Преодоление - 10

(Начало в «Преодоление – 1» - http://www.proza.ru/2016/03/05/311)


                11
                НЕПОКОЙ

                ...Но тут уж начинается новая история,
                история постепенного обновления...
                Ф. М. Достоевский

 Как быстро летит время и как мучительно медленно тащится Время перемен... Но все чаще с какой-то новой силой и свежестью проносились вечные и привычные Ветры Времени, неожиданно задевая и тревожа. Так «прекрасные порывы» старых, привычных слов вдруг задевают и будоражат мысль, душу и совесть.
 
 Но некоторые почему-то путали эти Ветры Времени с «ветром в голове», не понимая дня сегодняшнего, текущего и не видя дня завтрашнего, грядущего, и спокойно, равнодушно или жалеючи взирали со стороны, как «прекрасные порывы» бьются в лабиринтах преодоления.
 
 А другие, «понимающие», высокомерно кривились и глубокомысленно кривлялись, хотя на самом-то деле поеживались, глубоко пряча даже от самих себя свою трусость и властолюбие. А то и открыто или негласно противодействовали, стараясь погасить «зря пропадаемую энергию», втоптать в грязь «вихрастых» — непослушных и непокорных.
 
 Но были и сочувствующие, которые пытались «поддувать» проносившимся мимо Ветрам. Но почему-то быстро выдыхались.
 
 А «вихрастые» крутились в житейском вихре, и свежие порывы омывали живительной прохладой их уставшие лица и души, умножая силы для дальнейшего поиска и борьбы. И трудно, но неуклонно ширился круг единомышленников — друзей, товарищей, сослуживцев, знакомых и незнакомых — всех, кто имел СВОЕ Слово и делал ОБЩЕЕ Дело.
 
 А на вершинах Опыта и Знания уже зарождались мощные Ветры Нового Времени, сливаясь на всех высотах и уровнях в единое, целенаправленное движение, чтоб окончательно взорвать штиль равнодушия, успокоенности, либерализма. И это были уже не стихийные «местные» Ветры, не робкие «шаги к непокою». Ветер обновления охватывал все большее живое, человеческое пространство, охватывал всю страну, вбирая в себя могучую энергию деяний и свершений своего Времени и реальной Мечты, не страшась трудных и долгих дорог преодоления.
 
 Уставшие уходили на покой, непонимающим приходилось держать ответ, или они сами, как и сочувствующие, задумывались и старались найти в себе силы и мужество, чтоб в общем движении стать не попутчиками, а товарищами и соратниками. А трусливые приспосабливались, пытаясь найти укрытие, защиту, яростно, но втихую сопротивляясь, а напоказ вторя высоким словам, но, увы, не делам, в надежде переждать это «поветрие», эту «кампанию», которых и на нашем веку, к сожалению, было не мало.

 И где-то в глубинах и высотах этих Ветров опять зарождались еще неизведанные, новые «прекрасные порывы», поднимая на всенародное обозрение и думу новые вопросы и проблемы, углубляя и совершенствуя старые ответы и рождая новые и придавая общему движению новый импульс, новое ускорение. И это вечное обновление обязательно будет для нас счастливым...

 ...Жизнь конструкторского отдела и всего станкостроительного завода складывалась так. Петя Лысенко вскоре был избран председателем цехкома и уже размахивал руками в профкоме завода, потрясая официальными брошюрками и своими методиками коллективного и индивидуального социалистического соревнования.
 
 В профкоме не сторонились, но и не торопились, ожидая инструкций «сверху». Такие инструкции приходили, и тогда все это переваривалось, и методики вновь уточнялись. Бумажные и словесные бури бушевали.
 
 Цехком, возглавляемый Петей Лысенко, самоотверженно совершенствовал коэффициенты и формулы, но люди опять были не довольны и опять бурно спорили на заседаниях и собраниях, а в курилках базарили и посмеивались, когда победителями получались «не те». Но их торжественно поздравляли, награждая грамотами и вручая вымпелы. А когда потом стали вручать и повышенные премии, то люди еще сильней забеспокоились: некоторые научились умело «побеждать» — и все было по закону, «железо не соврет».
 
 Люди опять теребили профком и цехком и сами предлагали, советовали: что-то возводили в квадрат, что-то вычитали, складывали, гоняя коэффициенты и формулы, словно мячи, по бескрайнему полю добрых пожеланий и предложений, и опять путались в них, с еще большей жаждой стремясь, чтоб все было по закону, по справедливости.
 
 Малинин, конечно, понимал всю важность и необходимость этих коэффициентов и формул, но выделял для себя главную заботу — НАУЧИТЬСЯ СОВЕТОВАТЬСЯ ДРУГ С ДРУГОМ, чтоб коллективно, вместе, по-хозяйски решать все дела в отделе и на заводе — и значит, научиться соревнованию.
 
 Да, да, выстрадав эту главную мысль, которая была открыта тогда на собрании, он с еще большей верой в людей понимал, что хотят сослуживцы, к чему стремятся... и не могут переломить себя, до конца осознать свою роль. Почему?
 
 И сейчас, пытаясь РАЗОБРАТЬСЯ в каких-то уже новых вопросах, он не таил свои заботы и тревоги — выступал, спорил, доказывал, требовал... но все продолжалось по-прежнему: торжествовали коэффициенты и формулы.
 
 «Начальничков» в индивидуальное соревнование не включали — и без них было много путаницы, но Малинин настаивал, чтоб проводились самоотчеты руководителей, особенно тех, кто был партийным. Для обмена опытом, для выработки общей политики. Да и пример подавай, коль носишь партбилет в кармане.

 Стырова несколько раз заслушивали на собрании партгруппы, на партбюро... Сивый понимал, что пора что-то решать. Стырова предупреждали и однажды даже объявили выговор за безынициативность, за плохую организацию работы. На собраниях уже открыто говорили о его инертности, неумении, и Малинин был один из этих «критиканов и выскочек, рвущихся в парторги», как считал не только Стыров, но и некоторые другие.
 
 Но, как ни странно, ни дирекция, ни парторганизация не ставили Стырова на место, хотя люди уже давно это «место» ему нашли — завхозом в том же конструкторском отделе. В лицо ему об этом, конечно, никто не говорил, в том числе и Малинин, догадываясь, что Стырову просто дают возможность «догулять» до пенсии.
 
