Юлиан Смирнов
Мистерия
роман Посвящается NN
1
Алмазные струи улыбнулись сквозь дымную синеву туч и светло-серую громаду облаков. Закружившись и заметавшись в разные стороны, бесшумно подул тёплый ветер, и где-то вверху, на незримой высоте, промелькнул светозарный лик солнца. Серые ущелья, молчаливо взиравшие на светло-синий небосвод, незаметно наполнились острыми и пронзительными отблесками, - шелестевшие по каменистым склонам пропасти тени, тревожно затрепетав, разлетелись по сторонам, пропав в молчаливой бездне, а их отзвуки, тоскливо переливаясь тяжёлым сумраком, постепенно становились всё светлей и прозрачней. Прячась от янтарного блеска огненно-красной лазури, что-то скрывая, тая и о чём-то умалчивая, тени нырнули в покрытые мраком глубины и исчезли среди языков бурлящего водопада. Ветер, метаясь между чёрных скал, ринулся вниз и, задержавшись в тёмно-зелёных кронах громадных дубов, резко скользнул по стволам деревьев. Вдохнув сухой запах чёрной коры, миновав влажные серые мхи и разбитые молнией сосны, он внезапно устремился вспять. Скомкавшись и затрепетав, погаснув и остыв, он разорвался в ветвях, повиснув на изломанных руках лип и разбившись о каменистую почву. Всё – и вершины скал, упиравшиеся в лазурную твердь, и пропасть, молчаливо таящая хмурую и невидимую бездну, и пронзительный крик одинокой чёрной птицы, тревожно кружащей над кронами дубов и лип, - всё это, невольно поражая взор суровым величием и холодной отрешённостью, словно бы говорило о спокойствии и мире, разлитых среди ущелий, горных хребтов и просторов светлых небес. Где-то внизу медленно и неслышно прошли два барса. Начался дождь. Светлые капли мягко струились с неба, и казалось, что блестящей, яркой влаге и солнечным слезам не будет конца. Вскоре дождь прекратился. Влажная пелена, покрывавшая небо, скалы и деревья, развеялась и открыла взору большую мраморную лестницу, которая полукругом огибала отвесную скалу и, нависая над бездной, уходила куда-то ввысь. На её мраморных ступенях лежали зелёные, белые и чёрные цветы, а на перилах вились разноцветные гирлянды. Ниже виднелась пропадавшая во тьме серая скала, - её склоны вели к невидимому озеру. Позади мраморной лестницы располагалась роща с небольшими тонкими деревьями, на которых висели изумрудные фонари и синие бумажные плафоны. Сквозь плафоны мерцали тусклые огни. На лестнице стояли ангелы. Их бледные и овеянные светлой печалью лица были обращены вверх – к свету и лазурной синеве. Ангелов было так много, что от их светлых и светло-синих одеяний, от их лучистых мраморных лиц и блестевших на солнце золотых украшений невольно кружилась голова. Казалось, что пятьсот небесных созданий, спустившись из заоблачного мира на острые скалистые пики, принесли за собой шлейф холодного света и отзвуки звёздной пыли. Ангелы медленно построились в девять хоров и расположились в самой середине мраморной лестницы.
- Слава Всевышнему! – громко и торжественно возгласили они, и их голоса пронзили тишину скал потоком света.
- Слава! Слава в вышних! – хором подхватила часть ангелов. Это были архангелы.
- О, прекрасные лучи несказанного сияния, изливаемого на нас свыше! – продолжали ангелы. – Счастлив тот, кто, поднявшись из мрака в лазурный свет, прикоснулся к вашим языкам и обрёл истину благодати!!
Подул ветер.
- Слава тому, кто узрел подножие трона Всевышнего!
- Слава! Слава!
Их голоса слились в единый звук, гремящий среди уступов скал и эхом раздающийся в пропасти. Солнце хлынуло на вершины гор, пролив на их серые и коричневые острия блистающий огненный шлейф света. Ветер усилился. В глубине пропасти, сперва приглушённо, а затем чуть громче, нарастая и усиливаясь, послышался неясный рокот.
- Слава!! Всевышнему слава!
Громовой возглас ангелов, словно снежная лавина, которая рухнула со скалистых уступов и, сметая всё на своём пути и увлекая за собой груды камней, снега и льда, стремительно покатилась вниз, - ангельский глас, обрушившись в бездну и в клочья разорвав тишину скалистых ущелий, ринувшись обратно, воспарил в высь и утонул в прозрачной синеве неба. Казалось, при этом возгласе чёрные провалы и ущелья замерли, а бездна, проглотив исполинский звук и сокрыв его в своих глубинах, оглохла и задрожала… Стая чёрных птиц поднялась откуда-то слева и с громким криком принялась чертить круги, то приближаясь к мраморной лестнице, то быстро от неё удаляясь. Где-то далеко внизу один из барсов замедлил свою неспешную походку, остановился и посмотрел наверх.
- Слава в вышних! – эхом неслось в долинах и ущельях.
Раздался неясный гул. Под землёй что-то стало клокотать. Серые камни, лежавшие на обрыве, напряжённо затрепетали и начали падать в пропасть, пронзая её тёмными стрелами.
На лестнице появилась печальная фигура. В руках у неё была янтарная лира.
- Звёзды и лучи солнца, облака и поля славословят Творца, от лица Которого бежит небо и земля! – крикнул ангел, пронзая лазурь взглядом больших тёмных глаз.
- Созвездия и кометы остановили свой бег и льют холодные слёзы счастья, глядя на подножие Его престола! – подхватил ангел, вокруг которого было голубое сияние.
- Даниэль! Сыграй нам на струнах твоей мраморной души! Пусть янтарные звуки вознесут нашу похвалу Создателю! – восторженным голосом промолвил ангел с голубыми глазами, обращаясь к печальной фигуре с лирой.
- Пропой нам песнь об истине, лицо которой покрыто священными завесами и белой пеленой облаков! - подхватил другой ангел.
Даниэль, оставаясь чуть в стороне от других ангелов, поднял со ступени чёрную розу, поднёс её к лицу и, помедлив, заиграл на янтарной лире.
- Твоя лира рождает чудесный свет! Он ниспадает к нам из благоуханных источников! – воскликнул ангел с тёмными глазами. – Играй! О, душа моя!
Даниэль запрокинул голову и ударил по струнам. В это время на краю обрыва, который был намного ниже мраморной лестницы, появилась большая коричневая черепаха. Притаившись и спрятав зелёную голову под тёмно-коричневый панцирь, она стала тихо наблюдать за происходящим, изредка высовывая свою голову наружу. Справа из сонма ангелов вышел ангел с красным сиянием. Его длинные чёрные волосы трепетали на ветру, ручьями стекая на плечи и лаская красную розу, прикреплённую у него на шее. Слушая звуки лиры, он задумчиво закрыл глаза.
- Я вижу светозарный сад, где текут золотые реки, соловьи поют свою песнь, а солнце не знает захода! – исступлённо крикнул он. – Там несказанная радость, там мир и покой!
- Слава! Всевышнему слава! – хором ответили ему ангелы.
Сверху по мраморной лестнице стали спускаться три женские фигуры.
- Тлен и прах побеждены Тем, Кто выше мира! – громким весёлым голосом промолвила Анна.
- Тень мимолётна – свет вечен! Любовь сильна своей верой, а человек – подобием, - подхватила Мария.
- Возрадуемся, сёстры! Времена близятся, - громко воскликнула Елизавета.
- Слава! Слава!.. Высшая любовь да будет с вами! – прокричали пятьсот ангелов, и их голоса потрясли бездну и скалы.
- Слава в вышних!! Ибо снова приидет во славе. Приидет судить живых и мёртвых! И царству Его не будет конца!!! Слава!.. Слава!..- громко нараспев возгласили девять хоров ангелов. Каждый хор поочерёдно подхватил эти слова, отчего они, переплетаясь, создали сложное многоголосное созвучие, которое, разветвляясь, словно бы уходило в небо и терялось в серых облаках. Сверху зазвучали призывные звуки золотых труб. Их преисполненные благодати возгласы хлынули на горные хребты и наполнили тёмные скалы пронзительным светом. Полил серебряный дождь. Со всех сторон – сверху и снизу – послышалось громогласное песнопение, - оно восторженно восхваляло величие, благость и мудрость Творца. Небо изнутри озарилось алмазами горящих углей и, просияв, воспламенилось рвущимся сквозь дымные серые облака красно-оранжевым светом. Зазвучали колокола. Девять хоров ангелов и три женские фигуры стали медленно подниматься по мраморной лестнице. Грянули фанфары и полётные призывы труб. С неба обрушилась молния, осветившая пятьдесят младенцев, стоявших на мраморных ступенях, а над чёрными скалами появились три огненных столба. Большая часть ангелов, за которой следовали остальные ангелы, Мария, Анна, Елизавета и пятьдесят младенцев, поднявшись по лестнице, скрылась из виду, исчезнув среди сияний и лазурных искр.
Черепаха, укрывшись за большими зелёными камнями, спрятала голову и стала похожа на гладкий тёмно-коричневый уступ на скале.
Ниже, на горном склоне, появилось несколько тёмно-зелёных фигур. Они были накрыты одной сетью. При звуках труб и грохоте молний они упали на землю и, закрыв руками головы, остались лежать в неподвижности. На них никто не обращал внимания, ибо в этот момент высоко наверху, навстречу девяти хорам ангелов, Марии, Анне, Елизавете и пятидесяти младенцам, вышли две величественные фигуры.
- Радуйся, мир, приближается царство, которому не будет конца! – громко крикнул святой Пётр, приложив ладонь правой руки к большой белой бороде.
Из рощи медленным шагом появилась сгорбленная фигура в тёмно-красном одеянии. Это был пророк Иов.
- О, человек! Отринь грех и суету! Посмотри на свою жизнь – она тлен и прах,- промолвил он, обращаясь к тёмной пропасти и хмурым уступам скал, клокотавшим внизу.
Фигуры, лежавшие под сетью, при этих словах обхватили свои головы руками и забились в конвульсиях.
- Слава! Слава Всевышнему! – хором крикнули младенцы, Пётр и Иов.
Их голоса, словно искры, озаряющие поздней осенью ночной сырой лес, пронзили огненными стрелами сумрачные и пустынные скалы и, оставшись без ответа, исчезли в бездонных глубинах ущелий. Постепенно начали сгущаться сумерки, но мраморная лестница с зелёными, белыми и чёрными цветами на ступенях была по-прежнему светла и лучезарна. Казалось, тьма в ущельях и пар, рокотавший в бездне, оставаясь где-то далеко внизу, не могут подняться из своих сырых нор и не в силах прикоснуться к мраморным перилам и бледным ступеням лестницы. Нависая с неба над ущельями, она оставалась недосягаемой для шумов и шорохов, клокотавших в исполинской бездне, а тьма и сумрак, протягивающие свои руки из чёрных глубин, не могли захлестнуть мраморные перила своей тенью и не могли наложить на них свою коричневую печать.
- Пролей на нас, о, Боже, благостные слёзы Твоих звёзд! – громко крикнул ангел с большими тёмными глазами.
- Слава!.. Слава!.. – неслось повсюду.
Девять хоров ангелов, Пётр, Иов, Мария, Анна, Елизавета и пятьдесят младенцев медленно скрылись в лазурных облаках и мраморная лестница с гирляндами на перилах опустела. Фигуры, размахивавшие руками и катавшиеся по земле далеко внизу, на уступе одной из скал, перестали двигаться и, раскидав руки в разные стороны, неподвижно лежали под сетью. Большая коричневая черепаха стала медленно уползать влево. Шумел водопад.
* * * *
С потолка падали тяжёлые капли грязной воды. Тёмное прямоугольное помещение, находившееся глубоко под землёй, наполнилось неприятным запахом сухих водорослей, грязи и влажных нечистот. Этот запах, становясь едким и невыносимым, оседал в паутине, которая вилась по углам комнаты и серыми косами свисала с потолка, и наполнял воздух тревожным и холодным напряжением. Сырые тени молча скользили по чёрным стенам. Слева стоял большой камин, в котором шипели угли и поблескивали красные огни. С коричневого потолка нависали огромные бесцветные и чёрные куски железа. Среди мрака изредка слышались протяжные завывания не то ветра, не то чьих-то голосов. В центре комнаты стояло замысловатое приспособление – помост, сделанный из согнутых и переплетённых ржавых труб. Со всех сторон к помосту вели тёмные верёвки и нити, протянувшие к нему из грязных и покрытых мраком углов комнаты свои руки. Помост был похож на чёрную птицу, разбросавшую в разные стороны свои изломанные крылья. С одной стороны он имел форму, напоминающую клавиатуру, а с противоположной - из него торчали бесцветные и белые трубы - каналы, вроде тех, по которым течёт вода.
Из теней, сгустившихся в левом углу комнаты, незаметно появился Господин. Это был высокий пожилой человек в чёрной треугольной шляпе и длинном поношенном плаще. На его худом тёмно-жёлтом лице с большими острыми морщинами промелькнуло нетерпение и лёгкая досада.
- Конрад! За работу!.. Вечно ты спишь! – громко и недовольно крикнул он, резко повернувшись лицом к помосту.
Из стенной щели быстро выскочил невысокий молодой человек в чёрном дорожном костюме и проворно подбежал к Господину. Было видно, что Конрад заметно уступает ростом тому, кто его звал. Господин, не глядя на Конрада, бросил плащ на пол, поправил чёрную треугольную шляпу и тревожно посмотрел в сторону.
- Да, мой господин, - почтительно произнёс Конрад.
- Уже второй час ночи, а мы ещё не начинали, - резким голосом сказал Господин, положив белую ладонь правой руки на бесцветный кусок железа, торчавший из помоста.
- Давай шары, - отрывисто сказал он, забравшись на помост и дёргая рычаги.
Конрад достал из стенной щели большой ящик с чёрными шарами и проворно поднёс его Господину.
- Сегодня, мой господин, я был на торговой площади… и мне посчастливилось видеть презабавное зрелище…- в голосе Конрада послышались весёлые нотки. - Там было представление… и акробат, шедший по канату, рухнул на головы глупым зрителям.
Помост тем временем стал издавать пронзительные звуки и, надламываясь, громко скрежетать.
- Ах, какая досада… - прибавил Конрад, глядя на Господина.
Тот, спустившись, взял в руки несколько чёрных шаров и три раза прошёл с ними вокруг помоста. Затем, посмотрев на белые трубы и зелёные колбы, торчавшие среди ржавых кусков железа, он помедлил и, слегка закрыв левый глаз, пристально взглянул на Конрада.
- Так, всё готово, - тихо произнёс он.
Конрад снизу посмотрел на Господина, и в его взгляде промелькнуло любопытство, смешанное с затаённым испугом.
- Sors, fatalitas, casus et mors – жребий, судьба, случай и смерть,- звонко крикнул Господин и сорвал с головы чёрную треугольную шляпу, обнажив седую голову и большой лоб.
-Начинай! – отрывисто скомандовал он.
Конрад дёрнул длинный шнур, тянувшийся из нижней части помоста, и замер на месте. Помост, раскачиваясь на одном месте, стал ещё громче вибрировать и скрежетать, наклоняясь при этом из стороны в сторону. Мрак в комнате стал постепенно сгущаться, а капли грязной воды, падавшие с потолка, стали ещё крупнее и тяжелее. Из тёмного угла вдруг медленно выползла огромная облезлая крыса. Она вытянула свой большой серый нос и, подняв голову, с интересом наблюдала за происходящим. Господин одел на голову круглую чёрную шапочку и, не сходя с помоста, бросил шары в трубы – в каждую трубу по одному шару. Большая облезлая крыса тем временем подобралась ещё ближе. Оставаясь незамеченной, она стала прислушиваться, подняв острую голову.
- Быстрее, Конрад! Что же ты стоишь?- крикнул Господин.
Конрад стремительно подбежал к помосту и, внимательно глядя на то, в какие зелёные колбы выпал каждый из чёрных шаров, достал огромный свиток сырой бумаги и подбежал к клавиатуре. Придерживая обеими руками этот свиток, он вставил его в печатный станок и замер в ожидании. Господин, проворно спустившись с помоста, сел за клавиатуру и начал что-то быстро печатать. Из подземелья стали доноситься острые и тревожные звуки. Конрад, дрожа всем телом, почтительно смотрел на белые пальцы Господина, который, согнувшись над клавиатурой, громко и напряжённо стучал по клавишам.
- Тааак. Этому смерть от кровоизлияния в тридцать пять… Этой - долгая и счастливая жизнь… Я вижу трёх её внуков. Этот погибнет на войне.. в сорок один год… Хм… Быстрее! Быстрее!.. – бормотал Господин, стуча по клавишам.
- Успеваем? - крикнул Конрад.
Серая крыса, которая медленно и незаметно подползала к ним сзади, вдруг ринулась к помосту и, схватившись за один из шнуров аппарата, дёрнула зубами за бумажную ленту. Конрад в ужасе вскрикнул и отшатнулся в сторону, рванув на себя бумажный свиток. Господин на несколько мгновений прервал свою работу, из-за чего несколько ударов по клавишам оказались неточными.
- Что?! Что это?! – гневно крикнул он.
- Крыса!
- Осторожно, всё испортишь!
Крыса тем временем быстро уползла в тёмный угол и скрылась в щели.
- Проклятая крыса! Откуда она взялась? – воскликнул Конрад.
- Сейчас не время болтать! – бросил Господин, продолжая бешено стучать по клавишам.
- Господин, простите… - робко промолвил Конрад. – Мне кажется, что когда она… когда она к нам… Когда она бросилась на меня… лента в аппарате повредилась.
- Ерунда. Не может быть.
- Господин! Несколько оттисков могли получиться неправильными!
- Сейчас не время проверять! - резко оборвал Господин, согнувшись над железной клавиатурой и продолжая стучать по клавишам.
- Истинная правда! Мне показалось, что клеймо недостаточно чётко выбилось.
- Вечно ты что-нибудь придумаешь, - морщась, проговорил Господин. – Почему у тебя здесь бегают крысы?! И в самый неподходящий момент! Убери паутину со стен, бездельник!
Наступило молчание.
- Всё готово, - сказал Господин. – Неси скорее ленту наверх. Мы успели. Если там спросят, то молчи и ничего не говори.
- Мы своё дело сделали, - прибавил Господин, склонив голову над клавиатурой. – Остальные шары – после…
Конрад взял ленту из аппарата и, быстрыми прыжками пересекая зал, исчез в стенной щели.
Оставшись один, Господин медленно спустился с постамента, снял с головы круглую чёрную шапочку, снова одел треугольную шляпу и, покосившись на несколько чёрных шаров, оставшихся в ящике, о чём-то задумался.
- Я сделал, что должно… Ах, как трудно и тяжело год за годом, день за днём бросать эти шары… - печально промолвил он, обращаясь к чёрным стенам.
Какая-то светлая мысль разгладила его жёлтое морщинистое лицо. За стенами послышался скрежет. Господин с неприязнью посмотрел на старый потёртый ящик, лежавший у его ног, и сделал несколько шагов по комнате. Пройдя вдоль чёрной стены, он взглянул на помост с трубами, и его глаза наполнились злобой.
- Я чувствую себя здесь пауком… или наростом гнили, живущим на этих грязных стенах. Иногда мне становится так плохо, что я хочу разбить это.
- Так не может продолжаться вечно… Как там, наверху?.. Какого цвета небо? Солнце всё по-прежнему улыбается, как и в дни моей юности?
За стенами послышались неясные шорохи. Постепенно шорохи превратились в скрежетания, которые, нарастая, слились в непрерывный гул. Из стенных щелей подул холодный ветер. Господин подошёл к стоящему слева камину и стал разжигать огонь. Языки горящего пламени, бросая на его лицо колыхающиеся блики, осветили его тонкую высокую фигуру - в ней было что-то надломленное и измождённое.
- Что там, наверху? – тихо сказал он. – Люди проживут свои жизни по моим отпечаткам и никогда не узнают обо мне… Вот ведь как несправедливо устроен мир…
Снизу послышался скрежет. Что-то обрушилось, разбившись вдребезги. Вдалеке раздался тонкий женский крик. Неясный гул постепенно перерос в шип и протяжные завывания ветра. С потолка медленно падали большие капли грязной воды…
* * * *
Тусклые огни мягко просвечивали сквозь висевшие на стенах длинные светло-коричневые ткани. В центре небольшой комнаты стоял тёмно-красный стол, за которым сидел Кастор. Это был мужчина средних лет. В его блеклых серых глазах сквозило что-то тревожное и неопределённое. Склонив над столом свою большую голову, Кастор по очереди брал белые ракушки, лежавшие тут же – по краям стола, и прикладывал их к ушам. Светло-коричневые ткани, висевшие на стенах, медленно покачивались, пахло свежими цветами, а Кастор, долго вслушиваясь в ракушки, с чрезвычайно озабоченным видом записывал что-то на бумагу. Отложив в сторону гусиное перо, он невидящим взором посмотрел вокруг себя, а затем, передвинув левой рукой чернильницу, правой взял со стола большую белую ракушку. Осторожно поднеся её к уху, он стал долго и внимательно её слушать. Прошло некоторое время. Вдруг, словно внезапно опомнившись, Кастор схватил перо и стал быстро записывать что-то на бумаге...
* * * *
Полумрак, царивший под тёмно-зелёными сводами, затрепетал и зашевелился, - большая галерея наполнилась искривлёнными лучами света. Они лились откуда-то сбоку и быстро рассеивались среди закруглённых бархатных драпировок. На стенах висели длинные серые, тёмные и красные ткани, продолговатые фонари, а между ними виднелись надписи на непонятных языках. В центре стояло массивное старинное кресло с поломанной спинкой и ободранными краями. Из тёмных углов галереи медленно и неслышно появились три духа и, не глядя друг на друга, расположились возле кресла.
- Братья! - высокопарно воскликнул дух в зелёном облачении и гневно сверкнул тёмно-серыми глазами. – Возрадуемся, братья, ибо времена сокровенные близки. Смело посмотрим в будущее – там нет ничего, что могло бы нас по-настоящему испугать или утешить..
- Возьмём в свидетели эту ночь и этот океан – мы сделали сегодня всё, что могли! – прибавил дух в чёрном облачении и указал рукой в сторону.
- Я послал чуму на Фландрию, - громко продолжал первый дух.
- А я отравил колодцы в Неаполе, - воскликнул дух в чёрном, и в его голосе послышались подобострастные нотки.
- А я сеял холеру на Рейне! – вмешался дух в бесцветном одеянии.
- Ничего, ничего, друзья мои… ещё не всё потеряно. Что было сегодня там? – резко бросил первый дух, обращаясь к фигуре в чёрном.
- Всё по-прежнему, - ответил чёрный дух. – Гармония сфер и торжество истины. Я присутствовал там, приняв облик черепахи. Ангельская иерархия, могу вам сказать, издаёт громоподобные звуки, от которых честному человеку становится не по себе.
- Надо срочно действовать, - сказал дух в зелёном. – Солнце не успеет пройти свой путь, а я, если смогу, сведу треть звёзд с неба. Вчера ночью я бил хвостом по лицу несколько созвездий.
- Ну и как? – спросил чёрный дух.
Дух в зелёном облачении помедлил и затем отрывисто и недовольно крикнул, глядя на фигуру в чёрном:
- Сегодня ты выйдешь на четыре угла под звездой холода и будешь созывать людей на свою проповедь. Когда они соберутся, ты напоишь их песнью лести, а затем навалишь на них сверху кучу навоза.
- Времена близятся… - прибавил он, обращаясь к бесцветному духу. – А ты должен будешь пробраться под землю и попытаться вывести из себя лаву, сокрытую в пещерах… Пусть она хлынет на города и сёла!.. То-то будет веселье!..
- Это всё очень правильно и тонко… Но, мой друг, сейчас нужны более действенные средства. Например, надо взять и отравить людей мудростью. Пусть она раздирает их изнутри, пусть она сеет среди них иллюзии, зловонные пузыри гордости – она столкнёт людей между собой, превратив их в злых пауков… - скрипучим голосом возразил дух в чёрном.
- И учти, что когда всё происходит по вековечному плану, установленному не нами, то должна вмешаться случайность. Она протянет свои скользкие щупальца и внесёт в мир сладкую горечь и остроту, - прибавил бесцветный дух.
- Ты прав! Клянусь огнём и воздухом! – воскликнул дух в зелёном. – И ещё… Надо устроить осквернение. Я проберусь, приняв облик кардинала, в собор святого Петра и постараюсь как-нибудь осквернить храм.
- По правде говоря, – вмешался дух в чёрном, - нам нужен помощник – чистая и искренняя человеческая душа. Он может сослужить нам хорошую службу.
- Я тоже так думаю, - печально промолвил зелёный дух. – Когда я пытался посеять среди созвездий блуд, то понял, что работать с космическими стихиями трудно и тяжело. Лучше сосредоточить своё внимание на человеке – на простом человеке, в жилах которого течёт кровь, а в лёгких пульсирует воздух.
В этот момент одна из стен галереи издала странный протяжный звук – что-то затрещало и, заскрежетав, обвалилось.
- Подожди, - прошипел бесцветный дух, - лучше одурачь людей, вырастив среди них какую-нибудь ересь. Напитай ею людские головы, нашепчи им… Например, создай антиязык и пусти его по городам и сёлам…
Вдруг где-то прозвучал гонг, и рядом с креслом появилась тощая фигура, одетая в коричневый дорожный костюм. Вместе с ней в комнату проникло лёгкое зловоние. Три духа быстро обернулись и застыли в ожидании. Коричневый гость, улыбнувшись, посеменил длинными худыми ногами в узких штанах и торопливо застрекотал:
- Братья! Вот ещё новость. Объявился какой-то спаситель.
- Кто??? - удивились три духа.
У бесцветного духа от неожиданности даже упал капюшон.
- Кто? Кто? – взвизгнул он, наклонившись вперёд и вытягивая гнилой острый нос.
- Новоявленный спаситель! – крикнул коричневый и, довольный произведённым эффектом, поднял руку, указывая тонким жёлтым пальцем наверх.
- Он называет себя Мелхиседеком. Ходит по полям и городам, воскрешает мёртвых и лечит больных. Не знаю, чьи это проделки.
В воздухе повисла пауза.
- Друг мой, мы должны приветствовать любое новшество – лишь бы оно шло на пользу, - мягко спокойным и примирительным тоном произнёс дух в зелёном. – Я помню, было время, когда ты и сам, ходя по Антверпену, выдувал из стекла младенцев, выдавая себя за сына Пифагора… Ничего, ничего… Времена близятся…
Треск и хруст за стеной стал нарастать с новой силой. Трижды прозвучал гонг, и духи беззвучно и незаметно разлетелись. Галерея опустела и погрузилась в тишину. И лишь искривлённые лучи света, по-прежнему скользя по серым, тёмным и красным тканям, висевшим на стенах, то тут, то там высвечивали мягкие волны тихо раскачивающихся драпировок.
* * * *
Вечерние огни утонули в еловых ветках, - исчезнув в глубине леса, они смирились и потухли, погаснув на верхушках сосен и уснув в вечерних шёпотах и шорохах. Солнце величаво и беззвучно проваливалось в тёмную бездну, бросая последние оранжевые струи на оглушённый мраком уснувший сырой лес. Вдалеке тревожно стонала неведомая птица, – казалось, она заблудилась в ветвях и, метаясь между тёмными стволами, ищет выхода из леса. Но лес, обступая со всех сторон, опутывал её тысячами изогнутых рук, обнимал ветвистыми сетями и, сбивая с пути, гнал всё дальше и дальше… Непрерывно стрекотал кузнечик. В его тревожном говоре чудилось что-то зыбкое и хрупкое - трепетно и настойчиво напоминающее об ускользающей от глаз мимолётности, таящейся среди тёмных трав и печальных растений. Кузнечик, провожая последний отблеск огненного шара, на секунду умолк, и шорохи в тёмно-коричневой чаще на мгновение прекратились. Где-то далеко-далеко мягко шумело море. Хотя за чёрными деревьями его и не было видно, но его тихие отголоски, наполняя лес невидимыми журчаниями, долетали сквозь холодные листья, запах сухой коры и дрожащие тени. Словно улыбка невозвратного счастья, словно мелодия давно забытой песни, словно сладкий голос, засмеявшийся в сумрачной чаще, словно алмазные или огненные искры, льющиеся по гладкому стеклу тёмно-синего неба в час ночной, – морской ветер, свиваясь в свиток, клубясь и кидаясь из стороны в сторону, незримо шумел за лесом, - он шумел и выл, напоминая о себе и о той невидимой глубине, в которой плещется и бурлит море, - шумел, скрывая своё лицо и таясь за чёрным горизонтом, - шумел, радуясь и тревожно оберегая ночное море от чужих взоров. Непрерывный гул и шум волн, рокотавший где-то в тёмной дали, говорили о том, что лес находится на возвышенности, от которой тянется пологий берег, упирающийся, должно быть, в морской залив. Но всё это было далеко: вечерняя мгла опутала лес своей сырой и сумрачной пеленой, и ничего, кроме непроглядной тьмы, сгущавшейся всё больше и больше, видно не было. Чуть правее вилась узкая дорога. Она огибала небольшой холм и полукругом поворачивала налево – туда, где находилась небольшая развилка. Две дороги уводили в разные стороны: одна налево, к холму, а другая чуть вниз, где виднелась каменистая почва и из-под земли торчали сухие корни дубов. Тут была и ещё одна дорога, которая, впрочем, более походила на широкую тропу. Она уводила направо и терялась где-то внизу.
Становилось прохладно. Сырые мхи, хмуро лежавшие вдоль дороги, съёжились и погрузились в мёртвый сон.
Справа, на засыпанной тёмно-жёлтым песком дороге, вдоль которой рос чёрный клевер и тянулись длинные сухие корни, появилась одинокая фигура. Твёрдой и решительной походкой она направилась к тому месту, где три дороги, встречаясь, пересекались между собой и уходили в разные стороны.
Это был молодой человек. На его бледном худощавом лице сверкали пронзительные чёрные глаза, которые смело и храбро смотрели вперёд. Он был одет в тёмный охотничий костюм, который носили егеря, на спине у него был квадратный ранец, а на поясе висела шпага. Он в нерешительности остановился на перепутье и задумчиво посмотрел по сторонам.
Беспокойные мысли, свиваясь в сложные кольца, мелькали у него в голове.
«Мне осталось пройти несколько миль. Три или четыре. Трудно идти пешком. Но когда под тобой упала загнанная лошадь, то ничего другого не остаётся… За этим лесом, кажется, начинается Оризо… Владения графа. А там и рукой подать до замка. Странно, я иду и не узнаю эти места. Впрочем… глупо и смешно пытаться ночью узнать леса, по которым ты проезжал два-три раза, да и то в карете… В этом замке меня ждёт счастье, при мысли о котором моя кровь холодеет и ум мутится… Как это странно… Меня ждёт моя невеста – Юлия… Это небесное существо, в каждой черте которого природа сполна выразила красоту, доброту и ум… Счастлив тот, кому удастся постоять в её тени, ведь прикоснуться к краю её платья – это незаслуженная награда для того, кто родился смертным.
Вдвойне блажен тот, кому посчастливится посмотреть в её чудный взор. Она – красота, не знающая себя… Да и может ли красота познать и узнать себя до конца?.. Она – грация, пьянящая всех своей прелестью, или бледный ангел, сошедший с небес для того, чтобы, взглянув на наш мир, тихо ему улыбнуться, никого не упрекнув и ничего не осудив… Только тихо улыбнуться… Как жаль, что люди хотят увидеть в нашем мире непременно удовольствие… или интерес. Ведь посмотреть на всё – на мир, на людей – и тихо улыбнуться – это так просто… и так сложно…»
Молодой человек взглянул на тёмно-синее ночное небо. Оно ответило ему холодным молчаньем. Светлая луна едко и укоризненно скалилась сквозь синий сумрак, изливая на верхушки деревьев свой ржавый свет.
«Как это чудно, что всё мне указывает на Юлию… Она – сокровище - золотое созвездие, сошедшее с небес. Она – небесное сияние, раскрывающее огненный горизонт и разрушающая бесцветную пелену, которая меня окружает… Да, именно так - бесцветную пелену… Ведь мир, который я видел и вижу перед собой – это бесцветная пелена. Пелена, лишённая цвета. Юлия… Не могу ни произнести, ни прошептать это имя без содрогания. Кто знает, чего в нём больше – страсти, боли или наслаждения?.. Порой мне кажется, что она пришла в наш мир, чтобы сжечь его своей ангельской чистотой. Но разве это плохо? Разве это достойно осуждения? Я люблю её. Вон там, за верхушками деревьев, я вижу луну, которая освещает башни замка. Пусть это выглядит странно и нелепо, пусть весь мир надо мной смеётся, но я твёрдо знаю, что там меня ждёт величайшее счастье, выпадавшее на долю человека. Там – блаженство, которого смертная душа не может вынести…»
Молодой человек решительно двинулся по дороге, огибающей холм слева и теряющейся среди невидимых деревьев. Стояла непроглядная тьма. В такую ночь потерявшийся и заплутавший среди чащи путник мог ориентироваться лишь по звёздам. Незаметно из-за огромных вековых дубов с почерневшей от времени сухой корой появилась высокая тень. Она была ещё темней, чем мрак, царивший в лесу, и было трудно понять, чьею тенью она была – дубов, лип или покосившегося клёна.
- Куда ты, юноша? – промолвила тень печальным голосом.
Путник остановился и с удивлением стал всматриваться в темноту.
- Кто ты? – тревожно спросил он.
Наступила долгая тишина. Тусклая и измятая луна, неожиданно вынырнувшая из-за леса, бросила на верхушки тёмно-синих деревьев несколько тонких лучей жёлтого света и, с укоризной поглядев на ночной лес, скрылась в ночном небе.
- В твоём взоре я вижу отблеск вечно юной зари… Она прекрасна, но скоротечна… - продолжала тень.
- Кто ты? И что тебе надо? – воскликнул путник.
- Видел ли ты зелёные тени, шелестящие между лучами заката?
- Не понимаю…
- Видел ли ты, как быстро они исчезают, разлетевшись и не оставив и следа?
Путник как будто стал различать среди тёмных деревьев зыбкие очертания высокой тени, которая, скрываясь за чёрными листьями, слегка нависала над тропой.
- Откуда ты? – нетерпеливо спросил путник, и в его голосе послышалась лёгкая тревога.
- Я видел мрак пустых долин, где соловей оборвал свою песню, а цветы увяли и почернели от горя…
- Почему ты один? – крикнул путник, вглядываясь в тень и не видя её. – И кого ты ждёшь в этом лесу?
- То, что ты принимал за блаженство, на самом деле лишь недоразумение… Не стремись туда – там лишь пустые стены, среди которых ты не найдёшь того, чего искал…
Тихо промолвив это, тень скрылась во мраке и пропала за деревьями. Появились тучи, и протяжно завыл чёрный ветер.
Не найдя дороги к замку и проплутав по лесу всю ночь, путник решил переночевать в лесной чаще, а утром продолжить свой путь. Он лёг на землю и бессильно закрыл глаза. Вскоре он почувствовал, что находится среди сухих деревьев, молчаливо толпившихся в небольшом овраге. Эти тёмно-коричневые высохшие стволы, твёрдо и прямо смотревшие в ночное небо и тихо-тихо шептавшие что-то на своём сухом языке, неприятно поразили путника своим безысходным унынием и вселили в него тоскливое чувство и лёгкую грусть. Ему стало казаться, что со всех сторон его окружают потемневшие от горя и печали призраки, - их невидимые лица, склоняясь сверху, смотрели на него с укоризной, а их холодные и худые корни медленно и бесшумно свивались вокруг него, оглушая его своим молчанием. Где-то вдалеке протяжно рыдала птица. Путник, обессилев, уснул, и лишённая травы сырая почва постепенно остудила его своим холодным мраком…
* * * *
Озарив и согрев утренний лес своими яркими лучами, огненный жёлтый шар весело сиял на светло-голубом небе и ласково улыбался золотистым и тёмно-красным тканям деревьев. Молодой человек продолжал свой путь. Вдалеке из-за клёнов показались серые вершины старинных башен, и сквозь ярко-оранжевую пелену света и синие листья промелькнула колокольня.
«Так вот он, замок Оризо».
Увидев издалека массивные ворота замка, путник невольно почувствовал лёгкую дрожь, пробежавшую по его телу. Огромный прямоугольный замок был окружён серыми стенами, из пустых бойниц торчала трава и комья земли, а когда-то огромный ров, обнимавший Оризо со всех сторон, был засыпан камнями. Сверху на них были навалены доски, по которым проезжали повозки и телеги. Всё здесь говорило о том, что былая военная мощь уступила место неспешной и неторопливой жизни, где торговля и ремесло прочно и надолго свили своё гнездо, а шпага уступила своё место мулам и навьюченным на них мешкам муки. Подойдя к главному въезду, путник увидел перед собой двойные врата. Большие и малые. Большие зелёные ворота предназначались для самого графа и его семьи, - через них, должно быть, в замок когда-то въезжали знатные господа, и раньше они открывались по праздникам, по случаю приезда епископа или во время псовой охоты, - подумалось молодому человеку. Но теперь ветхость сквозила здесь повсюду: похожие на руины серые стены осыпались и слегка наклонились, остатки когда-то сгоревшей деревянной башни безобразно торчали кверху, колоннада возле храма покрылась зелёным мхом и ржавчиной, и во всём были видны гнетущий и непреодолимый упадок и следы безжалостного времени. Молодой человек попытался пройти сквозь большие ворота. Но в это время из них стал выезжать воз с сеном. Два работника, сидя на телеге, громко кричали и о чём-то спорили между собой. Молодой человек посторонился и уступил дорогу. Но лошадь – большая светло-рыжая кобыла – не хотела идти дальше. Понурив голову и упираясь ногами, она встала посреди арки и не желала везти свою ношу. Немного подождав, молодой человек повернул в сторону и прошёл сквозь малые ворота. В них была открыта узенькая калитка, пройдя сквозь которую человек оказывался на небольшой улице, справа и слева обитой шершавыми светло-серыми камнями. Пройдя по ней, молодой человек свернул налево и очутился на площади. Здесь его внимание привлекло небольшое скопление людей. Весело и громко крича, они собрались возле человека в жёлто-красном одеянии с длинными перьями, который был прикован цепями к каменной стене. Его били кнутом по голове. Молодой человек посмотрел на существо с перьями и увидел кровь, стекавшую по его щекам. Красно-жёлтый посмотрел безумными глазами на молодого человека, и на краях его губ проскользнула болезненная улыбка.
