит себе, его судьба в большинстве случаев предрешена. Что бы ни делали родные и друзья, как бы ни контролировали, как бы ни уговаривали, все без толку.

- И это я слышу из уст человека, заполонившего наркотой всю Москву, - мрачно усмехаюсь я. - Забавный ты, Энфилд, ей-богу.

Он растянулся на ковре, пускает в потолок колечки сигаретного дыма и наблюдает за тем, как капает мой раствор. Киры нет, она где-то в городе, развозит закладки. Механизм всегда работает, что бы ни случилось, кто бы ни умер. Шоу продолжается.

- Понимаешь, - говорит мне Энфилд. - Наркотики - такой же вечный бизнес, как фармацевтика и ритуальные услуги. Люди всегда будут болеть и лечиться, люди всегда будут умирать, люди всегда будут употреблять вещества. Кто-то продает, кто-то покупает, ты ничего не изменишь. Никто ничего не изменит. Единственное, на что я могу влиять - это качество продукта. А еще я могу следить за тем, чтобы люди, которые для меня что-то значат, не пересекали черту. Я ведь так и не дал тебе превратиться в торчка, ни тебе, ни Кире.

Я саркастично скалюсь, но между тем осознаю, что он все-таки прав. Он всегда следил за мной, контролировал, вовремя останавливал, не давал впасть в зависимость. Я по-прежнему не наркоман, а “юзер”, и лишь только потому что так нужно Энфилду.

- А вот мой человек пересек черту, - говорю я, чувствуя, как подступают слезы. - Я не уследил и теперь моего человека нет!

И тут я начинаю безудержно рыдать.

Я ни разу не плакал по Дани, ни слезинки не проронил. Просто не мог. На похоронах стоял у гроба, как деревянный, не дышал почти. Смотрел на венки, на свечи, на наших одноклассников, но не мог взглянуть на самого Дани, и заплакать тоже не получалось. Хотел, но не мог, как будто меня парализовало. Потом я пил целый месяц, то один, то со случайными знакомыми, даже с бомжами в переходах пил, но так ни разу и не заплакал. А вот теперь меня прорвало, и я вырываю из вены иглу капельницы, подтягиваю колени к груди, закрываю лицо руками и реву навзрыд. Энфилд терпеливо сидит рядом, молчит, курит.

- Он был таким умницей, - всхлипываю я, растирая сопли по лицу. - Таким мечтателем… Он хотел жить в Европе и писать книги...Я не понимаю, когда он сорвался… Почему героин? Почему я его не слушал? Почему его больше нет?!

Энфилд молчит, дает мне прореветься и выговориться. Долго-долго я сотрясаюсь в рыданиях, срываюсь на кашель, почти до рвоты, опять говорю, опять рыдаю, опять кашляю, а потом чувствую, как обессилел, и все, на что меня хватает, это сиплый протяжный вой в мокрую от слез подушку.

- Ну, все, хватит, - тихонько говорит Энфилд, тянет меня за плечо и заставляет посмотреть на себя. Я почти его не вижу, перед глазами все плывет. - Иди, умойся холодной водой, ну, давай же.

Я плетусь в ванную, споласкиваю опухшее лицо и возвращаюсь в комнату. Лешка протягивает мне чашку ароматного чая с лимоном.

- Выпей. А потом все же закончим капельницу, приведем тебя в порядок.

Я послушно пью чай, позволяю снова воткнуть в себя иглу, но так и не решаюсь задать Энфилду главный вопрос: правда ли, что Дани брал героин у него?

Он выпускает меня из квартиры только вечером, потому что за первой капельницей следует вторая, а за ней третья. Экспресс-детоксикация, так он говорит.

- Ни капли в рот не бери, - напутствует он меня в дверях. - Завтра утром приедешь, проведем еще один такой сеанс, и все - будешь, как новенький. Понял?

Я киваю, понял.

- И вообще, помойся и побрейся. На тебя смотреть тошно.

Откровенно говоря, чувствую я себя действительно лучше. Не знаю, что там такого в его капельницах, но руки больше не трясутся, в голове прояснилось, да и беспросветная апатия, кажется, начинает отступать.

Вот так Энфилд поднял меня на ноги и вернул в бизнес. Сложно было ожидать от него чего-то другого. Я понимал, что он никогда меня не отпустит. Чтобы уйти от него, надо было, как минимум, умереть. Как Даниэль. За годы, проведенные на привязи у Энфилда, я видел нескольких ребят, пытавшихся выйти из дела. Некоторые из них, будто одумавшись, испуганные, приползали обратно; других находили в подворотне с пробитыми черепами; третьи умирали от передозировки. Я не могу брать грех на душу и винить его одного во всех этих ужасах, но даже идиот мог уловить между ними определенную связь. 

Летом 2011 года Энфилд возвращает в продажу JWH - спайс, получает из Китая пару десятков новых “легальных” веществ и отправляется покорять регионы. В областных городах на “Лабораторию Чистого Разума” трудятся полсотни операторов и закладчиков, Энфилд постоянно бьется за чистоту и качество продукта, сохраняя при этом демократичную цену, и если в столице с ним кто-то еще конкурирует, то в регионах он грубо нагибает мелких дилеров одного за другим. Сам он постоянно мотается в Питер, где работают его лаборанты, а потом устает от этого и перевозит химиков в Москву. Они готовят дорогой розовый амфетамин, очищают китайские порошки от примесей, “приваривают” новые молекулы к пировалерону, варят кристаллический мет лично для Энфилда и синтезируют реагенты для курительных смесей. Спрос на новые виды веществ не снижают даже новости о массовой гибели их потребителей. Энфилд прав - люди всегда будут употреблять, что бы ни происходило.

Что касается меня, то устав лгать родителям ежедневно, я снимаю себе отдельную квартиру и покупаю довольно приличный подержанный Ауди А6. Своей семье и тете Вере я ежемесячно перевожу неплохие суммы денег, но участвовать в их жизни мне совершенно некогда. Я пропускаю юбилей отца, потому что еду с Энфилдом в Рязань, а “последний звонок” младшей сестры - потому что везу его, обдолбанного в сопли, из сауны домой. И да, тогда он впервые показывает мне свой дом. Внутрь, естественно, не приглашает, глупо было бы. Помню тот день, и помню, как я обалдел тогда.

Его дико глючит, просто безумно. Звонит и орет в трубку: “Забери меня отсюда, срочно! Тут тако-о-е, мать его. Ух ты ж, бля!” Я тогда чуть было не подумал, что на него организовали настоящую облаву, что его в этой сауне вот-вот повяжет ОМОН. Мне не хотелось попасть под раздачу, и ехал я крайне осторожно, высматривая в округе машины с «мигалками». Время-то всего ничего, два часа дня, а он названивает каждую минуту и орет: “Где ты? Где ты, блин?” Совсем с катушек слетел. Ни одной полицейской машины в радиусе видимости нет, я торможу возле сауны, Энфилд вываливается на улицу с четырьмя шлюхами, запрыгивает в мою машину и говорит:

- Все, валим отсюда. Эти сами доберутся.

Его белоснежный БМВ остается на стоянке.

Всю дорогу его мучает бешеная паранойя, ему везде мерещатся снайперы и погоня, он подпрыгивает на сидении и без конца повторяет: “Скинь их с хвоста, гони, хрен ли ты еле катишься”. Глаза огромные, черные, сумасшедшие. Ну, точно демон. Я почти насильно запихиваю ему в рот две таблетки успокоительного, и по пути, где-то через полчаса его начинает отпускать: снайперы прячутся уже не на каждой крыше, а лишь на высотках, и не всякая черная машина на дороге преследует именно нас.

- Ох, какой же я упоротый, - честно признается он, закуривая. -  Никогда не бери с меня пример, понял?

Я ржу и прошу его стряхивать пепел не на коврики, а, как положено, в пепельницу.

- В Серебряный Бор едем, ты ведь в курсе?

Честно говоря, я был не в курсе. Я просто увозил его с юга Москвы и ждал, пока он придет в себя и обозначит маршрут. Мы приезжаем к Серебряному Бору, к троллейбусному кольцу, и он говорит:

- В коттеджный поселок въезжай. Если я отсюда пойду пешком, опять словлю паранойю, и до ночи буду блуждать по кустам. Я же невменяем, ты видишь...

Мы катимся по шуршащему гравию, по обе стороны высоченные заборы, а за ними роскошные дома. Не Рублевка, конечно, но тоже весьма впечатляет. Энфилд командует: направо, налево, опять направо, глянь, кто-то за деревом прячется, а нет, показалось, налево…” В итоге мы останавливаемся у зеленого металлического забора, за которым растет молодая сосновая рощица. Среди сосен красуется трехэтажный коттедж из натурального камня и стекла, легкий и стильный, с четырьмя башенками  - на каждую сторону света. Трехэтажный! Энфилд выходит из машины, нервно озирается в угоду своей паранойе и, убедившись, что ему ничто не угрожает, открывает калитку.

- Завтра утром, часов в десять заберешь меня на троллейбусном кольце. Поедем за моей машиной. Все, давай.

И скрывается за забором -  ни “спасибо”, ни “до свидания”. Конечно же, он мог бы вызвать такси, но зачем напрягаться, когда есть прислуга. Я сижу в своем Ауди и смотрю на этот чудесный дом. Так вот, оказывается, сколько у него денег. Так вот, оказывается, какую роскошь он может себе позволить всего в тридцать три года! Глядя на его особняк, я начинаю серьезно задумываться: а не является ли сеть интернет-магазином полулегальных веществ лишь вершиной айсберга, крошечной толикой его настоящего бизнеса? А не прав ли был Дани, говоря о героине?