 Но вот и шестьдесят ему стукнуло, а он все работал, довольно уверенно восседая в начальственном кресле своего маленького кабинета, и многие радовались. А то придет новый начальник...
 
 Стыров пробил в штатном расписании официальную должность — заместитель начальника конструкторского отдела и сделал своим замом Патрикеева, который до этого уже работал начальником КБ, как когда-то обещал ему Стыров. Все были довольны: и заводское руководство, и Стыров, и сам Патрикеев. А вот люди...

 Работы было много. Заботы по гальваническому цеху стали уже историей, но у людей остались в памяти: как тогда на собрании предложил Малинин, подъемники Патрикеева усовершенствовали и впоследствии, при внедрении комплексной механизации, их не пришлось ломать. Эту работу делали с желанием, с каким-то необычным вдохновением — ведь сами додумались, в споре нашли правильное решение... А вот сейчас настроение у людей было, как говорится, ниже среднего, хоть и с деньгами стало лучше: многим оклады повысили, премия шла регулярно.
 
 Отдел лихорадило: то главный инженер перекраивал свою «науку», то опять появлялись новые идеи Патрикеева, который просто фонтанировал техническими решениями и в первых рядах выходил на сверхурочные, зачастую сам становясь к кульману. Людям нравилась демократичность, вернее, естественность в поведении Патрикеева, но почему-то его и побаивались как начальника, поговаривали, что он может «по трупам пройти». И не могли понять его: многие работы шли в урну. И это после напряженного труда. Обидно. Словно в чем-то обманывали друг друга. А заодно и завод. Кое-кто брал и повыше. Но... с горы видней... Только для чего тогда все эти заседания и собрания техсовета, цехкома, партгруппы?

 Как и раньше, ЧТО и КОМУ «по-крупному» определяло начальство, в основном Патрикеев хозяйничал: кому повышал оклады, кого возводил в начальники. Петя Лысенко настаивал на повышении окладов «победителям». И тут люди уже не просто посмеивались, были недовольны такой «демократией».

 Совесть Патрикеева перед делом и перед людьми была чиста: он предоставлял людям полную свободу в выполнении порученных им, Патрикеевым, работ — хоть в носу ковыряй весь день или в курилке торчи, но чтоб к заданному сроку работа была сделана.

 Но «ковырять в носу» теперь было некогда. Так что и этой «демократии» некоторые не очень-то радовались.
 
 Многие увольнялись. Но на смену приходили другие, и жизнь конструкторского отдела не затихала. Пожалуй, наоборот, научно-технический прогресс походил на громадного робота, который рос прямо на глазах, все энергичней двигая руками-манипуляторами и сверкая разноцветными огнями... но в руках-то пустовато. Ни особой помощи людям, ни радости.
 
 Малинину после нескольких лет работы партгрупоргом поручили пропагандистскую работу — руководить политкружком. Он с каждым годом и днем все острее чувствовал необходимость «совета друг с другом», необходимость «дальнейшего совершенствования нашей социалистической демократии», как все чаще стали говорить на семинарах и писать в газетах. И он стал лучше понимать людей, понимать, на чем они, как говорится, зациклились: им казалось, что легче «научить» коэффициенты и формулы стать объективными, чем научиться самим и научить начальников советоваться друг с другом.
 
 «Не обучены мы, не приучены, — сокрушался про себя Малинин. — Здесь нужно высшее образование. Но не техническое. И даже не гуманитарное...» — Иногда ему казалось, что они все еще расплачиваются за какую-то старую свою вину...
 
 Малинин уже не раз требовал от администрации учитывать пожелания, мнения людей, высказываемые на техсовете, на собраниях. Малинина, конечно, поддерживали. И администрация голосовала «за», но потом забывала об этом. И Малинин не мог понять причину этой забывчивости. Ладно, Стыров есть Стыров, но обвинять Патрикеева в бездеятельности или нежелании улучшить работу отдела он не мог. «Что же он забывает? — думал Малинин. — Как будто в прятки с людьми играет».
 
 Не нравилось Малинину, что Патрикеев и политкружок «забывает» посещать: то он у главного инженера, то в цехе, то на другом предприятии, то просто «некогда». И другие берут пример. «Но что это за учеба, когда такая явка? — возмущался Малинин на собраниях. — Ведь не всегда после работы заняты».
 
 На политзанятиях они все чаще стали говорить о «совершенствовании стиля и методов руководства», как предписывала изучаемая программа. Малинин поручил Патрикееву подготовить выступле-ние и был удивлен, что тот выступил «по бумажке» — все цитаты, цитаты и книжные слова. Своих слов он почему-то не нашел.
 
 Нет, Малинин не требовал от людей, чтоб они выдумывали свою теорию, теория была для всех одна и дело одно, но вот пропустить эту теорию через себя, через свою душу и высказать ее по-своему, защитить, или, как однажды он высказался на семинаре пропагандистов, «самому прийти к марксизму», то есть к стремлению каждого стать хозяином в общем деле, было для Малинина главным в партийной учебе.
 
 И слушая уверенный голос Патрикеева, что «надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением — воле одного лица, советского руководителя, во время труда», Малинин вдруг ужаснулся от догадки: Патрикеев НЕ ПОНИМАЕТ этих слов Ленина.

 Да, для Малинина раскрылось многое: Патрикеев действует «не нарочно», он «не играет», живет, как умеет, как хочет. А не понимая Слов, не приближают Дела. Настоящего Дела, не стихийного...
 
 А Стыров плыл по течению: занимался хозделами, почитывал газеты. Служба и отношения с людьми, как всегда, были нормальными. Знал, что Патрикеев в резерве на выдвижение, его метили заместителем главного инженера, — вот и пусть наводит в отделе порядок: какой наведет, такой потом и начнет требовать, — Стырову будет легче. И с Малининым у Стырова нормальные отношения. За глаза-то Стыров хулил его, но и сочувствовал: годы у парня идут, а вакансий нет, вот и нервничает на собраниях: все критикует.
 
 О той давнишней драке в ресторане Стыров промолчал, отписавшись в милицию «от администрации». Этим он и Патрикеева привязал и себя обезопасил: при официальном разборе Малинин и о нем, о Стырове, вспомнил бы.
 
 Не стал Стыров распространяться и о «шурах-мурах» Малинина с Олегиной. Нет, не мог он пойти на это. Да и, видать, не только Малинин знал о «каких-то сплетнях» про Марину, то есть наверняка — о Марине и о нем, о Стырове.
 