- Что вы делаете? – громко крикнул молодой человек.
- Не мешай нам! – рявкнули ему в ответ.
- Я граф Эрэ! Пьер Эре! Отпустите его! – воскликнул молодой человек.
В толпе, окружавшей избиваемого, громко и резко засмеялись. Некоторые с интересом посмотрели на новоявленного графа, и в их лицах проскользнула лукавая усмешка. Пьер побрёл дальше. Вскоре он достиг графского дворца, который был на небольшом возвышении и располагался ровно посередине замка. К дворцу с двух сторон вели две дороги, полукругом огибавшие массивное крыльцо, по обеим сторонам которого стояли круглые белые шары. Пьер быстрым шагом вошёл в переднюю. Не найдя здесь никого, он поднялся по кривой лестнице на второй этаж и вошёл в просторную гостиную. Здесь было несколько слуг. Пьер с удивлением посмотрел на чёрные занавесы, висевшие на окнах, и нетерпеливо обратился к одному из слуг:
- Любезный, доложи обо мне.
Пожилой слуга, к которому обратился Пьер, закрыл правой рукой часть лица и отшатнулся в сторону.
- Слышишь меня? Или нет? Доложи графу – прибыл Пьер Эрэ.
С грохотом открылось окно, и холодный ветер ворвался в зал. Наступила тишина.
Пьер обратился с тем же вопросом к другому слуге, но тот, вздрогнув, как бы нечаянно отвернулся и с виноватым видом бросился прочь из комнаты.
- Эй вы! Где граф? Почему вы молчите?...
Пьер взглянул на другого слугу, который по виду был камердинер.
- Вы что, оглохли? Я Пьер! – воскликнул молодой человек, обращаясь к камердинеру.
- Ах, годы, годы… Я помню прежнюю жизнь… У старого графа была знаменитая на всю округу собачья охота, - старческим шамкающим голосом пробормотал камердинер и отвернулся.
- Послушай, здесь что-то не так… Я Пьер. Ты меня не узнаёшь? Где граф? Где Юлия?
- Даааа… Прежнее время миновало навсегда. Раньше наш замок посещали особы королевской крови. Не то что теперь. Помню, покойный епископ льежский… - протяжно протянул камердинер и скрылся в дверях.
Пьер удивлённо посмотрел ему вслед.
- Он рехнулся, - сказал Пьер, обращаясь к молодому темноволосому слуге, который при появлении Пьера смущённо отвернулся и принялся смотреть на зелёный столик, стоявший в углу комнаты.
- Послушай, иди и доложи обо мне графу.
Молодой слуга, услышав это, в ужасе отшатнулся. Тогда Пьер, чуть помедлив, нетерпеливо крикнул двум другим слугам:
- Что с вами? Я вижу, в вашем замке у слуг в голове завелась паутина… Вы меня не видите? Что с вами? Почему вы молчите?
Один из слуг уронил на пол поднос с посудой. Нагнувшись, он стал быстро собирать осколки, а затем поспешно удалился.
- Ветер нынче не тот, - печально промолвил вдруг слуга с тонкими усами.
- Какой ветер? О чём ты?
- Ласточки, вьющие гнёзда на соломенной крыше, принесли печаль… - сказал слуга и быстро выбежал из комнаты.
- Ничего не понимаю. Какие ласточки? О чём они говорят? – спросил Пьер, обращаясь к стенам.
На лице у Пьера промелькнула багровая тень.
- Я Пьер! Граф Эрэ! Позовите графа! Я жду! – крикнул Пьер, глядя на светло-фиолетовый потолок.
Никто не ответил. Оставшись один, Пьер, нахмурившись, зашагал по комнате, а затем, открыв одну из дверей, наугад пошёл по замку. Вскоре он вошёл в гостиную, где ему сразу же бросились в глаза бардовые гобелены, висевшие на стенах, и тонкие птицы, нарисованные на белых тканях, висевших над круглым столом. Он долго глядел на всё это невидящим и непонимающим взглядом. Его внимание привлекли несколько изящных вещиц, стоявших на круглом столе: статуэтка в китайском стиле, фарфоровый амур и миниатюрная расколотая греческая ваза. Словно бы стараясь что-то вспомнить, Пьер смотрел на статуэтку и думал о сухих деревьях, среди которых он провёл ночь… Вскоре он услышал нерешительные шаги, зазвучавшие за его спиной. Пьер быстро повернулся и увидел человека. По костюму он догадался, что это был кастелян.
- Друг мой, скажи, что здесь происходит? Меня не узнают или не хотят узнать. Что с графом? Где его дочь? – спросил Пьер.
- Мой господин, здесь… здесь… смятение.
- Что случилось? Я не понимаю.
- Вы приехали и не можете всего понять…
- Что? О чём ты?
- Произошло непоправимое.
- Говори! Ради Бога, говори! Что произошло?
Кастелян скривил мучительную гримасу и тихо произнёс:
- Юлия… умерла… да.
Наступила долгая пауза.
- Её жизнь угасла. Я очень сожалею…
- Когда?! О, нет!..
- Сегодня ночью… Но самое страшное не это.
- Говори!! Говори!
- Я должен вам всё сказать – ничего не скрывая и ничего не утаивая, - мягко и виновато проговорил кастелян. – Это грустно и непонятно… Она покончила с жизнью…
При этих словах Пьер, остолбенев, схватился за голову. Холодный ужас промелькнул в его глазах.
- Нет! Этого не может быть! Ты шутишь?! Но это плохая шутка!.. Клянусь тебе…
- Да, мой господин, она отравилась. Колба с ядом стояла на столике возле её постели. Мы все удручены… Граф в ужасе. Бедный отец! Произошла страшная несправедливость.
- Расскажи мне всё! - пронзительно крикнул Пьер. - Как… как могло это случиться?? Да нет, я не верю тебе… Ты пьян! Она же знала, что сегодня я прибываю в замок… Ну, может быть, не сегодня, а завтра. Она же моя невеста! У нас будет свадьба! Ты шутишь… Иди и доложи ей о том, что я приехал…
- Я очень сожалею, мой господин.
Кастелян повернулся и, помедлив, хотел было выйти из комнаты. Пьер в ужасе смотрел невидящим взором на фарфорового амура. Амур постепенно увеличивался и, улыбаясь, шевелил левой рукой.
- Как!?! Как могло это произойти? – что есть силы, крикнул Пьер. – Но почему?..
- Не знаю, - ответил кастелян. – Думаю, что нет человека, который мог бы ответить на этот вопрос. Мы все потрясены случившимся…
* * * *
Пьер потребовал, чтобы его провели в спальню к Юлии. На небольшой кровати лежала молодая красивая женщина. Смерть придала её лицу какое-то мечтательное и в то же время мученическое выражение. Казалось, тонкое и хрупкое существо ненадолго заснуло, и светлый тихий сон овеял её тёмные ресницы.
Пьер не помнил себя. С ним случился припадок. Он исступлённо кричал, размахивая руками, обращаясь к стенам и окнам, - и его гневу не было конца. Он не понимал, где находится. Огненные стрелы свистели и выли в его голове, - и чего в них было больше – холода или боли?
Пьер то пронзительно кричал, то рыдал и заливался безудержным смехом, то вдруг замолкал. Сыпались безудержные проклятья и стенанья. Прошёл час. Дикий воспалённый вихрь сменился бесцветным глухим потоком, из которого не было выхода.
«…Нет!.. Нет!.. Она убила себя! Но почему? Кто скажет мне? Кто ответит?.. Вот говорят, небо… Небо всё видит и всё знает. Но почему, небо, ты поступило со мной так жестоко? Почему твоё пламя пролилось на меня чёрным ядом? и почему этот яд так горек? Ужас! Я один… Моя невеста убила себя…»
Пьер нагнулся и поцеловал мёртвые губы.
«Почему, скажите мне, почему дар, уготованный мне свыше, улыбнулся мне мёртвым взглядом? Взглядом глаз, в которых дышало сияние звёзд!.. Пусть созвездия зачерпнут ладонями из подземных рек, пусть оживут мертвецы, пусть молния спалит мир дотла, но я хочу знать, почему она убила себя!!! Дайте мне карету, на которой я вознесусь на небо и спрошу у высшей силы, как могло такое произойти!!. Где найти путь, который бы привёл меня к ответу? …Почему? Почему?.. Я не знаю, что и подумать… Но нет! Я не боюсь ничего!! Пусть судьба яснее заговорит со мной! Пусть покажет мне своё лицо та сила, которая так жестоко со мной играет!! Пусть судьба откроет мне своё коварное лицо – я не устрашусь! Я смело посмотрю ему в огненный взор! Пусть он покажется из-за туч! Пусть он прольёт на меня лучи света – я разрублю каждый из них, я испепелю землю и взойду выше облаков!.. Я вскрою все шифры, пойму все языки – все обличия, за которые ты прячешься! Ты смеёшься?! Ах, какая жалость….Ты просто решил позабавиться и поиграть с маленькими куклами?..»
Пьер достал шпагу и в исступлении проткнул ею картину, на которой был в полный рост изображён какой-то мужчина в красной треуголке. Затем он схватил подсвечник и ударил им об стол. Тонкий стол раскололся на две половины. Пьер встал на правое колено и, согнувшись, склонился на пол. Где-то в вышине раздался звук колокола. Постепенно он стал громче и перерос в невыносимые для уха удары молота. Неистово и грозно раскалённая железная сила рушила на землю жертвы своего гнева. Звеня, летели искрящиеся и шипящие осколки ярости. Словно безумный всадник, который, подгоняя лошадей огнём, промчался по небу на колеснице, воспарил, сгорел и превратился в золу, - словно звезда, которая, полюбив и почернев от счастья, сеет вокруг себя огненную лаву кипящего света, - словно горный вихрь, клубящийся среди вечных лазурных снегов, - словно рокочущее в недрах пустых пещер эхо, с мучительным воем разносящееся среди сырых ущелий, - звук исполинского молота оглушал и, проникая до тёмных глубин, насквозь пронзал своим исступлённым звоном…
В комнату вошла темноволосая девушка. Она была в слезах.
- Люди, слышите колокол?! Это небесная лазурь льёт свой холодный град на землю! Она умерла! Этот бледный ангел умер – он никогда больше не увидит солнца! Я любила её! Почему мне не суждено было стать счастливой? Мы любили друг друга!..
Девушка зарыдала.
- Расскажи мне о ней, Стелла. Почему она умерла? – тихо сказал Пьер.
Стелла не отвечала.
- Я хочу это знать. Что с ней произошло? Я знаю, вы обе с детских лет были неразлучны…
- Да, графиня удочерила меня, - промолвила Стелла.
- Все смотрели на тебя и на неё и видели в вас счастливых сестёр.
Стелла заплакала сильнее.
- Мы воспитывались вместе… – рыдая, воскликнула Стелла. – Она… она стала для меня единственным человеком в мире… Без неё моя жизнь теперь пуста и невыносима.
- Скажи мне, Стелла, прошу тебя, как ты думаешь, зачем она отравила себя? И кто ей передал яд? Откуда она взяла эту отраву?..
Стелла молчала, и крупные капли медленно стекали по её тонкому загорелому лицу.
- Я не мог и не могу представить этого…
- Я живу в башне на северной стороне дворца, - тонким голосом протянула Стелла. – Из моего окна я каждый вечер видела её комнату на третьем этаже – гостиную. По вечерам она улыбалась мне в окно и махала рукой… Не знаю, в чём моя вина…
Стелла не могла продолжать. Залившись слезами, она стала громко рыдать, закрыв лицо руками. Вскоре она перестала и гневно посмотрела на Пьера.
- Зачем ты здесь?! – исступлённо крикнула она. – Зачем ты приехал сюда?!
Пьер с удивлением посмотрел на её заплаканное лицо и развивающиеся чёрные волосы.
- Ничтожное, гадкое, мерзкое существо! Ты хотел её отнять у меня!
- Молчи, Стелла!
- Ты думаешь, она принадлежала тебе? – крикнула Стелла. – Ты ошибаешься!
- Я знаю, Стелла, вы обе были дружны с детства…
- Она принадлежала только мне!
- Молчи!
- Ты приехал, чтобы взять её и увезти отсюда. Проклинаю тебя! – воскликнула Стелла и заплакала.
- Молчи!
- Она любила меня, а не тебя! – неистово крикнула Стелла и отвернулась, чтобы не смотреть на Пьера.
Пьер замолчал, внезапно поражённый новой неожиданной мыслью.
- Мы скрывались от чужих глаз, - рыдая, продолжала Стелла. – Когда ваша свадьба стала неминуемой, то я сказала Юлии, что вскрою себе вены. Она страшно испугалась, ведь она любила меня… А теперь всё кончено…
Сказав это, Стелла выбежала из комнаты, оставив Пьера одного.
Вскоре в дверях появился граф. Он не ожидал встретить здесь Пьера и поэтому почувствовал неловкость. Это был статный, высокий и седой мужчина. В его большом и широком лице было что-то тяжёлое и одновременно детское. Гримаса исказила его губы. Он отвернулся к окну и молчал. Не зная, что сказать, Пьер поспешно вышел из комнаты.
Слух о самоубийстве дочери графа быстро облетел всю округу. Пьер решил как можно быстрее покинуть Оризо. Ему отвели скромную комнатку с тёмно-зелёными растениями, которая находилась в западной части дворца. Оставшись в ней один, Пьер долго смотрел воспалённым взором в окно, за которым ярко-красный закат заливал оранжевым огнём горизонт.
«Какой светлый закат! – пронеслось в голове у Пьера. – Твоя улыбка полна яда… Ты осквернил меня. Ведь я лишь любил – не более того, не более… Кто скажет мне – за что всё это?.. Или это бред? Или сон?..»
Вечерние огни истлели, и дворец погрузился в холодную тишину. Лишь где-то далеко слегка хрустели ветви и пела одинокая птица. Сырая ночь, словно бесцветная медуза, охватила обитателей дворца, и всё погрузилось в сон.
* * * *
На следующее утро Пьер проснулся поздно, часов в десять.
Новая весть неожиданно облетела дворец – Стелла покончила с жизнью. Ночью она бросилась из окна и разбила голову о тёмно-серые камни мостовой. Узнав об этом позже других, Пьер долго не мог этому поверить. Он решил ничему не удивляться и, узнав, где жила Стелла, в сопровождении дворецкого отправился в её комнату. В северную часть дворца, где жила приёмная дочь графа, вёл запутанный лабиринт пустых коридоров. Пьер молча и задумчиво шёл по ним, иногда останавливаясь и в каком-то забытьи всматриваясь в зеркала и в висевшие на стенах натюрморты с цветами, пейзажи и портреты женщин и детей. В коридорах царили холод и мрак. Дворецкий, сопровождавший Пьера, искоса поглядывал на него, словно бы стараясь что-то понять. В его взоре сквозило какое-то сонное удивление.
- Послушай, - обратился Пьер к нему, - что ты думаешь обо всём этом?
- Не знаю и не могу знать, - глухим голосом тихо ответил дворецкий, и в его лице промелькнула лёгкая неприязнь, смешанная с деланной любезностью.
- У вас во дворце очень холодно. И сыро.
- Да… – протянул дворецкий.
Указав Пьеру дверь комнаты, он поспешно удалился. Пьер, оставшись один в северной башне дворца, почувствовал лёгкую тревогу. Лицо дворецкого произвело на него неприятное впечатление. Под ногой скрипнул пол, и Пьер поймал себя на мысли о том, что его почему-то раздражает и выводит из себя всякая мелочь. Он осторожно открыл дверь. Внутри никого не было. Пьера поразило изящество и чистота этой маленькой комнатки. На стенах стояли полки с книгами - Пьер увидел французские и латинские корешки. Сбоку, у окна, стоял клавесин. На стенах были прикреплены рисунки. Их было много – около двадцати. По большей части они изображали одну и ту же молодую девушку. Справа стояла кровать с ширмами, а слева огромное английское зеркало. К нему Пьер почему-то внезапно почувствовал лёгкое отвращение и решил в него не смотреться. На стене висел чёрный крест с золочёной фигурой. Здесь жила Стелла. Внезапное любопытство овладело Пьером. Он стал судорожно рыться в ящиках стола. Не найдя там ничего интересного – так, всего лишь кисти, карандаши, зеркальца да пара безделушек – он бросил взгляд на стол и увидел там несколько листов бумаги, положенные под небольшой кусок белого мрамора. Пьер посмотрел эти листы. Это была часть или какой-то фрагмент дневника – аккуратным ученическим почерком Стелла вела дневник. В душе у Пьера закипело непреодолимое любопытство. Он подошёл к окну и с жадностью принялся читать эти записи.
«24 августа. Когда я начинаю задумываться о смысле жизни, то передо мной встаёт длинная череда непонятных символов и знаков. Я вижу некий шар, из которого во все стороны разбегаются линии. Впрочем, о чём я?.. Сегодня я необычайно рассеяна. На ней была тонкая синяя сорочка. Она была весела и приветлива.
26 августа. Я по-прежнему вижу шар, от которого в разные стороны бегут тонкие линии. Что это? Тайна, скрывающая своё лицо под маской знака? Ядовитая начинка, покрытая кожурой? Истина, спрятанная под оболочками символа? Этот шар отчётливо представляется мне центром, ибо всё движение происходит от него… Из центра бегут линии. Куда и зачем они бегут? Что всё это значит? Можно ли утверждать, что каждая из этих линий – тропинок, мерцающих в зелёных зарослях – ведёт нас к обрыву и исчезновению? И что там, в обрыве?.. Мы гуляли вдвоём по парку. Она была молчалива и как-то странно задумчива.
27 августа. Я всё больше и больше убеждаюсь в том, что без этого человека я не смогла бы жить одна. Опять меня преследовал символ шара.
28 августа. Она говорит, что любит, но при этом как-то странно и растерянно смотрит на меня и словно чего-то боится...
2 сентября. Взгляду, который нетерпеливо скользит по линиям, уводящим прочь от шара, и видит линии, устремлённые от центра, вскоре становится понятно, что каждая из этих троп – это уменьшение, рассеивание и убавление, непреклонно теряющее на своём пути жизнь и бытие… Без неё моя жизнь была бы пуста и одноцветна. Гуляли по парку. Она рассказывала старинную сказку про маленького мальчика с ключиком и часами.
4 сентября. Этот символ шара преследует меня повсюду – даже ночью. Всякая протяжённость и всякое изменение представляются мне признаками упадка, следами и отголосками распада. Сегодня она была печальна. Графиня, кажется, что-то начинает подозревать.
5 сентября. Мы ходили с Юлией вдоль реки. Вдруг, когда я попыталась её поцеловать, она вырвалась и сказала, что Бог сотворил мужчину и женщину. Весь остаток вечера мы не разговаривали. В мою комнату пробрался какой-то рыжий кот с коротким хвостом. Он запрыгнул на клавесин и долго и нагло на меня смотрел. Мне кажется, что и он догадывается. Но мне всё равно. Сидя в темноте, я смотрела из окна моей башни на догорающий закат и думала о шаре.
Если каждая убегающая от центра линия пропадает в неизвестности, исчезнув, сгинув и упорхнув прочь, то ведь это свидетельствует о том, что истина, которая незыблемо пребывает в центре, оглядываясь на эти линии, соскальзывает вместе с ними в бездну и растворяется вслед за ними во мгле… Этот знак – центр и бегущие от него в разные стороны линии – преследует меня повсюду. Я много думаю о нём, находя во всём, что меня теперь окружает, указание на концы этих линий. Да, раньше я была счастлива. Но теперь всё не так. Всюду я вижу лукавые взгляды и слышу насмешливый шёпот слуг. Но мне всё равно. Проходя сквозь заросшие аллеи нашего парка – там, где тёплый воздух, застыв в неподвижности, пригоршнями бросает белых бабочек на колени одиноким прохожим, - я отчётливо видела во всём – в траве, деревьях и небесах – призрачные концы невидимого шлейфа. И это шлейф убегал от моего взволнованного взгляда прочь. Убегал в неизвестность осенней жары с её неподвижной синевой небес и лёгким паром, поднимавшимся с тёмно-коричневой почвы. На деревьях шумели листья. Ах, как я люблю этот звук!
6 сентября. Утро. Тайком от графини она пришла ко мне в комнату, и мы предавались любви.
Вечер. Я гуляла по парку одна и размышляла. Как поймать и как ухватить нити и бесцветные концы того, чему даже нет имени и о чём нельзя ничего сказать утвердительно? Ведь мир в его наготе – это непрерывный поток убеганий и непрерывных потерь. Остановите время, зажмите в руке песочные часы – вы остановите счёт, но не остановите того действа, того неизбывного процесса, имени которому нет, ибо хотя он даже не тень и не отголосок тени, но при этом он непроницаемо и незримо накладывает свою незримую печать на всё. Это зыбкое и зашифрованное действо нельзя назвать по имени – его можно выразить лишь символически: шарообразный центр, от которого во все стороны бегут линии. Такой символ, если вдуматься, сеет тревогу и недоумение.
Мне тяжело сознаться себе в той мысли, которая подспудно преследует меня всякий раз, когда я вижу Юлию. Да, я должна буду вскоре её потерять. И потерять навсегда. Эта грубая и липкая мысль давно приводит меня в ужас. Я живу с этой мыслью уже несколько месяцев и не могу заставить себя в неё поверить. Да, у неё есть молодой жених – граф Эрэ. Пьер Эрэ. Он не богат, но знатен. Старый граф покровительствует этому будущему браку. Пьер прибудет в скором времени в Оризо. Здесь уже начались приготовления. Но я каждый день повторяю Юлии, что она будет только моей. Она меня любит, хотя и неохотно уступает моим ласкам. Она говорит, что Бог сотворил мужчину и женщину. Однажды дворецкий случайно увидел, что я целую Юлию в губы. Она очень испугалась и сказала, что её мать умрёт от разрыва сердца, когда узнает о нашей любви. Хорошо, что я сирота.
7 сентября. Сегодня произошли страшные события. С минуты на минуту ждут её жениха, который должен вот-вот приехать. Юлия в страшном беспокойстве. Я угрожала ей и говорила, что покончу с жизнью, если она не будет моей. Она очень испугалась. Она вообще слишком пуглива. Говорила мне про Марию Магдалину, про семь бесов. Я сказала ей, что если она меня покинет, то я вскрою себе вены, ведь вся моя жизнь сводится только к ней. К моей Юлии. Весь остальной мир для меня скушен и бесцветен. Она меня упрекала. Она нездорова. Я в отчаянии. Я говорила ей, что если она не будет моей, то я всё расскажу её матери и отцу. Она испугалась ещё больше.
P.S. Не знаю, что меня ждёт. Играла на клавесине.
8 сентября. Она сказала, что меня не любит. Чужим голосом. Как будто не было всего. Не знаю, как она могла такое сказать, ведь я помню, как безумно она меня любила раньше. Я пришла в свою комнату и весь вечер плакала».
На этом рукопись обрывалась. Прочитав это, Пьер решил уйти из Оризо и никогда больше сюда не возвращаться. Он был здесь чужой.
Не медля ни минуты, он вышел из комнаты, где раньше жила Стелла, и, ни от кого не прячась и ни с кем не прощаясь, стал спускаться по лестнице…
* * * *
Пьер вышел из дворца и стал бесцельно бродить по замку. Он останавливался и тревожно смотрел сквозь закруглённые окна на светлое зловещее небо; с удивлением и недоумением глядя по сторонам, он быстрыми шагами мерил мостовую и чувствовал, что вокруг него смыкается бесцветное и удушающее кольцо. Ему показалось, что из окна на третьем этаже дворца ему вслед посмотрело худое и морщинистое лицо графини. Графиня-мать, глядя сквозь стекло, медленно покачала головой и, рассеяно посмотрев по сторонам, скрылась в глубине комнаты.
На углу одной из улиц на земле навзничь лежал человек. Пьер узнал в нём того, кого вчера били возле ворот кнутом по лицу. Его странная одежда – разноцветные лохмотья – была изорвана и длинными лоскутами свисала к ногам. Его красно-жёлтый колпак был сбит и, кем-то растоптанный, валялся в стороне. В волосах его коротко стриженой головы вился пух и виднелись короткие белые перья. Пьер, глядя на это истерзанное существо, почувствовал жалость и сострадание. Но это зыбкое переживание не могло развеять и поколебать того холодного и чёрного мрака, который кипел в голове у Пьера.
- Кто ты? – обратился Пьер к человеку без колпака. – Уйдём отсюда.
- Жиль-жиль-жиль-жиль… Жильбэр. Меня зовут Жильбэр или просто Жиль. Похож я на вице-короля Неаполя?.. – хриплым и высоким голосом затараторил человек без колпака.
Пьер с удивлением посмотрел на него. Жиль поднял голову и, вытянув острый нос, улыбнулся беззубой улыбкой. Это было странное измождённое существо. В нём сквозило что-то болезненное и надломленное. Плохо понимая, где он находится, Пьер посмотрел по сторонам. Затем, с трудом слушая своего собеседника, Пьер отвернулся и молча сел на землю. Стало холодно.
Между ними завязался странный разговор, и вскоре, в каком-то беспамятстве, Жиль и Пьер, спотыкаясь, пошли вместе куда-то по улице; Жиль, жестикулируя и внезапно останавливаясь, громко о чём-то кричал, брал под руку Пьера; ища в нём сочувствия, он заглядывал ему в лицо и всё говорил, говорил…
- Кто ты? Почему тебя били кнутом? – спросил Пьер.
- Звери. Это граф приказал…
Всхлипывая и громко смеясь, Жиль сказал, что если они дойдут до его жилища, то он всё, всё – о, небо! – расскажет. Расскажет, ничего не тая и ни о чём не умалчивая. Пьер стал внимательно расспрашивать своего спутника о том, что с ним произошло, и мало-помалу их разговор принял какой-то трагически-восторженный характер. Жиль поминутно доставал грязный платок и, словно бы стыдясь своего клоунского одеяния, спешил поскорей скрыться с замковых улиц. Они зашли в какой-то тёмный тупик, в котором сильно пахло гнилой капустой и влажной землёй. Жильбэр жил в грязной тёмной лачуге, примыкавшей к городской стене и бывшей на самой окраине замка. Из маленького окошка его конурки были видны человеческие ноги, шагавшие по тёмно-серой мостовой: большие деревянные ботинки, солдатские сапоги, грязные туфли, важное шествие куриных лап, копыта и медленно катившиеся им вослед колёса телег. Придя домой, Жиль сбросил свой шутовской наряд, натянул на себя тёмно-зелёный камзол и, открыв шкафчик с одной дверцей – другой дверцы почему-то не было, – достал тонкую бутылку с кокетливым горлышком.
- Это вино, которого не пивал сам слепой гофмаршал! – заявил он и бодро помотал головой в разные стороны.
Появились две рюмки. Одна из них оказалось расколотой, и тогда Жиль налил себе вина в огромную баварскую кружку, которую он называл чашей покойного императора.
Жиль пустился в откровенности и угостил Пьера тем особым родом исповеди, который, пестря недоговорённостями и двусмысленностями, оставляет у слушателя неизгладимо неприятный осадок. Это было нечто вроде истеричного самобичевания: рыдая и смеясь, Жиль взвалил на себя такое бремя клеветы, облил себя такими вздорными помоями и несусветными измышлениями, что Пьер долго с удивлением смотрел на своего собеседника и, недоумённо вглядываясь в его лицо, старался понять этого нелепого человечка.
История Жиля была до некоторой степени необычна.
Оставив пожилых родителей в далёком селе, Жиль пошёл на заработки. Долго странствуя, он побывал во многих портовых городах, переменил много профессий и оказался в Оризо, нанявшись к покойному графу учителем танцев. У графа были три маленькие дочери, которые непременно хотели заниматься танцами. В скором времени новоявленный танцмейстер, участвуя во всех балах и маскарадах, занял прочное положение во дворце и стал своего рода символом Оризо.
- Не правда ли, - заявил Жиль, - я сохранил мечтательное выражение лица, подобающее учителю танцев?
В должности танцмейстера Жиль, можно сказать, процветал: он распоряжался балами и праздничными шествиями, кокетничал, воровал сахар, пьянствовал, распространял клевету про графскую семью, обольстил дочь садовника, сеял сплетни, подслушивал, тайком читал чужие письма… В замке его многие боялись… Но вскоре граф умер, а три его дочери повзрослели, вышли замуж и навсегда уехали из замка. На смену покойному графу пришёл его воспитывавшийся до этого за границей сын – нынешний хозяин Оризо. Недолго думая, он избавился от ненужного учителя танцев, прогнав его прочь. И тогда Жиль, чтобы хоть как-то существовать и не умереть с голоду, поступил к новому владельцу в шуты. Бывший танцмейстер стал придворным шутом. Он присутствовал на всех трапезах и прогулках, повсюду сопровождая графа и его свиту. Вскоре - сначала во дворце и замке, а затем по всей округе - стали распространяться слухи о его неслыханных выходках: утверждалось, что Жиль проиграл свою душу льежскому епископу в карты, говорилось, что шут бродит ночами по дворцу и пугает встречных своей наготой, рассказывали, что Жиль нарочно распускает слухи о своей смерти, что он колдует, что он богомерзкий еретик, не знающий правды и лишённый совести, что он врун и истину облекает ложью, что он якобы осмелился утверждать о том, что семь мраморных ангелов на могиле кардинала N – это изображения семи любовниц этого кардинала, что он выдаёт себя за потомка Цезаря. В окрестностях замка ходил слух о том, что Жиль, сам будучи шутом, завёл целый шутовской театр; что у него в подчинении дюжина клоунов, которых он бьёт тростью с серебряным набалдашником и среди которых он, рыдая, читает нравственные проповеди; что он ведёт себя в стенах замка как законченный развратник; что он предлагал продать графиню в португальский бордель; что он распространяет подмётные письма и хочет основать школу самоубийц, а сам выпрашивает на кухне пироги с творогом и боится своего парализованного отца; что он по утрам льёт с башен замка посторонней жидкостью; что он хочет учредить республику и провозгласил себя антипапой. Многих возмущала его назойливая ложь о том, что, по его словам, его голова – размером с ратушу и что по вечерам она распухает и становится тыквой. На пирах он кричал петушиными голосами и танцевал на столах, ругая правительство и дворян. Кончилось тем, что его выгнали из дворца за кражу посуды. Бывший учитель танцев и шут был бит плетьми на одной из улиц замка, где Пьер его в первый раз и увидел. Шут до такой степени всем надоел в замке, что некоторые даже предлагали затравить его за кражу посуды собаками. Граф приказал ему убираться прочь и навсегда покинуть Оризо. Шут не знал, что ему делать и тут столкнулся с Пьером. Рыдая и обливаясь слезами, шут молол какую-то чепуху: то читал по памяти какие-то театральные монологи, то исступлённо хохотал. По лицу его текли капли крови – следы кнута. Визгливым голосом он рассказал Пьеру всё это и тут же пожалел о своей откровенности.
Так как Жилю было приказано в кратчайший срок покинуть Оризо, то он должен был немедленно собираться в дорогу, чтобы к утру уйти из замка.
В его подземном жилище была узкая тёмная каморка, в которой стояли клетки с птицами. При виде Жиля белые и серые птицы стали радостно кричать и проворно захлопали растрёпанными крыльями.
– Я им ещё покажу! – взвизгнул Жиль, указывая кулаком в сторону дворца. – Я им покажу, как бить учителя танцев!
Он вышел из своей каморки на улицу и стал открывать клетки с птицами. Взмахнув крыльями, птицы бросались в небо и, сделав несколько кругов над городскими стенами, острыми пиками пропадали в лазурном небе. Выпустив всех, Жиль вернулся в свою каморку, внимательно посмотрел на Пьера, выпил и приосанился.
- Я много сейчас думаю о случайности, - проскрежетал он… - Ведь мир – это цепь случайностей – цепь случайных обстоятельств. Её звенья скользят друг по другу и, явившись на миг, исчезают, оставляя нас в недоумении, в недоумении, граничащем с сожалением, и сожалением, граничащем с горькой тревогой…
Он выпил ещё.
– Миллионы, миллиарды случайностей находят себя друг в друге, сцепляются, расцепляются, переплетаются, скользят по поверхности друг друга и случайно разбегаются в стороны… Разве вы не видите, что всё.. всё.. это нити случайности? – он широко развёл руки, силясь охватить что-то необъятное. – Весь мир – вы и я – это цепь случайностей, и она содержится в единстве некой высшей случайностью! Впрочем, если посмотреть внимательнее, - он одел круглые очки, - то окажется, что всё не так просто. Нет, - он перешёл на шёпот, - мир – это случайность, бегущая от судьбы… Да-да… Случайность бежит от судьбы, а судьба догоняет случайность… Падая и спотыкаясь, судьба бежит за проворной случайностью и иногда ненадолго хватает её за фалды… Говоря начистоту, - он воинственно и вдохновенно сорвал с тощего носа круглые очки, - конечное сущее убегает сквозь случайные ряды от судьбы, и все мы присутствуем при этом соблазнительном зрелище… Вся беда в том, что у такой погони есть свой конец. Смерть, да, смерть – это та бесцветная точка, в которой холодная судьба наконец настигает свою цель… Но, настигнув случайность, смерть совпадает с самой этой случайностью. Сорвав с неё все скользкие оболочки, в которые рядилась и за которые пряталась случайность, смерть совершила тем самым тройное убийство. Смерть убила себя, убила судьбу и убила случайность. Именно так… Если окончательное соприкосновение судьбы и случайности зовётся смертью, то…
Тут он внезапно остановился, выпил вина и сказал:
- Мы должны сегодня зайти к моему отцу.
Наступила пауза. Голосом, который стал значительно ниже, шут продолжал:
- Впрочем, если посмотреть внимательнее, то станет понятно, что случайность – это та ось судьбы, через которую судьба ищет свои новые соотношения… Ищет внутри себя всё новых и новых богатств… Но если судьба преследует свою особую цель, если у судьбы есть план, который она должна выполнить, то случайность пожалуй будет…
- А какой план? Что это за план? – спросил Пьер. – Осквернение?
- Если судьба точно знает, чего хочет, но при этом склонна отыскивать удобных путей, то она использует случайность, выбрасывая её вперёд, словно приманку…
- Не понимаю…
- Случайность – это холодные щупальца судьбы, - Жиль выпил ещё и стал говорить громче, постепенно переходя на крик. – Судьба вытягивает свои длинные холодные щупальца вперёд и старается спровоцировать людей с тем, чтобы обнаружить удобные пути, по которым потом жёстким шагом пойдёт она сама. Имя этим щупальцам – случай и случайность. Вот только что такое случайность? Жена случая? Или его сестра?.. Или любовница? Я точно знаю, что через случайность мир открывается нам наиболее полно. Ведь разнообразие, таящееся в глубинах нашего мира и в недрах нашей жизни, дано нам через случайность максимально полно… Как сладкий дар, как созревший плод - сквозь случайные узлы и вдоль случайных непрямых путей - Случай преподносит нам самую сердцевину мира, открывая нам острое переживание приближающегося счастья…
Он выпил ещё.
- Я даже больше скажу… Я создал сюстему, целую философскую сюстему, в которой перед нашим умственным взором встаёт вся непостижимость Случая и тонкая паутина тайн, им порождаемых…
Жиль выпил ещё и поведал Пьеру о том, что когда-то давно - о, это было славное и доброе время! – он пытался стать балетным танцором. Жиль работал в труппе в одном портовом городе, где, по его словам, чайки медленно и грациозно летают над тёмно-синим причалом и, замерев в воздухе и закрыв глаза, стремительно бросаются в воду. В том городе – о, да! – было необычайно светло… Там пышные светло-зелёные клёны стыдливо заглядывали в прозрачную воду реки, там благостные оранжевые струи солнца текли по стеклянному куполу голубого неба, там красные влажные цветы, роняя сладкие слёзы, тихо улыбались на заре и неслышно шептали о любви…
Шут выпил ещё и стал взволнованно и восторженно рассказывать Пьеру о том, что в том городе он был лучшим танцором; что на спектакли с его участием собиралось всё избранное общество; что за ним ходила толпа почитателей, в числе которых были бельгийские масоны и их любовницы; что знакомством с ним гордился сам наследный принц; что герцогиня NN после каждого спектакля посылала ему большую корзину с белыми лилиями; что он был в любовной связи с польской княгиней и двумя её дочерьми; что он бродил вечерами по набережной, - и все угощали его вином, а он был не в силах отказаться.
- Это было прозрачное жёлтое вино, которое пахло мускатным орехом и пенилось искристым смехом!..
Он быстро налил и выпил.
– Да, это было золотое время! – протянул Жиль, поглядев на рюмку. – По утрам я пил горячий шоколад, который мне приносил мой юный слуга-араб, в обед мои поклонницы читали мне среди кипарисов или цветочных веранд Петрарку, а по вечерам я выступал в лучшем театре…
Шут поведал своему собеседнику историю о том, что какой-то человек – он был английский шпион! – втянул его в грязную историю; что в этом городе Жиль познакомился с загадочными людьми; что однажды, сидя в портовом трактире с коричневыми стенами, он беседовал всю ночь с одним испанским моряком, который поразил его своим печальным и таинственным видом.
- Да… Это был странный человек, этот испанец, - низким голосом прошептал шут и выпил. – Он был моряк… Раньше он был капитаном корабля… Потом мне кто-то сказал, что он приплыл в наш порт, прячась в трюме рыболовецкого судна…
- Я сердцем чувствовал, что на душе у него злодеяние… В нём было что-то… что-то магическое… Мы пили всю ночь. Не скрою, мы произвели друг на друга гнетущее впечатление… Он подарил мне бутылку испанского вина.
Шут вдруг вскочил с места и снизу поднёс к своему лицу свечу.
- Ну что, похож я на покойного германского императора? – тревожно прошептал он.
- Ни капли, - ответил Пьер.