К концу 2011 года на спайс уже ведется  беспощадная охота, пировалерон и любые содержащие его вещества тоже объявляют вне закона, но “Лаборатория Чистого Разума” работает в прежнем режиме. Все дело в том, что специфика онлайн-продаж позволяет всем участникам сделок - и продавцу и покупателю - оставаться практически анонимными. В этом и состоит чистота “скоростного” бизнеса. Интернет-магазин официально не является продавцом, он просто сводит дилера и клиента на нейтральной территории Интернет-пространства. В основном все пользуются анонимными сетевыми соединениями, защищенными от прослушивания и слежки. Например, Tor или Silk Road. IP-адреса используются тоже анонимные, а значит, отследить откуда и куда движется товар, практически невозможно. Однако в начале 2012 года Энфилд либо начинает  что-то предчувствовать, либо получает информацию по своим каналам. Он пока не делает никаких официальных заявлений, просто делится соображениями.

Тогда в феврале мы сидели в “Нияме” на Новокузнецкой и ждали, когда подъедет Кира. Какие-то у нас были планы на вечер, точно не помню. Он говорит:

- Скоро придется все это сворачивать. Прежних масштабов продаж уже не будет.

- С чего ты взял? - спрашиваю. - У нас какие-то проблемы?

- Нет, - отвечает. -Ты не паникуй раньше времени. Просто прими к сведению и все. Если хочешь нагрести побольше бабла, сейчас самое время.

Киры все нет, на звонки она не отвечает, а мы запираемся в кабинке туалета и убираем по дорожке розового амфетамина. Энфилд ненавидит быть трезвым. Впрочем, кому понравится уставать, болеть и испытывать голод, когда есть возможность всегда пребывать в состоянии “сверхчеловека”? И вот, выходим мы из туалета, возвращаемся за столик, он опять набирает Кире, она снова не отвечает, и тогда он говорит:

- Ладно, черт с ней, поехали, прокатимся, надоело тут сидеть. Сама позвонит, когда захочет.

А потом происходит событие настолько абсурдное, что я даже не знаю, как на него реагировать.

Энфилда задерживают с четвертью грамма амфетамина в кармане!

Случилось это вот как. Мы просим счет, и тут Лешка обнаруживает, что забыл бумажник в машине. Мне рассчитываться он категорически запрещает, всегда и за всех любит платить сам. Говорит:

- Ты посиди пока, я спущусь на минутку.

Я остаюсь за столиком возле окна. Мне очень хорошо виден его белый БМВ, припаркованный вдоль узкой дороги на Пятницкой, видно, как Энфилд выходит, шагает к машине, как к нему подступают трое в штатском, тычут ему в лицо удостоверениями и тут же валят грудью на капот его же внедорожника. В такой неудобной позе он, тем не менее, умудряется вывернуть шею, посмотреть на то самое окно, в котором маячит мой силуэт, встретиться со мной взглядом и коротко кивнуть: уходи, мол, быстрее.

Я сижу, ни жив, ни мертв, ей-богу. Но, привыкший доверять его решениям и командам, я кидаю на столик две тысячные купюры и пробираюсь к выходу. Через дверь суши-ресторана я просачиваюсь, как тень, стараясь ни единым звуком не привлечь к себе внимания. Мельком вижу: Энфилд по-прежнему лежит грудью на капоте своей машины, на запястьях застегнуты наручники, а в салоне его БМВ идет тщательный обыск. Я прибавляю шагу. Сердце колотится, как сумасшедшее, в ушах стоит непрерывный гул.

Они знали, где его брать! Точно знали и место и время! Если бы он не забыл бумажник или позволил мне расплатиться по счету, мы вышли бы из ресторана вместе, и… Они взяли бы нас обоих!

До метро я практически бегу, распихивая чересчур медлительных прохожих. Лешку кто-то сдал, по-другому и быть не может! Но кто? Пока я трясусь в переполненном вагоне, мысли роятся в моей голове, как мерзкие личинки, и единственное, что я могу понять наверняка, это то, что доверять нельзя никому. В тот момент я еще не знаю, что это не серьезная облава. В ту ночь, обливаясь холодным потом и не сомкнув глаз ни на секунду, я пребываю в полной уверенности, что Энфилд сядет лет на двадцать, и мы всей толпой двинемся по его стопам.

Честно признаюсь: так как в ту ночь, я не боялся, наверное, никогда в жизни. В моей съемной квартирке в Люблино было припрятано немного Лешкиного кристаллического мета. Чтобы хоть как-то унять ужас и чтобы в случае облавы у меня ничего не нашли, я вколол его весь. Только, разумеется, паника и паранойя усилились в разы, и до рассвета я метался от окна к окну, высматривая несуществующие полицейские машины и странные тени, притаившиеся за фонарными столбами. Утром я кое-как прихожу в себя, обзваниваю всех до единого московских сотрудников “Лаборатории”, приказываю отключить телефоны, не заходить в Скайп, в общем затаиться и ждать. Свое решение я ничем не обосновываю, просто говорю, что так надо. О том, что Энфилд задержан, естественно, молчу. Одной только Кире я говорю правду, считая, что она имеет право знать. Она реагирует странно, не впадает в истерику, не рвет на себе волосы, а спокойно отвечает: “Думаю, он справится”.

Свой телефон я тоже отключаю, к компьютеру не подхожу, полдня сижу на полу посреди комнаты, пытаясь придумать, что делать дальше, а ближе к вечеру в мою дверь звонят.

Ей-богу, у меня все внутри оборвалось и перемешалось. Я подскакиваю от этого “динь-динь”, и сердце мое застревает где-то в горле. Все. Кончилось. Богатое воображение рисует страшные картинки о том, как Энфилд под пытками раскололся в полицейском участке, и теперь нас всех, одного за других, будут забирать и усаживать на бесконечно долгие сроки. Я стою посреди комнаты, а в дверь все звонят и звонят. Я не дышу почти. Вдруг поверят, что никого нет, и уйдут? Выглядываю в окно: машин с «мигалками» нет, только чья-то красная спортивная Хонда, припаркованная у моего подъезда. Но, знаете, раньше я ее тут не видел…

Я накручиваю себя до панической атаки и почти уже решаюсь сигануть со второго этажа в снег, как вдруг звонить перестают. Во внезапно возникшей тишине я слышу женский голос:

- Я знаю, что ты там. Открой уже, параноик! Я его жена.


9

Никто никогда не видел миссис Энфилд, но у большинства из нас сложилось о ней вполне стереотипное представление: несчастная дурочка замужем за монстром, зависящая от него самого, от его денег, а, может, и его наркотиков. Эдакая Кира, только законная. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что они, во-первых, официально не женаты, во-вторых она старше его, а в-третьих, она адвокат по уголовным делам.

Она стоит в дверном проеме: блестящие черные волосы до плеч, короткая норковая шубка, сапожки на шпильке, шлейф дорогих духов. Взрослая, серьезная, очень красивая. Так некстати в моем обшарпанном подъезде. Представляется: “Александра”. Спрашивает: “Впустишь?”

Я, очумевший от ночной паники и метамфетамина, неловко пячусь назад, пропуская ее в крошечную прихожую. Она скидывает шубку, и не найдя достойной вешалки, вручает ее мне: “Положи куда-нибудь, только аккуратно”. Видимо, у Энфилдов это семейное - принимать всех вокруг за прислугу. Я пялюсь на эту женщину во все глаза, нежно укладываю ее шубку на спинку дивана и мямлю:

- Проходи… те.

Александра не утруждается снять свои элегантные сапожки, так и проходит в обуви. Наверное, в своем особняке в Серебряном Бору они всегда так делают. Входит в комнату, осматривается в поисках приличного кресла. Мебели у меня, вообще-то, почти нет, только диван и  плоский телевизор на стене, и я говорю ей:

 - Присаживайтесь… У меня тут, извините, бардак.

- Я заметила, - отвечает она и улыбается. - Все в порядке.

Грациозно и с легкой небрежностью Александра садится на краешек дивана и говорит:

- Я тебе звоню с самого утра. Отключив телефон, ты заставил меня ехать сюда через всю Москву.

Я не знаю, что ей ответить. Сказать, что я ее не ждал, невежливо. Сказать, что чуть не обделался от страха, не по-мужски. Так что я просто молчу.

Она роскошна, правда. Я никогда не думал, что буду смотреть так на женщину, которой не меньше тридцати пяти! Ни единой морщинки, тонкая, светлая, почти прозрачная кожа, темные штрихи бровей и резкая, но чувственная линия губ. В ней видна не только красота, но также сила ума и духа. Глядя на нее, я начинаю понимать, почему Лешка, несмотря на свои похождения, остается рядом целых восемь лет. А вот почему Александра терпит его поведение - это вопрос.

- В качестве меры пресечения ему избрали арест, - говорит она. - На месяц  до суда. Яне стала подавать апелляцию, решила, что так будет лучше.

Я выдыхаю:

- Господи…

- Да не сгущай краски, ничего страшного. Пускай посидит, отойдет от наркоты и шлюх

Странно слышать от нее такое. И самое главное - говорит, она это таким тоном, будто ей либо на все плевать, либо у нее все под контролем.