 С Олегиной у Стырова все рухнуло. Уже давно. Да и сейчас бы он не потянул. Тогда-то попробовал поговорить с ней, объясниться, но она сказала: «Не надо, Стыров. — И добавила: — А с Малининым у меня ничего не было. Хотя ты догадлив: нравится он мне».
 
 Олегина собиралась уволиться, чтоб и ей и ДРУГИМ было легче. Но не так-то просто уйти с насиженного места. Да и что она — девчонка — от любви бегать!
 
 Малинин частенько подходил к ней, и они говорили не только о работе, но и о разных житейских делах. Олегина чувствовала, что Малинин тянется к ней, но... но почему только как к сослуживице? Это задевало. Но она догадывалась: не хочет Малинин искать приключений, случайно тогда сошлись их пути-дорожки.
 
 Поговаривали, что у Олегиной появился какой-то командированный. Женатый, двое детей. Приезжает частенько... Но до Малинина, как всегда, многие слухи не доходили. Люся, наверное, опять бы пошутила: «И чем ты только там занимаешься?!»

 А Малинин чертил, занимался расчетами, писал технические записки, спорил со своим начальником КБ, выясняя разные производственные дела, бегал в техотдел, в цехи... Дел было много и забот много.
 
 Но, пожалуй, не менее важным для Малинина оставались его общественные, партийные дела.
 
 Как было интересно и сложно говорить с людьми на занятиях, спорить, доверяя друг другу, учась друг у друга... И как было обидно, что его слушатели, так смело, откровенно и по-деловому разговорившись на занятиях, молчали на собраниях. Он особо не судил людей за их молчание — не так-то просто научиться «официально» советоваться друг с другом. А сам схватывался с Патрикеевым все чаще и чаще.
 
 И какие серьезные документы и рычаги дали им в руки — новая Конституция, в которой Малинину очень нравились положения о расширении прав и обязанностей трудовых коллективов, а потом вышел и Закон о трудовых коллективах... Но опять это были одни слова, одна теория, а дела — очень и очень мало.
 
 Однажды на открытом партийном собрании Малинин, как всегда, рьяно доказывал, что пора уже внедрять Закон о трудовых коллективах, что многие вопросы администрация должна решать с согласия людей, вот — всех присутствующих!.. Люди кивали, соглашались, но проголосовали: подождать. Но почему и чего ждать — этого Малинин понять не мог. Ведь они уже давно говорят об этом и на занятиях, и на собраниях, люди давно возмущаются «подвигами» Патрикеева и главного инженера с его «наукой»... и опять не могут переломить себя. Даже имея «официальные инструкции» — Закон. За-кон!..
 
 Поговорил после собрания с Петей Лысенко, но даже и он сказал, пряча глаза, что, мол, говорил об этом в профкоме, там сказали, что должны прийти какие-то разъяснения, что вот когда другие организации наберутся опыта...
 
 Малинин знал, что такое же положение и в других подразделениях завода, ведь сейчас ему приходилось бывать в цехах и отделах еще и по общественным делам.
 
 В парткоме планировали поручить Малинину возглавить заводскую лекторскую группу. Особенно «толкала» его Крушина, заведующая парткабинетом. Подвижная, улыбчивая, она сразу поняла Малинина: парню нравится пропагандистская работа и, главное, у него получается. Надо чтоб он не замыкался на своей организации, и она уже не раз использовала его как докладчика на разных заводских семинарах и иногда просила выступать с лекциями в цехах и отделах, как бы готовя его к работе в лекторской группе. Рекомендовала она его как докладчика и на районные и городские семинары, и Малинин никогда не подводил ее. Отзывы райкома и горкома партии были самые хорошие.
 
 Малинин искренне выполнял эти поручения, находя, на самом деле, удовлетворение от своей пропагандистской и лекторской работы, та жажда ВЫГОВОРИТЬСЯ, которая  мучила его всю жизнь, и сейчас не давала ему покоя.
 
 Правда, вначале он был удивлен, что Крушина попросила его написать лекцию, которую он собирался читать, и показать ей. Но для политзанятий он всегда составлял план выступления, канву...
 
 Крушина настаивала: это же не просто политзанятие, а лекция, притом будет прочитана не в своем отделе... Пришлось писать целый доклад, понимая заботу Крушиной: конечно, ей надо знать, о чем будут глаголить ее лекторы. И в то же время Малинин подумал, что Крушина могла бы прийти и послушать его выступление, чем бумагу переводить. Все равно, лекция от лекции будет чем-то отличаться, жизнь-то не стоит на месте.
 
 Когда Малинину поручали выступать на заводских, а потом на районных и городских семинарах, каждый раз просили предварительно показать текст выступления, а потом давали многочисленные советы: об этом пока не надо говорить, это еще рановато широко обнародовать... С одной стороны, Малинин ОПРАВДЫВАЛ организаторов семинаров — им надо правильно спланировать выступления, чтобы не было повторов, да и методическая помощь, конечно, нужна, но с другой стороны... Все эти «пока не надо», «еще рановато» — как недоверие и к нему как пропагандисту, и к людям, сидящим в зале. Почему? Зачем?
 
 Малинин пытался задавать эти вопросы при подготовке своих выступлений, но все «ответственные» только недоуменно смотрели на него, словно хотели сказать: «Вы что, Юрий Григорьевич, не понимаете всю серьезность момента?» Но как раз и понимая всю серьезность и ответственность пуб-личных выступлений, Малинин готовился очень тщательно.

 Как никогда раньше, Малинин стал осознавать, что без всего завода им работу и жизнь конструкторского отдела не улучшить. Да не только без одного завода...
 
 Малинин пошел в партком.
 
 Первый секретарь парткома Дмитрий Васильевич Дятлов, вот уже много лет возглавлявший партийную организацию завода, внимательно слушал Малинина, часто поправляя на переносице очки в тонкой, изящной оправе, словно все время сбивался с «фокуса» и подстраивался, стараясь пояснее разглядеть Малинина. Потом, взглянув на свои электронные часы, извинился, что вынужден прервать разговор, и, похвалив Малинины за инициативу, направил его ко второму секретарю.
 
 — Поговори, пожалуйста, с Дыбовым, он как раз готовит вопрос по Закону о трудовых коллективах. — И сказал в селектор: — Будьте любезны, через десять минут машину. — Потом нажал на другую кнопку и сказал: — Я в обком.
 