Поморщившись, Жиль рассказал о том, что в конце концов его по нелепому обвинению с позором выгнали из театра – не то за драку с суфлёром, не то за слишком длинный язык; что он долго скитался по свету; что в Лионе он пытался стать дрессировщиком, но его, смертельно испугав, лягнул носорог; что в Шуассоне он поступил в итальянскую труппу, которая играла комедии, но вскоре актёрскую труппу приобрёл русский князь, который спустя месяц проиграл её в карты; что оттуда пришлось уйти; что в Кондорэ, где Жиль выдавал себя за незаконного сына Калиостро и читал на светских раутах поэтические экспромты, местная полиция обвинила его в поджоге, и он был вынужден бежать и оттуда; что его талант танцора пропал, не оставив и следа; что он отчаялся и решил стать гувернёром и что вскоре попал в Оризо, которым владел тогда прежний граф…
Остальное Пьер уже слышал.
- И скажите мне, - въедливо прогнусавил шут, - разве всё это не цепь случайностей?
Пьер молчал.
- Разве эти изгибы и эти виражи не указывают на случайность, которая, играя не по правилам, дерзко и самонадеянно распоряжалась моей жизнью? Вернее всего, что я попал внутрь деформации случайности. Ведь внутри случайности есть мутная и жидкая струя, которая случайнее самой случайности, - опираясь на бесцветный и невидимый водоворот мировой случайности, эта тонкая нелегальная струя оказывается случайностью в случайности… Она не просто вдвойне случайна – она невидимо расшатывает невидимое основание того, что само невидимо… Она коренится в том, что не имеет корня. Она ещё более пуста, чем сама пустота. Она – блеф в блефе. Но при этом за хрупкими и неверными нитями моей жизни мне видится высший и благой План. Он непостижим, ибо не имеет лица, но он есть. И единственным способом обратиться к этому Плану остаётся благодарение – то благодарение, которое не стремится и не притязает на понимание, но которое принимает жизнь, внутренне соглашаясь с её правотой…
Он открыл шкаф и достал оттуда ещё одну бутылку.
– Теперь мне всё время кажется, что на празднество жизни я опоздал… - обобщил шут и, быстро налив рюмку, хищно выпил.
– У меня был талант! А теперь меня выгнали якобы за кражу посуды! Они побили меня кнутом на площади! Вы один меня пожалели!...
Шут заплакал, размахивая руками, и в его рыданиях вскоре послышался смех.
– В сущности, у меня ничего, кроме этого, нет, - вдруг твёрдо сказал Жиль, указывая на потёртую дорожную сумку. – Птиц я отпустил. И в этом проклятом замке меня больше ничего не удерживает. Здесь у меня остался только отец…
Он откупорил бутылку, налил и, выпив, продолжал:
– Меня часто тревожит одна мысль: есть ли на свете такие события, которые не имеют причин? Да-да… Это может показаться странным, но я постоянно – особенно по вечерам – прихожу к убеждению о том, что наш мир не сводится только к причинам… что есть и иные пружины… – Жиль посмотрел на Пьера, и в глазах шута промелькнули пружины. – Да и всё ли подчинено причинам? Или же внутри нашего мира изредка проскальзывает нечто беспричинное? Вот только куда оно скользит и откуда оно берётся? Вот в чём вопрос… Если в нашем мире не всё подчинено причинам, но есть коридор событий, который, не имея причины, возникает, можно сказать, вопреки всем законам, вопреки всем причинам, вопреки здравому смыслу и вопреки ожидаемому, то не означает ли это, что бытие, содержа в себе беспричинное, раз за разом непрерывно открывает в себе новые и новые богатства и, следовательно, не знает само себя? Случай – не беспричинное, ведь случай имеет какую-то причину, тогда как беспричинное её начисто лишено. Беспричинное – злой и хитрый двойник случая. Увидев друг друга издалека, случай и беспричинное делают вид, что не узнают друг друга. Беспричинное скользит по поверхности случая, гладит и ласкает его. Случайное оказывается насыщенным беспричинностью, но к ней вовсе не сводится. Сплетаясь, переплетаясь, сцепляясь и расцепляясь, случайное и беспричинное создают совершенно непредсказуемое месиво, или, лучше сказать, микстуру… А когда они сходятся вместе, то происходит невообразимое – взрыв! вулкан! Сначала случайное, по ошибке приняв беспричинное за самоё себя – за одну из осей случайности, идёт на сближение с беспричинным, а соприкоснувшись с ним, порождает совершенно непредсказуемый парадокс и взрывоопасную мешанину. И чего в нём больше, в этом парадоксе, смятения или ужаса? Смеха или горя?.. В точке соприкосновения случая и беспричинного – первый шаг к отчаянию…
Он выпил из бокала Пьера.
– А иногда меня посещает мысль о том, что за всем этим с незримой высоты наблюдает Око судьбы. Ооооо! Оно всё знает, всё видит и всё понимает, но ни во что не вмешивается.
Шут заглянул в глаза Пьеру и продолжал:
– Но при мысли о случайности, которой подвержена вся наша жизнь, мне часто начинает казаться, что в нашем мире мы имеем дело с фальшивой случайностью, что мы опутаны со всех сторон случайной ложью лживой случайности. В мою прямоугольную голову закрадывается мысль о том, что нас окружает умеренная случайная тина… Да, тина. Эта тина не имеет того напряжения, которым обладает подлинная случайность. И тогда наш мир представляется мне лабиринтом с мягкими стенами и углами: в нём нет очень острых и жёстких препятствий, нет кривых углов и провалов. Такая случайность – кисель, а не случайность!
Он выпил ещё.
– Но в одно прекрасное утро – это было ровно сто тридцать семь дней тому назад – я внезапно почувствовал, что в мире что-то не так. Проснувшись, я подошёл к окну и посмотрел сквозь фиолетовую занавеску на улицу. Всё было вроде бы таким, как всегда. Но нет же! В мою бессмертную душу закралось холодное и липкое подозрение - мир, окружающий меня со всех сторон – это злое и назойливое скопление подделок. Всё представлялось мне поддельным, ложным и мнимым… О да! Мир смотрел на меня глазами миллионов фальшивых монет, протягивал ко мне тёплые ладони сотен краплёных карт и злорадно улыбался мне поддельным смехом лукавых красных губ. И тогда я почувствовал всеми моими четырьмя душами – (вы знаете, у меня четыре души! Одна стала стеклянным пузырём, который, наполнившись водой, увеличился и, совпав по своим размерам с космосом, содержит в себе холодную мощь звёздных туманов и космической пыли, другую душу я проиграл в карты рыжему кардиналу, третья ушла в пятки, а четвёртая по своей божественной сущности равна бессмертному, нетленному и вечно существующему) – я почувствовал всеми моими душами, что жизнь повернулась ко мне кусками. Передо мной выстроились куски или, лучше сказать, части. И понимаете ли вы меня, голубчик! Каждая из этих частей была расколота, надтреснута, повреждена и деформирована! Я почувствовал себя пауком, которому приснилось, что он лошадь, обгоревшая на пожаре. Но самое страшное не это… Я почувствовал, что мир, обступающий меня со всех сторон своими частями, обращён ко мне худшими сторонами этих частей. То есть, конечно, у каждой части есть много сторон и есть много граней, но ко мне-то они обращены своими худшими гранями и худшими своими сторонами!..
В воздухе повисла пауза.
Пьер медленно и неторопливо рассказал шуту о том, что произошло во дворце, о Юлии и Стелле, и попросил совета. Шут долго с удивлением слушал, затем как-то скривился и надолго замолчал.
Наконец, выпив вина, Жиль заявил, что в этой истории слишком много тёмного и что его ум слишком слаб для того, чтобы вникнуть в суть столь таинственного вопроса.
– В моём мозгу остались одни белые опилки. Они свиваются, словно маленькие червячки, и не могут ухватить ясных концов жизни. Мне остаётся лишь пробираться по лабиринту жизни длинными скачками… - ответил он, тоскливо глядя на дно рюмки.
Спустя час Пьер и шут отправились к отцу Жиля, который год назад перебрался к сыну в Оризо. Шут обещал когда-нибудь подробнее рассказать о своём отце, а теперь, нетвёрдо ступая, принялся рассказывать истории из глубокой древности, к которым он, как кажется, имел отношение.
Его отец жил в небольшой деревеньке, в лье от Оризо. Когда-то она была построена в отдалении от замка для того, чтобы в ней работали и жили мастеровые и заезжие ремесленники, но теперь она опустела, обветшала и одиноко стояла на отшибе.
Пьер молча следовал за своим весёлым спутником и старался не думать о прошлом. Глядя на две тонкие фигуры, быстро шагавшие по улицам замка и исчезавшие в боковых воротах, постороннему человеку могло показаться, что Пьер и шут – это старые друзья, которые неожиданно встретились на улице и теперь, весело и фамильярно разговаривая, торопятся в трактир или в лавочку. Но шут вёл себя настолько развязно, что некоторые прохожие оборачивались и, показывая на него пальцами, укоризненно качали головой, смеялись и с удивлением глядели ему вослед. Хотя Жиль переменил свой наряд и от шутовского одеяния не осталось и следа, но во всей фигуре бывшего танцмейстера сквозило что-то клоунское. Он театрально вскидывал руки к небу, семенил ножками, почтительно забегал справа и слева, оказывая Пьеру тем самым знаки уважения, кукарекал, смеялся, кричал басом и просил у прохожих денег. Вскоре они добрались до деревни. На каждом шагу здесь стояли кривые и длинные заборы, уходившие, казалось, в бесконечность. Они повернули за угол и вошли в небольшое покосившееся одноэтажное здание. Отец шута находился в грязной каморке, отделённой от кухни картонной перегородкой. Это был старый седой человек. Его лоб избороздили морщины, рот был перекошен, а лицо приняло тот неопределённо-печальный вид, который бывает у тяжко больных. Он грузно лежал на кровати и рассеяно смотрел на грязный потолок. В его фигуре было что-то суровое и тяжёловесное. Его большое опухшее тело, крупные корявые руки и расслабленный вид, казалось, говорили о смертельной усталости и той неизгладимой печати, которую накладывает на человека долгая и изнурительная болезнь. Он был парализован, хотя мог двигать головой и руками. Он лежал среди паутины, клочьями свисавшей с потолка, среди удушающих неприятных запахов, среди гари и пара, валившего из кастрюль, но его преисполненный внутренней значительности вид был чужд всему этому. Казалось, этого человека насильно принесли и положили в узкую и грязную комнату без окон, гдё всё для него было невыносимо тесно и мелко. На стуле с тремя ножками, стоявшем рядом с кроватью, лежала книга в золотом переплёте. Это было Евангелие. Большая жирная муха тянула хриплым баритоном одну-единственную ноту и никак не хотела угомониться. Иногда за картонной стеной слышался звон посуды и звучали отрывистые голоса.
Когда Пьер и шут зашли в каморку, Жиль посмотрел на отца. В его взгляде было что-то робкое и боязливое, - в глазах же отца неслышной птицей промелькнул молчаливый упрёк…
Пока Жиль бегал за вином, Пьер с интересом смотрел на отца бывшего учителя танцев. Ему понравилось это прямодушное лицо – в нём чувствовалась доброта и спокойствие.
Заговорив с ним, Пьер рассказал ему свою историю – то, что произошло в замке и о чём незадолго до этого он говорил Жилю. Старик внимательно слушал.
– …Я не понимаю, почему она себя убила. Она не имела для этого причин… Или я не понимаю самого главного… Но дело в другом. Я хочу знать, почему судьба так со мной обошлась, почему она осквернила меня именно таким образом. У меня нет сил протестовать. Я не знаю, кого я должен вызвать на дуэль. Не знаю, с кем бороться… Здесь произошло что-то невероятное, - Пьер в отчаянии отвернулся к стене.
– Не тревожься так, – ответил старик. – Это бывает. Всякому свой черёд.
– Я хочу знать, почему это произошло и почему это коснулось меня!! – громко крикнул Пьер, посмотрев на картонную стену.
- Не думай обо всём, что было…
- Я ничего не понимаю.
- Ты всё понимаешь, - тихо протянул старик. - Но ты не хочешь себе в этом признаться…
- Что мне делать?
- Иди в город Фульду. Там аббат Эрани. У него дар. Он может помочь тебе, - негромко проговорил старик и закрыл глаза.
Вскоре вернулся шут. В руках у него была новая бутылка. Он весело о чём-то затараторил. Было решено, что шут отправится в Фульду, займёт там денег у дальней родственницы покойной матери, вернётся сюда и увезёт отца из Оризо. Пьер, к удивлению шута, дал ему много денег, и необходимость занимать у дальней родственницы пропала. Вместо этого Жиль вызвался сопровождать Пьера в Фульду. Так как из Оризо всё равно пришлось бы переезжать, то шут обещал через несколько дней вернуться и забрать отца отсюда навсегда. Спустя час, когда солнце начало склоняться к лесу, Пьер и шут отправились верхом в Фульду. Город находился в двенадцати лье от Оризо, и до него нужно было добираться по окрестным лесам. Шут с трудом держался в седле и время от времени падал. При этом он продолжал свои восторженные воспоминания и, весело размахивая руками, поведал о том, как он был влюблён, как он провалился в куриное и тараканье царства, как он был балериной, и рассказал о том, как он в совершенстве знал язык птиц ….
* * * *
Когда они прибыли в Фульду, была уже ночь. Мутные очи звёзд тускло смотрели сквозь погасшие тёмные тучи и бросали вниз тонкую паутину неверного и прозрачного света. На зыбкие очертания крыш и домов было накинуто чёрное покрывало, сквозь которое мерцали осколки небесных огней и, шелестя, скользили хриплые и тревожные звуки ночи. Пьер и шут, упорно называвший себя танцмейстером, остановились на постоялом дворе «У трёх углов». Это было безобразное бардовое здание, возле которого располагались конюшни и пустынный парк. Поужинав в одиночестве и узнав на постоялом дворе о том, что в этом городе есть полуразрушенный дворец, три церкви и сотня старых домов, Пьер спросил слуг об аббате Эрани и вскоре узнал о том, что аббат с недавнего времени поселился в Фульде и служит в небольшой часовне на краю города. Пьер решил на следующее утро как можно быстрее найти эту часовню. Утром, когда танцмейстер ещё спал, Пьер оделся и отправился на поиск часовни. Навстречу ему изредка попадались одинокие прохожие, и когда Пьер спрашивал их о часовне, они смотрели на него с молчаливым удивлением, в котором сквозила лёгкая тревога. Некоторые из них, указывая руками куда-то вдаль, поспешно сторонились, другие хмурились и отворачивались, но были и такие, которые, пытаясь объяснить, где находится часовня, говорили хотя и долго, но сбивчиво и путано. Проплутав по Фульде четыре часа, Пьер вышел к небольшому оврагу, на дне которого он увидел маленькую белую часовню. Помедлив, Пьер спустился в овраг и зашёл в неё. Там никого не было. Постояв полчаса в холодном полумраке, Пьер вышел на воздух и решил прийти сюда же на следующее утро. Погуляв по городу и вернувшись к вечеру на постоялый двор, Пьер поужинал и принялся писать письма. Шут куда-то исчез. Отправляясь на следующее утро в часовню, Пьер заметил, что в комнате осталась дорожная сумка шута. Пьер машинально открыл её и посмотрел внутрь. Там не было ничего интересного. Пустая клетка для птиц, бутылка вина и три коробочки с тушью. Пьер отложил сумку шута в сторону и отправился в путь. Вскоре он добрёл до часовни и спросил у молодого служителя в белом облачении о том, где он может увидеть аббата Эрани. Служитель пристально посмотрел Пьеру в глаза и показал рукой в сторону – на небольшую тропинку. Петляя между тонкими деревьями, стоявшими на склоне оврага, она вела к небольшому квадратному дому, видневшемуся за чуть пожелтевшими листьями и тонкими светло-серыми ветвями. Подойдя к квадратному дому, Пьер постучал в дверь. Никто не отозвался. Подождав несколько минут, Пьер толкнул дверь и очутился в узком тёмном помещении. Прихожая небольшого квадратного дома была построена так, что человек, зайдя в неё, упирался лицом в серую стену. Вправо и влево вели два коридора, скрывавшиеся за стеклянными витражами. В полумраке Пьер не сразу разглядел худого человека, который сидел у стены и внимательно смотрел на гостя.
- Могу я увидеть аббата Эрани? – спросил Пьер.
Человек у стены насторожился и неопределённо повёл головой.
Пьер повторил свой вопрос.
- Ааааа… - протянул человек у стены и переменился в лице.
- Здесь живёт аббат Эрани?
- Подождите, я предупрежу его, - сказал человек и скрылся в правом коридоре. Прошло минут десять. Вскоре худой человек вышел из левого коридора и нетерпеливо обратился к Пьеру:
- Вас не могут принять…
- Почему?
- Сегодня это невозможно, - тихо сказал человек и опустил глаза.
- Хорошо, я приду завтра, - промолвил Пьер и вышел из квадратного дома.
Пройдя несколько десятков шагов по оврагу. Пьер услышал за спиной чей-то крик и резко обернулся. Человек, который только что с ним говорил, бежал за ним, махая тонкими длинными руками. Пьер заметил, что на нём был сиреневый камзол, который в полумраке квадратного дома был незаметен.
- И завтра не надо приходить! – громко и взволнованно крикнул человек в сиреневом камзоле. – Не приходите сюда больше!
Пьер поспешил прочь.
* * * *
Шут бесследно исчез. О нём не было никаких вестей. Вернувшись на постоялый двор, Пьер вдруг обнаружил, что у него пропали деньги. Не зная, что и подумать, Пьер решил впредь быть осмотрительным и осторожным.
Прошёл месяц. Пьер завёл несколько поверхностных знакомств и старался забыть всё то, что произошло в Оризо. Но чёрные и тревожные воспоминания не давали ему покоя. Он стал искать человека, который мог бы ему помочь. Постепенно Пьер пришёл к мысли о том, что этот человек должен быть необычен и странен, что к тому, кто мог бы понять Пьера и мог бы ему помочь, нельзя прилагать общих и обыденных мерок. Оглядываясь по сторонам, Пьер не находил его. Везде и повсюду его окружали люди, жизнь, мысли и характер которых без труда можно было прочитать по их лицам, - Пьер чувствовал свою отстранённость от них и часто ловил себя на мысли о том, что ему не следует обращаться к ним со своим вопросом.
Исключение составлял один человек.
Пьер услышал о нём случайно. Сидя в трактире с тёмными грязными стенами - сквозь звон кружек и пьяные голоса - ему удалось невольно подслушать обрывок чьего-то разговора, - с едкой злобой и раздражением говорили о каком-то странном человеке, который давно вызывал если не всеобщую ненависть, то всеобщую неприязнь. Впрочем, это негодование носило вздорный и отчасти комический характер. Пьер стал выспрашивать о нём, и разные люди - слуги на постоялом дворе, один пьяный фламандец, лысый цирюльник – рассказали Пьеру про этого человека много самых разных историй. Вслушиваясь во всё это, Пьер долго недоумевал и вскоре стал испытывать к этому человеку и его жизни неизъяснимое и болезненное любопытство. Слушая рассказы о нём, Пьер почувствовал новое зыбкое и неизведанное чувство, похожее на запах старинного яда или на беспокойные крики одинокой птицы. Пьер не знал, чему можно верить: рассказчики не внушали доверия, а их любопытство к этому человеку давно уже переросло в злую иронию и брезгливую насмешку, в которой тусклыми огнями светились ложь и вымысел.
Пьер стал часто думать об этом человеке, и вскоре перед его мысленным взором возникла очень странная, шаткая, двусмысленная и бредовая картина.
Говорили, что он появился в Фульде недавно. Утверждали, что раньше он бывал в столицах Европы и некогда принадлежал к высшему обществу. Рассказывали, что он не то созерцает мрак, не то исследует пустоту. Один горожанин сказал, что у него есть белая жаба; одна болтливая прачка, смеясь, говорила Пьеру о том, что этот человек пьёт кипящую кровь; что он двуполое существо; что, по слухам, у него есть какие-то линзы или зеркала, в которых он читает прошлое и будущее; что он колдует; что он исцелил одну смертельно больную крестьянку и вылечил многих людей. Говорили, что у него есть волшебные трубки, сквозь которые он смотрит на звёзды; что он философ; что он рыцарь круглого стола, изгнанный королём Артуром и вынужденный скитаться по миру; что он рад был бы умереть, да не может. Некоторые, крестясь, доходили даже до того, что он сын или ученик дьявола. Шептали, что у него есть синий ноготь на руке; что он прорицатель и чернокнижник. С возмущением говорилось о том, что он маг и что как его только терпят городские власти. Тут же добавляли о том, что он излечил дочь начальника стражи и поэтому его ещё не выгнали из нашей округи.
Во всех этих рассказах было много вздора. Впрочем, подумалось Пьеру, в каждой провинции были люди, вольно или невольно возбуждавшие о себе такие слухи.
Пьер захотел увидеть его и поговорить с ним.
Его звали Мендозо. Впрочем, говорили, что у него было много имён. Он жил на бывшей конюшне, которая когда-то сгорела, а теперь пустовала и в одиночестве стояла на равнине вдали от города. Пьер отправился туда пешком. Миновав пыльные городские улицы, которые резко обрывались, открывая объятия бескрайним полям, раскинувшимся среди хмурых и холодных долин, Пьер вступил на песчаную дорогу и медленной, но уверенной походкой двинулся по заросшей сухими сорняками почве. Повернув направо, дорога стала петлять вдоль пустынных полей, на которых росла редкая чуть пожелтевшая трава, тёмные кустарники и виднелись широкие полоски коричневой земли. Необъяснимое уныние охватило Пьера. Уходя всё дальше и дальше вглубь пустынных долин, Пьер всё больше чувствовал, что пропадает в холодной и страшной бездне, незаметно окутывавшей его своей сонной пеленой. В ней не было света, радости и звуков, - среди серого воздуха и оглохшей мёртвой тишины неслышно шевелилось что-то пасмурное, серое и безликое…
Пьер был единственный путник – вокруг не было ни души.
Вскоре он увидел, что дорога, пропадая среди тёмно-зелёных зарослей, устремлялась дальше и от неё влево вела небольшая тропинка. Смутно почувствовав, что бывшая конюшня находится именно там, Пьер свернул налево и пошёл вдоль высоких серых деревьев, растущих по обеим сторонам тропинки. Высокие старые липы молчаливо покачивались где-то в вышине, тонкие чёрные ветви, свиваясь полукругом, словно увядший купол, нависали сверху, и сквозь их тонкие руки тускло смотрели белые облака и выглядывал кислый туман. Подул холодный ветер. Стая чёрных птиц, разрезав хриплыми голосами тяжёлую тишину, пролетела над равниной. Пьер остановился и, сделав несколько шагов влево, посмотрел на небо. Сквозь пожелтевшие редкие листья и изломанные пальцы ветвей на него посмотрело маленькое солнечное пятнышко. Оно незаметно родилось среди белой небесной ваты и теперь, радуясь своему одиночеству, проворно выглянуло сквозь овальные ветви и бросило вниз осколки своей улыбки.
Впереди Пьер увидел длинные ряды коричневых ограждений, за которыми стоял старый покосившийся дом. Пьер смутно почувствовал, что это и была бывшая конюшня. Он подошёл к въезду и долго смотрел на тёмно-коричневые ворота. Холодная тишина, притаившись за коричневыми досками, внимательно и терпеливо наблюдала за одиноким гостем и, не решаясь нарушить свою беззвучную сухую ткань, делала вид, что спит. Через некоторое время ворота открылись сами. Пьера поразил до боли, до дрожи звук, с которым они открывались. Он вспомнил почему-то далёкое прошлое – то, что замерев в его душе, годами беззвучно и неслышно трепетало в его сердце, не выходя наружу. Пойдя сквозь ворота, он почувствовал, что перестал себя понимать. Пьер показался самому себе новым и неизведанным. Нервы его накалились до предела, но руки не дрожали. Всё-таки он был незваным гостем, гостем существа, которое, если верить слухам, пьёт кровь и колдует, одев чулки. Он вошёл в пустынный двухэтажный каменный дом и в полумраке пошёл вперёд. Вскоре он упёрся в стену. Повернув назад, он не нашёл выхода. Пьер нервозно рассмеялся.
- Поднимись по лестнице! – донеслось сверху.
Пьер долго искал в темноте лестницу. Найдя её, он быстро поднялся по высоким ступеням и вошёл в просторную комнату. Он увидел за перегородками мерцание свечи и стал, напрягая зрение, всматриваться.
- Подойди ближе! – сказал голос, и Пьер увидел зыбкие очертания невысокой чёрной фигуры, сидевшей за столом.
- Меня зовут Пьер, Пьер Эрэ..
- Знаю, - промолвила чёрная фигура.
Пьер решил не медлить и, не дожидаясь, сразу сказать самое главное. Он стал торопливо и нервозно рассказывать о себе, о Юлии и о том, что произошло в Оризо. Его речь превратилась в исступлённый монолог, обращённый в тёмное пространство, где тихо трепетала догорающая свеча.
Прошло полчаса, а Пьер всё говорил и говорил.
-… так помоги мне. Я знаю, ты можешь! Кем бы ты ни был, помоги мне! Помоги… Я хочу знать, почему Юлия покончила с жизнью. Я хочу увидеть её жизнь, хочу понять, из-за чего всё так кончилось… И почему она отравилась? Почему именно отрава? И откуда у неё был яд? Как молодая девушка могла достать яд? И почему умерла Стелла? Почему именно так всё повернулось? Почему так и никак иначе?! А? Слышишь?.. Я не знаю, чего во всём этом больше – горечи или боли… Но ты можешь мне помочь… Понимаешь, если она убила себя, а затем её подруга, не пережив расставания с любимым существом, тоже решила наложить на себя руки, - если это так, то это страшно и бессмысленно… А если Стелла помогла умереть Юлии – то ведь это столь же страшно и столь же ужасно! Могло быть и так, что Юлию кто-то убил… кто-то другой… Но, пойми, для меня всё это одинаково ужасно! У меня нет сил оставаться в Оризо и пытаться что-то выяснить… Я не могу там оставаться… Меня потрясает не это – не детали, меня разрывает другое -что я на фоне всего этого?!? Я не хочу видеть детали – я вижу итог! И этот итог страшен… Что бы там, в Оризо, ни произошло, я вижу итог!.. И он слишком жесток!.. Помоги мне!
Человек за столом молчал.
- Всё совершилось… И прошлого уже не вернуть, - продолжал Пьер. - Но я хочу знать, почему это коснулось меня! Почему я?! …Почему? Почему?.. Мне всё равно, что думает её отец, мне всё равно, что скажут и что подумают люди… Я пришёл к тебе, и ты можешь мне помочь.
Наступило молчание.
- Мне интересно всё это… Всё то, о чём ты сказал, - тихим голосом промолвил человек в чёрном.
- Я дам тебе денег, золота. Вот, на, возьми. Но только скажи мне о моей жизни...
Человек встал и сделал два шага в сторону. Он был с Пьером одного роста.
- Кадавэр!!! – пронзительно крикнул человек и поднял острый подбородок.
- Помоги мне! Мендозо! – тихо прошептал Пьер.
- Хорошо, я посмотрю твою жизнь. Жди меня здесь, - резко бросил человек с острым подбородком и быстро вышел в соседнюю комнату.
Прошёл час.
Из-за стены послышались проклятия и стоны. Вскоре тот, кого называли Мендозо, вернулся и громко крикнул Пьеру:
- Я ничего не понимаю! Тебя нет!
Пьер молчал. Человек в чёрном зажёг новую свечу, и тёмную комнату пронзили тусклые жёлтые лучи.
- Я посмотрел в зеркало на твою жизнь – там ничего нет! В зеркале тебя нет! Кто ты? – в голосе Мендозо тусклыми крыльями зашевелился холодный страх.
Пьер молчал.
- Уходи!.. Уходи!.. Не знаю тебя…- злобно крикнул человек в чёрном и отвернулся.
Пьер долго стоял и смотрел на свечу. Затем он резко повернулся и бросился вниз по лестнице. Вскоре бывшая конюшня осталась позади. Вокруг были тонувшие в вечернем ветре коричневые просторы полей, тихо стрекотали кузнечики, и вдалеке слышался шум реки, а Пьер всё шёл и шёл…
* * * *
2
Вернувшись на постоялый двор, Пьер затворился у себя в комнате и долго слушал стон и завывания ветра, которые протяжно и жалобно тянулись за окном. Пьер не мог думать. Рассеянно глядя по сторонам, он силился припомнить, где он находится, но зыбкая пелена обхватила его своим бесцветным кольцом, и из этого кольца не было выхода. Пьер посмотрел на стол, стоящий у окна, и нахмурился. Его невидящий взгляд бесцельно бродил по комнате и, равнодушно скользя по поверхностям вещей, вскоре остановился на одном предмете. Это была дорожная сумка шута. Забытая, она валялась в углу. Пьер неторопливо открыл её и достал из неё пустую клетку для птицы, бутылку вина и три коробочки с тушью. Это, наверное, клетка его любимой птицы, которая умерла, - подумалось Пьеру. Он взял в руки бутылку и внимательно посмотрел на неё. Это была большая старинная бутылка с гнилой потемневшей пробкой. От времени она покрылась грязью и пылью, и по её диковинному виду можно было заключить, что в ней находится старое вино. Пьер медленно откупорил её и сделал из горлышка несколько глотков…
* * * *
Вверху и внизу была непроглядная тьма. Словно сжавшийся и нахмурившийся чёрный мозг, который тревожно вибрирует, завернувшись в тёмно-синие ткани широких волн; словно влажный холод, скрытый за пеленой тумана; словно тёмный шар, склонившийся над тоскливой бездной; словно дикая и бесформенная тень, искавшая и не нашедшая покоя и потому уснувшая в вышине; словно бесцветный ветер, который свернулся и закутался в ребристые складки ледяного шлейфа, - небесная тьма беззвучно застыла на недосягаемой высоте и, оцепенев, изредка разбрасывала вокруг себя осколки мрака.
Из глубин чёрных облаков свисала огромная ржавая цепь. Она тянулась сверху и, острой осью пронизывая мрак и бесцветную пустоту, пропадала в кромешной тьме изломанного и свистящего где-то внизу холодного ветра. Её верх скрывался за чёрными облаками, а низ исчезал в тёмных и влажных глубинах. Вверху, на её звеньях сидели три фигуры: зелёная, чёрная и бесцветная.
- О, холод и тёмный огонь! Близится смятение мрака! – воскликнула фигура в зелёном.
- Времена близятся! Возвысь дух до бездны! – крикнула чёрная фигура, сворачиваясь кольцами и вытянув смуглый палец..
На несколько мгновений вой ветра прекратился, и тьма задрожала.
Посветлело. Внизу показались похожие на извилины мозга бескрайние просторы коричневых и тёмно-зелёных вершин деревьев, - это, пропадая за горизонтами, во все стороны тянулись леса.
- Что нового среди извилин земного мозга? – спросил зелёный.
- Человеки погрязли и застряли в лабиринтах того, что они называют прямыми путями и полезными намерениями, - воскликнул чёрный, который висел на цепи ниже фигуры в зелёном.
- Времена близятся.
- Что было сделано? – спросил свившийся в кольца.
- Я лил на землю расплавленные капли, – протянул дух в зелёном.
- А я заражал холерой Скифию, – вставил бесцветный.
- Я смущал жителей Берга небесными явлениями, - вмешался чёрный. – Они до того сбесились, что сбежали из города. Потом я пустил по северной Европе живые деньги. Они заражают людские руки новой и неслыханной чумой, лекарств от которой нет.
- Я пустил в Антверпене через цирюльника Карла весть о том, что Земля сбилась со своей оси и несётся навстречу комете, которая опалит её своим холодом.
- Я валил на Рейне деревья. На головы путникам…
- Как-то это всё мелко, братья, - недовольно промолвил дух в зелёном. – Нужны более решительные действия…
- В самом деле.
- Я обратил внимание на одного человека, - проскрипел чёрный. – Его зовут Пьер. Он какой-то обедневший граф. С ним приключилось что-то несусветное: придя в замок к своей невесте, он обнаружил там её труп.
- Ну?
- Она покончила с жизнью! – взвизгнул чёрный, покачиваясь на ржавой цепи.
- Интересно, - отозвался зелёный голос.
- Там был и ещё один труп – её подруги. Она бросилась из окна и тоже погибла.
- И что потом? – нетерпеливо спросил бесцветный, который висел на цепи ниже своих собеседников и потому изгибался, стараясь быть к ним ближе.
- Пьер впал в помешательство…
- Мне это нравится! – крикнул зелёный, щёлкнув от удовольствия скользким щупальцем и сладко потянувшись.
- Послушайте! – сказала фигура в бесцветном одеянии. – Пережив такое, человек становится способен на многое. Этот Пьер может нам пригодиться!
- Истинная правда! - прибавил чёрный. – Мы вышлем ему помощь…
- Надо попробовать. Но прежде нужно посмотреть на него и найти с ним язык, - вкрадчиво прохрипел зелёный и бросил тревожный взгляд на тёмные облака.
Подул чёрный ветер, и пошёл град. Три фигуры, висевшие на ржавой цепи, быстро и неслышно разлетелись…
* * * *
Из тёплого чёрного пара, скопившегося в углах комнаты, незаметно появилась усатая фигура в тёмно-зелёном испанском плаще. Это был высокий мужчина в большой широкой шляпе, на потемневших краях которой виднелось длинное изогнутое гусиное перо. Постепенно пар, окружавший продолговатое лицо, рассеялся, и острые усы, червями свисавшие вдоль загорелых щёк, заполнили комнату.
Повисла тяжёлая пауза, - лишь ветер, чуть слышно колыхая страницы лежавшей на окне книги, мягким и холодным шёпотом нарушал тишину комнаты и порывисто вздрагивал бесцветными дуновениями. Пробили часы.
- Ты выпил моё вино, - сказал мужчина в плаще.
Пьер с удивлением посмотрел на незнакомца. Стало холодно, и в комнате заиграли тёмные огни. Откуда-то снизу повеяло сыростью, запахло сухой древесиной, и вдоль стен послышался тихий шорох.
- Вот три чаши, - мрачно протянул гость и поставил на зелёный перламутровый стол три золотых кубка.
- Зачем они мне? – нерешительно промолвил Пьер.
- В одну из них я наливаю красное гранатовое вино, в другую кладу алмаз, а в третью наливаю молоко.
Словно фокусник, незнакомец быстро достал из-за спины две бутылки с тонкими прозрачными горлышками и, вынув проворными пальцами светло-серые пробки, налил в один кубок красную жидкость, а в другой белую. Пьер не успевал следить за отточенными и быстрыми движениями его рук и, согнувшись в кресле, изумлённо глядел на три золотых кубка, стоявшие на столе. Гость тем временем вынул из перстня на своей руке большой пятиугольный алмаз и, пристально посмотрев в глаза Пьеру, бросил алмаз в пустую чашу.
- Выбирай, - отрывисто сказал он.
Три золотые чаши напряжённо улыбнулись Пьеру.
- Зачем? – спросил Пьер.
- Здесь, в этих кубках, три пути. Не мешкай – выбирай. Потом будет поздно.
Пьер с ещё большим удивлением посмотрел в лицо своему собеседнику. От человека в плаще веяло какой-то необъяснимой тревогой. Пьер заметил, что он был одет в старомодную одежду: ветхость сквозила и в потемневшей от времени шляпе, на широких полях которой лежала пыль, и в высоком ребристом и торчавшем из-под плаща белом воротнике, и в самом этом плаще, на потёртых и засаленных краях которого виднелась грязь и заплаты. Ветхость наложила свой отпечаток и на самого незнакомца: его острый нос с горбинкой и смуглое продолговатое лицо не могли скрыть тяжёлых тёмно-красных морщин, лежавших сетью на лбу, щеках и шее. Это был старик, но старик, в измождённых чертах которого проглядывала молодая несгибаемая сила, - сила, которая, казалось, лишь для вида приняла облик дряхлой слабости и, шутя, окружила себя оболочкой старческой немощи.
Пьера удивило и озадачило предложение незнакомца. Но, посмотрев на три кубка и на тройное отражение своего лица, мерцающее на их золотых краях, Пьер внезапно почувствовал необъяснимую радость и весёлое облегчение.
- Я выбираю этот, - сказал Пьер и, взяв кубок с красным вином, сделал из него несколько глотков…
* * * *
Пьер очнулся на мраморном полу. Осмотревшись по сторонам, он увидел, что находится в большом белом зале с овальными окнами. На стенах висели гладкие чистые зеркала, а в середине зала стоял большой трёхъярусный фонтан. Сверху виднелся прозрачный купол, сквозь который мягко струилась синева и нетерпеливо улыбалось прохладное солнце. Справа появилась фигура - обнажённая темноволосая девушка, которая неспешно шла вдоль мраморной стены и, отражаясь в зеркале, печально смотрела большими чёрными глазами на фонтан. Тонкой смуглой рукой она придерживала красно-коричневый кувшин, который, покачиваясь, стоял у неё на голове, а другой рукой, словно лаская кого-то, она мягко чертила в воздухе невидимые линии.
Алмазные струи поднялись со дна и тихо затрепетали среди тёмно-синего шороха и белизны холодного мрамора.
Из овальных окон повеяло весной, воздух согрелся, задрожав невидимыми горькими слезами, и где-то далеко-далеко запел свою печальную песнь соловей.
Нагота незнакомки с кувшином сеяла вокруг себя тонкие и пьянящие ароматы, - сплетаясь и переплетаясь, они ластились и тонули в нежном воздухе, который, оглохнув, то становился ватным и беззвучным, то, озаряясь жемчужным блеском, лихорадочно метался из стороны в сторону.
От её влажной смуглой груди веяло утренней прохладой и спелым папоротником. В воздухе витал вкус горького винограда, - он пенился звонкими струями, оглушал и пробуждал в недрах опьянённой души сладкую и зыбкую тревогу, которая тихо дрожала и смутно томилась в ожидании чего-то яростного и неизведанного.