- У них ничего на него нет. При обыске обнаружили четверть грамма амфетамина для собственного употребления. Никакого сбыта, ты понимаешь?

Конечно, я понимаю. Сегодня, наверное, даже ребенку известно, что за хранение наркотических веществ и за их сбыт, предусмотрены совершенно разные виды наказания. Тогда мне становится почти смешно: крупного  наркодилера берут с крошками личного амфетамина и ровным счетом ничего не могут ему предъявить за отсутствием доказательной базы. Я говорю:

- Очень странно, что при обыске они ничего ему не подкинули.

Это нормальная полицейская практика в нашей стране, скажу вам по секрету. Если надо кого-то посадить, но не за что, ему подкидывают немного героина или спайса, и тогда уже дело принимает совсем иной оборот.

Александра кивает:

- Сама удивилась, - говорит. - Если знали, за кем ехали, должны были просчитать запасные ходы. Но, знаешь, скорее всего, они не знали.

- Поясните?

- Его кто-то сдал, это очевидно, - говорит она. - Но скорее всего, это была глупая наводка, мол, в такое-то время, в таком-то месте будет человек с некоторым количеством наркотического вещества. Если бы люди из ГНК на самом деле знали, кого берут, это была бы совсем другая операция, поверь, с автоматами и парнями в масках.

- А если все-таки узнают? Ну, вдруг? Скажем, под давлением.  Вы ведь знаете, что менты отбивают и почки, и мозги. Он ведь потащит всех за собой, да?

Александра невесело улыбается:

- Слушай, перестань паниковать. Лешка гораздо взрослее и умнее тебя. Что бы там с ним не делали, он будет молчать. Потому что стоит ему только открыть рот, он сядет пожизненно.

- Вы его видели? - спрашиваю я Александру. - Он в порядке?

- Нормально все с ним, живой, - говорит она. - Просил тебе передать, чтобы ты не останавливал работу. Он тебе доверяет. Управляй делами без него. И, если сможешь, попытайся выяснить, кто его сдал. Не отключай телефон, будем держать связь. Тебе все понятно?

- Понятно.

- Особенно присмотрись к этой куколке, блондиночке, ну ты понял. Есть подозрения на ее счет.

У меня чуть челюсть не отвисла.

- Вы знаете… про Киру?

- Господи, солнышко, - вздыхает Александра, одарив меня почти материнской улыбкой. - Ваша эта возня меня ни капли не занимает.  Он такой, Лешка, его никогда не переделаешь и не изменишь, да и глупо было бы. Если действительно любишь человека, позволь ему быть собой, вот что мы оба думаем.

 - И вам не обидно, - по-детски спрашиваю я. – Знать это все и…

- Не обидно, - отвечает она. – Потому что и он позволяет мне быть собой.

И миссис Энфилд ушла - укатила на той подозрительной красной Хонде. А я остался в облаке ее духов и полном недоумении.  Лешка в Матросской Тишине, я - за главного и доверять нельзя никому, даже самому себе. 

Утром я первым делом еду к Дани на могилу, и, несмотря на завывающий ветер и февральский снег, сижу там долго-долго.

- Куда же мы с тобой, братишка, вляпались, - говорю я гранитному камню, на котором трагично вырезаны даты “1990 - 2011”. - Тебе там, наверное, уже проще, а я здесь разгребаю…

Я сижу, наверное, целый час, глажу ледяной гранит, пока пальцы не начинают неметь. Я часто сюда приезжаю, каждый раз, когда жизнь сжимается вокруг меня тугим кольцом, когда почти не видно солнца. Всякий раз я говорю с Дани так, будто он меня слышит, и жду, что однажды его голос в моей голове даст мне нужный совет. Но пока он лениво молчит.

Вернувшись домой, я делаю рассылку по электронной почте всем сотрудникам «Лаборатории»: работаем в обычном режиме, все нормально, Энфилда некоторое время не будет, и где он, никого не касается. Механизм снова запущен, шоу продолжается, как всегда.

Откровенно говоря, время, пока Энфилд отсиживался в Матроске и ждал суда, для меня было самым подходящим, чтобы все бросить и уехать к чертям из города. Но я не мог, да и не хотел, наверное. Больше полутора лет я варюсь в этом котле и, кажется, прикипел к нему намертво. Бизнес, связанный с «легалкой» совсем не похож на героиновый. Он чище, интеллигентнее, что ли. И на первый взгляд, не такой кровавый. Никаких парней на джипах с автоматами, никаких встреч в темных подворотнях. Ничего, из того, чем пугают нас в фильмах про наркотики. Ты живешь в кайф, немного рискуешь, и ты почти всегда в выигрыше. Но, естественно, у любого чистого бизнеса есть грязная сторона. Ее просто не хочешь замечать.

Я чувствовал, что Энфилда сдала Кира, и он сам это чувствовал. Во-первых, никто, кроме нас троих не знал про ужин в «Нияме» на Пятницкой в тот вечер. Во-вторых, Кира по-женски злилась на Лешку – и за то, что тот не уходит от жены, и за пощечину в клубе и за многое другое. У нее действительно были причины для ненависти. Но я не ожидал от нее такого хода. Предполагал, конечно, что она способна на месть, но чтобы на столь низкую…  Мне обязательно нужно было знать наверняка.  Если продолжу ей доверять и расслаблюсь, запросто окажусь на соседних нарах с Лешкой. Я напряженно думаю день и ночь, гоняю по пустым дорогам в часы раннего утра, меряю шагами комнату, сбиваю сосульки с крыш, срываю этикетки с пивных бутылок… И внезапно голос Дани в моей голове просыпается.

«Помнишь французские байки, что я травил девчонкам? Делай то же самое: проявляй фантазию, лги, блефуй! Уж это ты умеешь».

Дани замолкает, а я, наконец, понимаю, как вывести Киру на чистую воду.

В ее дворе на Полежаевской совсем негде припарковаться, но я нахожу укромное местечко возле мусорных баков. Она дома и ждет меня, хотя на часах одиннадцать утра. Вчера я позвонил и сказал, что нам предстоит важный разговор. Я все продумал и трижды отрепетировал перед зеркалом: печаль, волнение, ожидание, надежда…  Все эмоции так или иначе подчиняются общему принципу. Если использовать подходящую мимику и тон голоса, тебе наверняка поверят.

На ней теплая толстовка Nike и рваные на коленях джинсы. В квартире холодно – опять с отоплением беда. Льняные волосы собраны в тугой пучок на макушке. Я не должен покупаться на красоту и сексуальность. Я не должен…
- Привет.

Я целую ее на выдохе. Так, будто прошел сотню пыльных километров пешком, преодолел горы и льды. Я скучал, и это трудно скрыть.

- Что происходит?

Я прошу чашку чая и ненавязчиво, но убедительно лгу, что ездил к Энфилду в Матросскую Тишину. Кира забывает про свистящий на плите чайник и садится напротив меня.

- Выключишь эту хрень? – меня раздражает свист, она снимает чайник с конфорки, а я закуриваю.

- В общем, - говорю я, разглядывая кончик сигареты. – Весьма плохи его дела.

Кира смотрит на меня, не мигая: подробнее. Я включаю фантазию, вспоминаю отрепетированные ходы и начинаю рассказ:

- Короче, когда я приехал, то минут сорок ждал его в комнате свиданий. Там такие кабинки с толстыми стеклами и телефонными трубками, типа как в фильмах…

Затягиваюсь, стряхиваю пепел, смотрю в ее чуть прищуренные глаза и продолжаю:

- Его привели… Нет, его практически внесли в эту кабинку… Он сам идти не мог, понимаешь. Два парня в форме протащили его по полу и усадили на стул. Потому что он идти не мог, вообще!

Кира тоже закуривает и кусает нижнюю губу. Говорит: «Дальше что было?» Даниэль в моей голове подначивает: умница, все правильно, добей ее!

- Ну и, короче… Он сидит бледный весь, подавленный, побитый. Вообще никакой. Берет трубку и говорит: «У меня все хорошо». Потому что, если он скажет, что у него все плохо, его потом вообще убьют, понимаешь? Там все разговоры прослушиваются и записываются!

По ее щеке медленно катится первая слезинка, но Кира все еще сохраняет самообладание: дальше что?

- Из него жестоко выбивают показания, вот что я понял. Хотят, чтобы он сдал всю команду, выложил схему работы за целых два года. Он пока молчит, держится, но вряд ли его надолго хватит. Надо было его видеть, Господи, это кошмар… Весь в кровоподтеках и ссадинах, еле говорит, еле движется,  одним словом, полуживой…

Для справки: в жизни такого никогда бы ни случилось. Менты известны не только своим произволом, но и виртуозным умением его скрывать. Даже если – гипотетически – на допросах из Энфилда сделали котлету, его бы ни за что не выпустили на свидание, сославшись на карантин в изоляторе или на что-нибудь еще. Но Кира этого не знает. Какой бы отчаянной и озлобленной она ни была, она все равно еще маленькая девочка, которая смотрит сериалы, а не криминальные хроники.

- Говорят, - продолжаю я, понизив голос. - Менты наполняют водой пятилитровые бутылки и бьют ими так, чтобы синяков на теле не оставалось… Все внутренности отбиты к чертям, а следов нет.

Вот и вторая ее слеза, вот и нужная бледность.