 Дыбов, плотный, широкоскулый, нравился Малинину своей твердостью в голосе, уверенностью жестов и слов. Малинин не раз слышал его выступления на семинарах и конференциях, а вот так, один на один, впервые встретились.
 
 — Да, надо шире внедрять отчеты руководителей, — сразу поддержал он Малинина. — Первичные организации должны смелее решать свои вопросы...

 Малинин ушел от него довольный... и все же чем-то неудовлетворенный. Словно и сам не все высказал Дыбову, и Дыбов не все сказал.
 
 Эх, если бы знал Малинин, что Дыбов, на самом деле, кое о чем умолчал.
 
 Дело в том, что Малинин со своими лекциями прошел уже по многим цехам и отделам. И вот в партком стали поступать сигналы — и устные, и письменные: одни хвалили Малинина, благодарили партком за организацию хороших выступлений, другие, наоборот, ругали. Да не просто ругали и что-то подправить советовали, все было намного серьезней. Сигналы были в основном в письменном виде: три анонимных, а два подписанных уважаемыми на заводе, опытными хозяйственниками и один — секретарем парторганизации отдела.
 
 В письмах сообщали: Малинин в своих выступлениях принижает роль партии... Малинин распространяет псевдоострые идеи демагогического характера... Были вариации: сомнительные идеи, «малиновые» идеи. Словом, Малинин «малиновый», то есть не «красный».
 
 Дятлов поручил разобраться Дыбову. Дыбов, не мешкая, проверил у Крушиной методику подготовки лекторов — все правильно: рукописи лекций предварительно просматривались и утверждались на методсовете. Поинтересовался выступлениями Малинина. Крушина опять нахваливала и его лекции и самого лектора — аккуратный, исполнительный, ответственный человек... Правда, оговорилась, что Малинин в основном пишет развернутый план выступлений, так как старается говорить без бумажки. «Это очень, очень хорошо», — сразу высказала она свое отношение, словно боялась, что Дыбов может сказать что-то другое. Но Дыбов тоже одобрил методику выступлений Малинина. А Крушина тут же: «Малинин очень подходит для нашей лекторской группы. Он сумеет возглавить эту работу». Дыбов промолчал.
 
 Вскоре Дыбов побывал на одной из лекций Малинина. Притом сделал это хитро: Малинин даже не знал, что он присутствует — Дыбов стоял за дверью, вернее, у открытой двери в Красный уголок цеха, чтоб как бы не помешать начавшейся лекции.
 
 Разговор был острый... но Малинин ничего не говорил «такого». Говорил то, что уже во всеуслышание говорят с высоких трибун: о практическом расширении прав трудовых коллективов, об умении пользоваться этими правами, о совете с людьми при выдвижении руководящих кадров, о совершенствовании социалистического соревнования... Упрекать Малинина было не в чем. Правда, он говорил о необходимости внедрения в цехах и отделах чуть ли не выборности некоторых хозяйственных руководителей, об участии руководителей в индивидуальном соревновании... Говорить об этом, конечно, рановато, об этом только дискуссии в газетах да отдельные эксперименты в стране... Ну что ж, все равно это пожелание Малинина в духе времени.
 
 А Малинин, словно подслушав мысли Дыбова, говорил о том, что это должно быть не просто «в духе времени», а постоянным стилем нашей работы. Дыбов аж вздрогнул от такого совпадения.
 
 Но еще более смутило другое. Уж слишком много было к Малинину вопросов: и по снабжению, и по транспорту, и по спецзалам в заводской столовой. Не на все вопросы Малинин смог ответить. Так и сказал: не знаю. Зачем же тогда будоражить людей?
 
 Крушиной Дыбов сказал: «С Малининым немного подождем. — И усмехнулся: — Малинин еще малиновый».
 
 Крушина поняла усмешку Дыбова однозначно: Малинину в своих выступлениях надо быть пожестче, меньше либеральничать с крикунами и критиканами. Критика — одно, критиканство — другое. Нельзя быть для всех добреньким, сладеньким, словом, малиновым.
 
 И Малинин понимал шутливый, «улыбчивый» обыгрыш Крушиной его фамилии. Действительно развелось много крикунов. Правда, все из-за угла, с задних рядов. Таких надо одергивать: если хочешь говорить, говори в глаза, учись, тогда и слова подберешь правильные — честные и ответственные. И подумал, что вот Бродов явно изменился в последнее время: бывает на собраниях, иногда выступает. А Ретнева почему-то опять затихла. То ли приближается пенсионный возраст, и она бережет силы, то ли опять не верит в перемены...
 
 А Дятлов и Дыбов считали, что вообще-то зря Малинин торопится, лезет вперед батьки в пекло в своих выступлениях, словно боялись, что когда-нибудь Малинин может их подвести. В чем подвести, они не знали, но может. Правда, думали они так каждый про себя, а между собой одобряли пропагандистскую и лекторскую работу Малинина. Хотя о нем особо не говорили. О чем говорить? Хорошо работает и молодец, на это он и член партии и грамоты получает. Вон на экскурсию летал с группой пропагандистов и лекторов, поощрение заслужил, партком о нем не забывает.
 
 Не знали Крушина с Малининым и о другом. В одном письме не только хвалили Малинина, но и требовали навести порядок: чтоб и питание в заводской столовой улучшить, и закрыть спецзалы для начальников цехов и отделов, для дирекции... А потом вдруг предложение: ввести Малинина в партком.
 
 Дятлов, как обычно, передал письмо Дыбову, притом без всяких комментариев. И Дыбов понимал молчаливость Дятлова: готовит его в «первые», потому намекает, мол, пусть сам наводит мосты с директором по этим старым столовским делам и присматривает себе кадры на будущее.
 
 Что же, и в райкоме как-то намекнули Дыбову, что Дятлов стареет... Вот изберут его, Дыбова, «первым», тогда он и судьбу Малинина решит. Может, и в партком введет. Все в свое время.

 Ну а со столовскими делами не так просто: не хватает продуктов, вот и подкармливает директор своих начальников цехов и отделов, чтоб они могли не только восемь часов в день лямку тянуть... Да и он, Дыбов, и Дятлов часто задерживаются. Что же им с собой бутерброды брать и их по заводу носить? Не только в кабинетах сидят... Ну а в столовой надо наводить порядок, это точно, — воруют. Вон в проходной уже сколько раз задерживали с набитыми сумками. И работу буфетов надо налаживать. Здесь директор поддержит, и не надо ждать отчетно-выборной конференции.
 