Её обнажённое смуглое тело, сверкая на солнце своими изгибами, острыми уколами будило огненную бездну, на дне которой тревожно плескалась и закипала шипящая лава и беззвучно грохотали приливы необузданной страсти, - вздымаясь, сметая всё на своём пути и прорываясь сквозь все преграды, она изнутри наполняла нестерпимым светом то, что раньше казалось бесцветным, серым и унылым, и, неистово пламенея, утопала в мерцаниях воспалённой лазури…
Сладкий яд поднялся со дна души и, опьянев, закружился в диком безумном танце. Холодные искры яркого света, сверкая и переливаясь на солнце, сплелись между собой и, разбрасывая вокруг серебристые огни, затрепетали от неопределённого и тревожного чувства. Острая и ядовитая игла незаметно пронзила воспалённую душу и резко пульсировала, осыпая Пьера предчувствием неизведанной сладости и горькой остроты. Всё прошлое в одно мгновение показалось ему бесцветным и потухшим, всё минувшее и пережитое – нелепым и не стоящим ни гроша, а жизнь, словно длинный грязный колпак, давившая и окружавшая Пьера прежде, представилась ему чем-то ненужным, унылым и бесформенным. Он почувствовал себя большим старым деревом, которое, засыхая, когда-то одиноко стояло на холме, затем было срублено, а теперь, лёжа в овраге, вслушивалось в завывания ветра и бережно вдыхало запахи сырой почвы, стараясь услышать нежные и стыдливые голоса насекомых. И вдруг сухая измождённая кора отяжелевшего и срубленного дерева почувствовала внутри себя нечто странное и непонятное - сквозь морщины мёртвого древесного покрова стали пробиваться тёплые и воспалённые соки жизни: это лазурная капля наполнила чёрную кору новыми ароматами, пробудив в ней зыбкое и тревожное удивление. Они весело трепетали на солнце, улыбающемся объятому пьянящими дуновениями дереву, и изнутри жгли древесную кору неизведанными и дикими огнями. Красно-оранжевая капля отравила кору горечью сладкого яда и, до боли лаская, будоражила неподатливое сухое платье, в складки которого завернулось умирающее дерево. Постепенно, шаг за шагом, разрастаясь и нарастая, огненная капля превратилась в красный пылающий шар, воспалённое томление и в безудержно рвущееся ввысь кипение лавы…
Вскоре на мраморном полу возле фонтана появились ещё три девушки. Они скинули с себя лёгкие белые одежды и подставили свои нагие тела под тонкие струи фонтана. Глядя на эти четыре обнажённых тела, могло показаться, что юные вакханки, воспылав страстью и опьянев от холодного виноградного вина, решили освежить свои гибкие смуглые тела в прозрачных живительных водах дикой и бурлящей горной реки. Сплетая руки, они радостно бросились навстречу солнечному дождю и, смеясь, стали плескаться в пенящихся и искрящихся тканях фонтана. Целуя друг друга в тонкие губы, они взялись за руки и стали в исступлении водить вокруг фонтана хоровод. Увидев Пьера, они громко закричали и протянули к нему свои смуглые руки.
- Иди к нам! Юноша! – звонким солнечным голосом выкрикнула темноволосая девушка с кувшином. Горящие угли её глаз наполнили мраморный зал знойным и сладострастным сиянием, солнце замерло, разбившись в тысячах отражений, а белый блестящий пол стал невидимым.
- Выпей! – крикнула она, протягивая Пьеру кувшин.
- Иди сюда! – протянула руки её светловолосая подруга с синими глазами, обращаясь к Пьеру.
Пьер молчал.
Четыре обнажённых тела устремились ему навстречу и обхватили его со всех сторон влажными тонкими руками. Пьер бросился в открытую дверь, но дверь оказалась зеркалом, и он ударился лбом о гладкую поверхность. Четыре девушки засмеялись громкими лучистыми голосами и приложили руки к обнажённым животам. Пьер кинулся в другую дверь и выбежал в узкую красную гостиную в индийском стиле. На изогнутых чёрных столах он увидел статуэтку Индры, пустые коричневые мешочки, куски влажной пищи и многорукого мраморного слона, который встал на задние лапы и, подняв кверху хобот, беззвучно о чём-то кричал. Рядом лежали пёстрые коробочки и шахматная доска, на которой в луже вина плавало, барахтаясь зелёными лапками, беспокойное насекомое. Пахло халвой и чем-то кислым. Пьер не сразу заметил, что рядом с ним, возле висевших с потолка красных тканей, стоит человек. Это был загорелый и совершенно обнажённый индийский юноша. У него было настолько странное лицо, что можно было подумать о том, что этот человек прячется от самого себя или не хочет, чтобы другие видели то, как он себе безразличен и чужд. В руках он держал длинный, похожий на коричневую змею, курительный прибор.
- Ты хочешь уйти в жаркую пустоту?!?!! – воскликнул он, и было непонятно, чего в этих словах больше, вопрошания или утверждения.
Пьер с удивлением посмотрел на нагого юношу.
- Там кривые линии, выпрямляясь, идут вспять!..
Пьер недоумённо выслушал эти слова и, посмотрев на красный занавес и тёмно-красную ширму, стоявшую возле окна, медленно потупил взор. На его лицо склонилась тревожная тень.
- Там только лезвия ножей и ничего другого! Ты пробежишь по лезвиям, по самым остриям!..
- Не понимаю, - промолвил Пьер.
Стало жарко.
- Мрак породит пустоту, а пустота – свет.
- О чём ты?
- Я вижу в твоём взоре печаль…
- Кто ты? Что тебе нужно? – громко воскликнул Пьер, глядя в лицо индийскому юноше.
- Я Андха-Кара, я сын истины.
- А что такое истина?
Юноша протянул Пьеру курительный прибор.
- Попробуй. Ты испытаешь воспарение… Ты вдохнёшь то, ради чего мы живём, - ради чего всё. Этот порошок вознесёт тебя прямо на ладонь истины. Там нет времени и боли. Там ты не узнаешь себя. Там только свет и чёрное сияние.
- Не понимаю тебя…
- Попробуй это – ты проверишь самого себя, - нагой юноша протянул Пьеру похожую на коричневую змею длинную курительную трубку. – Ты взойдёшь туда, где тебя никто не ждёт. Там, в книге жизни, тебя нет, а сама эта книга почернела от лучей солнца, и её письмена бесследно пропали…
Пьер молчал.
- Ты будешь маятником, пульсирующим в зелёном колодце. По стенам этого колодца будут бегать рыжие пауки – ты любишь рыжих пауков? – О! У них будут очень умные глаза, и они прочтут тебе надписи со стен египетских пирамид. Ты хочешь увидеть себя со стороны? Своими же глазами?
Пьер молчал.
- Всё то, что ты пережил, покажется тебе незначительным. Ты будешь смеяться. Да, ты будешь смеяться. И это будет королевский смех. Твоя боль покажется тебе смешной, ты посмеёшься над печалью, которая тебя гнетёт, и будешь смеяться над своим смехом.
- Зачем ты мне это говоришь? – спросил Пьер.
- Ты поймёшь, что твой мозг – это пустой ящик, в котором ничего нет, кроме напрасной боли, - ведь жизнь – это решето, через которое непрерывно утекают напрасные желания…
Пьер отвернулся в сторону.
- Я выкурил это и почувствовал себя табакеркой, в которой тихо поют мягкие жёлуди, напитанные водами Вечной реки, - продолжал смуглый юноша.
Пьер внимательно посмотрел на залитую вином шахматную доску. Насекомое куда-то улетело.
- Выкурив это, ты почувствуешь в себе семь врат, - продолжал юноша. – И эти врата откроются навстречу солнцу… Ты будешь бесцветным шаром, который забыл свои очертания. Тёмные ароматы красного солнца улыбнутся тебе. Ты забудешь горести и печали. Ты проснёшься в мире мягких углов и тихой радости…
Пьер резко повернулся и бросился в ту дверь, из которой он проник в красную гостиную. Не пройдя и двух шагов, он услышал доверительный шёпот, срывающийся на фальцет:
- Только не надо отказываться, мой милый! Всё готово.
Это был упитанный евнух средних лет. Покачивая большой седой головой, он улыбался Пьеру кислой и приторной улыбкой, в которой сквозило что-то нервозное и нетерпеливое.
- Всё готово. Нас ждут – сейчас начнётся.
- Что начнётся? – удивился Пьер.
- Сейчас мы спустимся вниз, в галереи, пройдём через будуар и окажемся в термах.
- Слушай, где я нахожусь? Как я сюда попал? – удивлённо спросил Пьер, оглядываясь по сторонам.
- Нам пора! – взвизгнул фальцетом евнух, не отвечая на вопрос Пьера.
- Куда ты меня ведёшь? Кто ты? Как я очутился в этих комнатах?
- Всё в твоих руках. Нас ждут высочайшие наслаждения, уготованные смертным…
С этими словами евнух схватил Пьера за руки и потащил в другую дверь. Они оказались в просторном готическом зале. Здесь происходили странные вещи. Сотни обнажённых девушек, свиваясь в кольца, целовали друг друга в нагие груди и исступлённо смеялись. Рядом возлежали юноши, которые пили из кувшинов красное вино и пели громкие песни на непонятном языке. Пьер не сразу увидел квадратный наполненный вином бассейн, который стоял на возвышении; в нём плавало несколько нагих фигур. Со всех сторон к Пьеру потянулись возбуждённые руки, и он увидел молодых женщин всех стран, которые на разных языках кричали о любви и о своей красоте. Тут были испанки, которые, жестикулируя смуглыми руками, показывали свою южную наготу; Пьер увидел трёх остриженных наголо цыганок, которые сладко и нетерпеливо улыбались ему белыми зубами; возле них кружилась в любовной агонии стая совсем юных гречанок, а позади них, томно улыбаясь, молчаливо замерли обнажённые мавританки. Одна девушка, что-то крича по-итальянски высоким солнечным голосом, быстро приблизилась и, схватив Пьера за воротник, пристально посмотрела ему в глаза, а затем прикрепила ему на грудь белую розу. Воздух стал накаляться, тёмные готические стены побледнели и чуть наклонились. Огромная толстая женщина, подняв над лысой головой руки, сложила их в виде треугольника и, взвизгнув басом, стала пританцовывать ногами-тумбами, крича по-английски…
- Чего стоишь? – проверещал евнух. – Выбирай любую!
Пьер молчал.
- Скоро начнётся.
- Что начнётся? – тихо спросил Пьер.
- Этажом ниже расположены термы. Через семь с половиной минут начнётся… Пятьсот мужчин и женщин будут совокупляться на глазах друг у друга. Там будут зеркала и ложи. Придут знаменитые портретисты и актёры. Пошли смотреть!
Пьер молчал. В это время откуда-то сзади появились карлики. Они следовали за тощим высоким гофмаршалом. Это был нагой морщинистый старик, сохранивший, впрочем, величественную осанку и подобающее высокопоставленным слугам льстивое и потому неприятное выражение лица. Пьера поразила его жёлтая старческая нагота, и он с отвращением поморщился. Карлики, сопровождавшие голого старика, несли атласные стулья, на каждом из которых был вышит вензель в виде мальтийского ключа. За ними следовали нагие турецкие мальчики. Они несли на серебряных подносах кувшины с вином (на одном из кувшинов Пьер увидел три тёмных фигуры), пряные сладости и гроздья огромного светло-зелёного винограда. За ними, оглядываясь и озираясь, осторожно шествовал человек в стеклянной шляпе. Он был одет в зеркальную одежду - вместо костюма на нём были зеркала. Он вёл за руку маленькую девочку, в руках у которой было сухое чучело белки. Пьер тревожно посмотрел на девочку – у неё было лицо сахарного и улыбчивого старика… За ними следовало ещё несколько фигур. Это были длинноволосые нагие юноши, которые заносили на руках светло-коричневый гроб… Пьер отвернулся, сжимая кулаки. Гофмаршал взмахнул своим жезлом и с высоко поднятым носом двинулся в широкую белую дверь. Пока эта процессия важно шествовала по мягким жёлто-синим коврам, на которых были видны следы вина и крови и лежали обнажённые тела, Пьер успел незаметно проскользнуть в боковую дверь и бросился вниз по тёмной лестнице. Это была узкая крутая лестница, кольцами уходившая вниз и терявшаяся в кромешной тьме. Пьер, не оглядываясь, долго бежал по ней, перепрыгивая через железные ступени и стараясь не упасть. Вскоре он очутился в тёмном гроте. Его неприятно поразила тишина, насупившаяся среди сырого мрака и близоруко косившаяся на него изо всех углов. Пьер избегал думать об увиденном и, опираясь руками на холодные стены, медленно направился вдоль чёрного грота. Пробираясь во тьме, Пьер заметил вдалеке небольшой просвет, который, словно мутный и пьяный тёмно-синий глаз, мерцал в глубинах, озаряя непроглядную тьму своим неверным косым светом. Осторожно передвигаясь в темноте, Пьер пошёл навстречу этому сиянию, - оно постепенно усиливалось и стало вдруг светло-жёлтым. Холодная мысль незаметно закралась в душу Пьера: он почувствовал, что из этого тёмного грота нет выхода. Бесцветными шагами проковылял час. Унылое и тягостное чувство охватило Пьера: нервозно вглядываясь во тьму, он почувствовал себя зыбкой и незаметной тенью, трепыхающейся среди изгибов больного и остывающего вечернего солнца. Пьер лёг на землю и стал слушать биение своего сердца. Казалось, прошла пустая и слепая вечность. Пьер поднялся и побежал вперёд. Через некоторое время он очутился возле небольшого отверстия в скале. Из отверстия тянулись слабые жёлтые лучи, которые словно бы прятались за сырые и хмурые камни, придавившие своим сумраком последние остатки света. Пьер раскидал руками несколько больших овальных камней и вдруг увидел яркий огонь, бьющий из-под земли. Раздвинув ещё несколько камней, Пьер на мгновение замер, ибо на него хлынули волны нестерпимого красного света. Нагнувшись, он тревожно посмотрел в отверстие в скале…
Перед ним открылась бескрайняя равнина. Весь горизонт был в тёмно-оранжевой пелене, которая изнутри сверкала кроваво-красными огнями и неистово полыхала розово-синими раскалёнными языками. С выжженной земли вздымались струи огня, которые, повиснув в воздухе, клочьями разлетались в разные стороны и, падая вниз, оставляли за собой потухающие осколки и мигающие тёмно-оранжевые точки. Казалось, что четыре горизонта, сомкнувшись, образовали истекающее потоками красной лавы месиво, - оно пенилось, бурлило, шипело и, рассеивая вокруг себя кровавый пар и языки чёрного пламени, тонуло среди бескрайних долин, обгоревших холмов и пустых дымных полей. С выжженных серых просторов вздымались раскалившиеся добела угли, а с неба капало что-то влажное и удушающее. Не было ни одной живой души, и нигде не было видно признаков жизни. Лишь чёрные бесформенные следы пожаров пустыми глазницами протыкали поля, то там, то здесь оставляя опалённые комья, золу и чёрные обгоревшие стволы деревьев. Небо налилось свинцом и лопнуло кровавым громом. На землю хлынул красно-жёлтый град, который, остужая раскалённые ткани и языки огня, бесил их, терзал и заставлял неистово пениться. В воздухе носилась раскалённая пыль и хруст сгораемых сосен. Пьер посмотрел направо – огню не было конца и края. Горизонты налились кровью и отвечали вздымавшим свои изорванные гривы пожарам громким скрежетом и шипом… Небо стремительно менялось: свинцовые тучи уступили место белым хлопьям облаков, им на смену пришли похожие на растоптанное сердце сине-красные волны, из них, звеня и рыдая, пошёл огненный дождь, а следом за этим на небе появилась лиловая обгоревшая пена…
Пьер отвернулся в сторону и, закрыв глаза, лёг лицом на землю…
* * * *
Пьер очнулся среди тёплого чёрного пара. Он находился в тёмной комнате. Напротив него сидел мужчина в тёмно-зелёном испанском плаще. Повисла тяжёлая пауза. Незнакомец в плаще, распрямив большие влажные усы, внимательно посмотрел на Пьера, и в его взоре проскользнуло любопытство.
- Что это было? – громко спросил Пьер.
Ответа не последовало.
- Что это было? Я спрашиваю! – Пьер взглянул на зелёный перламутровый стол – на нём стояли три золотые чаши.
- Я ничего не понимаю… Зачем ты меня опутал бредом?.. Кто ты? – бросил Пьер в лицо незнакомцу.
- Ты выпил красного гранатового вина, - послышался тихий голос.
Пьер посмотрел на стол – одна из золотых чаш была пуста. В другой белела какая-то жидкость, наверное, молоко, а в третьей виднелся крупный алмаз.
- Ты думаешь меня одурачить и свести с ума своими чашами?
Последовало молчание. Углы комнаты тревожно заскрипели. Пьер внимательно посмотрел на шляпу своего собеседника. Изогнутое гусиное перо на шляпе чуть наклонилось, и на нём явственно выступили капли влаги.
- Ты опутал и одурманил меня подлой и липкой ложью… Не знаю, зачем тебе это надо, не знаю, кто ты, но испугать меня тебе не удастся. Всё это вздор. Чего ты мне туда подмешал?
Незнакомец молчал. Три золотые чаши весело улыбались, глядя на Пьера, и хитро подмигивали ему его отражениями.
- Выбирай другой кубок, - низким сиплым голосом протянул незнакомец в тёмно-зелёном плаще и пристально посмотрел в глаза своему собеседнику.
Пьер ответил ему многозначительным взглядом, - долго никто из них не хотел первым отвести глаза. Трудно сказать, чего было больше в этих взглядах: напряжения, злобы, любопытства или чего-то ещё. Вскоре лёгкая улыбка скользнула в уголках рта Пьера, и он посмотрел на три чаши, напряжённо стоявшие на перламутровом столе. Где-то за стеной запела струна. Странное чувство не покидало Пьера: ему казалось, что он плохо видит своего собеседника, что тот прячется за тёмный пар, поднимающийся из углов комнаты, и не хочет открыть своего лица.
«Это не лицо – это маска», - промелькнуло в голове Пьера.
Он посмотрел на перламутровый стол и вспомнил, что находится на постоялом дворе, куда пришёл после посещения Мендозо. Эта мысль слегка ободрила Пьера, и он машинально вспомнил всё то, что произошло с ним в Оризо… Холодная игла закралась к нему в душу и, тревожно пульсируя, острыми уколами высветила всю пережитую боль, разом пробудив тяжёлую вереницу воспоминаний.
Усы у незнакомца стали чуть длиннее, и он, неторопливо приподняв голову, выпрямил свои широкие плечи. Пьер заметил, что человек в тёмно-зелёном плаще старательно скрывает руки, пряча их в складках одежды или скрещивая за спиной. Напряжённо вглядываясь в лицо незнакомца, Пьер смутно почувствовал в глазах непрошеного гостя что-то зыбкое и выжидающее.
Струна за стеной, протянув плаксивую ноту, погасла и оборвалась.
- Я тебя не боюсь! Я выпью ещё, - крикнул Пьер и, взяв золотую чашу с молоком, осушил её до дна.
* * * *
Пьер проснулся и, недовольно нахмурившись, посмотрел по сторонам. Он сидел в большом фиолетовом кресле с ободранной спинкой. Перед ним стоял стол фиолетового цвета, на котором лежала фиолетовая чертёжная доска с рулоном фиолетовой бумаги. Стол примыкал к окну, занавешенному двумя фиолетовыми занавесками, и упирался ножками в холодный фиолетовый пол, на котором было в беспорядке разбросано фиолетовое бельё, маленькие фиолетовые коробочки, дырявый фиолетовый коврик, сумки и обувь фиолетового цвета. Здесь же рядом находилась фиолетовая кровать, на которой лежало длинное гладкое фиолетовое покрывало и квадратная фиолетовая подушка. Справа стоял ящик, накрытый фиолетовой тканью. Слева возвышался книжный шкаф фиолетового цвета. На нём стояли фиолетовые книги. Они были разных оттенков: светло-фиолетового, тёмно-фиолетового и сине-фиолетового. Краем глаза Пьер заметил, что стены, окружавшие его с четырёх сторон, были фиолетового цвета. Встав из кресла, Пьер вздохнул и, обернувшись назад, посмотрел прямо перед собой. На него глядела голая фиолетовая стена. Помедлив, Пьер твёрдо решил не смотреть на потолок и повернулся налево. Здесь на стене висела фиолетовая картина. Пьер быстро подошёл к ней и, словно дожидаясь ответа, стал жадно в неё всматриваться. На этой картине был изображён фиолетовый собор, который широко раскинул свои крылья среди тёмно-фиолетовых крон ветвистых деревьев. Мартовское солнце нежно освещало светло-фиолетовым светом поля, окружавшие собор со всех сторон, и в воздухе носились фиолетовые крики исхудалых беспокойных птиц. Рядом с собором росли две фиолетовые ели. Простояв некоторое время в задумчивости, Пьер слегка скривил рот, повернулся и, избегая смотреть на свои руки, подошёл к книжному шкафу. Взяв наугад одну из книг, он стал торопливо листать её светло-фиолетовые страницы, и перед его глазами замелькали аккуратно построившиеся в ряды тёмно-фиолетовые буквы. Прочитав несколько страниц, он переменился в лице, по его лицу пробежала фиолетовая тень, и в его глазах зашевелилось тревожное чувство. Пьер положил книгу на фиолетовую полку и сделал несколько шагов по комнате. Он обратил внимание на фиолетовый гвоздь, вбитый в голую фиолетовую стену. Этот гвоздь страшно взволновал и озадачил его своим цветом. Пьер резко повернулся назад и тревожно посмотрел на противоположную стену – здесь тоже был фиолетовый гвоздь, тоже вбитый в фиолетовую стену. Пьер посмотрел налево. Тут была фиолетовая вешалка, на которой висел фиолетовый сюртук. Чуть левее находилось высокое прямоугольное зеркало. Пьер напряжённо посмотрел в него и увидел один сплошной фиолетовый цвет. Неопределённое чувство, похожее на беспокойство, наполнило его душу, породив в ней скользкую и смутную тревогу. Пьер сделал несколько шагов по фиолетовой комнате и тут обратил внимание на кончик своей туфли – он был фиолетовый. Пьера это озадачило… Избегая смотреть на свои туфли и рукава, он медленно подошёл к столу и стал внимательно изучать лежавшие там предметы. Тут были фиолетовые очки, тюбики с фиолетовой краской, куски фиолетовой бумаги, изящные изогнутые фиолетовые ножницы, мешочки, иглы, кошельки, монеты и щётки фиолетового цвета…
Прошло два часа.
Тяжёлая фиолетовая мысль скользким зигзагом фиолетового цвета давила мозг изнутри и, одурманивая тяжёлым и непроницаемым цветом, снаружи обволакивала своими фиолетовыми лепестками голову. Словно очнувшись и стряхнув с себя сон, Пьер стал нервозно и рассеяно искать глазами выход. Рядом с фиолетовым столом из фиолетовой стены торчали какие-то фиолетовые крюки. Издалека они были похожи на дверную ручку. Пьер нетерпеливо подошёл к стене и стал дёргать за эти железные предметы. Это оказался фиолетовый кран, из которого потекла фиолетовая вода. Пьер в ужасе закрыл глаза.
Прошло некоторое время.
За спиной у Пьера тихо отворилась дверь, и холодный приятный ветерок проскользнул в комнату. Резко обернувшись, Пьер замер от неожиданности и, помедлив, стремительно выбежал из комнаты, чувствуя спиной, что оставляет за собой туфлями фиолетовые следы. Он очутился на узкой лестнице. Она была серого цвета. На её пыльных ступенях лежала коричневая грязь и виднелись остатки еды. Пьер, не оглядываясь, бросился по ступеням вперёд и заметил, что лестница, беря начало у фиолетовой комнаты, вела только вверх – пути вниз не было. Стараясь забыть увиденное, Пьер широкими шагами ринулся дальше. Поднимаясь по серым ступеням с багровыми полосками по краям, он чувствовал всем телом, что из его головы сыплются фиолетовые мысли. Из его ушей, карманов и рукавов, словно толстые овальные черви, выскакивали фиолетовые капли и безобразными кляксами оставались лежать на серых ступенях. Влажные мысли, растаяв, сплелись в его голове в бесформенный фиолетовый ком, который, громко фыркая, топорщился и хлюпал мокрыми тканями. Пьеру показалось, что его голова опухла и, увеличившись в десять раз, стала похожа на фиолетовый помидор. Этот помидор покачивался при быстрой ходьбе и вальяжно двигал из стороны в сторону своими пухлыми боками. Обхватив обеими руками свою голову, Пьер заподозрил, что помидор – это вовсе не помидор, а худосочная и налившаяся водой фиолетовая вишня. Остановившись на секунду на лестничном пролёте, Пьер почувствовал всем телом отзвук одной неприятной мысли, - она настырно скалилась, тревожно заглядывая ему в глаза. «Если моя голова – это опухшая фиолетовая вишня, то, значит, внутри у неё есть косточка! Но какого цвета эта косточка?.. Боже, за что всё это? За что?..»
Стараясь забыть всё пережитое и растворить свой взор в серых ступенях и лежавших на них комьях коричневой грязи, он ускорил шаг и, перепрыгивая через ступени, бегом бросился дальше.
Вскоре он увидел, что дальше хода нет: ведущая наверх серая лестница оканчивалась, упираясь в массивную железную дверь. Дойдя до этой двери, Пьер в нерешительности остановился. Это была большая высокая и крепкая, словно тяжёлый камень, хмуро лежавший среди горной дороги, старая железная дверь. Кое-где на ней были следы ржавчины, широкая ручка почернела от времени, а замочная скважина была согнута чуть набок. Простояв минут сорок возле этой двери, Пьер согласился с простой и неопровержимой мыслью, внутренне смирившись с её правотой и неизбежностью: лестница, которая начиналась глубоко внизу, у фиолетовой комнаты, и вела сюда, к узкой квадратной площадке возле железной двери, не имела иных направлений - из неё не было выхода. Оставалось или вернуться назад, в фиолетовую комнату, - эта мысль была для Пьера нестерпима! - или идти вперёд и пытаться открыть широкую железную дверь. Других путей не было. Серая лестница с комьями коричневой грязи связывала фиолетовую комнату и то помещение, которое находилось за железной дверью… Но что там, за этой железной дверью? Что там притаилось?.. Пьер тревожно посмотрел на железный покров двери. Она ответила ему молчанием, в котором Пьеру почудилось что-то недоброе и хмурое… Он прислонил своё ухо к холодным железным листам. Тишина.
Прошло десять минут.
Что меня там ждёт?.. Пьер долго обдумывал этот вопрос, не решаясь мысленно произнести то, что давно тихо шевелилось в его уме…
«Рано или поздно всё равно придётся идти вперёд, – подумал он, посмотрев под ноги. Там лежала сухая грязь. – Не знаю, что за этой дверью, но назад я возвращаться не могу».
При мысли о фиолетовом кране, из которого течёт фиолетовая вода, его лицо исказилось, а по спине пробежал фиолетовый озноб. Пьер осторожно прикоснулся к дверной ручке, но тут же её отпустил. Пьер вспомнил фиолетовый гвоздь, который торчал из фиолетовой стены, и его голову пронзила холодная боль. Он снова осторожно взялся за ручку, которая своим прикосновением остудила его ладонь, оледенив тело до самого сердца, и медленно открыл железную дверь. Здесь было просторное тёмное помещение. Горели свечи. Справа и слева, упираясь в каменный пол, стояли какие-то странные высокие предметы. Присмотревшись к ним внимательней, Пьер увидел, что это были огромные часы. Их было так много, что Пьер от неожиданности остановился и удивлённо огляделся по сторонам. Перед ним были сотни часов, циферблатов, маятников, стрелок и часовых механизмов самой разной формы и окраски. Они смотрели на него своими круглыми лицами, и некоторые их них помахивали ему своими тонкими проворными стрелками. Прямо перед ним, насупившись и гневно сверкая золотыми латинскими цифрами, стояли большие тёмно-красные часы. Увидев Пьера, они, казалось, чуть-чуть присели на своих согнутых ножках и, съёжившись, неодобрительно нахмурились. Слева стояли огромные тёмно-синие часы, - от них веяло тихой и приглушённой недоброжелательностью, за которой просматривались затаённая злоба и брезгливость. Покачивая своими стрелками, они беспокойно смотрели по сторонам. Всё их не устраивало, всё их раздражало и приводило в бешенство. Они сердито и неодобрительно рассматривали незваного гостя, и их зловещий вид, казалось, говорил:
- Зачем ты сюда пришёл? Кто тебя звал?
Рядом с ними находились прямоугольные, сделанные в виде готической башни высокие чёрные часы. Они шипели и, тяжело дыша, отворачивались своими углами, словно стараясь закутаться в чёрный плащ.
«Что такое часы? – подумалось Пьеру. – Часы - это знак, символ чего-то высокого и недоступного. Они указывают на то, что ускользает от мысли и что словами-то не определить. В часах заключено что-то непонятное… роковое. Да, роковое. Мир течёт своим чередом, события следуют одно за другим, люди рождаются, живут и умирают, а часы твёрдо и неуступчиво, день за днём продолжают свой размеренный труд. Продолжают, ни во что не вмешиваясь…»
Со всех сторон ему послышалось чириканье и шуршанье стрелок.
Пьер обратил внимание на бесчисленные тёмные ящики, которые торчали из стен, разделяя её на чёрные линии. У этих ящиков были светлые железные ручки, которые крюками вытягивались вперёд и, покачиваясь, что-то шептали на непонятном языке. В глубине зала Пьер увидел какие-то громоздкие предметы, на которые были натянуты тёмные чехлы и чёрные ткани. Он посмотрел направо. Здесь стоял огромный маятник, окружённый высокими песочными часами. В них еле слышно сыпался серый и светло-коричневый песок. Пьер долго всматривался в эти предметы и не сразу понял, что в комнате он был не один. В его душу незаметно закралась мысль о том, что возле тёмной стены кто-то стоит. Нервная тень повисла в воздухе. Запахло пылью. Необъяснимое и тревожное чувство охватило Пьера, - оно терзало его неслышными тёплыми волнами, оставляя за собой неприятный и неуловимый осадок. Согнувшись и спрятавшись за огромный жёлтый циферблат, на котором стрелки показывали ровно шесть, стоял какой-то человек. Подойдя к нему поближе, Пьер увидел, что это был низкорослый широкоплечий старик. Он был одет в помятый тёмно-синий халат, пыльными и рваными клочьями свисавший вниз – в чёрный каменный пол. На его седой голове была покосившаяся набок коричневая шапочка, придававшая её обладателю суровый и значительный вид, вдвойне странный при таком халате. Пьер тревожно посмотрел ему в глаза. Старик ответил ему долгим взглядом, в котором было что-то холодное и неопределённое, но в то же время приторно-сладкое и выжидающее.
- Как ты здесь очутился? – молодым голосом спросил старик.
- Я проснулся в фиолетовой комнате. Несколько часов приходил в себя… Потом открылась дверь, и я поднялся сюда по лестнице, - сказал Пьер, и ему понравился звук собственного голоса.
- Ааааа…– протянул незнакомец.
- Скажи мне, кто ты? – спросил Пьер.
- Кто я? – удивился старик и пошевелил широкими плечами.
- Ты часовщик?
- Да, пожалуй…
- У тебя здесь мастерская? И ты чинишь здесь часы?
- Да, ты прав, - протянул старик и сделал несколько шагов по комнате.
- Ответь мне… Ответь мне, пожалуйста, - голос Пьера задрожал, - скажи, почему я проснулся в этой фиолетовой комнате? Почему? В ней была только одна дверь, и она привела меня к тебе. Что всё это значит?
Старик молчал.
- Я хочу знать, что со мной происходит! Где мы находимся? В Фульде? Я ничего не понимаю… Почему я оказался в этих комнатах?
Старик молчал.
- Что со мной? За что всё это?
- А ты уверен, что ты – это ты? – воскликнул старик, и в его голосе стал закипать глухой гнев.
- Не понимаю… - сказал Пьер и тревожно посмотрел в лицо своему собеседнику.
- Разве ты – это ты?
- Ты вздумал меня дурачить?! Я – это я!
- Нет! Это наглая ложь! Я разговариваю с тенью Пьера! Ты – хитрая и пронырливая тень, которая улизнула от своего хозяина и забрела ко мне в мастерскую!.. – отрывисто бросил старик и отвернулся.
Пьер оторопел от этих слов и, не зная, что и сказать, удивлённо смотрел на старика в тёмно-синем халате. Часовщик прошёлся по комнате, глядя на Пьера с разных сторон, затем остановился и покачал головой. По его лбу пробежали морщины, и он, осматривая Пьера, словно дорогостоящий костюм, глубоко вздохнув, скривил рот.
- Конечно! Никаких сомнений! Нахальная тень Пьера Эрэ, сбежав, разгуливает по лестницам и оказала мне своим визитом сомнительную честь!
Пьер молчал.
- Но самое возмутительное не это, - продолжал обладатель тёмно-синего халата, - сдаётся мне, что я разговариваю вовсе не с тенью Пьера Эрэ. Нет! – он прищурил левый глаз. – Нет, я разговариваю с тенью тени Пьера Эрэ!
Пьер раскрыл рот от удивления.
- Тень Пьера отбрасывает свою тень, которая посмела явиться в мою мастерскую!.. – заключил часовщик и развёл руками.
- Постой! Откуда ты знаешь моё имя?
- Оооо… Я много знаю. Я очень много знаю.
Пьер помолчал и, глядя на циферблаты часов, поставленные возле стены в виде пирамиды, спросил:
- А почему на этих циферблатах нет стрелок?
Этот вопрос словно оживил старика, и он, торопливо оглядевшись по сторонам, громко и решительно крикнул:
- А потому что они отказались служить и выполнять недостойную работу! Они перестали быть слугами и вместо этого, перешагнув временное, достигли вечного, - вечного, которое во времени вовсе не нуждается!
Такой ответ, удивив и озадачив Пьера, пробудил в нём некоторое любопытство.
- А почему вы назвали эти часы… эти часовые механизмы… слугами?
- Да потому что время – это не раб и не слуга людей! Вы привыкли думать, что время – это вещь или вспомогательный механизм – нечто вроде циркуля или линейки; вы наивно полагаете, что время – это то, чем можно взять и измерить события, дела или ваши жизни. Вы берёте время, как берут бумажный свиток, чернила или мешок соли! Но всё это – опасное заблуждение.
- Почему?
- Потому что время самоценно. Оно не сводится к счёту, которым вы измеряете земные события! Нет! Поймите, время вовсе не нуждается в земном, в телесном, в человеческом! Вы думаете, что время для вас, но ведь это совсем не так! – волнуясь, выкрикивал старик.
- Но почему время не нуждается в событиях, среди которых протекает человеческая жизнь?
- Время высоко парит над телесностью и по своей идеальной сути бесконечно превосходит всё тленное, деформированное и искривлённое, - восторженно начал часовщик, волнуясь всё больше и больше. - Время не подходит для счисления, пересчитывания и различения того, что непрестанно пребывает в смятении, сумбуре и, шатаясь и падая, скользит по неровному льду! Вы, люди, привыкли хватать время своими руками!.. Вы поделили свою жизнь на равные отрезки и обращаетесь со временем слишком грубо и бесцеремонно. Но, прилагая его к своей жизни, вы оскверняете тем самым его возвышенную суть! Отсюда и проистекают все беды! Я многие годы копаюсь в часовых механизмах и многое видал… Вы используете время, но оно этого не может вынести!
- Значит, человек, измеряя свою жизнь временем, оскверняет тем самым его, времени, совершенство, величие и возвышенную суть? – удивился Пьер.
- Именно! Именно! – всплеснул руками старик. - Люди смотрят на время и видят в нём слугу – так, средство, вещь, не более. Но вот тут-то и коренится главная беда! Время поругаемо не бывает. Оно не выносит такого к себе отношения и потому мстит.
- Как оно мстит?
- Жестоко мстит. Ладно, тень ты или тень тени, но я тебе всё расскажу…
Старик в халате скривил руки и, словно обнимая невидимый шар, поднёс их к своей груди.
- Время расщепляет человека до нуля. Нет, нет, не после смерти – много раньше… Задолго до своего исчезновения, наступающего при распаде тела, – задолго до своей смерти человек представляет собой ноль, голый ноль. Прикладывая к себе шкалу времени, человек теряет, не улавливает и не находит самого себя. Попросту говоря, человек ускользает от собственной мысли и представляет собой тающую и пропадающую загадку. Пойми, время – минуты, секунды, десятые доли секунд, сотые, тысячные – рассеивает человеческое «я», пронизывая его насквозь и раскалывая его единство. Среди точных и выверенных сетей времени… среди его идеального и возвышенного порядка - среди всего этого человека нет. Ведь каждый миг, каждое мгновение можно разделить на бесконечное число ещё меньших мгновений и фрагментов! И у этих меньших мгновений нет мельчайшей ступени, нет степени, найдя которую люди могли бы разделить, расщепить и разъять время, постигнув тем самым его дно и подлинную изнанку! Время открывает человеку безначальную и бесконечную ткань – ткань, в которой человека нет. Озираясь на прошедшее, человек видит лишь осколки и ускользающие линии того, что и раньше было неясным и скользким; всматриваясь в будущее, где всё неопределённо и зыбко, он стоит лицом к лицу с тайной; прикладывая к прошлому и будущему возвышенные дуновения и невидимые нити времени, человек знает и того меньше! – вот и получается, что человек не понимает ни прошлого, ни будущего, ни настоящего! Так время мстит тому, кто дерзнул мерить свой земной удел идеальными линиями и возвышенными контурами, прикасаться к которым без благоговения нельзя…
Старик остановился и внимательно посмотрел на Пьера.
Пьер сделал несколько шагов по комнате. Ему казалось, что все часовые механизмы замерли и внимательно следят за его движениями.
- Понимаешь, среди соприкосновения времени и земного ты всегда обречён, – продолжал старик.
- Почему? – воскликнул Пьер.
- Да потому что время, соединяясь с тленным, всегда направлено только на то, чтобы опустошить, опрокинуть и уничтожить человека… Ведь время укоренено в изменении, а всякое механическое изменение – это путь к смерти, – лицо старика в халате стало острее. - Время внутри человеческой жизни – неумолимый свидетель её несовершенства, а часы – указание на её недействительность. Если посмотреть на ход часовой стрелки, то станет понятно, что её труд намного важнее и серьёзнее, чем бессмысленные треволнения человеческой жизни. Я даже думаю так: события людской жизни недостойны часов, их измеряющих.
- Постой, всё же есть красота!