- И все время он повторяет: «Все хорошо, все хорошо»… Как робот. Так его запугали, так затравили, что он и глаз поднять не смеет.  Но я-то вижу, каково ему…  Лех, говорю, может, я чем-то помочь могу? А он головой трясет, мол, нет, нет, не говори ничего… И тут у него изо рта кровь пошла, вязкая такая черная струйка по подбородку…

Спасибо, Дани, сработало. Кира закрывает уши руками, и кричит: «Хватит, хватит, хватит!»

- Я не хотела, чтобы с ним так! Я не хотела, чтобы больно! Я хотела припугнуть, показать ему, что я не дура, и тоже кое на что способна! Я дико злилась на него, он меня достал своим враньем, своим хамством и своей женой, но я не хочу, чтобы его там убили, не хочу! Сделай что-нибудь, ты ведь можешь?

Мне все предельно ясно и мерзко. Я спокойно наблюдаю, как куколка, по которой я сходил с ума, рвет на себе волосы, и не чувствую ничего, кроме тошноты.

- Если кто-то и способен сейчас ему помочь, - отвечаю я Кире. – Так это его жена. А у тебя с ним больше нет ни единого шанса. Со мной, кстати, тоже, но не думаю, что ты из-за этого расстроишься.

И я ухожу, оставив ее в истерике и черном отчаянии. Кажется, я начинаю взрослеть и прозревать.

Знаете, чего в этой истории нет и не будет? Любви. Потому что наркоман так же далек от любви, как Земля от Альфы Центавра. У наркомана есть только один искренний и безрассудный роман – с веществами. Поступки, чувства, отношения с людьми подчинены этому неравному браку. Любой человек, осуждающий твой образ жизни, становится раздражающим фактором, а любой поощряющий автоматически записывается в друзья. Наркоман легко находит десятки сексуальных партнеров, сотни единомышленников, но место в его душе прочно занято химической формулой, и ни одному живому существу туда доступа нет. Вот она, та самая стеклянная стена.

Я знал, что Энфилд не простит Киру, как впрочем, и меня, останься я на ее стороне.  Врага в его лице я откровенно и небезосновательно боялся, поэтому, не размышляя ни секунды, выбрал нужный лагерь. Наркоман – конъюнктурщик, он никогда не будет бросаться грудью на амбразуру ради высоких идеалов. Он пойдет туда, куда его позовет химия.

Разумеется, никаким закладчиком я больше не работаю. Теперь я получаю посылки из Китая – коробки, набитые рекламной печатной продукцией. Всю эту глянцевую хрень я выбрасываю по дороге из офиса транспортной компании, и оставляю только то, что действительно важно – черные непрозрачные пакеты, битком набитые порошком. Вес пакета примерно два килограмма, в одной посылке их приходит по пять, а то и по десять. На каждом пакете наклеена этикетка с маркировкой, буквенно-цифровым кодом, определяющим тип вещества. Я аккуратно складываю пакеты под заднее сиденье машины, и везу их в нашу лабораторию в Коньково, где команда химиков, тех самых, что Энфилд перетащил из Питера, все взвешивает, проверяет чистоту вещества, и расфасовывает по одному грамму. Для конечных потребителей. Я наблюдаю за процессом от начала до конца, так делал сам Энфилд, и к этому приучил меня. Он не просто параноик, не доверяющий никому, он отслеживает качество. И если чистота вещества оказывается ниже девяноста шести процентов, он звонит китайским лаборантам, ругается с ними на весьма сносном английском, и требует скидку на следующую партию. Расфасованные порошки я развожу четырем нашим операторам, и держу с ними связь по всем вопросам на протяжении дня, примерно до полуночи. Так работает Энфилд. Только у него все действия давно доведены до автоматизма, мне же приходится все время напрягаться, дабы ничего не забыть. А еще я веду подробные записи, поскольку знаю, рано или поздно Лешка потребует отчета.


Он звонит мне, как гром средь ясного неба. Примерно через неделю, после того, как его закрыли.

- Ну, что, - говорит. – Как ты там, жив-здоров?

Я еду по Профсоюзной улице, а если быть точнее, то стою в жуткой пробке: где-то на подъезде к метро Калужская произошла авария, и о ней рассказывают по радио. Я убавляю громкость приемника.

- Откуда, блин, ты звонишь? Ты же в тюрьме!

- Ну, конечно, а живем мы с тобой в пятнадцатом веке, да? Не будь идиотом, пожалуйста.

- Как ты? – спрашиваю я Энфилда.- Может, тебе чего-нибудь надо?

- А может, это тебе чего-нибудь надо? - ржет он в ответ. – Ты только намекни.

Голос у него очень бодрый. Очевидно, что он не гниет в застенках Матросской Тишины, а катается, как сыр в масле. При наличии денег и связей даже в самом строгом изоляторе у тебя будет все, что нужно. Все покупается, все продается, а особенно люди в погонах.

- Вкратце скажи, как все работает? Не завалил дела без меня?

- Нет-нет, - отвечаю я, и мотаю головой, хотя он этого не видит. – Все путем, Лех, честно.

- Верю, - говорит. – И еще. Это ведь Кира, да?

Некоторое время я молчу, слушаю нервные клаксоны застрявших в километровой пробке машин, а потом тихо отвечаю: «Да».

- Стопроцентная информация? Перепроверять за тобой не надо?

- Не надо. Только, Лех, слушай… Она это не со зла, она бесилась, ревновала, вот и сотворила такую глупость. Она ребенок еще, ты ведь знаешь…

- Знаю-знаю, - мягко отвечает Энфилд. – Не переживай ни о чем, занимайся делами. Если получится, позвоню еще. Удачи тебе.

Кира пропала через неделю после этого разговора. Утром оператор Кристина сообщила мне, что она не приехала за своей порцией закладок, я звонил ей раз двести, но телефон был всегда отключен. Дверь своей квартиры она не открывала несколько дней подряд, а через месяц, когда Энфилда уже осудили, туда въехали другие жильцы. Конечно, я до последнего надеялся, что Кира просто бросила все и сбежала к родителям в Подольск. Но почти на сто процентов я уверен, что с ней расправился Энфилд. Как и с теми, другими ребятами, которые пытались выйти из бизнеса. Энфилд не умел прощать, это было для него чересчур сложно, гораздо проще ему было решить человеческую судьбу, сделав один звонок из Матросской Тишины.

Я никогда напрямую не спрашивал Лешку, причастен ли он к исчезновению Киры. Поймите правильно, это не малодушие и не трусость, это живой человеческий страх и желание жить. Только в фильмах хороший парень тычет плохому пушкой в лицо и изрекает: «Я знаю, это ты ее убил!» В реальности же, находясь у чудовища на коротком поводке со строгим ошейником, ты с радостью зашьешь себе рот суровой ниткой и прикинешься умственно отсталым. Потому что иначе ты станешь следующим.

Я по сей день часто представляю себе нашу фарфоровую куклу, покоящуюся где-нибудь на дне Москвы-реки, но самое дикое и безумное  - то, что отчасти мои руки тоже в ее крови.



10

В конце марта 2012 года Энфилд выходит из Матроски довольным, отъевшимся и практически свободным. Суд района Хорошево-Мневники признал его виновным в хранении наркотического вещества «амфетамин» без цели сбыта, и приговорил к трем годам условного срока. Его выпустили прямо из зала суда, и жена-адвокат отвезла его домой. Честно говоря, я был рад его возвращению. Думал, что мне больше не нужно будет делать его работу: еженедельно рисковать головой, пряча в своей машине колоссальные количества наркотиков.

Помню, как в то утро я ехал в лабораторию в Коньково, чтобы отдать ребятам на очистку одну  очень неудачную партию мефедрона. Был даже готов ругаться с китайцами, благо контакты у меня были, и английским худо-бедно владел. Ехал, психовал: уж что-что, а мефедрон – это наш флагман, неизменно лучший с 2010 года, а тут такая подстава. Лаборатория спрятана в огромном гараже, поодаль от жилого массива. Вентиляция выведена, внутри все стерильно – настоящая фармацевтическая компания, только крошечная и нелегальная. Ребят там обычно трое, Денис, Юрка и Коля, питерские студенты-химики, одаренные и не задающие лишних вопросов. Заезжаю на территорию гаражного кооператива, качусь по щебенке и тут понимаю: свершилось. В самом конце проезда, возле кучи металлолома стоит белый БМВ Х6, грязный по самую крышу, но очень узнаваемый. Мы никогда не ставим машины у дверей нашего гаража – конспирация, все дела, сами понимаете.

Набираю Денису на мобильный, открой, мол. Открывает, впускает меня в залитое ярким светом и насквозь пропахшее химикатами помещение. Энфилд сидит на металлическом столике посреди лаборатории. Все, как обычно: парфюм, мотоциклетная куртка, одной рукой чертит на зеркальце «дорожки», другой листает подшивку отчетов о работе за прошедший месяц. Ребята-лаборанты ведут строгий учет: когда, сколько и чего приняли, какие манипуляции произвели, что получили на выходе. Информация вся зашифрована так, что ее понимаем только мы с Лешкой и сами химики.

Энфилд отрывает взгляд от зеркальца, видит меня, спрыгивает со столика, улыбается во все тридцать два зуба, подходит, коротко обнимает, хлопает по спине и говорит: «Ну, вот он, мой герой». Судя по чертям в зрачках, он и так уже порядком убит и счастлив. Больше ему не надо.

- Умница, - говорит он мне. – Все вывез на своих плечах, не подвел.

