Коричневое сердце

1


   Тётушка моя, Тамара Николаевна Ржищева, незадолго до кончины своей, попросила меня отыскать в кладовке обувную коробку, в которой, как оказалось, хранились старые письма, открытки, вырезки из газет и иной бумажный хлам. Теперь по возвращении с работы домой я неизменно заставал её за одним и тем же занятием: скрывшись от внешнего мира за туманным облаком ностальгических воспоминаний, она дрожащими от волнения и прожитых лет руками перебирала то, что хранила столь долгие годы вдали от своих и чужих глаз. Отношение её к содержимому старой коробки, как я заметил, было строго избирательно: что-то подвергалось придирчивому исследованию (тогда помимо очков тётушка вооружалась ещё и огромной лупой, которую я как нельзя  кстати подарил ей месяц назад на день рождения); что-то, прочитав,  она перечитывала ещё раз или два; что-то же удостаивалось лишь беглого просмотра и откладывалось в сторону отдельной стопкой… Но попадалось и такое, что отвергалось сразу, безоговорочно, и летело в мусорную корзину, едва близорукий взгляд старушки касался вынутой бумаги.
   С расспросами к Тамаре Николаевне я не приставал, отчасти из-за моей врождённой застенчивости и нерешительности, отчасти  от уверенности в том, что в самое ближайшее время тётушка сама расскажет мне то, что сочтёт необходимым.
Так и случилось…
   Однажды утром (это было в воскресенье) сразу же после завтрака, она позвала меня к себе в комнату и показала пожелтевшую от времени, чуть надорванную с одного края фотокарточку.
   –  Вот, взгляни, Юра, – сказала она и, чуть понизив голос, пояснила. – Это мой кузен, твой двоюродный дядя…
   Я взял в руки, протянутый мне прямоугольник фотографической карточки: с той задорно смотрел довольно симпатичный парень лет двадцати трёх–двадцати пяти в новенькой офицерской форме с лейтенантскими погонами.
   –  Виталик здесь снялся сразу по окончании военного училища. Он был проездом в Москве по пути к месту службы…Ты, конечно, удивлён, – продолжала тётя, хотя я был абсолютно спокоен и не выказывал ни малейшего признака удивления.  –  Ведь моя сестра, твоя мать, никогда не рассказывала тебе о нём, да и я молчала все эти годы. Дело, Юрочка, видишь ли,  в том, что когда-то давно в наших с ним отношениях произошёл разрыв. Кто прав, кто виноват, – судить теперь сложно, но с тех пор с Виталием мы не знались… 
   Тамара Николаевна отвела взгляд в сторону и, захваченная нахлынувшими воспоминаниями, долго смотрела на печально кивающие ветки старых тополей за окном.

–  Семь лет назад мне с трудом, но всё же удалось разыскать Виталия. Я написала ему письмо, правда, без особой надежды, так наудачу, но, как ни странно, довольно скоро получила ответ. О себе Виталик почти ничего не писал, больше спрашивал, интересовался нашей жизнью, а в конце письма настойчиво приглашал к себе в гости. И я уже было собралась в дорогу, да твоя мать на правах старшей сестры категорически запретила мне ехать. Теперь, сам видишь, не гожусь я для таких путешествий, а ты, Юра, должен пообещать мне, что летом обязательно побываешь у дяди Виталия. Посмотришь, как он живёт, потолкуешь с ним, о нас ему расскажешь. А как вернёшься – поделишься своими впечатлениями. Кстати, живёт он в Ейске, так что отдохнёшь там, в море покупаешься, позагораешь…