- Ну и что?
- Ведь человек рождён, чтобы видеть, чтобы взирать на красоту! – воскликнул Пьер.
- Красота тоже вовлечена в ткань времени, - резко выкрикнул старик и покрутил головой.
- Красота искупает всё!
- Нет, в жизни человек соприкасается не с красотой, а с её внешними оболочками, - вкрадчиво произнёс часовщик. - Конечно, прикосновение к лепесткам, за которыми прячется красота, способно пробудить в человеке многое, но… Остаться с красотой наедине и вдохнуть её несказанный аромат невозможно…
- Почему?
- Потому что жизнь человека строится в виде сцеплений, - прищурившись, ответил старик и горько улыбнулся.
- Каких сцеплений? – удивился Пьер.
- Представь, перед тобой прямая – это жизнь. Она состоит из нескольких пересечений. В точках этих пересечений вечное соприкасается с временным.
- И что же?
- Человек, который идёт по этой прямой, попадает в точки этих пересечений и испытывает на себе невозможное…
- Говори! Говори!
- Дойдя, сам того не зная, до тонкой грани, где вечное вступает в связь с временным, человек оказывается в центре вихря, который раскалывает и разбивает человека вдребезги…
- Как это? Не понимаю, - тихо сказал Пьер.
- Когда вечное и временное пересекаются на человеке, то для человека это означает крах… Tumultus. Смятение – такое смятение, выхода из которого нет, и не может быть…
Старик нахмурился, и по его лбу пробежали кривые тёмно-жёлтые морщины.
- Объясни мне, что это за смятение? – промолвил Пьер.
- Понимаешь ли, в человеке есть пласт, который неосознанно сопротивляется всему тленному, смертному и конечному…
- Допустим.
- Этот пласт распадается надвое – на два крыла. Одно, будучи враждебно тленному, открыто для идеальных линий времени, а другое крыло, не реагируя на тленное, по своей сути враждебно временному. Это крыло обращено только к вечному. Но когда приходит смятение – а оно всегда приходит внезапно – тогда эти три пласта начинают трепетать и пламенеть с новой силой. Легко догадаться, к чему приведёт их пробуждение!.. Прибавь сюда и то, что у человека есть его тело, а оно всегда обращено только к тленному!
- Скажи мне, - спросил Пьер, - а смятение… Может ли оно осквернить человека?
- Оно всегда направлено только на это! – отрывисто крикнул старик, взметнув над головой левую руку.
Повисла пауза. Пьер посмотрел через правое плечо на какой-то длинный предмет, торчавший из пола.
- Что это?
- Это маятник, - протянул часовщик, понизив голос.
- Какой маятник?
Старик нахмурился. Внезапно его лицо озарилось ядовитым блеском, и он твёрдо и решительно воскликнул:
- Когда в нашем мире зло начинает побеждать добро, когда зла становится несравненно больше, чем добра, то этот маятник начинает раскачиваться…
- А это? – Пьеру стало вдруг почему-то холодно.
- Это песочные часы. Они стали отсчитывать наш год… Здесь есть песочные часы, идущие от сотворения мира, от потопа… Но они сокрыты – на них натянуты чехлы, и никто их не должен видеть.
Пьер прошёлся по комнате и обратил внимание на высокую щель в стене. В этой щели виднелись какие-то пружины, цепи и колёса.
- Что там? – спросил он.
- А зачем тебе это нужно знать? – прошептал старик, отворачиваясь, и в его голосе послышалось недовольство.
- Что там? Скажи мне! Для чего эти цепи?
- Это самое главное – то, ради чего я здесь нахожусь, - ответил старик и снизу посмотрел в лицо Пьеру.
- Расскажи мне, что там – в этой щели?
- Каждый вечер я привожу эти стальные пружины и цепи в движение. Часовой механизм начинает работать, и рычаги по цепи передают сигнал наверх.
- Куда?
- Наверх. На башню, - старик в тёмно-синем халате поднял указательный палец.
- А что там, на башне?
- Там часы. Каждый вечер я посылаю туда число.
- Какое число? – нервно промолвил Пьер.
- Латинскими цифрами там указано, сколько Земле осталось до конца света.
- А сколько ей осталось? – на лице Пьера промелькнула белая тень.
- Я не могу тебе этого сказать, - ответил старик и, словно танцуя, стал медленно отстраняться от Пьера. - Я знаю точное число. Но оно скрыто. Когда по моей команде сигнал приходит на башню, то два мраморных льва, стоящих правее главного циферблата, отъезжают в сторону и на их месте появляется число. Но оно всегда прикрыто чёрной тканью, которая протянута вокруг циферблата и завязана двойным узлом. Число всегда остаётся закрытым… И его нельзя увидеть.
- Почему?
- Это тайна…
В комнате воцарилось молчание. Пьер нервно шагал, избегая смотреть на старика в тёмно-синем халате.
- Пойми самое главное, - продолжал часовщик, - ты обречён. Куда бы ты ни пошёл, всюду тебя ждёт только мрак, пустота и серость. Ты тень. Ты тень от тени. И вокруг тебя лишь чёрный дым боли.
Пьер опустил глаза.
- Всё подсчитано. Всё измерено. Всё предопределено. Ты в цепких лапах времени, ты жалкий отзвук, без облика и лица. Перед тобой разворачивается то, что ты называешь словом жизнь, и каждое её ответвление, каждая дорога, улица, тропинка ведут тебя только к смятению, страху и исчезновению. Не надейся и не проси…
Пьер молчал.
- Конечно, ты можешь обольщаться, для этого у тебя есть дар – воображение. Метаясь из стороны в сторону, оно сыплет вокруг человека тонкие и слащавые порошки, от которых поднимается льстивый пар: счастье, радость, любовь, красота…
Старик остановился, выпил из светло-коричневого пузырька и продолжал:
- Среди механизма, внутри часов ты даже не отблеск – ты след тени, которой не было…
- Постой, мир – это не часы и не часовой механизм…
- Всё равно – для тебя выхода нет, - оборвал старик и скривил рот.
Чёрные часы зашипели и, протяжно взвыв, пробили одиннадцать. Пьер краем глаза увидел несколько маленьких разбитых часов, - бесформенной кучей они лежали на тёмном полу. Вокруг них валялись согнутые стрелки.
- Если говорить откровенно, - старик перешёл на шёпот, - для человека пагубно не только соприкосновение времени и вечного – для него вообще пагубно всё. Вот ты, например. Не знаю, кто ты: тень, тень тени или человек. Допустим, человек. Ты думаешь, что ты один?.. Но ведь это не так! У тебя есть двойник. Ты расколот надвое. Просто ты этого не видишь. За тобой всюду, куда бы ты ни пошёл, тихо следует твой двойник. Он подглядывает за тобой в окна, смотрит на тебя из-за угла, читает твои письма и всюду незримо присутствует его глаз. Нет, он не тень! И не отражение. Он двойник. Он – ты и не ты. Если скосить зрение, то станет ясно: жизнь человека – это удвоение. Такое удвоение, при котором размывается единство того, что раньше казалось тождественным…
Пьеру почудилось, что вокруг старика в тёмно-синем халате пульсирует воздух, вздымается смуглая пыль и набухают чёрные пузыри.
- Да, жизнь человека – удвоение. У меня есть трубки, глядя в которые ты можешь увидеть всю свою жизнь. Но главное не это. Посмотрев в эти трубки, ты поймёшь, что ты распадаешься надвое. Конечно, если говорить всю правду – но только по секрету! – человеческая жизнь – это не удвоение, а утроение. Человек всю свою жизнь сопровождается двумя двойниками. В строгом смысле слова их трое. И они похожи друг на друга как две капли воды.
Старик стал отступать в глубину тёмной комнаты, и вокруг него стал сгущаться тёплый сумрак.
- У тебя есть два двойника! – тревожно продолжал он. – И они столь же несчастливы, сколь несчастлив ты… Другое дело, что у человека есть тень и тень тени… Так что у тебя есть четыре спутника… Пьер…
После этих слов Пьер почувствовал, что часы и маятники стали протягивать к нему свои железные руки и, скрипя, начали незаметно смыкаться вокруг него плотным кольцом. Справа и слева, сзади и спереди, покачиваясь и пританцовывая, они всё ближе и ближе подступали к Пьеру и, молчаливо глядя в его бледное лицо, старались прикоснуться к его одежде. Чёрная стена механизмов, словно глухая волна, нависла над Пьером, и он ощутил плохо сдерживаемую ярость, которая исходила от часов, искрами мерцала на золотых латинских цифрах и шипела в недрах прямоугольных тел. Сзади стали подкрадываться огромные песочные часы, намереваясь, очевидно, обсыпать Пьера песком, а слева, словно кривые ножи, которыми режут светло-жёлтый сыр, блестели остро заточенные стрелки и скалились железные лезвия.
Пьер закрыл глаза. Тёмная комната, приподнявшись, куда-то поплыла, повалил бесцветный пар, и послышался шум моря. Пьер очнулся на деревянном полу. Он находился в квадратном помещении без окон и дверей. Со всех сторон на Пьера смотрели голые деревянные стены, пахло душистой сухой травой и кислыми лекарствами.
Вдруг из-за стены послышался пыльный голос:
- Если есть Бог, то почему в мире существует зло? Если надо всем распростёрто божественное Око, если от Его взора нельзя укрыться, если все пути, события, дела и намерения видны Ему насквозь, то почему люди страдают, почему господствует зло, боль и несчастия? Почему зло очень часто берёт верх над добром? Зло занимает прочное место в нашей жизни. Но почему благой и добрый Бог допускает это? Если Он добр, то Он должен немедленно прекратить всякое проявления зла и несправедливости. Если Он мудр, то он должен Своей мудростью найти кратчайший путь к благу, добру и счастью людей. Но посмотри по сторонам – весь мир убеждает тебя в обратном: больницы, тюрьмы, пыточные камеры, кладбища и лазареты… Они кричат, они стонут, стенают и, задыхаясь, говорят о том, что зло прочно пустило корни и его следы явлены на всём… Зачем всё это благому Богу? Если через зло Он ведёт к ещё большему добру, то не кажется ли тебе, что такой ценой добро и счастье не могут быть достигнуты? и что для торжества истины и добра такая цена слишком высока? Если же Он испытывает людей злом для того, чтобы сквозь невзгоды, лишения и ужасы привести их ко благу и счастью, то не слишком ли это похоже на нехорошую и жестокую игру? Не напоминает ли это безжалостную трагедию, каждый изгиб которой отзывается болью, мучениями и кровью? Если боль и несчастья – это путь к благу и добру, то стоит ли такой путь того, чтобы быть пройденным? Тебе скажут: зло и добро в нашем мире перемешаны! Но кто их перемешал? Сатана? Но почему Бог это допустил? Или, может быть, это Сам Бог перемешал зло с добром? Но в таком случае Бог становится очень похожим на пособника и соработника Дьявола. Подлинное добро не может вступить в союз со злом! Скажут, что помимо добра и зла есть нечто не злое и не доброе – нечто третье. Не верь всему этому! И не надейся найти счастья – на нетвёрдых путях жизни его нет…
- Говорят, что Бог даровал людям свободу. Но это не так, - вмешался откуда-то сбоку потный голос. – Свобода невозможна перед лицом Того, Кто всё видит, всё знает, может остановить ход небесных светил, задержать время и изменить события, которые уже произошли. Всемогущество Божества и свобода воли человека существовать вместе не могут. Свобода человека – это прозрачная капля росы, которую зачерпнул своим крылышком мотылёк, чтобы выпить её в лучах жаркого солнца. Свобода человека рядом с величием Бога невозможна и немыслима. Конечно, скажут, что у свободы есть другой вековечный путь – случайность. Но случайность – это, если вдуматься, грязная и поросшая сорняками просёлочная дорога, каждый шаг по которой – это насмешка и над тем, кто самонадеянно по ней идёт, и над Тем, Кто с заоблачных высот на всё это смотрит. Случайность – это отмычка для тех, кто не верит в Бога. Такая отмычка отворяет лишь те двери, за которыми поёт и стонет дым мучения… Если есть Бог, то случайности нет. Если есть Бог, то нет и судьбы…
- Но Бог зол, ведь Он терпит существование зла и почему-то не уничтожает боль, горести, ужасы и потоки крови, среди которых плачет и воет человек, - добавил пыльный голос.
Из-за другой стены Пьер услышал неприятный гнусавый голос, который монотонно твердил:
- Ты прожил свою жизнь среди разомкнутого. Всё, что ты видишь вокруг, – разомкнутое. И сам ты – разомкнутое. Всё, с чем ты сталкивался и сталкиваешься в своей жизни, разомкнуто, скомкано и повреждено. Пойми, твой удел – разомкнутое. От него никуда не деться. Всюду оно…
- Но в высшем мире разомкнутое сомкнётся! – влез другой голос.
- А в низшем мире разомкнутое разомкнётся до конца! А-а-а! – рявкнул из-под пола низкий самодовольный голос и истошно засмеялся.
Пьеру показалось, что этот голос принадлежал большой опухшей рыбе, которая, высунув и овального озера свои толстые светло-серые губы, крикнула и быстро скрылась в глубине.
Пьер посмотрел по сторонам. Он находился в пустой комнате с деревянными стенами, деревянным потолком и деревянным полом. В ней не было окон, дверей или отверстий – сплошной деревянный куб.
«За что всё это?.. За что?» – пронеслось в его голове.
- А в высочайшем мире сомкнутое разомкнутое почувствует свою ненужность и откажется от самого себя! – вставил визгливый голос с потолка.
Пьер лёг на деревянный пол, закрыл глаза, зажал руками уши и стал с нежностью вспоминать улыбку Юлии и её тихий голос…
* * * *
В глубине влажной бездны раздался похожий на хруст ломаемого дерева громкий и пронзительный звук. Что-то, заскрежетав, лопнуло, стремительно покатившись вниз. Хлынул чёрный дождь. Его крупные капли окатили три зыбкие фигуры, сидевшие друг напротив друга.
- Странен этот Пьер, - негромко протянул зелёный голос.
- Он, должно быть, какой-то неслыханный грешник или чудовище, - отозвался бесцветный тенор.
- Глядя на него, не знаешь, чего и подумать.
- Ничего, братья, - назидательно выкрикнул чёрный голос, - если ему всего мало, то попробуем самое главное...
- Вообще-то говоря, он ведёт себя так, словно он великое, несгибаемое и напитанное ядом существо, которого не прельщает то, что другие бы, не задумываясь, приняли, и которому требуется чего-то необыкновенного…
В чёрном влажном воздухе повисла пауза.
- Ничего, ничего… Времена близятся.
- Нравится мне он. Я вижу в нём отголосок великой зари!..
- Ты думаешь, он…он… – зелёный голос не договорил, подбирая нужное слово.
- Не знаю. Иногда мне кажется, что он наш – в нём такая гордыня... Быть может, она несёт на своих плечах великие грехи… - тихо протянул чёрный голос.
- Надо всё-таки найти с ним язык…
Подул ветер, и чёрная бездна наполнилась похожим на тёмный пар туманом, в котором, то тут, то там, уныло мелькали бледные пятна. Три фигуры, не глядя друг на друга, незаметно разлетелись в разные стороны.
* * * *
Сквозь светло-зелёные листья тихо улыбались яркие огни. Словно весёлые огненные шары, они кружились в тихом танце и, потухая, отражались в хрустальных стёклах и прямоугольных зеркалах. Ангел с тёмно-красной розой на шее склонил свою голову над прозрачным стеклянным полом, и его лицо тронула тихая улыбка.
- Смотрите, братья, Пьер отказался ото всех гнусных путей, которыми его окружили и старались связать…
- В самом деле, - послышался солнечный голос.
Ангел с золотым сиянием посмотрел сквозь хрустальный пол, и его крылья затрепетали на ветру.
- Надо ему помочь, - промолвил ангел с чёрными печальными глазами.
- В нём таятся силы, которые могут послужить во славу Всевышнего!
- Мы должны ему помочь. Я вижу в нём праведника, - сказал Даниэль.
При этих словах ангелы повернулись к Даниэлю, и в их лицах замелькал один и тот же вопрос. Некоторые их них подошли к прозрачному стеклянному полу и стали внимательно смотреть вниз. Их лучезарные взоры осветились ласковым сиянием. Тёплый ветер принёс аромат диких роз. За спиной у ангела, одетого в огненные одежды, прошла стая длинноногих птиц. Несколько архангелов, склонив свои тонкие лица над прозрачным полом, внимательно смотрели сквозь стеклянные ткани куда-то вниз...
* * * *
Пьер внезапно проснулся. Перед ним на столе стояли три золотые чаши. Над ними, покачиваясь, виднелись большие усы. Пахло чем-то пряным и кислым.
- Зачем ты завёл меня в эти комнаты? – воскликнул Пьер, не глядя на усатого мужчину в тёмно-зелёном плаще.
Незнакомец молчал.
- Кто ты? Маг?
Незнакомец в тёмно-зелёном плаще молча сверкнул глазами.
- Зачем ты опутал меня этим бредом? Зачем все эти часовщики и евнухи? Что тебе надо? Отвечай!!
- Ты выпил две чаши. Бери третью!
- Скажи мне, кто ты, и тогда я возьму её.
- Я моряк. Ты выпил моё вино, и я приехал сюда… - протянул незнакомец.
За его спиной, бросая зелёные искры, стали мерцать тёмные огни.
- Я не сдамся! – громко и исступлённо крикнул Пьер. - Ты хотел меня испугать или свести с ума своими комнатами, но не выйдет! Я тебя не боюсь! Смотри, я беру этот кубок!..
Пьер взял золотую чашу, на дне которой лежал алмаз, и поднёс её к сердцу.
* * * *
Пьер очнулся внутри большого стеклянного шара. Тревожно осмотревшись по сторонам, он понял, что стеклянный шар был пуст - кроме Пьера, в нём никого не было. Сквозь прозрачные перегородки виднелись голубые и ярко-синие ткани утреннего неба. Ребристые облака сладко улыбались раскалённому светло-оранжевому диску, который неспешно катился по небосводу и, полыхая жёлтыми углями, щедро лил сквозь золотое решето мягкие тихие струи. Пьер почувствовал усталость. Он почему-то представил себя остывающим диском, вроде того, который плыл сейчас по синему небу, - и эта мысль нисколько его не удивила и не озадачила. Разорванным комом пронеслись смутные воспоминания о прошлом, - о том, что Пьер видел в каких-то комнатах. Пьер не мог думать. Всякая мысль казалась ему клеветой на мысль, а неясные намерения, внезапно и беспричинно рождавшиеся в его голове, казались ему ненужными и нечистыми.
Внезапно Пьер услышал за спиной тихий шорох. Резко повернувшись, он увидел четыре фигуры. Они неподвижно стояли в ряд и напряжённо смотрели на Пьера. Тревожно окинув взглядом их одежду, Пьер понял, кто они, и, закрыв глаза, облегчённо вздохнул.
Это были четыре карточных короля.
- Мы желаем тебе добра… – негромко протянул мужчина в мягком огненно-красном одеянии и поправил красно-синюю чалму.
Пьер нетерпеливо посмотрел ему в лицо. Бубновый король тут же отвёл взгляд в сторону.
- Мы твои друзья, - вмешался король червей.
- Что вам надо? – быстро спросил Пьер.
- Мы пришли для того, чтобы тебя спасти, - мягко проговорил крестовый король.
С его золотой короны падали капли крови, и весь его вид, казалось, говорил о том, что, обращаясь к Пьеру, он делает ему большую честь.
- Как спасти? Я… я… Что всё это значит? Вы знаете часовщика? Кто вас подослал?.. – сбивчиво промолвил Пьер и посмотрел на бело-синюю мантию крестового короля.
Вдоль плеч крестового короля виднелась светлая полоска, на которой стояли перевёрнутые чёрные кресты.
- Пойми, Пьер, в жизни каждого человека есть один вопрос… один главный и неминуемый вопрос…- начал король пик.
- Чего вам от меня надо? Кто вы??
- Одно дело… – вмешался бубновый король. – Мимо него не прошёл ни один человек.
- Какое дело?
- Смерть, - резко вскрикнул король пик, и его голос эхом отозвался в стеклянном шаре.
- Постарайся нас понять, - доверительно протянул бубновый король, - время твоей жизни сочтено. Оно измерено и взвешено на весах…
- На точных весах, - встрял король червей.
- Твоя жизнь, твоё бытие безвозвратно исчезает. Смерть ждёт тебя на каждом шагу, из-за каждого угла - каждую ночь и каждое утро. Всё подсчитано и проверено, - отчеканил король крестей, достал откуда-то снизу песочные часы и показал их Пьеру.
В этих стеклянных часах не было песка – они были совершенно пусты.
«…За что всё это? За что?..» – промелькнуло в голове у Пьера.
- Выбирай! – краснея, крикнул король крестей. – Или пустая жизнь, которая обрывается, не начавшись, или бессмертие…
- Что я должен сделать? – тихо промолвил Пьер грустным голосом.
- Продай нам душу!
Наступило долгое молчание.
- Скажите мне, - взволнованно спросил Пьер, - почему ко мне пришли… почему короли?..
Ответа не последовало. Король пик топнул сапогом и грозно посмотрел на Пьера.
- Пойми, перед тобой открывается то, о чём смертные и не мечтали, - добавил бубновый король, поглаживая тонкую бородку.
- Продай нам душу, Пьер! Ну продай!..
Пьер молчал.
- Если ты согласишься, - продолжал бубновый король, - то ты будешь счастлив, ты обретёшь наслаждение, и это наслаждение будет слито воедино. Всё, всё, всё то, о чём мечтают люди – высшее наслаждение, счастье, удовольствия, – всё это будет дано тебе сразу. Тебе такое, наверное, сложно и вообразить…
- Или, если хочешь, ты будешь не просто счастлив, но твоё удовольствие и наслаждение будут увеличиваться бесконечно! – вмешался король червей. – Твоё наслаждение, убегая в бесконечность, будет расти вечно!..
- А хочешь, твоё бессмертие сделает тебя Богом!?! – крикнул король крестей и от волнения стал трясти седой головой. – Да, да… Богом.
Пьер молчал, глядя на седую бороду крестового короля, клочьями свисавшую вниз и спутавшуюся с широкой золотой цепью, которая покачивалась у короля на шее.
- Ты будешь счастлив! – рявкнул король пик.
Пьер заметил, что у него из-за спины торчали чёрные острия, на которых дрожали толстые коричневые черви.
Король пик покрутил головой в воздухе, и из-под его тёмно-красной короны, в которой подмигивали пьяные алмазы, вырвалась прядь чёрно-чёрных волос.
-Ты будешь счастлив – ты сможешь жечь и убивать людей! Целые народы! –ещё громче крикнул король пик и вскинул руками. – От твоей прихоти будут зависеть жизни целых поколений!
Пьер увидел на прозрачном полу три бумажных свёртка.
«Что в них?..» - пронеслось у него в голове.
- Продай нам душу!
- Поехали в нашу страну!
- Куда? – вскрикнул Пьер.
- В нашу страну! Тебя ждёт белая карета, запряжённая восьмёркой жёлтых лошадей. Она увезёт тебя к нам, в нашу страну. Поехали!
- А почему ко мне пришли именно вы, короли? – внезапно спросил Пьер, возвышая голос. – Почему короли?.. Почему не восьмёрки и десятки?..
Четыре карточных короля молча покосились друг на друга, и в их лицах промелькнуло что-то тяжёлое и злобное.
- Видать, я для вас ценная и редкая дичь? А?!.. Не так ли?
- Продай нам душу, и ты станешь бессмертным, - коротко отчеканил бубновый король, и в его голосе послышалась надтреснутая нота.
- Продай! – затопал сапогами король пик.
- Продай, говорю тебе! – вмешался крестовый король. – Продай! Продай!
- Поехали с нами… И всё! – завопил король червей, протягивая вперёд костлявые руки.
Запахло чем-то горелым и нечистым. Король пик зажмурил правый глаз и схватился за рукоять кинжала, висевшего у него на поясе.
- Продай!.. Продай!..
В руках у бубнового короля появился круглый серебряный поднос, на котором лежало золотое перо. Вслед за этим появился лист белой бумаги.
- Продай!! Продай!! Продай!.. – неслось внутри стеклянного шара.
Четыре короля обступили Пьера со всех сторон и, постепенно сужая круг, начали медленно приближаться. В их широко раскрытых глазах бушевала дикая ярость и нескрываемая злоба. Король пик поднял над головой бронзовый скипетр и замахнулся им на Пьера. Пьер выхватил шпагу и, проведя в воздухе кривую линию, крикнул что есть силы:
- Прочь!!! Убирайтесь прочь!..
Стеклянный купол, налившись какой-то едкой влагой, покраснел и треснул посередине. Прозрачное стекло разлетелось вдребезги, и пол поплыл куда-то вбок. Послышались крики и стоны. Короли пропали где-то внизу. Запахло сажей и влажными листьями. Оранжевое солнце наклонилось и, звонко лопнув, выпустило из себя густой дым. Закружившись и почернев, он безобразной кляксой повис в светло-синем небе и стал похож на расколотое тёмно-коричневое колесо…
___________________________________________________________
3
Холодный ветер подул тёмным дыханием и, свиваясь в чёрный свиток, повис над городом. Одинокая луна тусклым светом озарила серебряные крыши домов, земля неслышно задрожала, и в ночной тишине сгустился слепой туман. Сладкие звёзды улыбнулись из тёмно-синих глубин, то тут, то там протыкая кислый туман красными огоньками, и казалось, что в воздухе набухает огромная чёрная медуза, - опустив свои рыхлые и влажные ткани, она сеяла вокруг себя серую мглу и всё больше и больше склонялась вниз – к серебряным крышам, одиноким деревьям и чёрным каменным колодцам, в которых молчаливо отражалась тёмная синева неба.
Пьер отошёл от окна и почувствовал лёгкий озноб, тихо пробежавший по его спине и не затронувший бесцветного остывшего сердца. Ледяные лучи глухо зашевелились в его душе и, закружившись, всколыхнули смутное и неопределённое чувство, которое нельзя было выразить словами или назвать по имени. Пьер прошёл по комнате, стараясь не смотреть в зеркала. Синяя занавеска покачивалась на окне, и в её неторопливых движениях было что-то робкое, сонное и ускользающее. Где-то далеко слышался хруст веток, завывания ветра и шёпот волн.
Прошёл год. Пьер поселился в городе N, стоявшем на берегу моря, где грустные и холодные прибрежные камни печально смотрели на тонкие полосы волн, глухой болью раздавались крики чаек, а зелёные водоросли робко кивали вослед заходящему солнцу.
Пьер жил один. Он старался избегать всякого общения с людьми и всё чаще и чаще, сидя в своих пустынных комнатах, подолгу молчал. Впрочем, изредка, словно сырые остывающие тени, до него доходили отзвуки прошлого: они сворачивались над его головой кольцами дыма, повиснув в воздухе, терзали кривыми и острыми линиями полутени пережитого и, сдавливая глухой болью, будили воспоминания о давно минувшем и отзвучавшем. Явившись внезапно и открыв прошлое с новой и неожиданной стороны, нахлынувшие воспоминания вскоре так же неожиданно исчезали, оставив за собой лишь бесцветный хвост остывших и неопределённых сожалений, печалей, горькой грусти или затихшей пустоты, в глубине которой ворочалось холодеющее равнодушие или острая игла жалости, которая, прячась от самой себя и от своей боли в бесцветные складки этого равнодушия, делала вид, что всё пережитое – это сцепление и нагромождение ничего не значащих событий, придавать значение которым было бы наивно и глупо. Временами Пьеру начинало казаться, что на дымном и оглохшем дне его души вскипает сладкий перезревший яд, - этот яд чёрными огнями играл на солнце, прорвавшись сквозь старые трубы, серыми полосами выл в пустых небесах, стонал, шипел и, стихая, тонул в опалённых и увядших глубинах, из которых нет выхода…
Пьер чувствовал в себе дикую остывающую бездну, – растерзав и опрокинув, сняв с неё одежды и ткани, её обнажили для мягких лучей огромного белого солнца, - заполонив пустынное небо, где не было слышно птичьих голосов, оно не светило и не грело. Воспоминания о том, что произошло в Оризо и Фульде, слились в голове Пьера в один бесформенный разноцветный ком, и из этого кома торчали бесконечные спутавшиеся нити: фиолетовая комната, прозрачный купол, мраморный пол… Пьер стал холоден и нем ко всему окружающему. Он не узнавал и не понимал себя – его чувства казались ему застывшими янтарными фигурами, в которых не было жизни, тепла и света. С оцепеневшим равнодушием он замечал, что вокруг него - не люди, а какие-то маски. Всё казалось ему излишним и напрасным. Он ясно видел, где в его жизни была кульминация, где развязка, а где длинный и неимоверно затянувшийся эпилог. Этот эпилог душил и сдавливал его похожим на хвост жёлтой змеи канатом, этот эпилог не давал ответа и не давал утешения, этот эпилог был похож на эпитафию.
Иногда, особенно по ночам, - когда жёлтый месяц косил с тёмно-синего небосвода свои кривые мутные глаза, - ему слышались рыдающие голоса, и он понимал, что вся его жизнь – это истаивающий отзвук ядовитого и незаконного недоразумения. И тогда всё минувшее – все чувства, горести и надежды - представлялись ему лживыми и фальшивыми, а всё, во что он верил, – жертвой скользкого и холодного парадокса.
Постепенно ядовитая звонкая боль стихала, и на смену ей приходило трепетное равнодушие. Томление и отголоски надежды, бьющие своими озябшими крыльями, словно летящая на огонёк одинокая светлая бабочка, сменились тихим изнуряющим унынием и оглушённой тоской, боль - цветом, лишённым очертаний и запахов, страдание и жалость к самому себе – неподвижным и слабым безразличием.
Часто по вечерам Пьер оставался в одной из своих комнат, - где на низком овальном столе лежали потемневшие синие цветы, - и, закрывшись на ключ, подолгу молчал. За окнами шумел ветер, кидал в разные стороны свои холодные осколки дождь, где-то вдалеке слышались голоса и звон посуды, - а Пьер, склонив голову, сидел у камина и молчал. Воспоминания и минувшие переживания кружились прозрачным туманом, беззвучно веяли в воздухе; проносясь над головой, они слегка задевали её своими мягкими крыльями, а затем пропадали в мрачных углах комнаты. В этих прикосновениях не было ничего болезненного или неприятного, и было бы несправедливо сказать, что эти непрошеные гости причиняли Пьеру своими визитами острую боль или невыносимые страдания. Нет, они сдавливали Пьера своей серостью, серостью, которая, теряя свой неясный и сумрачный цвет, всё больше и больше тонула в пустоте и оцепенении. Всё то, что произошло в Оризо и Фульде, постепенно превратилось в мутную и бесцветную паутину, - в ней не было острых углов или лезвий, которые могли бы порезать или поранить, но не было и тихих тупиков, в которых чёрная муха, запутавшаяся в бесконечных сухих нитях, могла бы обрести покой и лёгкое успокоение. Эта паутина манила и притягивала, но не давала утешения и забвения. Впрочем, что такое утешение? Способна ли пёстрая вереница нашей жизни одарить человека тем высшим светом, присутствие которого сделало бы человека если не счастливым, то хотя бы равнодушным к горестям и печалям?..
В голове Пьера тихими фиолетовыми тенями скользили комнаты, стрелки и чаши. Его мысль скиталась среди безбрежного океана воспоминаний; разочарование сменялось равнодушием, равнодушие - неожиданным интересом к ничтожным и ничего не значащим деталям, о которых Пьер никогда бы не задумался прежде. Иногда ему начинало казаться, что всё пережитое – это холодный и тусклый склеп. В этом склепе ничего не было, кроме пустоты, тьмы и сырости. Но пустота-то это была особенная: в ней шевелилось и вздрагивало что-то затихшее, омертвелое и удушающее. Чем больше Пьер вдыхал запах этой бесцветной пустоты и всматривался в тёмные стены склепа, тем больше он убеждался в том, что вся его жизнь не стоила того, чтобы быть прожитой. Но иногда наступали мгновения, когда Пьер громко и исступлённо кричал самому себе о том, что он за всё благодарен, за всё, за всё… что если бы ему пришлось заново пережить всё то, что было с ним в Оризо и Фульде, то он с радостью, с благодарностью бы на это согласился. Но вскоре он смутно чувствовал и стыдился признаться себе в том, что эти слова были поспешны и излишне самонадеянны, что ими он пытался ввести самого себя в ещё больший обман и заблуждение, что говоря так, он невольно намеревался пощеголять перед самим собой своим собственным отчаянием. Прозревая, Пьер видел, что он – путник, шагавший по узким тропам вдоль горных перевалов и скалистых ущелий, - странник, спустившийся на плоскогорье и бесцельно бродивший среди сырой и бесцветной равнины. Он не смеялся и не плакал. Он не верил себе – своей голове и своему сердцу. Он чувствовал, что в его омрачённую душу незаметно вполз червь, который, свернувшись кольцами, внимательно наблюдал за каждым его движением и холодными устами выпивал тёмные искры увядающего и холодеющего сердца. Ночью, звонко звенящей пустыми глазницами холодной тьмы, Пьера удушала назойливая мысль о том, что его жизнь была чем-то вроде напрасного и бесцельного обмана – каверзного недоразумения, ввергнувшего его в лабиринты страха, сонной и мягкой боли и горьких сожалений. Он казался самому себе человеком, который во время пожара встал на ходули и принялся расхаживать среди горящих прямоугольных стен, а затем упал, но не в огонь, а в грязную воду. Он чувствовал себя монетой, провалившейся неизвестно куда… Он страдал, и это страдание было похоже на переживания человека, очнувшегося на пустынном берегу. Он посмотрел в холодную даль – за махающие ресницами чаек багряные горизонты – и с удивлением понял свою ненужность. Закат догорал, вскипая брызгами горькой влаги, а он, чувствуя своё одиночество, лежал на песчаном берегу и не слышал биения своего сердца…
Дни и недели, словно осенние листья, тихо и неслышно сыпались, пропадая в пустоте и в слепой тьме; время, сгущаясь медными гирями, куда-то медленно ползло, туда, туда - в глухую даль, где черный свет, млея, тонул в белом закате, где ледяной горизонт манил путника серой пеленой, где дымный и тяжёлый сон призывал свою насторожившуюся спутницу - смерть…
Твёрдо решив преодолеть и подавить в себе видения прошлого, Пьер запрещал себе думать о том, что произошло с ним в Оризо и Фульде, и, стараясь вглядеться в жизнь города N, пытался изучить нравы его обитателей. Он бродил по улицам, заходил в трактиры и на постоялые дворы, надеясь отвлечься тем самым от донимавших его мыслей… Но это было невозможно. Всматриваясь в жителей города N, Пьер постепенно пришёл к мысли, удивившей его своей простой и тревожной глубиной, - к мысли о том, что все они ему бесконечно далеки, а он им совершенно чужд и безразличен. Он понимал, что эти люди идут по поверхности, что они не затрагивают и не видят главного, - того, что, словно сладкое и сочное ядро, скрыто под шершавой и грубой скорлупой ореха и лишь изредка процветает и выскальзывает наружу.
Пьер смотрел на прожитое и минувшее и не понимал, чего в нём было больше – напрасного или нелепого. Если всё напрасно, если напрасен весь мир, все его изгибы, пути и мысли, то не означает ли это того, что капля хорошего, красивого и подлинного, которая, терзая и согревая Пьера мимолётными и несбывшимися, но всё же искренними надеждами, когда-то теплилась и рокотала в его душе, – не означает ли это того, что эта капля была адской каплей? что в ней кипели остывшие и погасшие лучи, единственная цель которых – осквернить? что в тех призвуках благого, доброго и лучезарного, которые проворными крыльями трепетали и бились в душе Пьера, – что в них укрывалась и таилась коричневая печать, смотреть на которую без внутреннего содрогания невозможно?.. А если мир нелеп, если мир похож на увядший цветок, каждый лепесток которого бездушен, повреждён и лишён смысла, то не означает ли это того, что в таком мире нет ничего, что было бы достойно искреннего и любящего взгляда?..
Воспоминания об Оризо и Фульде дополнялись изрядной долей слухов. Обрастая вымыслом и ложью, слухи время от времени приходили в город, скользкими хвостами мелькали в воздухе и исчезали неизвестно куда. Говорили, что в замке Оризо был пожар: огонь разрушил несколько домов и уничтожил крышу дворца. Утверждали, что это был поджог – дело рук бывшего танцмейстера, которого незадолго до этого с позором выгнали из Оризо. Пьер узнал о том, что владелец замка вскоре после пожара умер, а в замке и во дворце с тех пор многое изменилось. Утверждали, что в Оризо откуда-то явились сотни тёмных низкорослых людей. Они заполонили покои дворца и, переговариваясь между собой на малопонятном наречии, стали вести там какую-то неслыханную жизнь, – неслыханную своей разнузданностью и дерзостью…
Обо всём этом Пьер узнал от одной престарелой дамы, которая жила этажом ниже. Это была худая светловолосая женщина, говорившая очень громко и очень развязно. Она собирала вздорные и нелепые слухи, которые, словно жёлто-серые белки, окружали её кольцами и следовали за ней повсюду. От неё Пьер узнал, что в N живут два чрезвычайно богатых близнеца-двойника, что северный ветер, дующий с моря и гуляющий по побережью, вреден для сердца, что близится конец света… Эта женщина знала обо всём: и о знати, проживающей в N, и о духовенстве, и об иных обитателях города N, - мимо неё не прошла ни одна сплетня: она знала всё и вся. Интриги, отношения между богатыми семьями, род занятий и привычки, гости города N и их состояния – всё подвергалось её суду и нетерпеливой оценке, всё в её устах выходило наружу и принимало заострённые очертания.