Потом он снова запрыгивает на железный стол и, внезапно передумав употреблять, высыпает остатки кокаина с зеркала на пол. Вот так запросто мешает с пылью добрых восемь тысяч рублей. Очередной его кич. Ребятам он говорит: «Пойдите, покурите. Нам пообщаться надо». Без единого звука все три химика покидают лабораторию.

Лешка достает пачку сигарет, но, опомнившись, что здесь курить опасно, снова убирает ее в карман.

- Тяжело было?

Смотрит с улыбкой почти нежной, как отец, гордящийся своим чадом.

Я усаживаюсь на столик рядом с ним. Говорю:

- Напряженно, конечно. Но, как видишь, ничего не рухнуло.

- Вижу, - говорит. – Еще как вижу. Ты знаешь, что я люблю делать тебе подарки в знак признательности, да?

Разумеется, я знаю, что он отблагодарит меня кучей денег, но все равно ради скромности опускаю глаза: «Да хватит тебе».

- Нет, не хватит. Более того, в этот раз подарок будет особенным.

Пусть он скажет, что Кира жива! Пусть скажет, что ничего с ней не сделал, и приведет ее сюда прямо сейчас! Я готов отказаться от любых денег, лишь бы удостовериться, что она не умерла с моей легкой руки! Ну же, скажи это, очисти мою совесть!

- Помнишь, мы говорили с тобой о роялти. О том, что я хочу ничего не делать и жить на проценты? Ну, так вот, по-моему, сейчас пришло то самое время.

Я настороженно отодвигаюсь от него по металлической поверхности стола.

- Не понял.

- Я хочу подарить тебе бизнес, - произносит Энфилд теперь уже без тени улыбки. – Хочу, чтобы все это хозяйство и все эти люди стали твоими. Забирай, я серьезно.

Я смотрю на него, как на умалишенного. Скажи он мне подобное год назад, я бы, наверное, свихнулся от радости, но сейчас все по-другому. Я говорю:

- Нет, Лех, нет… Я не хочу, я не готов, правда!

- Невежливо отказываться от подарков, - отвечает Энфилд. – К тому же, я не принимаю отказов, никогда и ни в чем.

Он опять соскальзывает со стола, встает передо мной и смотрит снизу вверх, прямо в глаза.

- Это не значит, что меня не будет рядом, - мягко говорит он. – Я по-прежнему буду все контролировать, поддерживать и помогать, просто пойми…  Я больше не могу этим заниматься.

- Почему?

- Потому что я затачкован в базе данных МВД, за мной пристально наблюдает Госнаркоконтроль, мне целых три года тянуть условный срок…

- Да перестань! – ору я на него. Я так редко на него орал, что каждый раз он от неожиданности открывал рот. – Перестань мне врать хоть сейчас! Тебе некогда возиться с этой дурацкой «легалкой», потому что ты слишком занят… героином…

Сказал я это, и сам испугался, даже руки похолодели. Но Энфилд совершенно спокоен -  непринужденно улыбается, расстегивает куртку и начинает расхаживать по лаборатории, переставляя с места на место всякие колбы и баночки.

- Давай мы притворимся, будто я временно оглох, - говорит он, покручивая в руках тонкое прозрачное блюдце. – И не слышал той херни, которую ты только что ляпнул.
И тут он смотрит на меня так, что мне становится по-настоящему страшно. Его глаза, обычно серо-зеленые, вдруг становятся почти черными, и в них плывет какой-то нехороший туман. Может, это мне только кажется, но за долю секунды я осознаю все и сразу. Он действительно занимается героином; он, в самом деле, избавляется от неугодных людей; и я у него больше не на поводке, а в зубах. Осталось ему только сомкнуть челюсти. Щелк.

Чуть более настойчиво Энфилд повторяет: «Ну что, давай?» И я, изрядно вспотев, киваю: «Давай».

- Отлично. Значит, мне показалось.

И вот он уже снова улыбается и беззаботно жонглирует лабораторной посудой.

- А что касается бизнеса… Я не буду на тебя давить, дам тебе время подумать. Но очень надеюсь, что когда в следующий раз я сделаю тебе это предложение, ты будешь вести себя благоразумнее.

С этого дня я начинаю душераздирающе бояться Энфилда. Все чувства, какие я когда-либо к нему испытывал, симпатия, восторг, все это в одночасье превращается в клубок леденящего ужаса. По ночам, когда мне не спится, я представляю, как именно хотел бы его убить. Я мог бы столкнуть его под поезд, переехать колесами его собственного БМВ, да просто придушить галстуком. Иногда моя фантазия заходила уж слишком далеко, и тогда я напоминал себе: ни на один из способов убийства у меня не хватит духу. Но в то же время, пока дышит Энфилд, я спокойно дышать не смогу.

Конечно, я знаю, сам он ничего мне не сделает, не запачкает рук. Но с той поры я постоянно оглядываюсь и всматриваюсь в темноту дворов. Входя в подъезд собственного дома, я настороженно прислушиваюсь, и если раздаются чьи-то шаги, забираюсь обратно в машину и, не включая фар, жду. Дверь я запираю на два замка, и шторы у меня всегда задернуты. В любой Лешкиной фразе, в любом выражении его лица, я ищу подвох, двойной смысл и угрозу. А самое главное, мне совершенно не с кем поделиться переживаниями, поэтому я начинаю серьезно употреблять стимуляторы. Месяца за три я так расшатываю нервную систему, что превращаюсь в полнейшую развалину. Я вообще не ем и не сплю, вешу, как пятнадцатилетний подросток, а в зеркало и вовсе не хочу смотреться.

Разумеется, Энфилд это замечает – дурак, и тот бы заметил. Пытается ограничить мне доступ к веществам, запрещает появляться в лаборатории в Коньково, где я могу брать что угодно и в любых количествах. Но мне плевать на его запреты, я с головой ушел в страх и зависимость, у меня достаточно денег, и я в обход Энфилда заказываю стимуляторы у собственных операторов. Он бесится, орет на меня, уговаривает, но никак не может понять, что он и есть причина корень проблемы. Моя стеклянная стена растет на его глазах и выходит из-под его контроля.

Зависимость – это сложная и в то же время до идиотизма простая вещь. Она зарождается не на пустом месте, но растет даже на бесплодной земле. Вся суть любой зависимости – от азартных игр, веществ, отношений – сводится к тому, что ты перестаешь принадлежать себе. Представьте, что вы сидите в автомобиле без педалей и руля и с бешеной скоростью несетесь по встречной полосе. Зависимость именно такова. Она управляет тобой. Ты живешь, чтобы насыщать ее. Больше ничего не существует.

До такого состояния я дошел к декабрю 2012 года. Я больше не мог работать, я перестал поддерживать всякие отношения с родителями и сестрой, я не заводил новых друзей и девушек, секс стал неинтересен. Я отгородился от мира, и каждый день кололся до тех пор, пока не исчезали все вены. Потом я давал себе день передышки, смазывал руки гепариновой мазью, и едва мог разглядеть хоть один капилляр, начинал все сначала. Вот куда меня завел страх.
После Нового Года я вообще перестал отвечать на телефонные звонки. Даже на звонки того, кого боялся больше всего на свете. Вот уже вторую неделю я динамил его, забаррикадировавшись в своей квартирке в Люблино с тонной амфетамина и ящиком шприцов.

А потом он приехал и выломал мою дверь.

Помню, у меня оглушающе ревела музыка, я валялся посреди комнаты в одних трусах и полном неадеквате, как вдруг услышал странный хруст. Такое «хрррр» поверх бита. Поднимаю голову и вижу над собой Энфилда с монтировкой в руках. Промелькнула мысль: «Ну, вот, дождался, сейчас прикончит». И как-то безразлично стало. Пусть, думаю. Он вырубает музыку и маячит надо мной в своей очередной чертовой мотоциклетной куртке и со своим извечно непроницаемым лицом. Ситуация, которую я проигрывал в мозгу миллионы раз, которой страшился до одури, сейчас меня всего лишь забавляет. Вот как я невменяем.

- Привет, - протяжно говорю я ему, закидывая руки за голову. Руки еле сгибаются в локтях, опухшие от бесконечных инъекций.

- Я вижу, ты в конец охуел, - серьезно произносит Энфилд, но монтировкой меня не бьет, не замахивается даже. – Вставай быстро.

- С чего бы вдруг? – спрашиваю. – С того, что ты весь из себя босс?

Психостимуляторы в некотором роде – это «сыворотка правды». Когда ты накачан ими под завязку, ты говоришь то, что думаешь, не заботясь о последствиях. Более того, тебе именно хочется говорить людям неприятную правду, и остановиться ты не в силах.

Энфилд кидает на пол монтировку, тянет меня за руку, заставляет подняться и встряхивает за плечи.

- Ну?  Что стряслось? – спрашивает. – Почему ширяешься? Опять кто-то умер?

- Я умер, - отвечаю. Веду себя развязно, просто ужас. – Точнее, скоро умру. Ты об этом позаботишься, да? Ты ведь обо всех заботишься. Заботливый наш.

Энфилд усаживает меня на диван, а сам открывает мой шкаф и начинает рыться в вещах. В меня летят джинсы, чистая футболка и свитер.

- Одевайся, поехали.

- Да никуда я с тобой не поеду, мразь!  - меня понесло по-крупному. - У тебя сердца нет, ты людей убиваешь, ты и меня сейчас вывезешь за город и прикопаешь где-нибудь…

Мне в челюсть прилетает мощный удар. Из тех, что приводят в чувства и заставляют замолчать. Энфилд говорит:

- Быстро встал, умылся и оделся. У тебя две минуты.