 Но прошла отчетно-выборная кампания, а Дятлов и Дыбов остались на своих прежних местах. Но директора столовой сменили, еще до конференции. Об этом много писали в заводской многотиражке. Дыбов нажимал на редакцию: народ должен все знать.
 
 В столовой стало получше, жалобы прекратились. Но только на время...
 
 Малинин, как и раньше, суетился по производственным и общественным делам и, вроде, не роптал на судьбу. Но опять чувствовал неудовлетворенность, в том числе и от своей общественной работы: разговоров много, а дела мало.
 
 Однажды он решил задать вопрос насчет спецзалов директору завода, когда тот выступал перед пропагандистами. Да, не так-то просто решиться задать вопрос, когда вокруг столько народу, аж ладони взмокли. Директор, высокий, мощный, на последнем слове Малинина гаркнул:
 
 — Да, такие спецзалы нужны! Я не могу готовить на тысячи человек так, как приготовят на несколько десятков. Начальники цехов и отделов должны вкусно питаться. За это с них и спрос! Побольше, чем с вас, — и он окинул зал решительным и непоколебимым взглядом.
 
 Малинин был поражен: откуда у директора такая уверенность в своей правоте? НЕ СТЕСНЯЕТСЯ говорить об этом вслух. И не только говорить, но и наступать.
 
 Но на занятиях политкружка, которые вел Малинин, и когда читал лекции в других отделах и цехах, время от времени опять задавали этот проклятый вопрос насчет спецзалов. Ехидничали: мол, вот ты ратуешь за развитие соцсоревнования, за справедливость, а что соревноваться, когда директор и другие — вечные передовики-победители. Они и без соревнования уже при коммунизме живут. Что, рабочий у станка меньше устает, чем тот, кто мозгой думает? Да дело даже не в этом. Просто обидно. Нет, не от зависти...
 
 Малинин пошел к Дыбову... но тот сослался на Дятлова, а Дятлов на директора, но и сказал, что партком в курсе, что занимается этим вопросом, что проблемы снабжения сейчас решаются в общегосударственном масштабе, что, как всем известно, разработана Продовольственная программа. Вот об этом и надо говорить людям.
 
 Малинин пытался объяснить, что людей волнует не столько нехватка продуктов, они все прекрасно понимают, сколько неправильное распределение. Как же тут наладить воспитательную работу и совершенствовать соцсоревнование?

 Дятлов опять советовал Малинину в своих выступлениях ссылаться на Продовольственную программу, что, мол, все это взаимосвязано. При этом он опять наводил «на фокус» очки в тонкой, изящной оправе — помнил об этой своей привычке, но не мог от нее избавиться.
 
 А Малинин не знал, что делать, как ПРАКТИЧЕСКИ помочь людям. «Надо жаловаться в обком, а то и в ЦК», — однажды сказали ему в цехе, где он читал лекцию. «Что ж, жаловаться можно, а иногда, наверно, и нужно, — размышлял потом Малинин. — Но ведь многие вопросы можно решить самим. Самим!» — И он опять пошел в партком...
 
 Когда Малинин, как обычно, рассказывал дома о своих заводских делах, Люся опять вздыхала: «И зачем тебе все это надо? Вон Патрикеев уже давно в начальниках ходит». Но все же теперь особо не терзала Малинина охами и ахами, словно смирилась со своей судьбой, понимая, что муженька не перевоспитаешь. Да, видать, эта перемена была вызвана еще и тем, что Арсентия Петровича со всеми почестями проводили на пенсию, подарив ему электронный будильник и шикарно оформленный адрес. Будильник Арсентий Петрович тут же отдал дочери — зачем он ему? — и никому не рассказывал, как его вызвал директор фабрики и сказал: «Сам заявление напишешь или приказ издать?» Арсентий Петрович тут же написал заявление: уходит на пенсию.
 
 Зятька он почему-то сразу перестал учить уму-разуму, и Малинин был благодарен тестю. Но однажды Арсентий Петрович все же сказал:
 
 — Ты, Юра, не умеешь пробиваться. Надо находить нужных людей, чтоб они тебя поддерживали, помогали. А ты хочешь, чтоб люди инициативу проявляли: тебя понимали и о тебе помнили. Такого не бывает. Ты только не обижайся, я тебя плохому не учу.
 
 И Люсе как-то сказал:

 — Уж слишком твой Юра совестливый. Нынче, правда, такие становятся в моде, но все равно далеко не пойдут. Но ты его не вини. Для личной жизни это хорошо. Не всем быть генералами.
 
 Люсе было обидно. Она даже плакала после этого разговора с отцом. Хорошо, что Юры не было дома.
 
 И теперь при рассказах Малинина о своих заводских делах Люся все чаще возмущалась этим «гадом» Стыровым, «стервецом» Патрикеевым, «дубами» Дятловым и Дыбовым.
 
 Малинин смеялся, а то и одергивал, пытаясь объяснить, что не все так просто, не такие они лобовые. Хотя, конечно, есть в них что-то «дубовое».
 
 А от Люси и муженьку доставалось:

 — Что ты их защищаешь? Правильно тебе говорят, что ты малиновый, — аж приторный! Жалеешь всех. А они тебя жалеют?

 — А что меня жалеть? — упирался Малинин. — Хотя, может, тоже надо. Сам еще не могу понять... Если честно, не чувствую я себя конструктором... настоящим конструктором. Вон, с большим рвением лекции читаю. Да и здесь пользы не видно. Видать, чего-то не умею... Вот и они, может, не на своем месте. Так вышло. Здесь не только они виноваты. Стыров, например, ей-богу, мог быть хорошим лесником... А что? Любит природу, рыбалку, — Люся и Малинин смеялись. Но потом Малинин опять говорил серьезно: — А Патрикеев талантливый. Вот только, по-моему, зря он в начальники пошел. И Дятлов с Дыбовым не пропащие. Дыбов, как я знаю, был хорошим начальником цеха...
 
 Люся не выдерживала:

 — А тебя даже в начальники КБ не пустили. Этот гад Стыров только все обещал.
 
 — А я и не рвался и не рвусь, — сопротивлялся Малинин. — Хотя, конечно, вся эта система подбора и расстановки кадров на заводе... — и он начинал рассказывать Люсе об этой мало понятной ей «системе», в которой она так и не могла найти и понять саму систему, и уже меньше вникала в смысл, а только слушала распалявшегося муженька и успокаивала:
 
 — Тише, Юра, тише.
 