Вслушиваясь в её рассказы, Пьер ловил себя на мысли о том, что, в сущности, всё то, что происходит с другими людьми, ему безразлично. Ему был интересен и дорог только он сам: во всём он видел лишь свою собственную боль, своё разочарование и свою пустоту. Иногда ему казалось, что он не живёт, что он – лист бумаги, сгоревший в огне, или глаз, который перестал видеть. События, люди и вещи его не интересовали: всё казалось ему мелким, вздорным и напрасным. В гостинице, где он снимал целый этаж, останавливались люди из высшего общества, но все они представлялись Пьеру чем-то вроде масок, масок, у которых не было ни имени, ни чувств, ни мыслей. Пьер не запоминал их имён и званий и, рассеяно взирая на их суетливую и беспокойную жизнь, пронумеровал эти маски: первая, вторая, третья, четвёртая…
Много позднее, напряжённо вслушиваясь в прошлое, Пьер не мог понять того, что же натолкнуло, что же привело его к нему. Случайный ли рассказ светловолосой дамы? – Но ведь она рассказывала сотни историй о сотнях людей… Или взволнованная и потому лживая интонация, с которой в городе говорилось об этом человеке? Трудно сказать… Пёстрая вереница рассказов об обитателях города N прошла стороной, не затронув Пьера и не пробудив в нём интереса, а разрозненные и странные слухи о нём задели Пьера за живое и, взволновав, посеяли в нём мучительную и неизвестно откуда взявшуюся тревогу.
Про него ходили вздорные и забавные истории, в которых ложь приобрела настолько поразительные формы и небывалые очертания, что стала похожа на истинную, хотя и причудливую правду. Например, одна пожилая богатая англичанка, жившая на постоялом дворе, – её Пьер назвал маска-семь, – однажды сказала в коридоре Пьеру о том, что он – опасный человек, что из окна своего номера она видела, как он брал песок из следа от туфли, который оставил во дворе один бельгиец, тоже живший в этой же гостинице. Зачем, спрашивается, он взял в небольшую коробочку песок из следа от туфли бельгийца? Не затем ли, чтобы колдовать?..
- Плут он, плут. По глазам вижу, что плут, - шёпотом прибавляла пожилая англичанка.
Один лысый ценитель музыки, который любил слушать проезжих шарманщиков и, роняя скупую слезу, по вечерам бросал в их потемневшие широкие шляпы медные гроши, поведал Пьеру о том, что этот человек занимается измерением мира. Расхаживая по городу, он считает вещи и, как он сам говорит, рассматривает нашу жизнь сквозь звёзды.
- Ничего не понимаю, - хлопнул рукой любитель шарманок. - В прежние времена таких людей быстро бы изловили…
Вслушиваясь в эти рассказы, Пьер вскоре почувствовал в себе болезненное и потому непонятное и необъяснимое влечение. Атмосфера, окружавшая этого человека, всё больше и больше удивляла Пьера и, опьяняя воображение, заставляла его теряться в догадках и сомнениях. Пьер услышал в глубине своей души звон – звон надтреснутого серебряного колокольчика: это, пронзительно пульсируя, тонко звучала острая раскалённая игла. Но это не была игла любопытства – о, нет! – это была игла, неуклонно стремящаяся своим острием туда, куда она не могла не стремиться. Пьер стал расспрашивать об этом человеке у слуг, у продавцов и владельцев лавок, и вскоре сведения, добытые у разных людей, сплелись в голове Пьера в одну бессвязную и запутанную картину.
Его звали Кастор. Точнее, Кастор Кастор. В городе N упорно носился слух о том, что он большой любитель цветов. Утверждали, что он несметно богат и живёт в неописуемой роскоши. Говорили, что он невероятно образован: знает двадцать языков, постиг тайны звёзд и планет и пытается обрести бессмертие. Шёпотом добавляли о том, что он раньше сидел в сумасшедшем доме, где выдавал себя за апельсин. Сын хозяина мясной лавки, у которого Пьер невзначай спросил о Касторе, сказал, что этот Кастор пишет стихи. Пьер узнал о том, что Кастор переселился в город N издалека и, хотя некогда принадлежал к высшему обществу, вовсе не ищет общения с местной знатью. Поговаривали, что он был замешан в какую-то историю, а теперь ото всех прячется и ведёт непонятный и странный образ жизни.
Пьер чувствовал, что в нём разгорается огонь – пламенеющий синий огонь. Он влёк Пьера к этому человеку и острыми уколами жёг и терзал душу леденящей и закипающей тревогой. Словно стрелка часов, которая неуклонно бежит туда, куда она должна бежать, словно шпиль, в дыму, в лучах солнца или в вихрях метели устремлённый в одну точку, все мысли Пьера были направлены и обращены к одному. Постепенно это чувство переросло в необузданный жар, который загородил Пьеру весь мир и, подпалив изнутри, огненным столбом звенел и грохотал в голове. Пронзительно и беззвучно иссушая душу, мысль о нём стала острым и сияющим лезвием, которое, разметав и порвав вереницу и цепь бледных теней – мыслей, чувств и помыслов, – ещё острее высветило их вздорность, никчёмность и ненужность. Днём и ночью думая о Касторе, Пьер решил во что бы то ни стало его увидеть и с ним поговорить. В этом желании, как казалось, не было ничего бестактного: конечно, такой визит мог показаться странным и назойливым… но не более того. В один солнечный вечер, вслушиваясь в биение своего сердца, Пьер поехал к нему. Неопределённое чувство охватило Пьера: ему представилась почему-то белизна осеннего неба; послышался сухой скрип пролетающих грачей, и в воздухе задрожали рыдания старинной музыки, музыки, звучавшей когда-то давным-давно, а теперь погасшей и забытой…
Кастор жил на краю города в большом двухэтажном особняке. Подъехав к особняку, Пьер вышел из кареты и долго смотрел на изящное здание с золочёными воротами и зелёными пантерами на фасаде. Непонятная тревога охватила Пера. Он прошёл сквозь золотые ворота и направился к подъезду.
Пьеру долго не открывали дверь. Простояв минут восемь, Пьер решил было возвращаться, но тут широкие белые двери отворились. Их открыл худой слуга, который был одет во всё чёрное. Словно прячась за свои острые плечи, коверкая дрожащим голосом слова, он попросил Пьера войти и подождать в гостиной. Пьер прошёл в малиновую гостиную и сел в розовое кресло. Прошло минут двадцать. Из золочёного коридора, в котором стояли китайские вазы, пахло свежими цветами, и где-то наверху солнечным смехом плескалась флейта. Пьер почувствовал во рту вкус вишни и, невольно улыбнувшись, посмотрел из окна на улицу. Там какой-то господин в огромной чёрной шляпе и широком чёрном плаще быстро прыгнул в коричневую карету. Лошади фыркнули, и карета стремительно помчалась по неровной мостовой. Прошло ещё десять минут. Пьер ощутил непонятную нарастающую тревогу. Вскоре пришёл слуга и, пряча лицо в несвежих воротничках, дребезжащим голосом, которому вторила посуда, стоявшая на тёмно-красных полках гостиной, сказал о том, что Кастор Кастор куда-то спешно уехал и что сегодня, следовательно, его можно не ждать.
«Странно», – подумал Пьер, вставая и направляясь к выходу.
На следующий день Пьер снова приехал к двухэтажному особняку с золотыми воротами и зелёными пантерами на фасаде. В этот раз слуга отнёсся к Пьеру обходительней: он очень вежливо попросил подождать в розовой гостиной, а сам на цыпочках убежал в противоположную сторону. Где-то в глубине дома хлопнуло несколько дверей. Пьер быстро подошёл к окну и, посмотрев на улицу, увидел, что вчерашний господин в чёрном плаще садится в коричневую карету и спешно собирается куда-то ехать.
«За ним!» – мелькнуло в голове у Пьера, и он выбежал в переднюю.
Сев в свою карету, Пьер приказал кучеру следовать за коричневым экипажем. Чёрная мостовая ринулась назад и, скользя под колёсами, стала быстро исчезать; подул изломанный ветер, и тёплый дождь швырнул на землю свои прозрачные осколки. Преследуя коричневый экипаж, Пьер почувствовал ледяной трепет и необъяснимый удушающий восторг, которые сжимали со всех сторон, раздувались клочьями света и кололи своими беззвучными искрами сердце. Проехав по городским улицам, коричневая карета устремилась на южную окраину, где жили по большей части ремесленники и мастеровые, и вскоре остановилась возле массивного здания. По его виду можно было заключить о том, что это был постоялый двор. Господин в чёрной шляпе проворно выскочил из коричневого экипажа, подбежал к подъезду и, перепрыгивая через ступени, юркнул в открытую дверь. Подождав некоторое время, Пьер последовал за ним. Узнав о том, в каком номере остановился Кастор Кастор, Пьер стал нетерпеливо подниматься по широкой закруглённой лестнице и, дойдя до второго этажа, постучал в тёмно-красную дверь. Ответа не последовало. Сдерживая волнение, Пьер приоткрыл дверь за ручку, сделанную в виде львиной головы, и очутился в просторном и богато обставленном помещении. Здесь никого не было. Покосившись на высокие чёрные кресла с прямоугольными спинками, камин, зелёные занавески и висевшие на стенах картины, Пьер развернулся, вышел в коридор и стал спускаться вниз. Ещё раз спросив у служителя о постояльце по имени Кастор Кастор, Пьер с удивлением узнал, что он, не оставив никаких распоряжений, куда-то спешно уехал, уехал, впрочем, заплатив вперёд. Пьер догадался, что Кастор Кастор спустился по чёрной лестнице. Тревожное и щемящее чувство охватило Пьера; помедлив, он снова направился на второй этаж. Снова открыв тёмно-красную дверь с ручкой, сделанной в виде львиной головы, Пьер опять очутился в пустой комнате. Молчаливый камин напряжённо смотрел на Пьера, зелёные занавески тихо покачивались, и из-под пола раздавались неясные шорохи. Внимание Пьера привлёк чёрный стол. Это был старый широкий стол на кривых ножках: на нём стоял бронзовый подсвечник и лежали три скомканных свёртка бумаги.
«Что в этих свёртках?» - пронеслось в голове у Пьера.
Его нервы обнажились до предела, и он, решительно ступая по скрипящему полу, подошёл к чёрному столу. Два свёртка были совершенно пусты. В третьем неразборчивым почерком было написано:
«Зачем вы меня преследуете? Кто вы?»
Пьер повернулся, вышел в коридор и стал спускаться вниз.
На следующий день Пьер приехал в особняк с зелёными пантерами, но его не приняли.
Прошло две недели. Пьер написал за это время Кастору два письма, в которых изложил некоторые обстоятельства своей жизни и просил о встрече. Отправив оба письма, Пьер тут же получил ответ. В чрезвычайно учтивых выражениях Кастор Кастор просил извинить его за несостоявшуюся встречу и приглашал Пьера в свой дом в ближайший вечер. Письмо было написано аккуратным и изящным почерком; в каждом его слове сквозил искренний и неподдельный интерес. В тот же вечер Пьер спешно отправился в дом с зелёными пантерами.
Кастор встретил его в своём кабинете – сотни старинных книг на полках, белый череп, стоявший на полыхающем камине, длинные коричневые ткани, висевшие на стенах, и всюду, всюду запах цветов. Это был человек средних лет. На нём был мягкий зелёный халат с золотыми полосками. На его шее покачивалась серебряная цепь, а снизу, из-под зеленого халата, выглядывали кривые носы турецких туфель. В руке он держал длинное гусиное перо и какой-то изогнутый жёлтый железный крюк. Когда он увидел Пьера, то в его тусклых серых глазах отразилось изумление, изумление, на миг выскользнувшее наружу, но тут же испуганно исчезнувшее и спрятавшееся в ткани холодного равнодушия. Впрочем, сквозь вспыхнувшее изумление и сквозь последовавшее затем наигранное равнодушие проглядывали ноты недоверчивости и даже подозрительности. Наступила неловкая пауза.
Всматриваясь в блеклые серые глаза Кастора, Пьер уловил в них и болезненную мягкость – доброжелательность, скрывающуюся в складках осторожности и лёгкого недоверия, – и надежду, привыкшую разочаровываться и упрекать себя же за излишнюю доверчивость к незнакомым людям, – и бессознательный страх, огораживающий Кастора от всего неожиданного, непривычного и внушающего тревогу. Пьер почувствовал в Касторе что-то детское, но в то же время нечто стальное и несгибаемое: во всём облике человека в зелёном халате было что-то мягкое и располагающее, но одновременно неизъяснимо отталкивающее. От него словно бы веяло какой-то неизвестной болезнью, - лекарств от неё не было, и не могло быть: она не значилась в толстых медицинских книгах, и у неё не было имени и названия…
Они долго и напряжённо смотрели друг на друга, не произнося ни слова и не нарушая неловкого молчания.
- Я вас давно жду, - промолвил Кастор, откладывая перо в сторону.
Здесь в нашем повествовании возникает тёмное пятно.
Что произошло в доме с зелёными пантерами на фасаде? О чём говорили Пьер и Кастор? – об этом история умалчивает. Известно лишь, что Пьер стал часто наведываться в дом с зелёными пантерами и подолгу беседовать с его хозяином. Их обоих видели прогуливающимися в предместьях города: вдоль реки, огибавшей город с трёх сторон и петляющей среди лесистых берегов, или на пустынных холмах, где шумит серый ветер и куда залетают голодные одинокие птицы, или в старом сыром парке, где в мраморных фонтанах барахтаются насекомые, где одинокие статуи печально смотрят на сладкую синеву неба, где потемневшие сорняки и увядшие травы. Утверждалось, что Кастор Кастор – этот высокомерный и нелюдимый человек – будто бы нашёл в Пьере друга и достойного собеседника. Часто, особенно по вечерам, проходя по мостовой, одинокий пешеход мог увидеть в окнах Кастора свет горящих свечей и скользящие по занавескам кривые тени.
Много позднее, оглядываясь на прошлое, Пьер никак не мог понять, что же привлекло его к этому человеку, что же заставило открыть ему свою душу и вывернуть наизнанку всю пережитую боль и разочарования. Пьер рассказал Кастору всё – свою жизнь, своё детство, всё то, что произошло в Оризо и Фульде. Ничего не утаивая и ничего не скрывая. Кастор молча и внимательно слушал – о фиолетовой комнате, о лестнице, о часах, о карточных королях – и тихо кивал. Чем откровеннее и подробнее Пьер раскрывал свою жизнь, тем светлее и яснее становилось лицо Кастора. Казалось, Кастор высвечивался изнутри: на его лицо ниспадали волны солнечной лазури, которая тонкими нитями пробивалась сквозь коричневые ткани на стенах, в глазах загорелся огонь, а на тонких губах играла улыбка.
В один холодный вечер, - когда серые тучи заволокли тёмно-серое небо, а испуганные деревья протягивали руки навстречу тёплому дождю, - Кастор и Пьер сидели в доме Кастора. Массивный камин, разгораясь, трепетал огненными струями, фыркал, шипел, рассыпался красными улыбками и разбрасывал вокруг себя багровые и пьяные тени; коричневые ткани на стенах удлинялись и, словно косматые косы, плавно покачивались в неправильном и оцепеневшем танце; сумрак ронял сонные волны, которые, холодея, уползали и истаивали в сырых углах комнаты. За окнами началась буря: полыхающий чёрный ветер рвался сквозь кроны деревьев, неистово раскалывал о землю клочья гнева и рассыпался дикими скрежетаниями; небо, похолодев, потемнело, хлынул дождь, и гнилым раскатом сверкнула молния.
В тот вечер Кастор поведал Пьеру свою историю. Он начал издалека, и Пьер не сразу понял, что Кастор говорит о себе.
- Порядок вещей, который окружает нас со всех сторон, - загадка, решить которую невозможно. Всего вероятнее то, что мир, который мы видим перед собой, предполагает бесконечное число отношений к тому, что в этом мире происходит. Да, мир допускает бесконечное число… бесконечное число взглядов на свои оси. Впрочем, если приглядеться, то станет ясно: оси, на которых держится и стоит мир, согнуты, расшатаны и искривлены. Если посмотреть на них внимательнее, то нельзя не заметить того, что они - вовсе не оси, а набитые соломой мешки, вроде тех, что хранятся на мельницах.
- А что это за оси? – спросил Пьер.
- Совесть, счастье, любовь...
Кастор остановился и задумался. По его лицу пробежали волны сомнений.
- Да, совесть, счастье и любовь.
Пьеру нравился назидательный тон Кастора, и он постепенно втягивался в витиеватые, словно холодные воды весенней реки, рассуждения своего собеседника.
- Совесть – это лишь обратная сторона монеты, имя которой злая неустроенность жизни. Человек, в котором проснулась совесть, или боится несправедливости, стерегущей его на каждом шагу, или стремится загладить свои бессмысленные поступки в бессмысленном мире, мире, где надежды опрокинуты, а их единственная притягательность заключается в том стремительном движении, с которым они падают и рушатся. Совесть - не путь к добру, а путь от зла. Принять её за нечто подлинное и незыблемое нельзя. Совесть – непрямой путь. Она побег. Она порыв, но порыв, в котором слышится отказ. Только отказ. Да и вообще: мир настолько шаток и фальшив, что никаких незыблемых путей в нём не найти! Я не верил священникам, меня не прельщали колдуны и прорицатели: я был верен себе. Себе! Но в нашем мире быть верным себе и остаться самим собой – вещь трудная.
Кастор встал и тревожно зашагал по комнате.
- Конечно, были и есть гордые и высокие духом люди, которые относятся к жизни всерьёз. Они считают каждую секунду, взвешивают на весах ума каждое событие. Они считают, что мир – это нечто вроде теоремы, теоремы, где всё правильно, всё имеет твёрдые причины и незыблемые основания. По-моему, - не правда ли? - жить в таком мире страшно. С детских лет я чувствовал и подспудно понимал совсем другое: в мире – в этом сером и пустынном механизме – в мире для меня места нет. С годами я всё яснее видел, что вещи, люди, события построились так, что среди них я всегда был и буду чужим. В таком искажённом и размягчённом здании, в здании без окон, в здании, где большинство дверей закрыто, а ключи от остальных дверей потеряны, в здании, где никто не знает того, сколько в нём этажей, где лестницы ведут во тьму и серость, - в таком доме человек никогда не поймёт самого себя.
- Нет, мир – не лабиринт, - воскликнул Кастор, обращаясь к книгам, стоявшим на полках. - Лабиринт предполагает то, что кто-то может по нему пройти – пройти, блуждая, радуясь или отчаиваясь. Нет, мир – это настолько хрупкая и неуловимая ткань, что понять, назвать по имени и осмыслить её никак невозможно. И поэтому всерьёз относиться к тому, что происходит на каждом шагу, к тому, что глядит на тебя из-за каждого угла, везде и повсюду, не нужно. Вы спросите: а счастье? Счастье!
Кастор помолчал.
- Счастье!! Сколько из-за этого слова, сколько из-за этого необъяснимого понятия, за которым кроется, по-видимому, что-то очень важное и весомое, - сколько из-за него пролилось и ещё прольётся крови, слёз! Люди говорили мне, что счастье на то и счастье, что никогда не может быть достигнуто. Его парадоксальный смысл, его необъяснимый вкус якобы заключается в вечной недосягаемости, в поистине роковой недосягаемости. Счастье улыбнётся тебе, помахает рукой издалека и, словно проворная лиса, скроется за тёмными деревьями. И человек увидит лишь тонкий хвост, который, затрепетав на ветру, пропадёт и растает в вечерней лесной мгле. Хвост! Так мне говорили. Но я этому не верил.
Взяв гусиное перо, Кастор сел в высокое чёрное кресло и закрыл глаза.
- Послушай. Нас было трое. Я, мой отец и моя сестра. Она была на десять лет меня моложе. Не знаю, как мне обо всём этом правильнее сказать… Не знаю, интересно ли тебе это…
Кастор встал и прошёлся по комнате. Было видно, что воспоминания причиняют ему боль, которую он предпочёл бы скрыть и не показывать.
- Моя мать умерла при родах моей сестры, и мы остались втроём. О! Как давно это было. Мы жили в большом городе – не хочу его называть. Это был крупный северный город. Через него проходили торговые пути. Впрочем, не важно… Отец мой был довольно богат. До сих пор я вижу перед глазами его суровое лицо с коричневой бородой. Он был очень высокого роста, мой отец…
Кастор на минуту замолчал, налил из узкой тёмно-красной бутылки в серебряную чашу вино, выпил и продолжал:
- Сестра моя была милое, милейшее создание: золотые кудри, тёмно-голубые глаза и детская пронзительная улыбка. Она была ангел. Да! Среди грязных чертогов жизни, среди бури и мрака, среди напрасных волнений и горестей, в которых протекла моя последующая жизнь, среди всего этого есть один вопрос… Один вопрос, ответа на который я никогда не найду.
Помню солнечный майский день, запах каких-то синих цветов, клочок голубого неба, улыбающегося сквозь изогнутые ветви высокого клёна. Помню песню, которую пел менестрель на площади перед нашим домом. Я хорошо помню тот день. Солнце, облака и земля сбросили в тот день свои оболочки: мир открылся мне таким, каков он на самом деле… Мне было тогда двадцать пять лет. Да, двадцать пять. В тот день я в одиночестве слонялся по городу и к вечеру вернулся в наш дом. Неслышно пройдя к себе в комнату, я затворился и принялся разбирать латинские свитки. Я изучал тогда врачебное искусство…
Кастор заволновался, и от его невозмутимого вида не осталось и следа. В страшном волнении, делая резкие движения руками, он принялся шагать по комнате, затем остановился, и его лицо до неузнаваемости исказила тёмно-жёлтая морщина. Словно острый нож, разрезавший картину, она перечеркнула его лицо. Губы его затряслись, лицо потухло, а в глазах заиграл болезненный жар.
- Что произошло?! Кастор! Что произошло потом? Молю тебя, расскажи мне, - воскликнул Пьер.
- Что было потом??! – с дикой, чудовищной ненавистью заорал Кастор. – Что было потом?! Ты, несчастный страдалец, спрашиваешь меня о том, что было потом!?! Ты, говоривший мне о своей Юлии! что ты можешь понять!!?..
- Кастор!
Припадок жгучей и необъяснимой злобы быстро прошёл, и Кастор, почувствовал стыд и досаду.
- В тот день я узнал… узнал…- стеклянным голосом выдавил он из себя.
- Что ты узнал? – с нетерпением выкрикнул Пьер.
- Я не знаю, как это можно сказать… как произнести…
- Говори! Что с тобой?
- В тот день я узнал, что моя сестра… и мой… отец. Они были в любовной связи.
Последовала долгая и удушающая пауза.
- Я узнал всё. О, нет, я не виню их… Но моя мать…
Кастор стал задыхаться и с негодованием посмотрел на Пьера. Пьер молчал, отведя глаза в сторону. Огонь в камине стал разгораться с новой силой.
- И теперь… и что ты скажешь мне теперь? – тихо и твёрдо промолвил Кастор.
Пьер молчал.
- И ты думаешь, что ты один такой… что мир посмеялся над тобой одним?! Как ты наивен, мой мальчик! – голос Кастора стал неестественно звонким. – Ты рассказал мне о том, что тебя мучает, - о том, с чем ты столкнулся в Оризо… Но, поверь мне, в мире ещё и не такое бывает.
- А что было потом? – спросил Пьер. – Потом, после всего?..
Кастор молчал.
- Что было потом? – тихо спросил Пьер.
- Потом?.. Потом я заболел. Я уехал из того города и оставил их вдвоём. Понимаешь, меня неотступно преследовал голос моей покойной матери… От него нельзя было укрыться. Отца и свою сестру я больше не мог видеть. Мне стало казаться, что моя голова – это обгоревшее полено, напитанное ядом сгоревшее дерево… Я видел, что поверхность нашей планеты, - поля, луга, леса и реки, - это лицо.
- Какое лицо? – удивился Пьер.
- Человеческое… И я ясно слышал, как оно дышит, это лицо. Всем телом я ощущал то, как ветер вырывается из громадных ноздрей и парит над пустыми июльскими полями. Это страшно, поверь мне, это страшно… Жить и понимать, что живёшь на огромном лице.
Лицо Кастора побледнело, и он стал похож на высохшее дерево.
- Я пробовал считать вещи. Сколько у меня в доме вещей? Этот вопрос незваным гостем пришёл в мою голову и отказывался её покинуть. Я принялся считать вещи, принадлежавшие мне. Затем, затем произошло… Ты смеёшься? – резко воскликнул Кастор, глядя в лицо Пьера.
- Нет.
- Всё это, наверное, смешно и глупо… Я стал пересчитывать не только те вещи, которые принадлежат мне, - я стал считать все вещи. Несколько лет меня преследовала мысль о том, что в мире существует точное число вещей. Точное. Вот только это число было сокрыто. А мне надо было во что бы то ни стало узнать это число.
Кастор перевёл дыхание и продолжал:
- Но и враг не дремал. Все эти фиолетовые комнаты, о которых ты рассказывал, - всё это игрушки рядом с тем, что пришлось пережить мне.
- Говори! Говори! Не останавливайся! – вскричал Пьер.
- Ко мне стали приходить жёлтые тени. Гадкие тусклые тени. Они набрасывались на меня, особенно по вечерам, и душили мягкими ладонями. Я боялся света, боялся тишины. Малейший звук выводил меня из себя и причинял неимоверные страдания… Я стал заниматься философией. Разбирал древние свитки. Я напитался ядами философии, глотал чёрные письмена… Ты один мог бы меня понять.
- Да-да, я тебя хорошо понимаю.
- Ко мне явились назойливые и страшные гости. О, как их было много! Вслушиваясь в их шёпот, я завёл себя туда, куда никому не следует заходить. Там боль и мучение. Я понял и ухватил своим умом одну мысль, которая красным столбом вонзилась в мою душу и не хотела из неё уходить: я почувствовал, что я таю внутри конечного сущего: внутри конечного мне всего было мало. Понимаете ли вы меня? Понимаете ли вы, что значит жить и сознавать малость и незначительность жизни. Словно белая скорлупа, с меня спали покровы, я всей душой ощутил, что во мне бушует то, для чего всего мало: мало времени, мало радости, мало бытия, мало мира, взятого целиком, мало мироздания, взятого по частям – по самым прекрасным частям! Всего мне было мало. Я догадывался о том, что мир, поселив, родив меня здесь и сейчас, навязал мне правила, играть и жить по которым не следует. Представь: огромный мировой механизм открыл передо мной двери и пригласил пройти сквозь них. Но я не должен был идти сквозь них! Не кажется ли вам, что в самом корне человеческой жизни – отстранённость, отстранённость, которую должен, обязан испытывать человек ко всему окружающему?
Я принялся путешествовать. Я объехал многие страны. И теперь мне лучше. Спустя шесть лет я узнал, что моя сестра умерла.
- Почему она умерла?
- Никто не знал.
- А отец?
- Отец жив и поныне. Но не напоминай мне о нём…
Кастор склонил голову, и Пьеру показалось, что у него в глазах заблестели слёзы.
- Да, я богат. Не скрою. Четыре года тому назад я приехал в N и купил здесь этот особняк. Не правда ли, он великолепен? Я совсем один. Мои слуги меня не понимают. Но у меня есть своя гордость, – лицо Кастора изнутри озарил светлый луч, – мои цветы. Они – моё утешение, моя радость. Я люблю сидеть в оранжерее и вдыхать их божественные запахи. Как знать, смертному даны слабые утешения – скромные радости и незатейливые удовольствия, – и ими не стоит пренебрегать. Нужно брать их с открытым сердцем. Не мудрствуя и не снисходя до них.
Кастор выпил вина.
- Почитав ваше письмо, оба ваших письма, я очень удивился. Признаться, сначала я подумал, что вы хотите надо мной подшутить.
Холодный ветер, рвущийся сквозь кроны деревьев, усилился.
- Вы необычный человек. Я не ожидал вас… не ожидал, - сказал Кастор, глядя в глаза Пьеру.
Огонь в камине потух.
* * * *
Прошло два месяца.
Кастор куда-то неожиданно уехал. Уехал, не предупредив. Вместе с ним исчезли и его слуги. Пьер иногда - особенно по вечерам - приходил к особняку с зелёными пантерами и подолгу стоял возле высоких гладких стен.
Кастор Кастор исчез из жизни Пьера так же внезапно, как и появился: дом опустел, пантеры потемнели, и вдоль фасада гулял холодный ветер. Наверное, Кастор куда-то торопился, наверное, он куда-то должен был спешно уехать: быть может, думал Пьер, какое-то срочное дело внезапно позвало его в даль, и Кастор, не оглядываясь, на некоторое время покинул город. Но Пьера не оставляла мысль о том, что он уехал навсегда.
Прошло три месяца.
Наступила весна. Она нахлынула тёплой волной и залила пьяными лучами воспалённого солнца окрестные холмы, поля и луга; звеня, ласкаясь и терзая, она высекала из серебряных волн моря кипящие искры, жгла влажную почву и будила в людях неясные и сладостные мечтания.
Пьер часто думал о своём собеседнике. Вспоминал его слова, его жесты и голос, который, проворно следуя за изгибами его причудливой мысли, с каждым словом, с каждой фразой принимал новую окраску и новые оттенки.
Словно дрожащие осенние листья, которые, танцуя, чертят в воздухе плавные круги и падают на влажную и студёную землю, слова Кастора и его мысли шелестели в голове у Пьера и, увядая, тонули, остывая, желтея и темнея в сырых глубинах.
Пьер поднимал эти листья и бережно читал то, что было на них написано.
«В мире непременно должно быть больше добра, чем зла. Посмотри на тюрьмы, пыточные камеры и на сумасшедшие дома, посмотри на каждодневное зло, ставшее чем-то обыденным и привычным, и постарайся понять: мир приближается к царству такой безудержной любви, такого пламенеющего и всепрощающего добра, что, соприкоснувшись с ним, человек утонет и сгорит… человек придёт к этому царству, войдёт в него и сольётся со всем. Да-да, весь мир, все люди и звери сольются воедино. Наступит эра счастья, любви, добра и красоты. Я это твёрдо знаю. Я прошёл сквозь жизнь, я прочитал жизнь. Я прочитал те знаки, которые были установлены в глубине существующего. И прочитал их дотла. Знаешь, мой дорогой, есть подлинные знаки, есть истинные указатели, которые содержатся в нашем мире… Весь мир, всё существующее – это тот язык, на котором с нами говорит Высшее. И эти знаки сокрыты. На них натянуты оболочки. Иногда по двадцать, иногда по тридцать, а иногда по тысячи оболочек. Как трудно их содрать! И какой крепкой должна быть голова, какой закалённой должна быть душа, чтобы не смутиться и не растеряться перед этими оболочками!.. Все пути ведут к запредельной и не знающей никаких преград радости. Это будет нечто вроде огненного озера любви. Озера, наполненного цветами радуги и благоухающими лепестками роз. Это будет озеро любви и добра…»
Пьер подобрал другой пожелтевший лист.
«Жизнь – это тоскливое ожидание перемен: чем больше всматриваешься в пёструю паутину событий, тем мельче и ничтожнее кажутся сами эти события и тем наивнее кажется само это ожидание».
«Цветы – тоска по несбыточному. Изысканный и дикий запах высшего: он прекрасен, ибо он отзвук небесного, - он прозрачен и свеж, он осколок незримого счастья».
Пьер протягивал руку, бережно брал падающий лист и смотрел на его шершавую поверхность.
«Я заглянул мир, - говорил Кастор, - и нашёл в нём скуку, боль и разочарование. Для великого в нашем мире места нет: здесь всё погрязло в ничтожном, бессильном и незначительном. Вся беда в том, что великое, – даже если бы оно случилось, – великое не может принести человеку радости и удовольствия. Удовольствия и радость дарит лишь мелкое и вздорное. Тоскуя о великом, я всегда оставался лицом к лицу с беспросветной грустью».
«Я заглянул в мир… Здесь истина подменена азартом, здесь смысл подменён неожиданностью. И тогда я заглянул выше мира…»
«Выше мира – нечто. Оно не такое, как всё это. Нет, Нечто, которое выше мира, не сходно с миром и ему чуждо. О нём нельзя ничего сказать. Его не назвать по имени. Взирая на наш мир, не найти ничего, что могло бы указать на нечто. Черпая из вереницы пустых слов, оборачиваясь к миру, можно произнести, можно прошептать только одно слово, только одно. Оно хоть как-то могло бы напомнить о высшем… Это слово – любовь…»
Прошёл ещё месяц. Кастор Кастор так и не появился в городе N. О нём не было никаких известий, и мало-помалу для Пьера он стал какой-то тенью – фигурой, сотканной из слов, речений и воспоминаний. Дом с золочёными воротами и зелёными пантерами опустел, в окнах больше не горели свечи. Никто не подъезжал к крыльцу, никто не входил в широкие белые двери. Пантеры скривились и потемнели.
Пьер бродил, словно во сне, по улицам N и всегда рано или поздно приходил к этому дому. Однажды, когда вечерние тени, насытившись теплом и оглушённым ветром, покачивались и становились похожими на изогнутые сосуды с тёмно-красным бальзамом, на дне которых смеялось что-то дикое и яростное, Пьер в беспамятстве подошёл к опустевшему дому и, остановившись, стал смотреть на давно знакомые стены. На улице никого не было. Зелёная занавеска трепетала в одном из окон второго этажа. Новая и неожиданная мысль скользнула в голове Пьера. Он осторожно обогнул дом и перелез через ограду. Чувствуя холодную и смутную тревогу, Пьер подошёл к чёрному ходу и левой рукой рванул дверь на себя. Заскрипев, она отворилась, и Пьер увидел узкую лестницу с высокими ступенями. Она вела куда-то наверх. Поднявшись по ней, Пьер очутился в лабиринтах изысканно обставленных комнат. Тут была китайская гостиная, четыре спальни, огромный готический зал с пустым похолодевшим камином, медвежьей шкурой и портретом какой-то женщины в красном головном уборе. Всё здесь говорило о том, что хозяева, оставив вещи на своих местах, куда-то уехали и скоро вернутся.
Пьер прошёл через оранжерею. Цветы распустились сами собой, - покачиваясь, они смотрели Пьеру в спину и бросали ему вослед пронзительные стрелы острых и пьянящих запахов. Казалось, они смеялись. Но чему?.. Чему они смеялись?.. Поднимаясь и спускаясь по лестницам и маленьким переходам, Пьер думал об этом. Он перестал понимать себя, - он казался себе новым и неизведанным.
Дойдя до комнаты с коричневыми тканями на стенах, с пустым холодным камином и сотнями старинных книг на полках, Пьер почувствовал тихую и затаившуюся тревогу. Она ничем не давала о себе знать, но она была; и в её беззвучном присутствии шевелилось что-то гнетущее и неприятное. Пьер вспомнил, что здесь, среди этих длинных коричневых тканей, раздавались нескончаемые монологи Кастора. Здесь звучал его голос, – эти стены ещё помнят это. Цепенея, Пьер медленно повернул налево и очутился в другой комнате. Она неприметно располагалась рядом с кабинетом. Пьер раньше никогда не обращал на неё внимание. Какая-то бесцветная мысль зашелестела крыльями, пронзила голову Пьера и, закружившись, упорхнула прочь.
Обнаружив это помещение, Пьер долго и молчаливо всматривался в его тёмные стены и холодные углы. Он почувствовал запах мускатного ореха. Этот запах, сладко пламенея, остывал на тёмных готических стенах и тонул в холодной и сырой пустоте. С двух сторон виднелись книги, - множество старинных книг. Они стояли на серых полках, лежали на креслах, на чёрных столах и на полу. Некоторые из них были раскрыты, и от их пожелтевших страниц веяло тёмно-жёлтым светом: изгибаясь, он тонул в клочьях багровой пыли, исчезал в затихшей темноте и прятался за ширмами и креслами. Пьер увидел сотни книг с латинскими, немецкими и греческими буквами. Всюду – на книгах и на полу, - словно умершие змеи, валялись увядшие цветы. Возле окна, закрытого чёрной тканью, стоял широкий изогнутый стол. На нём в беспорядке были навалены бумаги, лежали свитки, перья, линзы и разноцветные ракушки. Рядом с ними стояла светло-синяя ваза. За ней виднелась серебряная статуэтка, изображавшая турецкого мальчика. Он закрыл лицо толстыми локтями и, улыбаясь, замер в больном и вечном танце. В самом центре стола лежала огромная тёмно-коричневая книга. Пьер смутно почувствовал, что в комнате все вещи были направлены к ней, к этой книге. Как странно! В ней, казалось, не было ничего необычного или удивительного: старая, покрытая сухим наростом пыли, потёртая книга, - но нет же: незаметно и невидимо от неё исходила глухая тревога. Сгущаясь в слепой тишине и наливаясь невидимыми соками, эта тревога сжималась и была готова разорваться. Разорваться болью, криком и полыхающей гарью. Дикие ядовитые запахи неслышно прорывались из книги, вскидывали свои прозрачные волны и, остывая, пропадали где-то внизу. Словно коричневый гроб, она беззвучно лежала на столе, а вокруг неё, свиваясь в кольца, вытягиваясь и выпрямляясь, колыхались свитки, линзы, старые перья и монеты. Увядшие цветы отступали от неё, почтительно кивая дрожащими руками и серыми ресницами, холодный чёрный пол остывал и готов был превратиться в тёплый пар, а стены замерли в нерешительности. Пьер почувствовал всем телом, что окружавшая его бесцветная пелена расступилась, разжалась и, затихнув, открыла перед ним тихий и неизведанный коридор. Пьер почему-то вспомнил далёкое и погасшее детство. Оно вспорхнуло из-за спины лёгким отражением в разбитом зеркале, скользнуло в воздухе и неверным светом забилось в сердце. Пьер увидел клочок светло-синего неба, солнце, весело улыбающееся сквозь листья клёнов, и пропадающую в золотой дымке вечернюю долину. Вдалеке выглядывал тёмно-зелёный холм, его огибала пропадающая за горизонтом река, а за ним виднелись светлые волны полей.
- Пьер, где ты пропадал утром? – послышался сладкий серебристый голос.
- Я ходил к берегу реки. Там зелёные травы. Там кузнечик.
Мать ничего не сказала на это, улыбнулась и, взяв в руки кисть, подошла к мольберту. Пахло красками. Пьер увидел в высоком зеркале (с зеленоватой трещиной в левом нижнем углу) любимый с детства профиль. Подбежал серый пёс и, весело протянув тощие лапы, стал прыгать, стараясь лизнуть в лицо.
- А где Жак?
- Он отправился за мёдом. Скоро вернётся, - послышался серебристый голос.
Сырые тени содрогнулись за спиной у Пьера и, взявшись за руки, повисли над его головой. Увядшие цветы стали темнее, и ещё сильнее запахло пылью.