Через три мы уже сидим в его машине, и он насыпает мне в ладонь таблетки успокоительного.

- Ты когда в последний раз ел?

- Не знаю.

- Спал давно?

- Не помню.

- Хочешь, в Тайланд тебя отправлю?

- Нет.

- Хочешь, в клинику положу?

- Не хочу.

- Ну, тогда поехали, прокатимся.

- Зачем, Лех, куда? Ты ведь все равно со мной расправишься. Не сегодня, так через год. К чему вся эта забота? Зачем притворяться, что тебе есть хоть какое-то дело до других людей?

- Заткнись и спи.

Я начинаю дремать где-то при выезде на МКАД. Наркотики вымотали из меня все душу, и сил бодрствовать, бояться и колоться дальше совсем не осталось. В полудреме я слышу, как Лешка меняет радиоволны, щелкает зажигалкой, сквозь зубы материт подрезающих водителей, а потом я проваливаюсь в пустоту.

- Эй, просыпаемся, приехали.

Открыв глаза, я вижу тот самый высокий металлический зеленый забор и сосновую рощицу за ним. Я спрашиваю, какого хрена он притащил меня в свой особняк, но Энфилд молча вытаскивает меня из машины, открывает калитку, и мы входим на территорию его усадьбы. По дорожке из мелкого камня, мимо припорошённых январским снегом сосенок мы проходим к дому с четырьмя башнями. Энфилд открывает электронный замок и впускает меня внутрь, в огромный холл. Я нерешительно топчусь по полу из настоящего дерева, рассматриваю светлые стены со странными картинами и подсвечниками, обилие растений, лакированную деревянную лестницу с коваными перилами. Чистота идеальная,  окна, ей богу, от пола до потолка и отчетливо пахнет деньгами. Знаете, это смешение запахов, которые ни с чем не спутаешь, но и названия которому дать не можешь. Роскошь и кич, все в меру, но всего чересчур. А еще я растерялся, не зная, как у них тут принято – проходить в обуви или оставлять ее у дверей, как в обычных квартирах. Лешка говорит:

- Пошли на кухню, тебя накормить надо.

 Он пересекает светлый холл в ботинках, по пути снимая куртку и небрежно кидая ее на кожаный пуфик. Ага, теперь мне понятно. Я иду за ним через небольшой коридор внутрь дома. На одной из стен замечаю телефонный аппарат, какие раньше висели в каждой будке по городу – с диском, отверстием для монет и блестящей черной трубкой. Спрашиваю, работает ли он.

- Ага. Но им никто не пользуется. Это ностальгия по детству.

- А где твоя адвокатша?

Энфилд мельком смотрит на часы, говорит:

- Скоро приедет. И будет лучше, если к ее приезду ты поешь и завалишься спать. Ты сегодня несешь жуткую ересь, не дай Бог, еще и ей начнешь втирать свою теорию заговора.

- Ха-ха, можно подумать, она не знает о твоих темных делах. Сама ведь их и покрывает.

Лешка пропускает это мимо ушей.

Кухня небольшая, но необыкновенно уютная. Стены из декоративного камня, на них развешены милые сельские пейзажи в аккуратных рамках, у окна деревянный столик и резные стулья. Энфилд открывает холодильник и гремит посудой.

- Хочешь супа с креветками?

-  Хочу. А где твоя прислуга? У тебя же есть прислуга?

- Есть, - отвечает он, и ставит на стол кастрюлю со стеклянной крышкой. – Я дал им выходной.

- А, ну все правильно, - говорю я, оседлав резной стул. – Отпустил их, чтобы убрать меня без свидетелей.

- Именно. Подожди пару минут, я суп подогрею.

Энфилд ставит передо мной тарелку ароматного розового варева, вручает ложку и говорит:

- Дай мне свой мобильник.

- Это еще зачем?

- Затем, что здесь он тебе не понадобится.

- А-а, боишься, что я позвоню кому-нибудь, и расскажу, где находится твое сверхсекретное жилище?

- Либо ты по-хорошему отдашь, либо я по-плохому отберу.

Так и есть. Я кладу трубку на стол, Энфилд берет ее, и тут же вынимает аккумулятор.

- А тебя не смущает, - говорю я ему, доедая суп. – Что у меня в Люблино дверь сломана?

- Блин, точно! Совсем из головы вылетело.

Он садится за стол напротив меня, набирает чей-то номер:

- Олег, здорово, ты где? В Текстильщиках? Супер. Адресок один запиши. Короче, езжай в эту квартиру и прихвати с собой пару торчков. Там надо дерьмо прибрать, дверь починить и новый замок врезать. Да Бог с тобой, какой труп! Просто бардак, тряпки, шприцы, хрень всякая. Всю наркоту, что найдешь, отдай своим бойцам в качестве оплаты, ну и бабла подкинь. Закончишь – позвони, я подъеду за ключами.

Да, истинный наркоман пойдет убирать дерьмо в чужой квартире, причем сделает он это блестяще и с полной самоотдачей. Разумеется, если за это получит дозу или хоть какие-то деньги. Как правило, для самой грязной и унизительной работы Энфилд нанимал «опиюшников». Героиновый торчок готов на любую мерзость, лишь бы ему дали вмазаться. Все, что угодно, серьезно. Они тебе машину языком вылижут, они и тебя вылижут, если скажешь. Оскорбляй их, как хочешь, издевайся, они все стерпят. Только подкидывай им дозы, как мясо в собачий вольер. Жуткий народ, полуживая биологическая масса без гордости, принципов и будущего. Если бы Даниэль не умер два года назад, сейчас он был бы именно таким – жалким Энфилдовым говночистом.

Лешка отводит меня в комнату - одну из, наверное, двадцати, что есть в доме. Там все, как в гостиничном номере: большая кровать, столик с зеркалом, торшеры, огромный телевизор на стене. Кроме входной, в комнате есть еще одна дверь – в ванную, как мне кажется.

- Все, располагайся и баиньки, - говорит Энфилд и дает мне еще пару таблеток снотворного. – Если что-то понадобится, на тумбочке телефон. Просто подними трубку и дождись ответа.

- Чьего?

- Моего, дебил. Ни разу в приличном отеле не был, что ли?

- Ни разу.

- Ладно, укладывайся. Проспишь ты часов десять-двенадцать, так что я успею много чего сделать.

Забираясь в мягкую кровать с ароматным бельем, я думаю о том, что, скорее всего, не проснусь никогда. Ну, или проснусь, чтобы позже быть казненным. И теперь это не паранойя и не беспочвенный страх, а зрелый, осознанный вывод. Во-первых, Лешка привез меня в свой дом – а такого он с простыми смертными не делает. Во-вторых, он отнял мой телефон, тем самым отрезав меня от внешнего мира. В-третьих, парень, который сейчас убирается в моей квартире, спрашивал что-то про «труп». А значит, трупы за Энфилдом ему убирать не впервой. Собрав все кусочки в единую картину, мне становится безумно себя жаль. Так нелепо кончить в двадцать три года,  угробив три из них на наркотики и исполнение прихотей сумасшедшего ублюдка. И я даже маме не позвонил…


11

В Серебряном Бору я прожил больше недели. Первые четыре дня только спал и ел. Ни разу не попросил вернуть свой телефон, даже не включал телевизора – сил не было ни на что. Просыпался, полз в ванную, потом снова в кровать, поднимал трубку внутреннего телефона, и через некоторое время горничная Ирина приносила мне еду. Она невзрачна, лет тридцати, приехала из Тверской глуши, и считает что «Алексей Евгеньевич» преуспевающий бизнесмен. О да, еще какой.

Абстинентный синдром – или, как любят говорить, «ломка» - от психостимуляторов совсем не тот, что от героина. У тебя ничего не болит, ты не блюешь от каждого глотка воды, нет жара и нескончаемых соплей. Ты просто не можешь проснуться и встать. Днями напролет ты лежишь в постели и либо спишь, либо гоняешь в голове мрачные мысли. Жалеешь себя, проклинаешь тот день, когда начал торчать и обещаешь себе не повторять ошибок… Потом силы к тебе возвращаются, но с ними приходит новый симптом абстиненции – навязчивое желание найти и употребить хоть что-нибудь психоактивное. В итоге, ты ползаешь по квартире с увеличительным стеклом, поднимаешь ковры, отодвигаешь кресла, ищешь «заначки» за плинтусами, и любую хлебную крошку принимаешь за «прущий» кристаллик.  Не найдя ничего дома, ты идешь к дилеру, и все начинается сначала.

Пройдя эти стадии не один десяток раз, Энфилд понял, что в родных стенах соскочить с наркотика нереально. Именно поэтому он летал в Тайланд по пять раз за год. Всегда в один и тот же город и в один и тот же отель. Вероятно, там у него были достаточно изощренные радости, способные хоть на время отвлечь от «ширки». Потом он возвращался и, конечно же, ширялся по новой, но Тайланд был неким выходом из его личного стеклянного коридора. Однако допустим, что Энфилд и подобные ему дилеры при деньгах могут позволить себе такую терапию. Могут, конечно, и звезды шоу-бизнеса, и крутые рекламщики и депутаты. Простые же ребята, те, кто выкладывает последние деньги, чтобы отыскать мою закладку, вынуждены годами кататься на адской карусели без единого шанса спрыгнуть. Большинство ребят рано или поздно умрут, а призрачной возможностью выжить для некоторых станет тюрьма или в крайне редких случаях, наркологическая клиника. Вот такая печаль, такая неизбежная реальность.