Всю жизнь, с окончания педагогического института до самой пенсии, моя тётушка преподавала в школе английский язык. Военные годы провела на Урале, в эвакуации, где однажды простудившись, стала страдать от приступов бронхиальной астмы и с тех пор она уже не расставалась с ингалятором, который спасал её в минуты внезапного удушья. С годами к этому недугу прибавилась ещё и гипертония. Тамара Николаевна с трудом переносила жару и духоту, стала редко выходить из дома, а так как  за ней некому было присматривать (муж её, главный инженер оборонного завода, рано ушёл из жизни, детей у них так и не было), её навещала моя мать. Но когда не стало и её, эта обязанность полностью легла на мои плечи.
 Я заходил к хворающей тётушке дважды в неделю, выполнял по её просьбе разные поручения: бегал в аптеку за лекарством, платил за квартиру, ходил по магазинам. А вскоре Тамара Николаевна стала настаивать на том, чтобы я переселился к ней насовсем, объясняя это появившимся вдруг паническим страхом одиночества, который атаковал тётушку вечерами и по ночам, изматывая её и не давая заснуть до утра. Я с готовностью согласился: квартира была двухкомнатной,  пусть и в панельной пятиэтажке на самой окраине Москвы, зато до завода, где я работал, было всего лишь три трамвайные остановки,  что намного ближе, чем приходилось мне добираться из дома, да и в нашей родительской квартире, где мы проживали с младшим братом, стало тесновато – тот, едва получив диплом инженера, женился на бывшей однокурснице,  и недавно у них появился ребёнок. В душе я лелеял надежду, что тётя, в конце концов, отпишет жилплощадь мне, что решило бы мой жилищный вопрос. Так в конечном итоге и вышло.

А спустя два месяца, с приходом первых, несмелых ещё морозов, моя несчастная тётушка отдала душу богу. Умерла для всех нас – и для родственников, коих осталось не так уж много, и для знакомых, и для бывших коллег по работе, – так же неожиданно, как и вполне предсказуемо.
Итак, перезимовав в осиротевшей квартире, и, сделав вывод, что до конца года нужно непременно жениться, чтобы самому не умереть от тоски и одиночества,  в первых числах  июля, выполняя волю покойницы, я отправился в Ейск к этому незнакомому и так неожиданно для меня обнаружившемуся дяде Виталию.