Огромная тёмно-коричневая книга лежала на столе и, не нарушая молчания, смотрела на Пьера.
Не слыша своего сердца, Пьер ринулся к столу, открыл книгу и стал жадно читать…
4
На пожелтевших свитках, перевязанных и скреплённых кожаной обложкой, стояли покосившиеся ряды неразборчивых букв. Виднелись пятна, царапины; страницы во многих местах были измяты и порваны.
«…в центре земли, на пересечении четырёх ветров, - там, где сходятся стороны света, где свет и тьма свиваются в один нерасторжимый узел, где совпадают горизонты и чёрные коршуны тонут в остывающей лазури неба, где солнце, зелень и тёмно-красные цветы клубятся в вихрях жёлтых листьев и пропадают в бескрайней долине, - там, там, между светло-синими облаками, беззвучно шелестящими золотыми тканями света, и серыми просторами земли, - там, где звенит и поёт своей широтой до невидимых звёзд ветер, где, на минуту оглохнув, замерли лучезарные небеса, где радуга, пахнущая ладаном и белыми розами, раскололась на сотни цветов и бесшумно погрузилась в сладкий и полный грустного томления сон, - там стоял помост. На помосте лежало покрытое золотой тканью жертвенное животное. С четырёх сторон стояли четыре трона. За ними – до горизонтов и за горизонты – тянулись четыре волны. Это были люди…»
Пьер остановился и развернул первый лист книги. У неё не было названия. Пьер принялся читать дальше.
«…На тёмно-красном троне, упираясь головой в серое небо, сидел Сатанаил. Его лица не было видно: оно было накрыто чёрной тканью, которая ниспадала вниз – к подножью трона. Вокруг трона стояли несметные, словно валы седого моря, серебряные ряды воинов. Они дрожали серебристыми огоньками, и от них исходил серебристый свет, поэтому они сами казались серебряными. За их спинами, словно копошащийся разорённый муравейник, шевелились серые точки – люди. Их было так много, что одним взором их было не охватить: число их – песчинки на морском берегу в жаркий полдень, цвет их – серебро, серебро, мерцающее красными алмазами. Серебряные волны людей, стоявших за тёмно-красным троном, накрывала громадная тень – тень, отбрасываемая спинкой трона. Подул ветер. Он широким росчерком пера разорвал серый воздух и на несколько мгновений приподнял чёрное покрывало. Я тревожно поглядел ввысь - на фигуру, сидевшую на троне, и увидел широкие красные губы. Они расплылись в улыбке – в сладкой и блаженной улыбке. Больше я ничего не помню – только красные губы из-под чёрной ткани. Фигуру на троне со всех сторон окружили серебряные стрекозы; послышался звон, крики и протяжный вой. Рокот голосов, нарастая, превратился в шипящий шквал, и в его глубине тёмными раскатами закипело что-то разорванное и дикое.
Я посмотрел дальше - в долину тени, отбрасываемой троном.
Там были опровергнутые. Несметная толпа людей тянулась до горизонта и, пропадая за ним, рычала, взвизгивала, жужжала, словно стая жирных мух, бурлила и издавала грубые, пронзительные и неприятные звуки. Она была похожа на серебряный нож, конца которого не было видно: острым лезвием он раздвинул долину теней и, проткнув холодный горизонт, исчезал в бескрайнем сумраке. Толпа была в смятении. Рокочущими волнами вскипала она изнутри – из тёмных глубин, неистовым водоворотом сдавливала себя снаружи, железными кольцами душила себя сверху. Я увидел, что чёрная тень, отбрасываемая троном, двумя ровными линиями протянулась до горизонта, но никто из опровергнутых – несмотря на смятение и панику – не переступал через эти твёрдые линии. Два раза ударил гонг. Серое небо наклонилось и зашевелилось прозрачной бородой дыма. В ужасе, рассыпаясь и задыхаясь в диких криках, толпа ринулась в серебристую долину – туда, где, прячась друг за друга, трепетали тусклые тени. Потоки людей, словно кривые ветви или высохшие корни упавшего дуба, сцеплялись, сталкивались, сплетались, обрывались, обращались вспять, кружились и, топча друг друга, хлынули в тёмную долину, где, воя серыми ветрами, сгущался ледяной сумрак и играли чёрные огни. Вдруг толпа внезапно остановилась, и среди сотен, тысяч людей я увидел тощего человека, окружённого тёмными крыльями. Это был хозяин летучих мышей. Рядом с ним, пряча лысую голову в тёмно-жёлтый чугунный ковш, стоял продавец теней. За его спиной, брызгая зелёными слюнями, клокотало что-то хмурое и вязкое: это был человек с восьмью ртами. Булькая и скрепя своими голосами, он о чём-то кричал и показывал сплюснутой головой наверх. Из его ртов тянулись красные опухшие языки. Проворно двигаясь, они вздымались вверх и вращались из стороны в сторону. Один из языков лизнул лицо учителя. Учитель спрятал своё сухое худощавое лицо в воротник и, отмахиваясь от летучих мышей, с негодованием посмотрел на своего соседа – человека с иглами. За их спинами, хихикая, пританцовывали шесть нагих девушек. Их беззубые улыбки весёлыми колючками мелькали в толпе, - исчезая и появляясь вновь, они выглядывали из-за чужих плеч, свистели и заливались тонким смехом. Рядом с ними была женщина, устремлённая ко благу, но делающая только зло, её сестра – женщина, устремлённая только ко злу и делающая только зло, и их сводная сестра – женщина, обольщающая своим умом и покоряющая холодной твёрдостью глаз. Они были одеты в светлые платья, и на них блестели алмазные украшения. Пьер разглядел в толпе загорелые руки юноши, который протягивал человеку с восемью ртами курительные приборы. Это был Андха-Кара. Сзади на него что-то навалилось: это тянулись скользкие руки, бивни, хвосты и ладони с ложками. Отстраняясь от них, Андха-Кара сел на тёмно-синий сундук, из которого неслись латинские фразы, и стал вслушиваться в неумолкающий и похожий на громкое стрекотание кузнечика перезвон: это два седых брата, захлёбываясь от счастья, рассказывали морщинистому фармацевту о том, что им удалось обвинить свою мать в воровстве и посадить её в тюрьму. Морщинистый фармацевт, краснея, говорил о том, что он и не такое видал, что в Берге ему удалось отравить семейную пару вместе с их детьми, что его искали, но не нашли. В шею фармацевта из Берга впился какой-то импозантный мужчина в широких светло-коричневых штанах. Это был вампир из Брюгге. Коверкая слова, он с негодованием заверещал о том, что кровь нынче не такая вкусная, а вот раньше, раньше…
- А что раньше? – встрял подросток с потерянным лицом.
- А раньше, мой дорогой, - высокомерно промолвил мужчина в светло-коричневых штанах, - раньше было всё иначе. Представьте, я выпивал всю кровь – до капли! – у четырёх моих покойных жён!
И он сладко причмокнул губами. Слева протянул свои холёные руки рыцарь в белых доспехах. Он поведал о том, что убил и съел свою мать, а затем чёрным грифелем написал на стенах своей тюрьмы философский трактат. Пьер не успел его дослушать, ибо его внимание отвлекла стая бледных и очень похожих друг на друга людей. Взявшись за руки, они медленно ходили и широкими глазами смотрели по сторонам. Всё им было любопытно, всё их удивляло, всё их приводило в восторг. За их спинами виднелось странное сооружение: огромные песочные часы. Они тянулись наверх: возвышаясь над головами, они терялись в серых облаках и, казалось, подпирали небо. В их верхней части барахтались люди: это были девушки. Проскальзывая в нижнюю часть часов, девушки становились юношами. Пьер не успел как следует рассмотреть наполненные людьми часы, потому что в этот момент мимо него вместе со своею женой прошагал дрессировщик вшей. Уступая ему дорогу, Пьер бросил взгляд вниз и увидел, что он стоит на чём-то скользком. Из-под земли мутным тёмно-жёлтым взглядом на него смотрел большой овальный глаз. Пьер стоял на самой его середине. Голова у Пьера закружилась, и он бы непременно упал, если бы проходивший мимо валет крестей не поддержал его за руку. Пьер поблагодарил валета крестей, который, улыбнувшись, доверительно поведал Пьеру о том, что он только что заколол насмерть даму крестей. Рисуясь, валет кокетливо показал длинную шпагу, - с неё текли капли крови. Внезапно в их разговор вклинился низкорослый человек. С достоинством глядя на Пьера, он отрекомендовался убийцей восьмерых детей и, отчаянно жестикулируя, собирался, по-видимому, о чём-то рассказать, но тут Пьера кто-то схватил за руку – это какая-то рослая женщина, дрожа рыжей плешивой головой, пыталась обнять Пьера за плечи и старалась поцеловать. Двигая толстыми ногами, она поведала Пьеру о том, что она – сестра Иуды и скитается по миру в поисках счастья. С горечью думая о том, что ему не дали рассмотреть дрессировщика вшей, Пьер повернулся в другую сторону и на несколько мгновений закрыл глаза. Открыв их, он увидел в толпе опровергнутых самого себя. Вот, вот он! В самой гуще толпы, возле похожего на палача бакалейщика, который о чём-то спорил с человеком, закутавшимся в зеркала, стоял Пьер. Вот, вот! Вот он! За его спиной, пританцовывая, кривлялась сытая балерина, наваливаясь на плечи, клубился седой пар, а под выцветшими знамёнами, среди чьих-то бритых голов стоял он…
- И я с ними? – мелькнуло в голове Пьера.
- Да, - послышался голос из-под земли.
Увидев Пьера, стеклянный человек быстро посторонился, и Пьер, осторожно перешагнув через тянувшийся за стеклянным человеком шлейф зеркал, протиснулся дальше. Здесь его уже ждали: среди толпы народа, улыбаясь тонкими усами, стоял комариный принц. Он был одет в тёмно-синий камзол с золотыми пуговицами, - одной пуговицы, впрочем, не хватало, - а на его голове красовалась изящная треугольная шляпа с тремя перьями: зелёным, белым и тёмно-красным. Возле комариного принца, отгоняя бархатным веером стаи комаров, стояли две сестры с острова Лесбос. Они были похожи друг на друга как две капли воды. Рядом с ними о чём-то спорили три брата. Увидев Пьера, они стали хвастливо рассказывать о том, что они кровосмесители и что весенний ветер нынче не тот, что прежде. Пьер увернулся от них и оказался возле людей со стёртыми лицами. Они обняли Пьера холодными руками и стали дёргать его за одежду. Большая коричневая черепаха, притаившаяся возле стола с бархатной скатертью, на котором блестели чаши с горячим золотом, нахмурилась и, неодобрительно глядя на Пьера и людей со стёртыми лицами, стала укоризненно качать морщинистой головой. Тут какой-то детина указал пальцем на Пьера и заорал:
- Он!! Он украл золотое семечко! Держи его! Вор! Держи вора!
Голые клоуны и торговец шербетом, на лице которого мерцала запёкшаяся кровь, схватили Пьера и, гневно потрясая головами, принялись душить. Вдруг откуда-то сбоку, – из-под грязной телеги, на которой играли в карты, – выскочил бледный Пьеро. Он разогнал деревянной шпагой голых клоунов и, защищая Пьера, подпрыгивал на одной ноге, гордо размахивая белым колпаком. Ему на помощь спешила седая Коломбина в тусклом платье и Макс с красной розой в зубах. Послышались пронзительные крики, визг и лязг. Вскоре появился Фульминатор. Он его гневного взора, как говорили, увядали травы и бежали лысые мыши. Фульминатор быстро навёл порядок: голые клоуны в страхе бежали, продавец щербета притворился мёртвым, и на мгновение наступила тишина. Пьер проворно нырнул в толпу и быстро скрылся в её лабиринтах. Странная мысль стала мучить его: ему казалось, что в толпе опровергнутых был вовсе не он…»
Пьер остановился и положил правую руку на пожелтевший свиток. Как странно! Эта книга увлекла его, заманила, и он почувствовал себя её частью! Книга одурманила, отравила его! Напоила сладким и полыхающим ядом, напоила так, что Пьер ощутил себя внутри книги! внутри этих старых страниц! в долине тени, отбрасываемой тёмно-красным троном!..
Он жадно стал читать дальше.
Шаг за шагом Пьер двигался вглубь книги и всеми тканями своей души чувствовал, что книга затягивает его всё больше и больше. Словно путник, твёрдо и настойчиво передвигавший ноги по сухой каменистой почве, он бестрепетно двигался в бескрайнюю долину, где всё для него было незнакомо, загадочно и таинственно. Зелёным ковром вдали мерцало плоскогорье, тёмно-жёлтые цветы покачивались на горизонте, шлейф сухих жёлтых, красных и зелёных листьев кружился за его спиной, пахло влажной коричневой почвой, а он всё шёл и шёл…
Вчитываясь в книгу, Пьер стал постепенно ощущать себя знаком. Он стоял на широких листах этой книги, был вовлечён и вплетён в повествование, дышал им и занимал в нём своё место. В этом повествовании всё было весомо, значимо и лишено шатких или случайных черт. Тут - среди огромной тени, отбрасываемой троном, - Пьер захотел остаться, остаться навсегда…
«…подул ветер. Он озарил толпу опровергнутых смрадом и нестерпимым зловонием. Полыхая в воздухе, оно рассыпалось всё новыми и новыми красками и вскоре стало жёлтым дымом, из которого потекли влажные нечистоты. Толпа заволновалась. Послышались стоны, крики и ругань.
В толпе был человек-подражатель. Он менял выражения лица, менял позы и жесты, моментально их смешивая, видоизменяя и находя всё новые и новые их сочетания. Почувствовав жёлтый дым, кривой дугой вставший в небе и нависший над людьми, человек-подражатель согнулся, словно пружина, его лицо приняло плаксивое выражение, и сам он стал похож на кислый знак вопроса, вопроса, от которого веет чем-то тухлым и горьким. Сзади на плечи Пьеру кто-то положил руки. Это был жёлтый капеллан. Ему не терпелось рассказать свою историю, и он с болезненным беспокойством искал новых слушателей. Откуда-то снизу послышались звуки: это, завывая пьяными струнами, рыча фальшивыми нотами и подвывая пёсьими голосами, хриплыми осколками зазвенел оркестр. В воздухе что-то хлопнуло, и на головы полетели куски сахара, шары и розовые сладости. Кривляясь, взвизгивая и фыркая, бесконечная толпа пустилась в пляс. Плясало и хохотало всё: отстукивая в бубен, плясали мавры; размахивая мозолистыми руками, плясал откормленный евнух; хлопая в воздухе литаврами, танцевал, подбрасывая худую грудь, комариный король; плясали мартышки; шлёпая огромным, как канат, хвостом, плясал продавец скорлупы; за его спиной, свиваясь и изгибаясь, исступлённо кружилась сотня нагих невольниц; плясал деревянный солдат; плясал кантор, капеллан, пивовар и мародёр; плясал балетмейстер Коко, - плясало всё. Пляска плавно переросла в драку: кого-то зарезали. Кого – неизвестно. Пьер увидел только кончик бело-синего колпака, на котором кривым узором были вышиты красные ромбы, и почувствовал капли крови, посыпавшиеся на головы.
В толпе разрывались клочья голосов, раздавались крики, звон и безудержный смех. Кое-где пляска превратилась в совокупление мужчин и женщин. Появился барабан. Он был размером с холм. В него били розовой колотушкой, и звук от ударов был слышен до неба. Пьер догадался, что это был не барабан, а чьё-то лицо: широкие зелёные ноздри, свинцовые щёки и пухлые потрескавшиеся губы. Возле барабана, расталкивая толпу, из-под земли тянулся серый хобот. Он плевался пеной и в восторге чертил в воздухе кривые линии…»
Пьер оторвался от чтения. Он поймал себя на мысли о том, что без этих драгоценных листов, без этой книги, без этих строчек он не сможет жить. Эти построившиеся в ряды чёрные буквы, эти пожелтевшие страницы, этот едкий запах, от которого текли слёзы и хотелось чихать, - всё это завораживало его и заставляло верить написанному. Книга заговорила с ним, и он, прорываясь сквозь строчки всё глубже и глубже, вдыхал слова, как вдыхает дикие и неизведанные ароматы цветов случайно заплутавший в лесу путник.
«…толпа резко рванулась в сторону и, словно слепой шквал, рассыпаясь, останавливаясь и падая, ринулась в тёмную долину, где сгущался ледяной сумрак. Послышались крики:
- Эти твари хотят нас согнать в одну кучу!
- Куда мы бежим?
- Там провалы! Дыры, ведущие под землю.
- Что там… что там будет?! – взвизгнула рыжая кукла, уронив слезинку на обнажённую грудь.
Я обернулся и понял, что заставляло толпу опровергнутых в таком смятении бежать вперёд – в ледяную в долину: сзади за опровергнутыми с диким криком гналось какое-то светло-жёлтое стадо. Это были свиньи - сотни, тысячи, десятки тысяч свиней. Их было так много, что одним взором их было не охватить: глядя на этот океан, казалось, что розовый горизонт поднялся волной гладких тел и, сметая всё на своём пути, жёлтым ураганом катится по земле, стремительно заполняя просторы серых долин. Свиньи с нестерпимым визгом гнали толпу вперёд: настигнув тех, кто уже не мог бежать, они валили их с ног, давили и, не останавливаясь, спешили дальше. Я видел, что кого-то они затоптали, - кажется, пожилую женщину и её дочерей, - кого-то загрызли, а кого-то, подхватив, понесли на своих спинах вперёд. Впрочем, опровергнутые бежали не оглядываясь: истошный, громовой визг, издаваемый свиньями, приводил их в ужас, и все они как один оборачивались к стаду спинами и старались на него не смотреть.
- Что там, впереди? – не унималась рыжая кукла.
- Там они хотят, как они выражаются, дать нам «остатки свободы воли»… – выкрикнул человек-конус. В руках у него были мешки с деньгами, а на спине висел морской канат.
- Кто это они? – с тревогой в голосе воскликнула белая статуя Афродиты, - она не могла быстро бежать и поэтому часто останавливалась.
- Они! Они предоставят нам выбор: или сгореть в печи…
- Это называется мгновенная смерть! – влез зелёный жук с бледным человеческим лицом.
- …или провалиться в дыры! – рявкнул золотой лис. – Там не будет смерти – там вечное мучение!
- Выбирай, дура! – крикнул он, обращаясь к рыжей кукле.
- Дыры – ещё не самая нижняя часть, - вставил въедливый голос. – Есть ещё два уровня.
- Какие? – спотыкаясь, воскликнул бронзовый ящик, из которого пахло нечистотами.
- Есть ещё поле с железными шарами и комнаты.
- Какие комнаты? – тревожно спросил дятел с поломанным крылом и поправил сбившуюся набок кардинальскую шапку.
- Комнаты, где ты навечно остаёшься наедине со своей болью. Это, может быть, страшнее, чем мгновенная смерть. Впрочем, каждому видней… - с горькой иронией заключил изготовитель желчи и поспешил дальше.
- А поле с железными шарами – глупая затея, - шамкая губами, влезла морщинистая ведьма. – Ты будешь там вечно бегать от огромных шаров… Они без всякого порядка катаются по полю и норовят тебя задавить… но не насмерть… вот в чём всё дело – не насмерть…
- Там придёт какой-то Турбатор.
- Кто это?
- Его никто не видел, но о нём многие слышали, - печально протянул чан с нечистотами.
- Говорят, это мерзкий старик с длинной шеей. Он будет смотреть каждому в глаза и показывать скипетром его будущее.
- Он будет назначать казни, - вставил тёмно-зелёный магнит.
Окончания разговора я не слышал, потому что в этот момент на меня наскочили два старика с седыми бородами. Я упал на их бороды, которые волочились по земле, и оглянулся назад. Там, возвышаясь над свиными головами, скользила белая колесница. Она была запряжена сотнями упитанных и породистых свиней, а позади неё в восемь рядов шествовали чёрные кабаны. Я не успел как следует разглядеть белую колесницу: помню лишь, что в ней сидел кто-то зелёный и что свиньи почтительно расступались перед ней и, пропуская её вперёд, давали ей дорогу. Меня захлестнул нестерпимый запах - удушающий запах чего-то мёртвого, влажного и кислого: тысячи, сотни тысяч свиней, разбрасывая вокруг себя мерзкое зловоние, - наверное, свиной пот, - теснили опровергнутых и наступали всё ближе и ближе… Обернувшись, я краем глаза увидел, что стадо свиней тянет за собой на железных верёвках огромный помост. Мне показалось, что этот помост был на глиняных колёсах. Впрочем, я в этом не уверен, ибо видел помост всего несколько мгновений. Помню, что сзади на меня наскочили две свиньи. Одна из них ударила меня в спину, а другая, навалившись на меня широким розовым животом, подмяла под себя и стала топтать ногами. Я вырвался он них и, не глядя, бросился бежать куда-то влево. Но тут меня сбила с ног третья свинья: тяжело дыша, она толкнула меня круглой мордой в живот и, повалив на землю, облила чем-то влажным. Я закрыл глаза…»
Пьер остановился и оторвался от чтения.
- Как это странно! – подумал он. – Эта книга… Я чувствую себя на её страницах, - да нет! – я чувствую себя в долине тени, тени, отбрасываемой троном… Здесь всё мне знакомо. Но почему?.. Мне кажется, что эта книга говорит моим голосом…
Пьер перевернул несколько страниц вперёд и принялся читать дальше.
«…Я снова увидел помост, на котором лежало покрытое золотой тканью жертвенное животное. Позади помоста находилась стальная наковальня. Рядом с ней виднелся огромный серебряный молот. Вокруг помоста располагались толпы людей. Они были разделены на четыре потока. Не смешиваясь между собой, они окружали с четырёх сторон помост…»
Пьер перевернул ещё несколько страниц.
«…Слева располагалась многолюдная толпа. Это были сокрытые. Их было так много, что при взгляде на них невольно начинала кружиться голова. Они плотными кольцами обступали исполинский красный куб: все головы, все лица, все взгляды были устремлены к нему. На красном кубе, упираясь в небо, стоял красный трон. На нём сидел некто в чёрном плаще. Лица его не было видно – оно было накрыто чёрным капюшоном. Я стал тревожно всматриваться в красный трон и понял, что он был сделан из воска, – красный воск с мерцающими по краям янтарными каплями. От него веяло нежным и неизъяснимо сладким запахом: ласковое дуновение, рождающее ощущение чего-то светло-зелёного, прохладного и сладостного. Чёрные спины загородили от моего взора красный куб, и я оглянулся по сторонам. Здесь был человек с кривыми и изогнутыми морщинами. Тонкими чёрными трещинами они пересекали его лицо, делая его выражение скользким и неуловимым. Здесь был человек-странник. Говорили, что его отовсюду гнали и он скитался много тысяч лет, не находя приюта. Он пришёл издалека и теперь стоял в стороне. От него поднимался столб пыли, с его одежды капал пот, и в его глазах теплилась надежда. Здесь был человек-актёр. Губами, привыкшими лгать, плакать и смеяться, он говорил:
- Я ушёл со сцены - со сцены жизни. На ней всё фальшиво. Мой наряд съели мыши и поделили между собой бродяги.
Был здесь и художник. Он держал над кудрявой головой ящик с красками, которые капали на его лицо и придавали ему мученическое выражение. Тут был и весёлый и улыбчивый шарманщик. Он положил руки на стоявшую перед ним шарманку, - на ней, насупившись, сидела крупная светло-серая крыса, - и собирался, должно быть, играть. Рядом с шарманщиком, гордо вздымая высокий нос и глядя как бы поверх голов, стоял богато одетый господин с толстой шеей. Не замечая шарманщика и его крысу, он звонко и развязно говорил, обращаясь к художнику:
- …да, и скажу я вам, это было для меня величайшим удовольствием.
- В самом деле? – удивился художник, и на его лицо упала крупная красная капля краски.
- Да, я отдавал приказания – замуровывать людей. Камнями. Это так просто! Особенно когда ты хозяин и властелин… В подвалах моего замка были комнаты. По моему приказу там оставляли людей, по одиночке. Их заживо замуровывали в стену: закладывали камнями.
- А за что? За что?
- Просто так. Мне нравилось убивать.
- И что же?
- И что?? – воскликнул богато одетый господин. – В один прекрасный день мои рабы и слуги восстали. Они захватили мой замок и замуровали меня самого… Заживо. До сих пор помню: камни, большие серые камни. Ими загородили от меня свет…
Я отшатнулся от богато одетого господина и художника и оказался в кругу невысоких людей. Они были одеты во всё чёрное, и в их облике сквозила какая-то непередаваемая и неизъяснимая тревога.
- Вот вы говорите, что «жизнь – это тоскливое ожидание перемен», что бытие – это нисхождение по ступеням – нисхождение туда, где боль, страх и отчаяние. А я вам скажу, что наша жизнь уже сейчас – здесь и сейчас – ад и кошмар. Я утверждаю, что хуже и быть не может: мы все стоим на самой низшей ступени бытия, и на ней нет ничего, кроме боли, - негромко говорил один из чёрных.
- А я выдвигаю другой тезис, - вмешался второй чёрный. - Мы все находимся за гранью бытия. Не на самой его низшей ступени, а за его гранью. И вы совершенно напрасно оперируете пустыми и стёртыми понятиями: бытие, жизнь…
- Вы оба не правы, - воскликнул третий чёрный. - Наша жизнь – не ад, не кошмар и не постепенное нисхождение к нестерпимой боли. Нет, вы все не правы. Глубоко ошибочно полагать и то, что мы вне бытия. Нет, нет и ещё раз нет. Вся наша жизнь и мы все – это серость. Серость – не ад, серость – не тьма. Серость – это серость. У серости нет грубых сторон и ярких красок, нет слишком больших радостей и нет великих страданий. Серость – бездарна, как бездарны мы все.
- Да нет же, вы упрощаете, - перебил его четвёртый чёрный. – Наша жизнь куда сложнее, чем можно предположить на первый взгляд. Послушайте, человек родился, прожил жизнь и умер. Но вся штука в том, что при его жизни злая судьба подталкивала его на самый плохой, самый худший, самый скверный путь. Она направляла его на дорогу, пройдя по которой человек неминуемо испытает разочарования, боль, страхи, ужасы, а в конце будет неизбежно ввергнут в самое худшее зло – в небытие. Но судьба не вела его, а подталкивала: манила из-за угла, подсказывала, нашёптывала. Она находила мирные способы и мягкие средства для своей чёрной цели, она не сжимала человека железными обручами, не тянула его за собой мокрыми верёвками: она хитрила. Подло и лицемерно хитрила. Она подсылала проворных слуг, она подстраивала обстоятельства, она внушала через предсказателей и магов, она делала всё, чтобы указать человеку самый худший, самый страшный путь. И она делала всё это, стараясь сохранить видимость того, что человек, живя и действуя, сам выбирает свой путь. Она поселила в нём уверенность в том, что от него якобы что-то зависит, что он – господин и хозяин своей жизни. Не прибегая к жестоким и грубым средствам, она окружила человека мягкими сетями, – и спасенья от них нет. Вот в чём беда…
Наступило молчание.
- И всё дело в том, что, соглашаясь или не соглашаясь с подталкивающей судьбой, следуя ей или же ей сопротивляясь, человек всё равно идёт самым худшим путём.
- Ничего подобного! – вмешался другой чёрный. – Судьбе нет никакого дела до человека: она бросила его, отринула и оставила в одиночестве. Она развязала узлы, ослабила струны, которыми раньше опутывала его…
- Почему?
- Да потому что человек слишком ничтожен и слишком жалок для того, чтобы судьба о нём заботилась и о нём беспокоилась! Он брошен – покинут, выброшен и отброшен. Никакой судьбы нет! Она плюнула на человека и оставила его в одиночестве – умирать на раскалённом песке! А всё, что говорится о судьбе, - о её высшей мудрости, о событиях, ею якобы предустановленных, - всё это вздор! Вздор! Она посмотрела на человека – на его немощи, на его гадкие и мелкие мысли и на его ничтожность – и, скривившись от омерзения, отступила от него - отвернулась, ушла, отошла. Человек ей не нужен: он ей смешон. Поэтому он не должен роптать на судьбу, не должен её обвинять и её порицать: она ушла, ушла, не сделав ему ничего плохого. Просто ушла…
- …и, бросив его на произвол его же пустоты, она всё же оставила ему липкое и сомнительное удовольствие, - подхватил шестой чёрный.
- Какое удовольствие? - спросил пятый чёрный.
- Воображение. Да-да. Воображение стало нашёптывать человеку изысканные и витиеватые мысли – ложь ведь всегда изящна и витиевата! Оно одурманило его сладкими и розовыми порошками: мечтами о счастье, о любви, о красоте… Думая о счастье и красоте, человек окружил себя непроходимым заслоном лжи, опутал напрасными и несуразными волнениями и надеждами, одурманил льстивыми вымыслами и заполонил свою пустоту пустыми, но сладкими призраками. Посудите сами: счастье – это стремление к высшей радости, но стремление, которое никогда не достигает и не может достичь своей цели, ведь счастье – это приближение. Не обретение и не обладание, а приближение. Но такое приближение обречено на неудачу: настигнув счастье, человек на мгновение останавливается, и этого мгновения оказывается достаточно для того, чтобы вскрыть страшную и пугающую изнанку: сквозь видимость счастья проглядывает загнивающее нутро – протухшее ядро или трупный осадок под цветами. И то, что ещё недавно казалось радостным, пьянящим и вечно юным, представляется вдруг фальшивым, холодным и напрасным… Воображение – это клык. Злой и больной клык.
- Нет! – пронзительно крикнул седьмой чёрный. – Живя, человек думает совсем о другом. Вы не видите главного! Человек со всех сторон стиснут!
- Чем же он стиснут?? – испугался шестой чёрный.
- Он стиснут мыслями о небытии. Да, вся человеческая жизнь – это тонкий коридор, идя по которому человек думает лишь об одном – о смерти. Думает, не понимая, не чувствуя и оставаясь в полном неведении. Небытие тёмной ношей лежит в корне бытия, заставляя по-новому смотреть на вещи и на жизнь…Тяжёлое это испытание – мысль о небытии. И до конца этого никто и никогда не мог понять. Я даже скажу так: мысль о небытии отравляет бытие изнутри, – она насыщает его тёмными парами, парами страха. И в паутине этого страха очень легко запутаться. Неутешителен, горек и печален удел человека – бытие, искривлённое, разомкнутое и разбитое мыслью о смерти, бытие, размельчённое предчувствием небытия. Ядро и плод, набухающий внутри бытия, осквернены мыслью о смерти, трепет жизни осквернён невидимыми шагами невидимого конца: словно чёрный мрамор, облитый молодой кровью, словно слепой ветер, гоняющий в полях испуганных птиц, дрожа неприятными ритмами, безымянное и тревожное ожидание конца вползает в душу и постепенно подменяет саму жизнь, - а в один тёплый вечер (в один тёплый июльский вечер) оно приходит к дверям твоего дома, встаёт возле них молчаливым вопросом и смотрит слепыми глазами...
- Вы слишком красиво говорите, – сказал второй чёрный.
- Небытие – пустое слово. Как и смерть, - высоким тенором воскликнул восьмой чёрный. – Вы берёте тупые в своей неподвижности понятия, о которых человек имеет весьма смутное и потому неверное представление. Человек проще. Он хочет наслаждаться, он хочет считать себя умным, он хочет казаться и другим людям счастливым и умным. Но абсолютное наслаждение, например, наслаждение тела, ведёт к боли, отчаянию и ужасу.
- Почему? – спросил шестой чёрный.
- Да потому что тело не может впитать в себя все наслаждения! И оно не может наслаждаться вечно. Тело рано или поздно превратится в ничто – в разложившийся труп, в золу, в пепел и грязь. Наслаждение тела ведёт в землю, наполненную злыми и голодным червями. Именно поэтому в наслаждении, к которому стремится тело, содержится безысходный и непреодолимый трагизм. Эта мысль убивает, эта мысль гложет, эта мысль оставляет без утешения. Но заметьте: и в том наслаждении, к которому стремится ум, тоже содержится гибельный провал. На дне этого провала, на дне этой ямы догнивают боль и безумие. Ум не может познать всего. Ум даже не может понять и постичь самого себя. Поэтому наслаждения тела, наслаждения и игры ума – всё это петли, которые человек сам накидывает на свою шею. Попробуйте обрести абсолютное наслаждение тела – вы погубите своё тело. Попробуйте познать всё – вы погубите ум. Вы спросите: зачем человеку дан разум? зачем дана воля? А я вам говорю: чтобы страдать!.. Тело, ум, душа, воображение – всё это грязные просёлочные дороги; все они ведут в одно тёмное и липкое болото…
- Но что вы предлагаете взамен? - нервозно воскликнул девятый чёрный.
- Смерть. Да, смерть. Она возведёт человека ввысь - она поставит его над мимолётностью, никчёмностью и наивностью жизни, - проговорил восьмой чёрный.
- Вы предлагаете покончить с жизнью?
- Да.
- Вы тяжко больны, - заключил девятый чёрный.
- Я так не думаю, - промолвил десятый чёрный, и все посмотрели на него.
- Послушайте, - начал десятый, - жизнь – это настолько сложный узел, что вовсе не следует дразнить ту, которая нависла над вашей головою и только и ждёт удобного случая для того, чтобы протянуть к нам свою тёмно-жёлтую морщинистую руку и оборвать ваше напрасное существование. Нет, единственное наслаждение в жизни – это видеть, предугадывать и предчувствовать её приближение. Сквозь покров случайных событий, сквозь сумбур и сумятицу будничных дел, желаний и надежд, сквозь пошлый интерес к пошлым вещам, сквозь веру в Бога, – сквозь всё это увидеть и со сладкой дрожью сердца услыхать её шаги… её… и… услыхав её, не идти к ней навстречу, а тихо ждать – вот цель всего! – вот игра, которой достоин человек!..
Десятый чёрный нервозно оборвал свою речь, и внезапно воцарилось молчание. Я увидел, что у чёрных за спинами нет теней, и медленно отошёл в сторону. Там я увидел неопрятного молодого человека со светлыми волосами. На нём был тёмно-зелёный дорожный костюм. В руках он держал белый свиток. Повернувшись к красному кубу и стоявшему на нём восковому трону, он громко и восторженно кричал, глядя в свиток:
- Хвала тебе, Величайший! Твой острый ум парит выше облаков, твой взор пронзает звёзды! Холодные туманы, серебряные созвездия и глубины тёмного неба повинуются тебе! Осколки звёздной пыли сыплются к твоим ногам, небесные оси замедляют свой бег, кометы склоняются перед тобой, а времена и столетья почтительно расступаются, пропуская вперёд твою лунную колесницу. Твой шлейф – это янтарные слёзы звёзд. Твоя свита – серебряные огни неба. Ты благ, ты умён, ты велик! Как луна, как земная твердь, как солнце – ты вечен! Как мысль, как любовь, как счастье – ты бесконечен!.. Ты благ в своём отрицании! Ты красив в своём страдании! Ты шествуешь по алмазным ступеням неба, неся нам свет и надежду! Слава тебе, несущий свет!! Слава тебе, утренняя звезда!..
- Что это? О чём он говорит? – спросил я.
- Это литания, - шепнул стоявший рядом со мной человек со стёртым и незаметным лицом и с удивлением посмотрел мне в глаза.
- Кому? Кому эта литания?.. – воскликнул я.
Человек со стёртым лицом с ещё большим удивлением посмотрел на меня, и в его глазах тонким лезвием сверкнул серебристый свет…»
Пьер на минуту отвлёкся от чтения и посмотрел по сторонам – на стены комнаты Кастора. Светло-синяя ваза по-прежнему молчаливо стояла возле статуэтки турецкого мальчика, который, закрывая лицо руками, застыл в больном и вечном танце.
«Почему мне кажется, что это я – я написал эту книгу? и почему я стою в толпе среди сокрытых? Почему я вижу на этих листах себя??– подумал Пьер. – Это волшебная книга… В ней что-то не так».
Сильно запахло пылью. Пьер перевернул несколько страниц вперёд и принялся читать дальше.
«…тут был человек, с которого сыпалась пыль. Проходя сквозь толпу сокрытых, он старался рассыпать как можно больше пыли: она струями лилась с его одежды, ручьями стекала вниз и оседала на спинах, ногах и руках тех, кто находился поблизости. Здесь был человек, прочитавший надписи на столбах – на древних столбах. На них были острыми камнями нацарапаны глубочайшие истины. Он пронёс мудрость сквозь тысячелетия, но никому о ней не поведал и никому её не открыл. Здесь была женщина, бросающая в небо белых птиц. Махая крыльями, птицы улетали в серую высь, и где-то далеко-далеко с людьми случались несчастья. Тут был человек с тонким и нервным лицом. Он стряхивал со своих чёрных ногтей капли крови, и где-то умирали люди. В толпе промелькнула высокая фигура в чёрной треугольной шляпе. Это был старик с жёлтым морщинистым лицом. Рядом с ним виднелась фигура невысокого молодого человека, который держал в руках ящик с чёрными шарами. Он почтительно глядел на господина в треугольной шляпе и старался уловить выражение его лица. Тут был продавец снов – на его лицо белыми тенями легли отзвуки чего-то нездешнего, зеленоватого и прохладного. Тут был и священник. Он отстранялся от тех, кто окружал его со всех сторон, и, склонив голову, смотрел в землю. Толпа плавно и незаметно куда-то поплыла, и Пьер, невольно увлекаемый всеобщим движением, последовал за дюжиной каких-то странных людей с кривыми носами. У них на головах были синие колпаки, и на первый взгляд их можно было принять за клоунов. Неизвестно, кем они были на самом деле, только от них веяло какой-то неприятной и болезненной тревогой. Вдруг толпа внезапно остановилась и построилась в несколько рядов. Пьер приподнялся на цыпочках и попытался посмотреть поверх голов, колпаков и лысин. В отдалении виднелось небольшое возвышение, к нему-то и подходили построившиеся ряды, - Пьер не заметил, как сам оказался в одном из этих рядов. Очередь медленно двигалась вперёд – к возвышению, и вскоре Пьер понял, что она вела к какому-то столу. За столом сидел тщедушный старик. Не глядя на проходившие мимо него ряды, он рылся в книгах, лежавших тут же, на столе, и тонким грифелем что-то писал на их потемневших страницах.