 И ей стало даже нравиться, что вот ее Юра выступает с лекциями, чему-то там учит людей, она трудно втягивалась в еще не до конца понятую ей противоречивую жизнь мужа, находя в ней и для себя какую-то отдушину.
 
 Арсентий Петрович вовсю помогал Малинину в обмене квартиры, и вскоре они поменяли однокомнатную на двухкомнатную, и Арсентий Петрович даже хотел «отдать» из своей двухкомнатной комнату молодым, произведя какой-то сложный обмен. Тогда у молодых будет трехкомнатная.
 
 Малинин, конечно, не возражал. Тем паче, что Люся вдруг стала все чаще говорить, что Андрюшке скучно одному, что хорошо бы «купить» ему сестричку, и ласково прижималась к муженьку. Малинин был не против такой «покупки»...
 
 А на работе, видя Олегину, частенько вспоминал об их московском свидании, и сердце иногда екало...
 
 Однажды на одной из вечеринок у друзей возник спор о каком-то фильме. Малинин с Люсей не смотрели его. А в фильме, как они поняли, был эпизод, где мужчина отказался от женщины, которая ему нравилась. И вот гости и хозяева разделились на два лагеря: одни утверждали, что в фильме все придумано, что в жизни такого не бывает, другие, наоборот, говорили, что все это жизненно, что все зависит от разных обстоятельств... В первом лагере почему-то в основном были женщины, которые доказывали «рыцарям», что «все вы хороши». А когда потом стали допрашивать: как бы ты поступил? Как бы ты поступил? — то каждый «рыцарь», вдруг выпятив грудь, храбро «шутил», что нет, вот ОН бы мимо не прошел, и при этом искоса поглядывал на свою благоверную.
 
 И Малинин храбро стукнул себя в грудь, сделав «зверские» глаза, и в этот момент, вспомнив Марину, вдруг сам себе поверил, что так бы и поступил, как сейчас говорит, если бы вновь они случайно встретились...

 Роберт Яковлевич Сивый уже давно собирался уйти с партийной работы, а там, может, и вообще с завода. И даже придумал себе новую работу: пойдет слесарем в ЖКУ — на старости лет опять станет рабочим. Но все что-то тянул, словно надеялся на вторую молодость, на второе дыхание. Но, увы... И он принял решение.
 
 Рассказал о своих планах Дятлову, которого знал еще с тех пор, когда тот был комсомольским вожаком, приглашая и его пойти «слесарить», понимая, что пора бы и ему уступить место кому-нибудь помоложе. Но Дятлов недобро повел бровью: мол, хватит шутки шутить.
 
 — Давай, Роберт Яковлевич, по делу.
 
 — Вот и пришел сказать: хочу вместо себя в парторги Малинина. Люди поддержат. Давно бы надо.
 
 — Знаю Малинина. Энергичный, пропагандист. — Но тут Дятлов, поправив на переносице очки, спросил: — А что у него с квартирой было? Стыров мне говорил о его делах: с профкомом нелады получились.
 
 — Что это ты вспомнил? Я Малинину всегда верил. И люди тоже.
 
 — Помню, тогда не один Стыров приходил. Хорошо, что профком урегулировал конфликт. Что у вас — другой кандидатуры нет?
 
 — Незаменимых нет, но Малинин подходит.

 — Ничего, найдете другого. А к Малинину надо еще присмотреться. — Но Дятлов тут же добавил: — Партком ему другую работу намечает: по лекторской линии. Пропаганда — дело важное.
 
 Но Сивый не собирался «присматриваться» к Малинину и решил предложить его кандидатуру в партбюро на предстоящем отчетно-выборном собрании, а там люди сами изберут его парторгом. Да Сивый и на собрании об этом скажет. Вот и пусть пропагандирует не только словом, но и делом. Это еще важней.
 
 Но когда Сивый, усадив Малинина возле своего рабочего стола, стал «агитировать», то произошло неожиданное: Малинин просил не выдвигать его в партбюро, говоря, что ему нравится пропагандистская работа, что сейчас это очень и очень нужно. И еще раз повторил: особенно сейчас.
 
 — Понимаете, Роберт Яковлевич, — убежденно и страстно говорил Малинин, — сейчас в городе проводят интересные семинары: лекторы стали говорить смелей, откровенней... А у нас на заводе еще не все решено с этим делом. Мы должны учиться. — И повторил мысль, в которой уже давно утвердился: — Без всего завода нам не улучшить работу. Надо учиться всем. Только вот как сделать, чтоб мы быстрей учились. Уж слишком все медленно тянется. — И почему-то поскромничал рассказать, как он на этих районных, городских и областных семинарах и «круглых столах» мучает своими вопросами лекторов и начальство.
 
 Но Сивый так и не понял Малинина, даже обиделся на него и решил, что нужно избрать Малинина парторгом, и все.

 Но вскоре Сивый заболел, лежал в больнице. Отчетно-выборное собрание прошло без него. Парторгом избрали другого.
 
 На работу Сивый уже не вышел: ушел на пенсию. Ушел, как говорится, без банкета. В техотделе в обеденный перерыв провели что-то типа собрания: вручили Сивому рыболовецкие снасти, пожимали руки, желали здоровья.
 
 Сивый молча улыбался, чувствовал себя сконфуженно, и глаза его, по-домашнему добрые, увеличенные линзами очков, были влажными. То ли слезились от старости, то ли он за что-то просил прощение. Каждый понял это по-своему.
 
 А Петя Лысенко, потом подойдя к Сивому, сказал, что давно поджидал его, и попросил дать рекомендацию в партию. Сказал, что и Малинин дает рекомендацию. Сивый, конечно, согласился.

 Вновь был апрель... Да, вновь апрель, как тогда, когда проходило незабываемое Малининым открытое партийное собрание конструкторского отдела. Нет, конечно, это совпадение, но для Малинина оно радостное, символичное — в апреле состоялся Пленум Центрального Комитета партии, и на всю страну, на весь мир прозвучали слова не просто о необходимости совершенствования нашей жизни, а об УСКОРЕНИИ этого совершенствования. И какие близкие и понятные слова — гласность...  человеческий фактор... — этот живой, человеческий совет друг с другом. И иногда ему казалось, что слова, сказанные на Пленуме, придуманы им, Малининым, и сослуживцами...
 