2

В купе нас было двое. Своего будущего попутчика я приметил ещё в Москве: мы вместе томились в ожидании поезда, с нетерпением поглядывая на табло, затем вместе вышли на перрон, сели в один и тот же вагон и, так получилось, что попали в одно купе.
– Владимир Терентьевич Котов, – представился он, как  только поезд тронулся. – Военный пенсионер, в прошлом майор-артиллерист.
Я назвал себя, не прибавив, однако, более никаких о себе подробностей.
Котов почти сразу же разделся и лёг спать, а я, решив принять горизонтальное положение лишь после того, как поезд покинет пределы Москвы, так и просидел, глядя в окно, до самой Тулы. Под размеренный стук колёс я вспоминал свою несчастную тётушку, которая так и не услышит от меня обещанного рассказа о поездке, представлял в воображении скорую встречу с дядей Виталием; думал, как посмотрела бы на это моя мать, будь она жива, размышлял о том, как устрою свою дальнейшую жизнь по возвращении из отпуска,. Одна мысль цеплялась за другую, та тащила за собой третью, четвёртую, а четвёртая приходила  ещё и с подружкой – так и провёл я эти без малого три часа дороги. Очнулся только тогда, когда состав наш, замедлив ход, наконец,  с шипением замер.
В Туле наш поезд имел получасовую остановку. Попутчик мой, вероятно, потревоженный тишиной, обеспокоенно завертелся под простынёй, зашёлся тяжёлым кашлем и, с кряхтом перевернувшись, открыл глаза. Приподнявшись на локоть и повздыхав о чём-то, он протяжно зевнул и, окончательно придя в себя, уселся на постель.
Указательным пальцем с пожелтелым ногтем Владимир Терентьевич осторожно,  словно опасаясь чего-то,  сдвинул край занавески и, бросив взгляд на перрон, разочарованно  отвернулся, не найдя, очевидно, там ничего интересного –  жёлтые стены вокзала, два-три носильщика с пустыми тележками да несколько тоскующих в нетерпеливом ожидании своего поезда пассажиров.
Был отставной майор уже в годах, широкоплеч, с заметной сутулостью, густыми бровями и седой, не поредевшей, однако, за долгие годы, шевелюрой. Какое-то время мы сидели, не проронив ни слова.
– А вы, я вижу, и не ложились ещё? – нарушил затянувшееся молчание Котов.
Я сразу не нашёлся, что ответить ему. Смущённо улыбнувшись и пожав плечами, чтобы скрыть свою неловкость, я  сказал:
– Что-то долго стоим…
– Локомотив меняют… – охотно пустился в объяснения Котов. – Сейчас к хвосту состава прицепят тепловоз, и потащит он нас в обход Тулы на юго-восток через Узловую на Елец.
Владимир Терентьевич стал подробно разъяснять мне, что раньше, ещё два-три года назад, поезд «Москва-Ейск» ходил через Тулу-Орёл-Курск и так далее, заходя на  территорию Украины, но потом маршрут его изменили, и теперь, следуя через Тулу-Елец-Липецк-Воронеж, он только изредка забегает на чужую территорию и снова возвращается на родные земли…
– Вы не курите? – неожиданно спросил Котов.
Я отрицательно мотнул головой.
– Я тоже…  Бросил недавно – кашель замучил, – с лёгкой грустью произнёс мой спутник.
Поезд едва ощутимо качнулся и медленно пополз вдоль ночного перрона, постепенно набирая ход. Прогремев по мосту через Упу, наш состав стал круто и уверенно заворачивать на юго-восток.
– Вы часто путешествуете железной дорогой? – вдруг поинтересовался Владимир Терентьевич.
–  Редко, раз в два-три года.
– Я чаще… Знаете ли, Юра, у меня масса родственников и география их проживания обширна. И каждый год у кого-нибудь, то свадьба, то юбилей, то новорожденный, а бывают и похороны… Куда от этого денешься? ¬– с печалью сказал отставной офицер.
Но неожиданно он сменил тему и стал рассказывать всякие невероятные случаи из своей жизни.  Оказалось, что мой спутник незаурядный рассказчик и весёлых историй у него хоть отбавляй – хватило бы, наверное, на весь путь до самого Владивостока, если бы, конечно, мы туда ехали. Я слушал его с большим интересом, и так продолжалось бы, наверное, до самого утра, но глубокая ночь и мерное покачивание вагона делали своё дело.
Мы уже стали основательно укладываться спать, как неожиданно, подавив невольно вырвавшийся смешок, Котов спросил:
– А вам никогда не приходилось ехать в одном купе с сумасшедшим?
– Нет, – встрепенулся я, почувствовав начало ещё одного увлекательного рассказа. – Бог, как говорится, миловал…
– А вот мне, представьте, Юра, пришлось. Незабываемая история! И если вы готовы послушать меня ещё пять-шесть минут, то наверняка не пожалеете. А дело было так…