Несмотря на то, что я - вялая и легкая мишень, убить меня никто не пытается. Ближе к концу своей абстинентной недели, я, наконец, нахожу в себе достаточно сил, чтобы выбраться из комнаты. Мне так опротивело валяться и есть в одиночестве, что я пребываю на грани сумасшествия. Спускаюсь со второго этажа, брожу по незнакомым коридорам, заглядываю в пустые комнаты, любуюсь изысканной мебелью. Вечер, за окнами темно и сильный снегопад, а тишина такая, что кажется, будто я оглох. Свет горит везде. В каждой комнате и каждом подсобном помещении -  экономить здесь не привыкли. Где-то отдаленно мне вдруг слышатся голоса и музыка, скорее всего, телевизор. В поисках общения я немедленно иду на звук и становлюсь невольным свидетелем семейной идиллии.

В небольшой комнатке с мебелью из бежевой кожи, при свете одинокого торшера, перед гигантским телеэкраном они уютно расположились на  мягком диване - Энфилд и его Александра. Она сидит, закутанная в белый пушистый халат; он положил голову ей на колени, растянувшись, как кот, поперек дивана. Она взъерошивает пальцами его короткие волосы, а он лениво поглаживает ее ногу. Они увлечены фильмом и друг другом. Я стою в коридоре, наблюдаю эту милую, почти трогательную картину, и глазам своим поверить не могу. Она же знает кто, точнее, что он такое, и при этом нежно гладит его по голове! Как вообще можно прожить восемь лет с человеком, который продает смерть, торчит не просыхая, трахает все, до чего дотянется, и имеет свое личное кладбище? Мирно смотреть романтическую комедию с таким чудовищем можно, только если ты – еще большее чудовище. Лишь спустя пару лет я узнаю, что при помощи своих связей в прокуратуре Александра замяла свыше десятка уголовных дел, которых пытались завести на Энфилда. Его единственная нелепая судимость была вовсе не ее оплошностью, а тонким способом приструнить, напомнить, что без нее он – никто. 

Он замечает меня в дверном проеме и говорит: «Смотри, кто у нас очухался. С возвращением». И я возвращаюсь.

Может, я действительно слегка туповат, но только на третий год совместной работы с Энфилдом, я осознаю, что обратной дороги у меня уже нет, не стоит и рыпаться. На самом деле, это не тупость, а присущая каждому человеку надежда на лучший исход и вера в собственное бессмертие. Даже когда вокруг тебя гибнут люди, ты продолжаешь считать, что тебя это не коснется. Когда кто-то садится на иглу, когда у кого-то находят ВИЧ, когда кого-то до смерти забивают в темном переулке, ты по-прежнему упорствуешь: со мной такого не будет, меня обязательно минует чаша сия. Но однажды осознание все же приходит. И сперва становится очень страшно, а потом страх сменяется безразличием и пассивностью.

К началу лета 2013 года я обнаруживаю себя по самое горло и в Энфилде, и в героине и в крови. Я перестаю спорить с ним, препираться, доказывать самому себе, будто я способен что-то изменить. Чтобы продолжать топтать эту землю, я окончательно капитулирую и безропотно делаю все, что он говорит. Съездить к ребятам в Коньково – хорошо. Перевести деньги с одного счета на другой – как скажешь. Найти такого-то человека и притащить его к черту на кулички на верную смерть – будет исполнено.  Я не возмущаюсь, не психую, не задаю вопросов. Мне и так уже ясно, что я труп. Мой обратный отсчет запущен давно и остановиться может в любой момент.

Мне скоро двадцать четыре, я больше года не видел своих родителей. Зато нюхал в клубе кокаин с Гуфом, летал с Энфилдом в его чертов Тайланд и перетрахал всех его массажисток. Мне больше нечего терять, поэтому когда в июле он снова поднимает вопрос о том, чтобы передать в мои руки «Лабораторию Чистого Разума», я просто говорю «да». Лешка больше не врет - прямо говорит, что ему надо рулить мощным героиновым трафиком и отстаивать территории. На это я просто киваю. Мне нечего сказать, мне не из чего выбирать, мне некуда бежать. Мы спокойно договариваемся о проценте, который я буду отчислять ему с продаж «легалки», и я забираю себе  онлайн-магазин со всеми региональными филиалами. За первый же месяц работы оборотные средства позволяют мне сменить свой старенький Ауди А6 на точно такой же, только из автосалона.

Я живу в этом подавленном смирении до одной летней ночи, ужасающей или прекрасной – не знаю. И той и другой, наверное. В ту ночь я понял и пережил больше, чем за все свои двадцать с небольшим. Но главное, что я увидел той ночью, был бумеранг. Потрясающий бумеранг судьбы, который ищет и находит каждого. Это последняя ночь, и последнее, о чем я расскажу.


12

Мы с Лешкой где-то в Митино, обмываем его новое приобретение. У Энфилда страсть не только к мотоциклетным курткам, но и, собственно, к мотоциклам. И вот сегодня утром он покупает  блестящий и агрессивный Ducati Monster 696. Пару часов мы с ревом носимся на нем по МКАД, потом загоняем его в гараж в Серебряном Бору, едем на моей машине в клуб, снимаем там трех девок и отправляемся с ними в сауну. Все по стандартной схеме: обкалываемся до розовых единорогов, пялим девок, ныряем в бассейн, опять колемся, пялим, ныряем, а потом нам надоедает. Действительно, мы порядком пресытились этим образом жизни, нас ничем не  удивить, нам безумно скучно. Энфилд дает бабам денег, хотя они и не просили, выпроваживает их, а потом и мне говорит:

- Поехали нахрен отсюда. Блевать тянет от всего этого.

Мы садимся в машину, и в эту самую секунду в запредельных мирах кто-то выпускает бумеранг. Мы едем по улице Барышиха на границе с Московской областью. По правую сторону жилой массив, по левую – гаражные постройки и темная непролазная посадка. Едем не спеша, потому как я удолбан в сопли:  свет редких фонарей до боли режет глаза, а небо каждую секунду приобретает разные оттенки. Энфилд угашен еще сильнее, и к нему подступает его верная подруга паранойя. Он роется в бардачке, ищет успокоительное.

- Бля, я тебе миллион раз говорил держать при себе таблетки, - орет он на меня, выбрасывая себе под ноги все содержимое моего бардачка.

- Задолбал, тебе надо, ты и бери, - огрызаюсь я. – Мне похрену, я спокоен.

- А я – нет!

- А на кой черт ты опять так упоролся? Ну, давай заедем в аптеку…

- В час ночи?!

- В круглосуточную. Может, тут есть поблизости.
- И ты мне, сука, предлагаешь с такими болтами запереться в аптеку? Да меня тут же загребут либо в «дурку», либо к ментам!

- Тогда сиди и не психуй! Лех, реально, ты и меня сейчас на измену высадишь, а я за рулем, как-никак.

Короче, мы едем и люто брешем. Такое происходит далеко не в первый раз, и я знаю, что теперь мне всю дорогу слушать эту пургу. Причем, неважно, отвечаешь ему или нет, он все равно будет на тебя орать до тех пор, пока не приедет домой. Я так к нему привык. Я так его ненавижу.

Перед поворотом на Пятницкое шоссе, на самом темном участке дороги, он вдруг говорит:

-  Слушай, остановись. Отлить надо.

- Ну, приперло его, блин, в дремучем лесу.

- А где надо? В центре города? Тормози, давай.

Я съезжаю на обочину, Энфилд выбирается из машины и – как всегда, нервно озираясь по сторонам – шагает в сторону гаражей. Там совсем темно, ни единого фонаря, и все, что я вижу – это Лешкина светло-голубая футболка мутным пятном движущаяся вдаль. Конец августа, днем стоит невыносимая жара, но к ночи становится свежо и приятно. Я выхожу из машины и закуриваю, присев на капот. Мутное голубое пятно исчезает в темноте гаражей.

Я сижу на капоте, курю и почему-то вспоминаю Дани. Я так давно не приносил на его могилу цветов, его голос уже целую вечность не звучал в моей голове. Я предаюсь легкой ностальгии, наслаждаюсь ночной прохладой, но внезапно слышу крики. Матерные, агрессивные, настораживающие. И один из голосов мне знаком слишком хорошо. Что-то происходит с ним там, что-то определенно нехорошее.

Я срываюсь с места, оставив машину незапертой. Бегу вниз по крутому оврагу, спотыкаюсь о корягу, падаю, больно ударившись коленом, встаю, снова бегу на звук. Куда тебя черт понес в такую темень?  Нельзя что ли было сделать свои дела прямо на обочине? Как же ты меня бесишь, знал бы ты только…

Огибаю красную кирпичную стену гаража – никого и кромешная тьма, будто я ослеп. А крики между тем стихли, и это меня порядком пугает.

- Лех! – ору я в плотную черную завесу. – Леха, ты где?

Никто не отвечает, я влетаю в первый попавшийся поворот и оказываюсь в тупике. Дальше дороги нет, да мне уже и не надо. Здесь воняет дерьмом и старыми тряпками. Энфилд неловко полулежит, откинувшись на грязную кирпичную стену, а над ним стоят два бледных перепуганных пацана.  Даже в таком мраке я вижу, что они совсем молодые, лет по семнадцать. У одного на голове кепка, у другого капюшон. Я вбираю все эти мелочи, прежде чем увидеть главное. Из Лешкиной груди, в районе сердца,  торчит темный продолговатый предмет, а вокруг разливается противное черное пятно.