 Да, это была и ЕГО победа. Долгожданные ветры обновления: совершенствование нашей жизни — это не стихия, это система. И он понимал, что сейчас за это взялись крепко и надежно.

 Над многими «государственными институтами», как когда-то они говорили на том незабываемом собрании, прошли настоящие очищающие ураганы, которые «потрясли» многих «дармоедов», а матерых очковтирателей, рвачей и ворюг и к «стенке» поставили.
 
 Люди горячо обсуждали эти события, толпились у стенда со свежими газетами, рассказывали друг другу новости из других газет, пересказывали и комментировали выступления руководителей партии и правительства. Сбывались чаяния людей по наведению в стране порядка и дисциплины. И Малинин чувствовал, как с каждым днем набирают силу эти свежие ветры времени, сливаясь с давней мечтой людей научиться советоваться друг с другом, научиться быть хозяевами своих коллективов, своих судеб, своей страны.

 Научиться... Но как трудно переломить себя... Да, многие прекрасно понимали главную мысль: людям надо самим браться за дело, самим наводить порядок в своем доме. Но люди словно не знали, с чего начинать... и опять чего-то ждали. То ли каких-то новых инструкций, то ли какого-то «дядю» из центра.

 А «дядя» не приезжал. И люди поглядывали на сослуживцев — на партийцев, на свои партийные организации.

 Новые программные документы, грандиозные планы работы... На открытом партийном собрании было столько предложений по их уточнению и дополнению, что Малинин, признаться, не ожидал такой активности, и радовался, и понимал: сейчас нужно главное — налаживать по-новому будничные, ежедневные дела...
 
 Волна обновления руководящих хозяйственных кадров прокатилась по заводу. Патрикеев стал заместителем главного инженера, а вскоре и главным инженером. Стырову нашли тихую работу в конструкторском отделе, назначив начальником отдела молодого, спокойного, но настойчивого парня, «оторвав» его от кульмана. Для многих это было неожиданно: неопытный...
 
 Малинин стал начальником конструкторского бюро и руководил лекторской группой при парткоме завода. Крушина после долгого перерыва стала опять «толкать» Малинина на эту работу, получив поддержку райкома партии, и Дыбов согласился, не дожидаясь своего переизбрания на «первого». Знала Крушина и о том, что райком рекомендует ввести Малинина в партком завода. Только вот не знала, на что «тянет» Малинин: может, его введут в бюро, а то и в рабочую часть, в аппарат парткома? Но у Дыбова, а тем паче у Дятлова, не спрашивала. Ходили слухи, что Дятлов уходит с завода куда-то главным инженером, но что это еще вилами на воде писано, так как он пересидел по возрасту. Но другие говорили, что у Дятлова есть «волосатая рука» и что, как всегда, у него все будет «хоккей».

 А Дыбов, как и раньше, почему-то не очень жаловал Малинина, словно побаивался его. Но в этом он и сам себе не смог бы признаться и объяснить причину.
 
 Как-то, обедая вместе с Патрикеевым в «директорском зале» — небольшой, но уютной комнате с белоснежными занавесками и скатертями, Дыбов спросил у него о Малинине. Патрикеев только бросил фразу: «Говорит много. Теоретик». Подошла официантка, и Дыбов не стал больше ничего спрашивать.
 
 Дыбов связался с райкомом, чтоб посоветоваться по составу парткома. Там сказали: решайте сами.
 
 Но неожиданно опять всплыла фамилия Малинина...

 Роберт Яковлевич Сивый, уйдя не пенсию, состоял на партийном учете в заводской парторганизации. Посещал он партийные собрания все реже и реже, так как часто болел. Иной раз, слушая выступления Малинина, думал, что как-то не так складывается у Малинина судьба.
 
 С Дятловым он решил больше не советоваться, собирался поговорить с Дыбовым. Вот уже два раза заходил в партком, но Дыбова, как нарочно, на месте не было.
 
 Однажды Сивый приехал на завод, на партсобрание, и опять не смог встретиться с Дыбовым. Чувствовал Сивый себя неважно... И он решил написать Дыбову записку. Попросил Ретневу: «Только, пожалуйста, передай ему лично».
 
 Ретнева за все время работы на заводе только один раз была в парткоме — при обмене партийных документов, а так нужды не было. А сейчас и подавно: она оформила пенсию и продолжала работать — и материально хорошо, и дома не торчишь, а то бы от скуки сдохла. Сыновья разъехались: старший уже давно прижился на БАМе, младший, Костик, в деревне отрабатывает после института. Вот и стало дома скучно.
 
 Ну а вся эта общественная суета ее больше не интересует. Пользы от нее мало — и для себя, и для людей. Вот Малинин — живой тому пример. Нет, с жизнью одними словами не справишься — ни «внизу», ни «вверху». Хорошо, что хоть сейчас стали это понимать: разогнали кой-кого.
 
 А тут Сивый со своим посланием к этим «верхам». Видать, уж говорить не может, коль взялся за переписку. Ретнева ехидничала... и понимала: скоро сама станет настоящей старухой.
 
 Она не удержалась и прочла записку, благо, записка была без конверта. Прочла и удивилась: Сивый предлагал избрать Малинина в партком. Да не просто, а секретарем... Надо было написать: первым! Как написал бы, так и было бы. Чего он постеснялся?! — Ретнева опять ехидничала и размышляла: Сивый до сих пор в «мальчиках» ходит и все в розовом свете видит. Вот и Малинин такой же идеалист: все верит в лучшее «для всех». А сам всю жизнь гниет на корню. Вот, видать, Сивый и мается: в свое время надо было помочь Малинину. Начальником бюро и то стал по случаю: перестановки затеяли, а людей не хватает. А так бы и скис. Сколько хороших людей пропало — не раскрылись они, не дали им такой возможности... Малинин и в начальниках КБ скиснет, знает Ретнева о его лекторских делах... Слышала, что он и с директором что-то выяснял, кажется, по спецзалам. Ему надо в обком пойти и рассказать все!.. Э-э, да что в обкоме — не знают?.. Хотя сейчас времена меняются: новые люди приходят. И ведь кто-то их двигает...
 
 Дыбов первым протянул руку, поздоровались. Ретнева сразу подала записку... и не уходила.
 
 Дыбов прочел записку, в которой была ясная подпись: Сивый.
 