В середине пятидесятых, по окончании военного училища я был направлен в зенитно-артиллерийский полк, дислоцировавшийся в бывшей теперь Германской Демократической Республике. Был я тогда юным лейтенантом полным сил, молодецкой прыти и радужных надежд, а, главное, не обременённым семейными заботами. По прибытии на место службы меня поселили в одноэтажном кирпичном бараке, ранее использовавшимся немцами как какое-то техническое или складское помещение, но впоследствии (уже после того, как там расположился наш полк) разгороженное внутри и принявшее статус холостяцкого общежития.
Зима, надо сказать, в Германии, как и во всей Европе, была сырой и мрачной. В комнатушке, которую я занимал, стены были насыщены влагой, отопление работало через пень колоду, и сырость была неизбывна. Вдобавок, в помещении, рассчитанном на четырёх человек, размещался только я один, и это не прибавляло уюта в мой быт. Часть наша стояла в лесах под Магдебургом, кроме службы развлечений не было практически никаких – так день за днём прошёл первый год, и я начал…
Не дав рассказчику закончить фразу, я щёлкнул себя по горлу, на что Котов так звонко рассмеялся, что стал похож на большого ребёнка.
– Нет, Юра, не угадали. Этим я себя никогда не баловал, даже старался избегать традиционных в офицерском обществе хмельных пирушек. А начал я запоем читать, тем более что полковая библиотека оказалась на удивление богатой. Сначала читал, а потом попробовал и сам писать. Писал, разумеется, стихи, с прозой у меня не очень ладилось. Кто не балуется этим в молодые годы? Исписал две толстые тетради и скажу без ложной скромности, были там и неплохие строки. Только до сих пор не могу понять куда же подевались эти записи. Жалею теперь, что не сумел сберечь их до сегодняшних дней.
Вот так и проходила моя служба в полку, и нечего было бы о ней вспомнить, если бы однажды утром в дверь ко мне не постучал посыльный – меня срочно вызывали в штаб. Через пять минут я уже стоял в кабинете командира полка. Кроме него  там присутствовал начальник санчасти капитан Куликов, а вскоре, запыхавшись, примчался какой-то сержант, как оказалось впоследствии, фельдшер.
Командир полка начал сразу, без обиняков:
– Вам предстоит сопроводить одного лейтенанта. Этот офицер немного не в себе, у него душевное, понимаете ли, расстройство. Психиатрическое отделение имеется только в одном госпитале, под Шверином. Ехать предстоит поездом, отъезд сегодня вечером, все подробности у капитана Куликова.
Когда мы вышли из штаба, капитан нам прояснил ситуацию. Оказывается, месяц назад в наш полк после окончания училища прибыл молодой лейтенант. На последнем курсе он познакомился с одной цыпочкой, этаким ангелочком по имени Оленька. Та же, узнав, что её ухажёру предстоит служба в Германии, быстрёхонько потащила его в ЗАГС. Уж очень ей хотелось побывать за границей! Мечтала, видите ли, стать этакой заграничной фрау, модными шмотками обзавестись, жить ни в чём не зная нужды… А на деле очутилась в  бараке, сыром и необустроенном.  Выезды в город для членов семей только раз в месяц, организованным порядком, денежное довольствие лейтенанта не ахти какое, особенно не разгуляешься. Короче, промучилась она месяц в таких условиях, стала роптать, негодовать, посыпались упрёки, переходящие в скандалы… И подалась она обратно, в Союз, под мамино и папино крылышко. А лейтенантик-то оказался слабохарактерным, первые дни после её бегства всё хорохорился, храбрился, мол, и без неё проживу, и не таких видали, а потом сник, закрылся в своей комнатушке, не ест, не пьёт, третий день на службу не выходит.
Выслушали мы эту историю сердечного недуга и стали втроём кумекать, как же нам выманить больного из его комнатушки. Думали, думали и придумали: решили разыграть такую сценку, вроде как нужно срочно доставить в штаб дивизии секретный пакет, а так как командование очень ценит его, этого лейтенанта, то и доверяет доставить секретный пакет именно ему. Для охраны, мол,  к нему будет приставлен ещё офицер и сержант.
И вот разыграли мы этот спектакль. Послали к нему старшего офицера со специально подготовленным пакетом. Всё прошло как по нотам, расчёт оказался верным. Лейтенант и в самом деле проникся  возложенным на него высоким доверием, отпер дверь, вышел из добровольного заточения, получил из рук начштаба пакет, и покатили мы с ним на машине на вокзал.
Сели в поезд, заняли свободное купе, ехать предстояло всю ночь.   В купе возле окна был удобный столик, а по обеим сторонам два мягких дивана с откидывающимися подлокотниками на трёх человек. Мы посадили конвоируемого у окна, а сами расположились напротив, не спуская с него глаз. Поначалу лейтенант вёл себя довольно мирно, лишь бросал искоса на нас   подозрительные взгляды, то и дело, ощупывая пакет, который он из полевой сумки зачем-то переложил себе под китель. Через некоторое время он стал вести себя как-то странно: поскуливать по-собачьи и бросаться к окну, если мимо проносился встречный поезд. Он плотно припечатывался лбом к стеклу и губы его непрерывно, без пауз, шептали: «Оля-Оленька-Оля-Оленька…». Вероятно его воспалённому воображению представлялось, что его жена, раскаявшись, мчится на всех парах обратно,  не  выдержав разлуки с ним. Но вдруг он утихал, так же внезапно, как и приходил в безумие. Потом мог долго сидеть без движения, уставившись прямо перед собой  мёртвым, немигающим взглядом. Мы с сержантом находились в чудовищном напряжении: как знать, не выкинет ли наш герой в любой момент какой-нибудь фокус? Начальник санчасти уверял, что хоть лейтенант и спятил немного, но это помешательство тихое и вреда никому он нанести не может. Но так ли это на самом деле? А не может ли из-за смены обстановки он проявить буйство? Я смотрел на бедолагу и старался понять, какие мысли роятся в его безумной голове? Мы с сержантом не теряли надежду, что он всё-таки заснёт, чтобы хоть с часочек прикорнуть самим. Но, дудки! Он так и продолжал сидеть без сна, временами издавая какие-то нечеловеческие звуки, не замечая вокруг себя никого и ничего, разве что эти проклятые поезда, проносящиеся мимо…
Я подумал, что может быть на время оставить его наедине с самим с собой, что может быть мы мешаем ему заснуть? Я сделал знак фельдшеру, и мы вышли в коридор вагона. Какое-то время молча стояли у открытого окна и любовались ночными пейзажами центральной Германии. Сержант вдруг хлопнул себя по лбу, вспомнил, что у него в аптечке есть снотворное. Он сходил в буфет – в поезде не было вагона-ресторана, а только небольшой закуток, где можно было взять что-нибудь перекусить – принёс сосиски, запеченные в тесте и бутылку минеральной воды. Несчастный съел принесённое фельдшером с таким безразличием, что казалось, сунь мы ему в руки газету, он так же сжевал бы и её. Незаметно высыпав порошок  в стакан, сержант наполнил его водой и подал лейтенанту. Тот залпом выпил, видно, его здорово мучила жажда, и снова уставился в одну точку. Но через пять минут, что-то в нашем подопечном стало резко меняться. Он прямо на глазах перешёл в необыкновенную бледность, затем ему в лицо бросилась краска, зрачки его расширились, и он стал жутко сучить под столом ногами. О, господи, что тут началось! То ли фельдшер ошибся в своём зелье, то ли на чокнутых это снотворное оказывало прямо противоположное действие! Вместо поскуливания из него теперь вырывался львиный рык, несколько раз нам пришлось наваливаться на него – он бросался к двери, пытаясь бежать.
 Один раз, когда, схватив за ворот, я повалил лейтенанта на сиденье, пуговица на его рубашке расстегнулась, и я увидел у него под правой ключицей родимое пятно, величиной с перепелиное яйцо. Представьте себе, Юра, своей формой оно удивительно походило на сердце, каким обычно его изображают как символ любви,  а в середине этой рокового знака красовалось вытянутое, как слезинка, пятнышко – чёрная родинка… Фельдшер тоже заметил это коричневое сердце с отметиной посередине и, может быть, в тот момент мы с ним подумали об одном и том же: этот несчастный изначально помечен природой как жертва пылкой, но коварной и безответной  любви.