Я смотрю на мальчишек, они – на меня, потом на Лешку, потом снова на меня. Почему-то я не впадаю в ступор и не раздумываю. Я тихо говорю им:

- Валите отсюда, быстро.

Кажется, они не понимают слов, так сильно напуганы. Стоят, как вкопанные и не дышат. Один еле слышно мямлит: «Я не хотел… Я случайно… Он сам наткнулся…»

- Пошли отсюда, сказал! – ору я им. – Быстро, быстро, дебилы!

Они убегают, и еще некоторое время я слышу, как они плутают в лабиринте гаражей.

Я сажусь на землю рядом с Лешкой. На его лбу блестит испарина, взгляд мутный, больной, пьяный. В воздухе отчетливо пахнет кровью. Этот запах такой сильный и жуткий, что заглушает все прочие здешние миазмы.

- Какая ирония, - надрывным шепотом произносит Энфилд. – Не конкуренты, не менты… А малолетние наркоманы… Какая, мать ее, ирония…

Ему больно дышать, вдыхает прерывисто, сквозь зубы и с хрипом. Губы бледнеют и становятся почти не различимыми на лице. Не знаю, какой длины этот нож, но вошел он по самую рукоятку, однозначно пробив грудину. Судя по тому, как быстро ухудшается состояние, удар был почти снайперским: если точно в сердце и не вошел, то наверняка его задел.

Лешка вцепляется в мое запястье, впивается ногтями. Хочет откашляться, но получается только хрип, а на пересохшие губы выползает черный сгусток.

- Рылись в земле… - шепчет он. – Закладку искали… А тут я такой… Видят, что гашеный, говорят, мол, телефон давай… Я нахуй послал… Драться начали… А потом это… Я не понял даже…

Я просто сижу и молчу. Я даже не знаю, что чувствую в этот момент - мне и страшно, и горько и больно, но я молчу.

Внезапно я все решил. Когда-то я думал, что пока дышит Энфилд, я дышать не буду. И вот сейчас на моих глазах он почти уже не дышит. Он медленно переводит взгляд с меня на ночное небо, потом снова на меня.

А через секунду до него доходит.

- Ты ведь… Не вызовешь никакую «скорую», да?

- Не вызову, Лех…

- Ясно… - он тихо стонет, не то от боли, не то от отчаяния. – Ты бы и сам меня давно прикончил, но кишка тонка… Так ведь?

- Так.

- Выходит, что я умру?

- Похоже на то. Прости меня… Прости, но все так…

У меня комок в горле и слезы рекой, но я не отступлюсь, не передумаю. Если я не дам ему умереть сейчас, этот кошмар будет длиться вечно.

Энфилд ни за что не станет ныть и умолять, я слишком хорошо его знаю. Он, конечно, бездушный ублюдок, но далеко не слабак. Блестящая кровавая капля стекает по подбородку.

- Тогда слушай, - шепчет Энфилд, сглатывая кровь и пытаясь сфокусировать на мне затуманенный взгляд. – Раз уж ты решился на поступок… Выдерни нож. Обмотай платком, чтобы отпечатков не осталось, и выдерни. Так будет быстрее… Не хочу долго мучиться.

Он по-прежнему сжимает мое запястье, даже не осознавая этого. Я еле слышно спрашиваю:

- А она? Долго она мучилась?

- Кира? – он слабо мотает головой. – Нет, она умерла очень быстро. Я сам так попросил…

Некоторое время мы молчим, смотрим друг на друга. Я осмысляю услышанное, Лешка терпит и ждет.

- Как ее убили? Скажи!

Он молчит, сипло дышит и до хруста сдавливает мою руку.

- Скажи это! Если не скажешь, я уйду, а ты останешься корчиться от боли, пока, наконец, не сдохнешь! Скажи это, тварь!

Он шумно сглатывает, морщится и говорит:

- Ее накачали наркотой до беспамятства, вывезли в лес и свернули шею.

Через пару секунд гробовой тишины он произносит:

 - Ну… Теперь ты это сделаешь?

От слез я почти ничего не вижу. Нащупываю в кармане смятый носовой платок, оборачиваю им рукоятку ножа и замираю. Я не смогу. Это чересчур. У меня и вправду кишка тонка.

- Давай же, - надсадно стонет Энфилд.

 Даже умирая, он по-прежнему руководит мной. Он такой, Лешка. Людей ничто не способно изменить, даже смерть. Я сжимаю рукоять ножа, взмокший от моих ладоней платок, но рука дрожит.

- Это не будет считаться убийством. Меня уже убили…  До тебя…  Давай, черт, мне же больно, вытащи его! Лезвие идет, как по маслу, поверь. Это совсем не трудно. Пожалуйста…

Я дергаю на себя, что есть сил, и тут же в ужасе бросаю нож на землю. Черное пятно мгновенно расползается по светло-голубой футболке, в горле слышится мерзкое бульканье, Лешка подается вперед, движимый мощным рвотным позывом. Его рвет кровью, он кашляет, давится, резко выдыхает, тяжело откидывается на стену и затихает.

С минуту я просто смотрю на него, не мигая. Энфилд мертв, но я не чувствую желанной свободы. Я сижу с его остывающим телом в грязи гаражей, и не знаю, куда идти и что делать. Будто он был некоей движущей силой во мне, которую я люто ненавидел, но без которой не мог существовать. Я не буду скучать без него, хранить теплых воспоминаний, не буду даже сожалеть  о его смерти, но что-то умрет и во мне прямо сейчас. Наверное, та часть моей души, которую я продал, однажды преступив черту.

Я закрываю ему глаза, снимаю часы с его запястья и застегиваю на своем. Сами по себе они мне не нужны - я могу купить практически любой аксессуар. Мне нужна память. О темном и страшном времени, о погибших молодых ребятах, о моей совести, запятнанной в крови.

Вот так, в своем стиле, иронично и нагло, на моих руках умирает супердилер, а вместе с ним целая эпоха дизайнерских веществ.


ЭПИЛОГ

Я выбираюсь из гаражей и оврага, прыгаю в машину, завожу мотор, трясущейся рукой закуриваю сигарету и включаю музыку на полную громкость. Так, чтобы кроме басов не слышать ничего вокруг, не впускать в голову ни единой мысли. Я еду домой, от меня разит кровью и смертью, внутри меня зияющая пустота, но я уже знаю, что завтра все изменится.

Уже к полудню я, скорее всего, буду в федеральном розыске. Распечатка телефонных звонков Энфилда, десятки наших общих знакомых, камеры наблюдения в его особняке – все это, так или иначе, приведет ко мне. Но утро все еще в моем распоряжении, и приехав в свою квартиру, смыв с себя кровь и грязь, я тут же начинаю действовать. Прежде всего, на правах администратора раздела, я удаляю  «Лабораторию Чистого Разума» с просторов сети. Затем я обнуляю все банковские счета: перевожу зарплату каждому сотруднику, а остальное обналичиваю. Денег у меня столько, что сонные люди возле банкомата косятся с подозрением. Я обзваниваю всех ребят – операторов, закладчиков, химиков, и объявляю о закрытии «Лаборатории». Питерским парням настоятельно рекомендую уезжать домой, как можно скорее. А потом уезжаю сам.

Через пару дней, когда меня уже не будет в Москве, я увижу репортаж криминальной хроники. Мне покажут те самые гаражи, карету «скорой» и полицейские машины.  Скажут: «В Северо-западном административном округе столицы был найден труп молодого мужчины. Убитым оказался тридцатипятилетний Алексей Энфилд, неоднократно подозреваемый в  противоправных действиях, связанных с оборотом наркотиков. В интересах следствия, подробности дела не разглашаются». На экране мелькнет даже Александра в солнцезащитных очках. Конечно, теперь они начнут поднимать со дна все его грехи, вешать на него даже то, к чему он не причастен. Мертвые кумиры, мертвые злодеи.

Вскоре после убийства Энфилда, Роскомнадзор заблокирует открытый доступ в интернет-магазины «легальных» наркотиков, и большинство веществ в стране перейдет в разряд запрещенных. Тем не менее, всегда будут появляться новые дилеры, новые пути обхода блокировок, новые молекулы, не попадающие под запрет. Эту систему не победить, этот бизнес вечен. Бороться ты можешь только сам, внутри себя. Бросив все, спрятавшись на краю света, я решил бороться.

С той мрачной ночи прошло почти два года. Я все еще ношу его часы. К наркотикам я больше ни разу не притронулся. Мои призраки, однако, преследуют меня по сей день: бледное лицо Дани под простыней, изумрудные глаза Киры, Лешкин окровавленный рот. Я никогда не перестану их видеть, да и не хочу переставать. Боль означает, что я жив и не потерян. Но одно я знаю наверняка: где-то уже запустили и мой бумеранг, и сколько от него не бегай, он все равно найдет цель.

Где я сейчас, вам лучше не знать. Кто я – тем более. Важно лишь то, что люди всегда будут рождаться и умирать, всегда будут болеть и лечиться, всегда будут употреблять наркотики. Стеклянную стену почти невозможно разбить, но некоторым это  удается. Свою я разрушил, и сейчас мне остается только несмело ступать босиком по осколкам битого стекла.