- Что он делает? – спросил Пьер у идущего рядом юноши.
- Он вычёркивает из книг, – высоким женским голосом ответил юноша, оказавшийся девушкой.
- Кого вычёркивает?.. Зачем вычёркивает?..
- Нас вычёркивает.
Пьер помолчал и спросил эту девушку:
- Как тебя зовут?
- Здесь запрещено называть имена!! – завопил какой-то упитанный мужчина в светло-зелёном камзоле с белыми пуговицами.
- Почему нельзя? – удивился Пьер.
Повисла пауза.
- Потому что твоё имя знает только он, - юноша-девушка указал на того старика, который рылся в книгах.
- Он знает моё имя??
- Да, он знает твоё настоящее имя, - ответил юноша-девушка. - Настоящее…
- Имена – это тайна. Их нельзя называть вслух, - снова вмешался упитанный и, волнуясь всё больше и больше, стал брезгливо разглядывать Пьера и юношу-девушку…
- И что же?
- Вон, видишь? – сказал юноша-девушка. – Там, впереди - за столом. Он найдёт твоё имя в книгах и вычеркнет его…
- Зачем? – ахнул Пьер. – Ничего не понимаю…
Ответа не последовало.
Очередь, в которой стояли Пьер, юноша и упитанный мужчина в светло-зелёном камзоле, постепенно таяла, и до стола с тщедушным стариком оставалось совсем немного. Вдруг юноша-девушка схватил за руку Пьера и тревожно посмотрел ему в глаза: казалось, что юноша хочет сказать Пьеру что-то важное, но не решается этого сделать.
- Послушай меня. Здесь мне некому… некому сказать… Мне кажется, что ты мог бы меня понять, - начал юноша высоким женским голосом.
- Кто ты? – спросил Пьер.
- Я… я… всё, весь мир… всё внушало мне невыносимую боль. Я чувствовал, что моя голова распухает и становится огромным шаром.
- Тебе было плохо? Ты болен?
- Да, то есть… э… нет. Три года подряд я был на самой грани... Я ходил по улицам города, в котором родился, и улицы душили меня стальными обручами. Эти улицы… они вытянулись зелёными нервами…
- Что с тобой случилось?
- Я ходил по земле и не находила смысла. Я не знала того, зачем устроен этот мир; к чему все эти вещи? куда они торопятся, куда они спешат?.. чего они добиваются? Вокруг меня была холодная белизна. Да, холодная белизна. Я ходила по городу, в котором родилась, ходила по улицам и площадям, где живут синие люди, которые отбрасывают голубые или светло-фиолетовые тени, - и всюду меня окружала холодная и пустая белизна. Блеклая белизна, пахнущая известью белизна.
Юноша, казавшийся молодой женщиной, на секунду остановился и, не глядя на очередь, медленно двигавшуюся к сидевшему за столом тщедушному старику, продолжал:
- Этот город был мне хорошо знаком, слишком хорошо… Я родился в нём. Каждая улица, каждый поворот, каждый потрескавшийся камень мостовой, каждый изгиб, каждый угол, каждая крыша, каждый переулок… - они душили меня железными прутьями и сдавливали канатами, скрученными из зелёных нервов. Я чувствовала, что мне следует умереть: смерть ведь облегчает – она одна способна ответить всему тому, что окружало меня…
- А из-за чего?.. Почему ты так страдал?
- Из-за чего? Из-за любви…»
Пьер остановился и понял, что здесь, в тёмно-коричневой книге, было вырвано несколько листов.
«Странная какая-то эта книга, - подумалось ему. – Кто этот я, который рассказывает обо всём этом? О сокрытых, о тщедушном старике… И почему я вижу себя самого в этой книге?? Я чувствую, я ощущаю, что это я слушал юношу или девушку, бродившую в пустынном городе!..»
Пьер стал читать дальше.
«…дым развеялся, и я увидел перед собой тёмную сырую почву, тонувшую в серой дали. Поблизости никого не было. Куда делась очередь, ведущая к столу? Куда делся тщедушный старик? Вычеркнул ли он нас из книг? И куда пропала Ифида, рассказавшая мне о большом городе, где её душила белизна? Не знаю. Не знаю, что с ними стало; помню лишь, что вокруг меня клубился дым, - прозрачными хвостами он ласкал тёмную сырую почву, рассеивался в чёрной тишине и исчезал в неизвестности. Во мгле я разглядел четыре фигуры. Я увидел худого и очень высокого человека в светлом парике. Он был одет в тёмно-зелёный сюртук, из-под которого снизу торчали оранжевые нити и какие-то железные крюки. У него на груди была прикреплена белая увядшая роза, а в светлом парике пятнами проступала седина. В тонких руках он держал длинную золотистую флейту и, как кажется, готовился на ней играть. Рядом с ним стоял тучный краснолицый человек с контрабасом. Упираясь широким животом в свой инструмент, он пухлыми пальцами ощупывал струны, с которых текло что-то влажное и тёмно-красное. Возле них виднелась третья фигура – молодой длинноволосый скрипач в чёрных перчатках. Он вдохновенно поднёс свою скрипку к острому подбородку и, оглянувшись, посмотрел назад - на стоявшего за его спиной человека с медными тарелками. Тот взмахнул лысой головой, и чёрная тишина, нахмурившись, надулась тёмно-жёлтым дымом и звонко лопнула: квартет заиграл что-то бравурное, разнузданное и похотливое. Это был не то какой-то марш, не то вальс, не то траурное адажио с шутливыми и назойливыми вариациями. Быть может, музыканты нарочно играли фальшиво: в каждом звуке, в каждой ноте слышалась что-то развязное, чувственное и лживое. Особенно старался скрипач в чёрных перчатках: со струн его скрипки и с его смычка текли капли крови, его подбородок стал острее и длиннее, а волосы тревожно вздымались и беспокойно трепетали в воздухе, - словом, он вёл квартет за собой. Я обратил внимание на то, что у контрабасиста одна нога была не обута, - босой ступнёй правой ноги он отбивал такт, словно бы совершал этим грузный и тяжёловесный танец. Впрочем, было бы несправедливо сказать, что музыкант был без обуви: на его левой ноге виднелся чёрный лакированный башмак с пряжкой в виде перевёрнутого серебряного креста с ребристыми краями. Я посмотрел на флейтиста: двигая проваливающимися щеками, он играл на длинной золотистой флейте, - она издавала негромкие и протяжные звуки, и из неё сыпались чёрные тараканы.
- Ты рождён для страха, боли и печали! – крикнул таракан, падая из флейты.
- Горе тебе! Горек твой хлеб! – прибавил второй таракан.
- Жизнь – это недопитый бокал со старым ядом! – подхватил другой таракан, выскальзывая из длинной флейты.
- Бога нет! – взвизгнул четвёртый таракан.
- Бог есть, но он творит только зло! – подхватил пятый.
- Флаурос тхеос кай какос, аутос ехтхайрэй хэмас кай ктэнэй! Люпэ кай талайпория энтаутха. Флаурос тхеос! – рявкнул следующий таракан, вываливаясь из золотистой флейты.
- Посмотри на себя! – крикнул другой таракан, злобно обращаясь ко мне. – Ты стал похож на перезревший плод, который испортили мухи!
Флейтист не замечал тараканов: закрыв глаза, он упоённо играл на своём инструменте и был всецело поглощён музыкой. Надо признать, что его игра привносила в общую музыкальную ткань несколько сентиментальный и даже слащавый оттенок: порывистые тембры контрабаса и разорванные и взвинченные пассажи скрипки оттенялись его мечтательно-сладким флейтовым остинато, и, слушая квартет, могло показаться, что перезвоны фальшивых нот и сцепления неправильно взятых темпов случайно сплелись в единое благозвучное целое, которое было вовсе не лишено правоты и внутреннего смысла. Я посмотрел на контрабас и увидел, что на нём были написаны богохульные имена. Стало быстро темнеть, и я не успел как следует их прочитать. Моё внимание привлёк четвёртый музыкант: стоя за спинами скрипача, контрабасиста и флейтиста, он подпрыгивал на месте и хлопал в воздухе медными тарелками. Меня поразило то, что тарелки не издавали звуков. Сколько бы ни бил ими друг об друга лысый музыкант, сколько бы ни взмахивал ими в воздухе, - подчёркивая тем самым кульминационный момент музыкальной пьесы, - всё было бесполезно. Медные тарелки молчали. Я подошёл чуть ближе и громко крикнул:
- Почему твои тарелки не звучат? А?! Отвечай!
Лысый ещё раз ударил над своей головой медными тарелками, и тут я догадался о том, что они были сделаны из бумаги.
- А!! Так они у тебя бумажные?? – крикнул я ещё громче.
Ответа не последовало.
- Сознавайся!! – продолжал я.
Флейтист открыл глаза, скрипач взял фальшивую ноту, и на контрабасе лопнула самая нижняя струна. Марш сменился ползучим адажио ламентозо, что-то запнулось, подавившись, споткнувшись и ферматой повиснув в воздухе: помню лишь то, что молодой длинноволосый скрипач снял чёрные перчатки, быстро подошёл ко мне и, подняв смычок, с которого падали капли крови, вонзил его мне в сердце…»
Здесь в книге было вырвано ещё несколько листов. Помедлив, Пьер стал читать дальше.
«…я был вознесён на великую скалу. Небесная тьма тонула во тьме ущелий холодной паутиной и, оседая всё глубже и глубже, пропадала в чёрной дрожащей бездне. Где-то внизу, словно ночные огоньки, мерцали осколки света: это бескрайняя долина широким цветочным ковром вела к подножью великого города. Виднелись тёмно-синие крыши домов, башни, стены и верхушки соборов. Неумолимо надвигалась ночь.
- Ты видишь этот град? – раздался громовой голос из бездны.
- Да, вижу, - ответил я, и моё сердце похолодело.
- Это великий, это вечный город. Возьми его. В нём злато, богатства, в нём сокровища. Ты будешь велик – ты будешь властелином вечного города. Эти золотые светлячки – это люди. Их много – тысячи, тысячи и тысячи. Они будут твоими рабами.
- Я не хочу этого…
- Безумец! Возьми всё это! – голос из бездны налился кровью и задрожал.
- Не того желает, не того ждёт моя душа, - ответил я.
Чёрные ветры окутали меня со всех сторон и, обняв холодными тканями, понесли куда-то вверх – прочь от скалы, прочь от чёрной бездны, прочь от долины с мерцавшим вдали вечным городом. Ночное летнее небо кружилось над моей головой тонкими огнями звёзд, тёмно-синие волны неба улыбались мне вослед, и меня захлестнуло предчувствие чего-то бескрайнего, величественного и бесконечного. Я летел и сквозь дымную пелену различал космические туманы, видел остывающие осколки лучей, - я радовался пыли, соскользнувшей с хвостов комет и теперь весело витавшей в тёмной синеве под золотистыми огнями звёзд, и моё сердце дрожало, когда где-то вверху, на недосягаемой высоте, рыдая алмазами и полыхая серебристым и зелёным цветом, мерцало, исчезало и появлялось вновь небесное сияние.
Чёрные ветры бережно опустили меня на землю, и я снова очутился в долине, в центре которой стоял красный куб. На нём по-прежнему высился красный трон, а на нём по-прежнему сидел некто в чёрном. Вокруг – до горизонтов и за горизонты – располагалась несметная толпа сокрытых. Ей не было конца и края: тысячи, десятки, сотни тысяч людей плотной стеной высились в красной долине и, уходя за край земли, таяли в тёмно-красной тени, отбрасываемой троном.
Кривое жёлтое солнце налилось злобой, позеленело и, сверкнув кровавым золотом из-за испуганных облаков, швырнуло на землю чёрный ливень. Присмотревшись, я понял, что это был не ливень, а ураган железных стрел: тысячи тёмно-зелёных стрел волнами сыпались на сокрытых и острыми гвоздями приколачивали их к земле. Какие-то жёлтые тени стали метаться над головами, красный куб, сделанный из красного воска трон и тот, кто на нём сидел, исчезли; стали сгущаться сумерки, а дождь железных стрел не прекращался. В толпе началась паника. Дикие крики, стоны, вопли смешались в один громовой возглас, - он разодрал толпу изнутри, и люди, словно в огне, стали в ужасе метаться из стороны в сторону. Я видел, что одна из стрел пронзила бедро человека-актёра: приковав его к земле, она оставила его лежать в одиночестве и обливаться кровью. Другая железная стрела пронзила насквозь художника. Она проткнула его от головы по пояса, и он резко повалился наземь – под ноги скрипачу, который, потеряв скрипку, куда-то без оглядки бежал, размахивая смычком. Квартет распался: две железные стрелы насквозь проткнули контрабасиста и его контрабас, флейтист барахтался в луже крови, а шарманщик, который незадолго до этого присоединился к квартету и расширил его до квинтета, в ужасе прятался под свою шарманку и, закрыв лицо руками, не хотел из-под неё вылезать. Его крыса давно убежала, оставив его одного. Десять чёрных мыслителей прервали свои рассуждения, – удивлённо разведя руками, они застыли в неподвижности и один за другим гибли под градом железных стрел. Казалось, земля расступается и проваливается куда-то вниз: дрожа под ногами, она раскрывала свои тайные норы, таяла и исчезала в тёмных глубинах. Дальнейшего я не помню; должно быть, сокрытые погибли и провалились под землю…
Незримая сила понесла меня наверх, и я вновь очутился на огромной скале. Её вершина пропадала в чёрном ночном небе, которое смотрело на меня пустыми бесцветными глазницами, – не нарушая тишины, оно сдавливало мраком и чего-то ждало. Вокруг сгущалась непроглядная тьма. Я стоял на самом краю бездны. Из неё доносились неясные звуки и поднимался грязно-жёлтый дым. Он кривыми кольцами вился над моей головой и, дотянувшись до неба, пропадал в густом сумраке, светлел, зеленел и, не проронив ни звука, исчезал в холодных впадинах неба. Вдруг где-то внизу – на тёмном дне слепой бездны, среди диких зловоний и чёрного смрада – что-то взвилось, хрустнуло и, надломившись, заскрежетало. Из глубины наверх полетели красные искры и желтоватые языки пьяного огня. Они быстро остывали, задыхались в кромешной тьме и гасли среди злых шорохов, сухих перезвонов камней и тяжёлой пустоты. Тревожный рокот стал постепенно нарастать и, усиливаясь всё больше и больше, стал похож на звук гигантской струны, которую, должно быть, резали чем-то железным, диким, каменным. Бездна задрожала, и из неё ещё сильнее стали рваться огненные клочья. Я нагнулся и посмотрел со скалы вниз. Там, в глубине, разгораясь и пламенея, бурлило и шипело что-то ярко-красное, багровое и бледное. Запахло горелой древесиной. Послышался протяжный вой, и я увидел, что из чёрной бездны стали вылетать тёмные мохнатые фигуры. Скользнув в ночном небе кривыми линиями, они куда-то бесследно исчезали, но их вой ещё долго раздавался среди каменистых ущелий и прятался в глухих провалах и чёрных трещинах скал. Мне под ноги упало чёрное крыло. Я взял его в руки и тут же отбросил: от него пахло чем-то влажным и нечистым. Скрежет не прекращался, и я увидел, что со дна бездны стало подниматься синее зарево, – это рвалось ввысь исполинское синее пламя. Обжигая, оно вытягивалось до небес и высвечивало скалы тёмно-синим блеском. Затем из незримых глубин бездны с диким, исступлённым грохотом стали медленно подниматься чёрные столбы: двенадцать железных столбов вытянулись в двенадцать толстых струн, проткнули ночную мглу и исполинскими колоннами упёрлись в небо. Снизу их на мгновение высветило зелёное пламя, - быстро погаснув, оно сменилось длинными ползучими тенями, которые змеиными кольцами обвивали столбы, взбираясь по ним всё выше и выше. За ними тянулся шлейф мрака, который, зачерпнув из бездонных глубин, швырял вокруг себя рваные паруса чёрного ветра, сеял бурю и грозил расколоть холодное небо пополам. Я увидел, что со столбов сыплются чёрные пауки – сотни, тысячи проворных пауков. Чёрным и кудрявым горохом они падали на выступы скал, беспокойно копошились и, кружась, разбегались в разные стороны…
- Что это?.. Что это?.. – пронеслось в моей голове.
- Это оси. Оси, на которых держится наш мир, - ответил мне негромкий голос, и мне показалось, что этот голос был внутри меня.
Среди осколков ветра я разглядел коричневый треугольник – это стая грачей порхнула среди столбов и с сухими криками отпрянула в сторону…»
Здесь в книге, очевидно, недоставало нескольких страниц: рассказ обрывался на словах «отпрянула в сторону», а те листы, которые следовали дальше, во многих местах были сильно помяты и изрезаны. Прочитать и понять их было невозможно, но Пьер всё же разобрал два предложения:
«Золотистый ветер охватил меня своим нежным и сладким дуновением и понёс ввысь – прочь от чёрной бездны, прочь от пауков, прочь от взбиравшихся по столбам теней…»
«Предчувствие чего-то сладостного, – щемящей радости и светозарного веселья, – улыбнулось мне издалека, и я увидел…»
* * * *
«…уносившиеся за горизонт бескрайние просторы, изнутри сиявшие мягким светом и огнями синих, красных и белых цветов. В долине, накрытой прозрачными зеркалами неба, - там, где шелест трав угасает в отблесках лазури, где бабочки и стрекозы витают в тёмной зелени узких рядов деревьев, а горизонт, пламенея утопающим огненно-красным шаром, сверкает алмазными волнами света, где знойные запахи прячутся за широкими листьями и тонут в порывах сладкого ветра, - под тёмно-золотыми облаками, среди просторов полей, лугов и рощ притаился заросший сад. Он тихо шелестел крыльями птиц, трепетавших в кронах деревьев, дышал мягкими ароматами и сладостными благовониями цветов и, весело поблескивая прозрачными огнями, играл золотистыми тенями, которые, то пропадая за деревьями, то появляясь вновь, вели сложный и беззвучный танец, шептали что-то на непонятном и милом языке и, светлея, бережно хранили внутри себя несказанную тайну. Казалось, что когда-то давно – когда ещё не было времени, а горизонты, расступаясь, шумели навстречу пурпурному закату и золотым тканям вечного и радостного солнца, - когда-то давно этот сад вдохнул тонкие запахи цветов, впитал в себя пряные дуновения трав и навсегда погрузился в очарованный и беспробудный сон. Этот сон был похож на застывший янтарь, на мрамор, который столетиями безмолвно улыбался ветру, на холодные острия скал, гордо воспарившие над океанами облаков, и на вершины египетских пирамид, недвижно высившиеся над песочными пустынями. В этом сне были разлиты сладостная безмятежность и утаённое тепло забвения. Прозрачные слёзы тяжёлыми каплями струились по лепесткам роз. Но это не были слёзы печали – это были слёзы счастья. Я посмотрел по сторонам. Солнце лило свои лучи сквозь светло-зелёную листву и отражалось в прозрачном ручье, который вился между дикими травами и кустарниками и пропадал среди розовых лепестков, широких листьев и тёмных стволов деревьев. В его холодной глубине сладкой дрожью скользили синие отражения, овальными глазами смотрели серые камни и проворно плавали светло-красные рыбы. Здесь всё дышало безмолвной радостью, спокойствием и тишиной. Оранжевые солнечные слёзы текли по ладоням листьев и яркими брызгами сыпались вниз, в тёмно-зелёную траву, где шевелились бабочки и проворно двигали лапками насекомые. Пьяные стрекозы ласковыми уколами разрезали бархатный воздух, а грустный соловей тянул свою нескончаемую песнь. Становясь всё светлей и светлей, эта песнь ласковыми прикосновениями будила и терзала горечь, светлыми рыданиями вскипавшую на дне души, и напоминала о невозвратном счастье, о когда-то потерянной радости и забытой любви. Я не сразу понял, что в этом саду никогда не бывает ночи, - закат здесь никогда не сменялся тьмой, а солнце, погружаясь в затаившуюся за горизонтом бездну, вдруг внезапно выныривало из невидимых глубин и, раздуваясь огненным пламенем, яркими струями озаряло долину. И тогда золотые тени таяли и сменялись ослепляющими потоками солнечной лавы, сад утопал в яростном дожде алмазных огней, щедро льющихся сверху, полутени в страхе разбегались и сквозь озолочённые кроны тополей и клёнов проглядывал светозарный лик весны. Я догадался, что тут на смену прозрачной лазури никогда не приходит холодный ночной мрак: здесь не было ночи, не было мерцанья её звёздных глаз и не было тьмы, косматой чёрной бородой свисавшей с деревьев. Этот сад не знал увядания. Холодный сумрак, мутные видения, встающие коричневой стеной, и оглушающая своей ночной тяжестью сонная тишина, - всё это не достигало золотого сада. Страх, боль и рваная паутина сомнений были где-то далеко-далеко: свиваясь чёрными росчерками злого пера, надрываясь и сея вокруг себя песок ненависти и тоски, они бродили в других краях и не знали сюда дороги. В этом тенистом саду были люди – тысячи, сотни тысяч людей. Они окружали меня со всех сторон и, пропадая за тенистыми деревьями, терялись в зелёных волнах листвы, исчезая в глубинах бескрайнего сада. Я посмотрел на них пристальнее и понял, что это были не люди, а золотые тени. От них во все стороны тянулись лучи мягкого света, которые разбивались о ветвистые кустарники и вскинутые кверху руки деревьев и терялись в лабиринтах тонких трав. Там, где эти лучи перекрещивались между собой, серебряными осколками сияло сладкое пламя. Оно осыпалось лепестками серебристых роз, опадало и затихало внизу – в зарослях трав, в тёплой земле, среди жуков и красных бабочек. Золотые тени стаями кружились в воздухе, прятались за деревьями и почему-то повсюду разжигали светло-оранжевые огни. Эти огни сплетались в кольца, разбегались и, сверкая, уносились прочь.
- Кто вы? – спросил я у огней.
Огни молчали.
- Кто вы? Как вас зовут? – спросил я у золотых теней.
- Мы оправданные, - послышался тихий голос.
Я обернулся, но так и не понял, кому он принадлежал. За моей спиной кто-то весело и звонко засмеялся и, бросившись в сторону, утонул в широких светло-зелёных листьях и сухих жёлтых стеблях, пропав в зарослях папоротника. Послышался сладкий рокот: словно стая молодых соловьёв затянула долгую и весёлую песнь или кто-то тихо-тихо зазвенел в дюжину золотых колокольчиков. Я увидел, что ко мне неслышно приближается золотая тень. Она улыбнулась мне и, взяв за руку, повела меня за собой. Как странно! Прозрачная золотая тень! Её лицо мне было незнакомо, - я хотел заговорить с ней, но не решался нарушить молчания. Мы прошли сквозь заросли золотистой малины, перешагнули через прозрачный ручей, в котором веселились светло-синие и белые рыбы, и приблизились к золотой роще. Тут росли золотистые клёны.
- Что это? – спросил я у тени.
- Это роща забвения, - высоким голосом ответила тень. – Тот, кто вступает в неё, забывает свои грехи, забывает боль и несправедливость.
Мы прошли мимо золотых клёнов и оказались на широком лугу. Здесь росли огромные красные розы, - каждая высотой с дерево. Я узнал, что, вдохнув запах этих роз, человек обретал прощение: его совесть ничто больше не терзало, не печалило и не беспокоило. Я захотел вдохнуть этот запах, но тут откуда-то сзади на луг выбежали розовые лошади. Они пролетели мимо нас и, закружившись, ринулись прочь, пропав за деревьями. Один конь отстал от них и, петляя, подбежал к нам. Он фыркал и бросался из стороны в сторону, а его большие глаза светились синими искрами. Размахивая светло-розовой гривой, он встал на дыбы и, подбрасывая передние ноги, заржал высоким тёплым голосом. В этом голосе клокотала сладкая дрожь. Этот голос пробуждал. Этот голос звал за собой. Золотая тень вскочила на розового коня и принялась метаться вокруг меня. Помню, что из зарослей стремительно выбежал маленький розовый жеребёнок. Он был в три раза ниже розового коня, и во всём его облике сквозило что-то застенчивое и детское. Он остановился и, несмело переступая, скромно приблизился ко мне. Я вскочил ему на спину, и мы поскакали. Он весело и легко мчал меня вперёд – куда-то вдаль, вперёд, туда, где за светлыми горами мерцал лиловый горизонт и закипали огненные струи. Изредка оглядываясь, я видел, что золотая тень, верхом на розовом коне, не отставая, спешит за нами. Ветер хлестал нас тёплыми клочьями, над нами шумели отблески золотых теней, а мы стремительно летели вперёд. Розы, грустный соловей и танцующие огни остались далеко позади, и мы всё быстрее и быстрее уносились прочь. Мимо нас промелькнули какие-то рощи, реки, купола, острые пики башен и дворцы из слоновой кости. Краем глаза я увидел алмазный грот, мимо которого промчался мой жеребёнок, – в этом гроте, внутри и снаружи, сияли огни. Мы пронеслись по янтарным берегам, по мостовым, сделанным из белого сахара и серебряного хрусталя, и всюду нас приветствовали огни: стаи, кольца, вихри ярких огней. Пчёлы, несущие огоньки, учтиво кланялись нам, тёмно-золотые листья деревьев расступались, пропуская нас вперёд, и всюду, всюду меня преследовал запах весенних листьев и мёда. Вскоре золотая тень настигла меня, и теперь мы скакали рядом. Я чувствовал, что мы разгоняемся всё быстрее и быстрее. Сияющим и пёстрым хвостом мимо нас летели виноградники со светло-синими гроздьями выглядывавшего отовсюду винограда, овраги, в которых танцевали серые антилопы, и бьющие из-под земли ручьи света. Помню, огни прервали свой танец и построились в два ряда, а мы мчались между этими рядами и поднимались всё выше и выше… Я посмотрел вниз, - там, под тёмно-розовыми копытами жеребёнка, мелькала, словно потоки реки, золотистая земля. Указывая вперёд, мой спутник закричал:
- Вот там! Видишь? Там наша цель. Я должен был проводить тебя туда.
Вдали, за острыми зелёными пиками клёнов и изогнутыми руками лип я увидел светло-оранжевое пламя. Это бескрайний горизонт встал широкой волной и, ринувшись ввысь неудержимым потоком оранжевого света, утонул в небе. Жеребёнок остановился, сбросил меня на землю и ускакал прочь. Я посмотрел по сторонам: золотая тень на розовом коне куда-то исчезла.
Я остался один, а вокруг меня дрожали тысячи золотых теней и ярко-красных огней.
- Что это? Что это? – неслось у меня в голове.
Впереди я увидел светлый холм. У его подножья витали золотые тени, и повсюду звучал неумолкающий рокот, - словно бы звуки тонких колокольчиков. К холму вели узкие тропинки, вдоль которых росли золотые розы и тюльпаны. Я побежал по одной из тропинок. Справа и слева на меня смотрели золотые лица, и повсюду сияли яркие огни. На мгновение я остановился и почувствовал, что сзади ко мне кто-то приближается, - кто-то чужой и нездешний. Я обернулся и увидел перед собой невысокую фигуру в тёмно-синем одеянии. Осторожно подойдя, она заглянула мне в глаза и тонкой рукой протянула тёмно-красную коробочку. Эта коробочка была похожа на пятиугольную чернильницу, и от неё исходил горький и непередаваемо тонкий запах. Я обратил внимание на то, что при появлении фигуры в тёмно-синем одеянии золотые тени как-то неопределённо переглянулись и в их рядах проскользнула лёгкая дрожь. Фигура, кажется, хотела, чтобы я взял эту тёмно-красную чернильницу себе.
- Не бери! Не бери! Не бери! – послышался золотистый шёпот. Впрочем, быть может, мне это только лишь показалось.
Я резко отвернулся от тёмно-синей фигуры и быстро побежал вперёд, на холм. Не знаю, что стало с фигурой и с тёмно-красной чернильницей. Помню лишь, что я поднялся на холм, а золотые тени и огни остались далеко внизу. Я посмотрел ввысь – на светло-синее небо. Оно ответило мне молчаньем. И тогда я посмотрел вниз – в золотую долину. Меня восхитили золотые небеса и игра золотых огней в цветочной долине, и я засмеялся. Сердце моё забилось сильнее, и я почувствовал приближение чего-то несказанно сладостного…
Я поднялся на самую вершину холма и взглянул на лазурные небеса. Сверху обрушилась золотая, сияющая светом молния. Она пронзила меня насквозь и, оглушив звенящей силой, охватила меня сладкой болью. Я почувствовал лёгкость: ничто мне не мешало, ничто меня не сдерживало - я был свободен…
Я обернулся и посмотрел вниз. Там, у подножия холма, сверкая и переливаясь светом, сияли тысячи золотых теней. Голова моя закружилась, руки ослабли, но я чувствовал в себе силу, зародившуюся от удара молнии. Эта сила изнутри терзала меня сладкой дрожью, эта сила пела неудержимым заревом, эта сила звала и обнажала…
Надо мной сияло золотое небо – светозарная лазурь! Внизу кружились огни и золотые тени! А я стоял один на золотом холме!
Среди золотых теней мелькнул длинный грязный колпак, из-под которого высовывался острый нос. Я почувствовал, что мою душу словно бы полоснули холодным и острым ножом. Это был Жиль! Жиль! Шут из замка! Но как, как он очутился здесь? Как сюда попал учитель танцев?.. Его загородили золотые тени, но он, на секунду пропав, вынырнул с другой стороны и, весело улыбаясь беззубым ртом, замахал мне руками.
- Пьер! – кричал он. – И ты здесь! Ха-ха! Меня привезли сюда с почётом - в гранитной карете! Я обманул всех! Я проник сюда… хотя…
- Жиль! Где ты пропадал? – крикнул я.
- Тебе показывали комнату, в которой сто одно зеркало? – весело воскликнул бывший учитель танцев и засмеялся.
Его загородила стая золотых теней, и он скрылся. Не знаю, что с ним стало потом: я старался его разглядеть среди тысяч теней, но не мог этого сделать.
- Ничего не бойся! Скоро начнётся! – крикнул он, внезапно вынырнув откуда-то сбоку и исчезая среди золотых теней.
- Что начнётся?
Ответа не последовало.
Я по-прежнему чувствовал в себе неизъяснимую силу, родившуюся во мне после удара молнии. Эта сила терзала, эта сила звала, эта сила возвышала. Золотые тени, кружившиеся вокруг меня, вздымались всё выше и выше, и, глядя на них, мне казалось, что огромное золотистое море приближается ко мне и скоро захлестнёт меня своими бурлящими волнами. Я пристально посмотрел вниз, и тут руки мои похолодели…
Что-то родное и тревожное проткнуло моё сердце, - словно белый шар, который катился по прямой поверхности и вдруг наткнулся на острое препятствие, словно раскалённая железная ось, которую окунули в ледяную воду, словно кровь, ринувшаяся из переполненного болью сердца и вырвавшаяся наружу, - вся душа моя задрожала: в толпе золотых теней промелькнуло тонкое лицо Юлии. Не помня себя, я невольно ринулся вперёд, но стая золотых теней загородила от меня Юлию, и дальнейшего я не видел. Помню лишь, что за спиной у Юлии сверкнула улыбка Стеллы. Огни начали дикую, исступлённую пляску: сотни горящих языков, пламенея, выплясывали и высекали из-под земли вихри восторженного света, золотые тени кружились под холмом, и всюду, всюду незримо чувствовалось приближение чего-то яростного и нездешнего.
Я стоял на холме, оглушённый молнией, а у подножья холма, словно огненная пена морского вала, разгораясь всё сильнее и сильнее, рокотал неистовый танец огней.
Среди золотых теней я вдруг увидел печальное лицо моей матери. Она держала в руках мольберт и тихо смотрела перед собой. Рядом с ней я увидел себя. ...Да! Это был я!.. Я не успел как следует рассмотреть себя, ибо в этот момент стая огней ринулась куда-то в сторону и, размахивая огненными крыльями, закрыла от моего взора меня и мою мать. Неподалёку, в золотой толпе, мелькнула большая голова Кастора. Его серые глаза, как всегда, тускло светились холодом и равнодушием, а весь его вид, казалось, говорил о безмятежности и об обретённом покое.
О, как я был рад увидеть их здесь!..
С удивлением я почувствовал, что моя душа, словно тонкий и налившийся светом сосуд, стала изнутри закипать непонятным и потому страшным восторгом. Я перестал понимать себя: всё мне показалось лишним и ненужным. Во мне постепенно пробуждался неистовый шквал: он терзал меня языками пламени, согревал острыми дуновениями и отстранял от всего, что меня окружало. То, что я любил и всю жизнь искал, представилось мне вдруг мелким и незначительным, а всё, что хранила моя память, – жалким и ничтожным.
Здесь, на высоком холме, между небом и землёй, я смутно почувствовал в себе несказанную силу, и эта сила неистово сжимала меня своими лучами. Вокруг меня сверкали горизонты, ветер дышал мне в лицо, а я был счастлив. Лазурные сияния обвили меня кольцом, и я стал молнией, - молнией, пронзительной огненной трещиной раскалывающей небеса. Я посмотрел ввысь – в волнах неба сладко полыхал пурпурный свет. С неба обрушился серебряный дождь, хлынул медовый ветер, посыпались синие, красные и белые цветы и, сверкая на ветру, грянул золотой дождь. Вскоре он сменился алмазным, и небо закружилось в горячем танце. Я посмотрел в лазурную высь и, на мгновение пронзив взором сияющие вихри дождей и света, почувствовал себя в самом центре мира. Ах, как странно! Мне показалось, что я лечу!.. Да, лечу!.. Невидимые крылья понесли меня наверх, и я полетел над золотыми лугами, светлыми рощами и прозрачными реками. Огни и танцующие золотые тени остались далеко внизу, и я воспарил над бескрайними просторами полей. Ветер вился благоуханными косами и целовал в лицо, передо мной почтительно расступались, давая дорогу, стаи грачей, а я всё летел и летел. Вскоре я приземлился в золотом саду, где оранжевые солнечные слёзы текли по ладоням листьев и яркими брызгами падали вниз. Я почувствовал неясное томление, - во мне клокотали отзвуки молнии, ударившей на холме. Ведомый невидимыми силами, я понёсся по саду и вскоре понял, что сад внезапно обрывался, - за садом сиял свет: безграничный, бескрайний свет. Войдя в этот свет, я увидел золотистый трон, который утопал в сияниях и, упираясь в земную твердь, тянулся в небо, пропадая за облаками. На троне, полыхая в лучах золотого света, сидела громадная фигура, окружённая водопадами искр и яркими гроздьями лучей. У подножья трона ярко-красными и жёлтыми огнями сверкали сотни тысяч блестящих и дрожащих точек. Догадавшись, что это были оправданные, я попытался посмотреть вверх – на фигуру, сидящую на золотом троне, но мои глаза не выдержали нестерпимого и ослепляющего света. Я успел лишь заметить, что у сидящего на золотом троне в руках сиял какой-то предмет.
- Кто это? – спросил я, обращаясь к небу.
- Это магистр, - услышал я в ответ.
- А что у него в руках?
- Конус.
- Конус? Почему конус?
Ответ последовал не сразу:
- Это символ добра.
Я не понял, кому принадлежал этот голос: забыв обо всём, я вступил в свет и утонул в его сияниях. Мне казалось, что время осталось далеко позади: застывшим янтарём, весенней смолой оно повисло внизу, заглохнув и затихнув навсегда. Вместо него здесь сверкала золотая лестница. Я двигался вперёд и почему-то думал о том, что я никуда не опаздываю и никуда не спешу. Ни о чём не думая, твёрдым и лёгким шагом я пошёл по золотой лестнице наверх…
Мне трудно описать дальнейшее… Могу лишь сказать, что, восходя всё выше и выше, я вскоре поднялся на неизмеримую высоту и очутился в светлом мраке. Здесь, сияя светло-чёрным заревом, невидимо сверкал трон – трон, вокруг которого стояли миллионы благих. Я вступил в светлый мрак и прошёл сквозь этот трон – мимо ангелов, архангелов, мимо чёрного света и белой тьмы. Я не мог видеть ангелов: я лишь угадывал их присутствие. На секунду остановившись, я посмотрел вниз – там, в глубинах тёмно-синего неба мерцали точки. Это были планеты и звёзды. Да, где-то там, словно тонкое лезвие, скользит и Земля, - как она мала!.. Серебряные звёзды падали мне под ноги, холодные счастливые слёзы комет капали мне на лицо, сверху сыпались белые розы и осколки небесных сияний, а я всё шёл и шёл… Вскоре золотая лестница оборвалась, но я, не колеблясь, двинулся дальше. Я стал невидимым и снова ощутил за своей спиной крылья. Они незримо понесли меня ввысь, и я – острая молния – почувствовал в себе зарево несказанной и безудержной радости. Небесная пелена охватила меня своей исполинской волной, и сквозь шум комет я услышал музыку звёзд. Вскоре в небесной глубине показалась огромная красная планета.
- Что это? – подумал я.
- Это планета Счастья. На ней счастье слито воедино, - ответил мне незримый голос. – Бери эту планету себе!..
Я ничего не ответил и полетел ещё выше. Вскоре я увидел другую планету – синий шар, от которого во все стороны исходил мягкий и радостный свет.
- Это планета Любви, - продолжал голос. – Нравится ли она тебе? Там собрана вся любовь. Вся! Там чистая любовь – там любовь во всей её красоте. Бери её!..
Я снова ничего не ответил. Мы приблизились к синему шару, и меня незаметно охватил светло-синий блеск его туманов.
- Возьми это! – сказал голос, но я повернул в сторону; миновав планету Любви, я ринулся в небеса и, поднимаясь всё выше и выше, пошёл по звёздам…»
/конец/
/Сочинение 2010, 2016 годов./
Мистерия
© Copyright: Юлиан Смирнов, 2016
Свидетельство о публикации №216031200277
Свидетельство о публикации №216031200277
Рецензии
Вещь посвящена НН. Я как раз в Нижнем Новгороде. Скачиваю, чтобы вечерком почитать текст, который посвящен нам. Не так ли?
Дедушка Артемьев 12.03.2016 12:10 • Заявить о нарушении
Дедушка Артемьев 12.03.2016 12:10 • Заявить о нарушении