Промучившись без сна всю дорогу, мы наконец-то добрались до места. Отыскали госпиталь, а в нём психиатрическое отделение. Я зашёл в кабинет к заведующему, оставив сумасшедшего под присмотром сержанта в коридоре.
Заведующий отделением сидел за столом в белом халате, но выслушав внимательно мой рассказ о том, какой хитростью нам удалось выманить больного из его комнаты, чтобы тот не заподозрил неладное, кивнул головой, поощряя нашу находчивость, поднялся и, скинув халат, остался в  офицерской форме. Я покинул кабинет и отправил  туда потенциального пациента, который тут же, перед дверью, вынул из-за пазухи пакет и, прижав его к груди, зашёл.
Время шло, разговор в кабинете затягивался. Нам нужно было спешить на дневной поезд, иначе пришлось бы полдня дожидаться на вокзале ночного. Разбитые бессонной сумасшедшей ночью, мы уселись на широкий подоконник и молчали. И вдруг меня словно электрическим током шарахнуло! «А что, – пронеслось в моей гудящей от растревоженных нервов голове. – Если выйдет сейчас заведующий психушкой и скажет, мол, вот что,  ребята, это помешательство – явление лишь временное, через недельку-вторую само по себе всё образуется, а посему везите-ка его обратно в свою часть!»
Я поделился своими опасениями с сержантом-фельдшером и заметил, как посерело его и без того хмурое лицо. Да, перспектива ехать ещё раз в одном купе с идиотом нас не радовала! Запросто самим можно было с катушек съехать!
Но дверь кабинета вдруг широко распахнулась, и оттуда вышел наш подопечный, а за ним заведующий отделением. Легонько похлопывая лейтенанта по плечу, он ласково приговаривал:
– Ну, дружочек мой, сокол ты наш ясный, пойдём-ка со мной… Я тебе сейчас своё хозяйство покажу, с личным составом познакомлю…
Обернувшись к нам, он передал оформленные документы о том, что принял от нас бедолагу под свою опеку и махнул рукой, мол, идите, идите, это стопроцентно наш клиент!
У меня словно камень с сердца упал. Мы с фельдшером чуть не бегом бросились на вокзал и до отправления поезда ещё успели перекусить и выпить по три кружки пива.

– Вот так мне однажды и пришлось ехать с сумасшедшим в поезде... – закончил свой рассказ Котов, и мы улеглись спать.

3

Я так крепко спал, что не слышал, когда мой попутчик вышел. Был уже полдень, и поезд катил где-то по Черноземью. Остаток пути я провёл в полном одиночестве, не раз вспоминая отставного майора и его забавное приключение.
А ранним утром следующего дня, когда почти под самыми колёсами заплескались волны Ейского лимана, я стал собираться к выходу, немного волнуясь перед скорой встречей с незнакомым родственником.
Нужную улицу и дом я отыскал на удивление быстро, даже не воспользовавшись подсказками прохожих –  она была рядом, сразу же за вокзалом, стоило лишь пересечь привокзальную площадь. Дядя Виталий, предупреждённый моей телеграммой, ждал меня и приготовил столик в саду. После лёгкого завтрака, мы пили с ним утренний чай, закусывая сдобными булочками, которые, как с гордостью заявил дядя Виталий, он научился печь сам за неимением жены. Затем он повёл меня в дом, рассказывая о том, что раньше тот принадлежал одной старушке, у которой он снимал комнату. За несколько лет старушка так привязалась к своему постояльцу, что продала  ему дом почти за бесценок, когда решила переселиться к своей дочери в Геленджик. Дом тогда пребывал в плачевном состоянии, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы привести его в порядок. Чердак дядя Виталий переоборудовал в пригодное для проживания помещение. На одной половине соорудил туалет и душевую кабину, установил бильярдный стол, кем-то выброшенный, а им подобранный и отреставрированный; вторую половину бывшего чердака разбил на три небольшие комнатки.
– Со следующего года буду сдавать отдыхающим, – пояснил он.  – Здесь все этим зарабатывают.
Вернулись в сад, снова уселись за стол. Солнце поднималось всё выше, стало заметно припекать.
– Жарко становится… – со вздохом произнёс дядя Виталий, стягивая с себя рубаху.

…И здесь я увидел чуть ниже правой ключицы родимое пятно величиной с перепелиное яйцо, очень смахивающее на человеческое сердце, с маленькой продолговатой, похожей на слезинку, родинкой посередине.