 — Так, все понятно, — сказал он. — Вы, конечно, читали?

 — Читала.
 
 — Так вот, не от меня это зависит. Как люди. Люди избирают.
 
 — Люди, конечно, людьми, но без инициативы добра молодца иная девица всю жизнь в девицах может проходить.
 
 Дыбов засмеялся неожиданно громко, по-свойски.

 — Понятно, понятно... Что же, будем решать. Соберемся, обсудим. Я Малинина знаю. Решим.
 
 И что-то знакомое, привычное, но такое уже надоевшее послышалось в ответе Дыбова... Вон и Тучев был любитель говорить: «Мы в профкоме решим». Мы пахали, Да только все наоборот: сам, один «пахал», а другим приходилось перепахивать.
 
 — А мы можем сами проявить инициативу, — сказала Ретнева. — Выдвинем Малинина, когда будут обсуждаться списки.
 
 — Ну, это вы зря, — встрепенулся Дыбов. — Мы на расширенном парткоме все предварительно подготовим и предложим делегатам. Зачем время тратить на дебаты? Вы что — никогда на конференциях не были?
 
 На следующий день Ретнева подошла к Пете Лысенко:

 — Мы тебя избрали на конференцию? Избрали. Потому даю тебе партийное поручение...
 
 В конце разговора она хотела сказать, что, мол, только попробуй струсить... но почему-то сдержалась. А может, партизанщина получается? — мучилась потом Ретнева.
— Конечно, можно собрать партсобрание, коллективно выдвинуть Малинина, предложить парткому... А, целая канитель. И так все и всем ясно: секретарем — не секретарем, а в партком его давно надо было ввести.
 
 Ретнева даже хотела сказать Малинину, что вот, мол, они собираются двинуть его пока в заводские «верха», а там, может, и выше... Но что-то было не до болтовни... Вот если бы она сама была на конференции, а то, видите ли, Лысенко поручила, как бы его подставила под «партизанщину»... Но она и не член парткома, чтоб на заседании присутствовать. Опять «поручать» кому-то?.. Хорошо бы, чтоб Дыбов прислушался к их мнению, и у нее нет оснований не доверять ему... Хотя почему опять все должно зависеть от одного человека? Нет, все правильно, — спорила она сама с собой, — если будет надо, Петя Лысенко предложит кандидатуру Малинина, и никакой тут нет партизанщины. Вон и в проекте Устава напирают на коллективность руководства, на внутрипартийную демократию... — и рождались какие-то мысли и предложения по совершенствованию проекта Устава, словно она уже думала не только о Малинине...

 Малинин, выступая в цехах и отделах завода, удивлялся и радовался обилию вопросов, которые ему задавали, и опять зачастую говорил: не знаю, передам вопросы и предложения в партком. И люди понимали Малинина, и он верил людям... Да, сколько проблем накопилось, сколько мусора залежалось, и людям сейчас до всего есть дело, им все нужно знать, им все надо понять, во всем разобраться, чтоб СОВМЕСТНО найти правильное решение. Малинин знал, что и другие пропагандисты и лекторы, а также секретари партийных организаций сейчас передают в партком массу вопросов и предложений. И еще он понимал: почти за каждым вопросом стоит не только живой человек, который его задал, но и живой человек, который породил причину, чтоб этот вопрос был задан...
 
 Пожалуй, больше всего Малинин радовался тем изменениям, которые наконец-то стали происходить у них в отделе: теперь при подведении итогов соревнования они все чаще как бы дополняли «железные» коэффициенты и формулы своими живыми, человеческими словами, отстаивая «лучших», даже если у них не было высоких итоговых коэффициентов. Не всем это нравилось, и далеко не все это умели: раньше было проще, легче и спокойней, а тут выступай, что-то говори в глаза друг другу.
И опять кто-то старался отмолчаться, и опять кто-то старался в стороне отсидеться... Но люди, а значит и он, Малинин, медленно, но упорно пробивались от этой главной и всеохватной мысли — научиться советоваться друг с другом — к действию этого живого, человеческого Совета...
 
 Отчетно-выборная конференция завода проходила в Доме культуры. Большой прекрасный зал, парадный, торжественный... Но такой же «парад» царил и в отчетном докладе Дятлова. Нет, это был своеобразный «парад» — критический! «В духе времени». Но вот только какого? Сейчас времена быстро меняются.
Дятлов перечислял многочисленные проблемы и недостатки:
 
   Прогулы...
   Недисциплинированность...
   Пьянство...
                Текучесть кадров...
                Неритмичность работы...
                Формализм соцсоревнования...
 
 Проблемы и недостатки проходили безликими, безымянными, но строгими, выверенными колоннами, словно хотели своей мощью продемонстрировать несделанное ДЕЛО. Да, да, все же ДЕЛО, хотя и несделанное. А значит, партком работал, не бездействовал.

 Малинин не мог понять, почему нет имен и фамилий, почему нет ответов на те вопросы, которые задавали ему люди и которые он передал в партком? Это и его вопросы...
 
 Не очень-то нравились Малинину и прения, люди словно подстраивались под основной доклад: говорили о своих внутренних проблемах — в таком-то цехе требуется обновление станков, в таком-то не хватает инструмента, и в отделах много чего не хватает... Но где анализ работы парткома, дирекции, всего завода? Где предложения по совершенствованию этой работы?.. А выступающие опять: надо усилить, надо улучшить, надо обновить...
 
 Малинин догадывался о причине такого единодушия: выступающие были людьми «настроенными». Он сам несколько лет тому назад попал в подобную ситуацию: ему предложили выступить на собрании партийно-хозяйственного актива и сразу сказали, чтоб к такому-то числу он показал текст выступления. Но ведь это не семинар и не лекция: методическая помощь не требуется. «Зачем это надо? — спросил он Крушину. — В регламент я уложусь». «Так положено, — улыбнулась Крушина. — Дятлов всегда просматривает выступления, помогает, настраивает выступающих. Что в этом плохого?» Правда, тогда Дятлов с ним не беседовал, но из текста кто-то вычеркнул пару фамилий «начальничков», которых он хотел критикнуть. Потом, когда выступал, вгорячах назвал и «вычеркнутых». И смех, и слезы... Но а сейчас чувствовалось, что выступающих настроили как следует: опять все по бумажке, и слова какие-то не свои.
 
 Малинину не предлагали выступить на конференции, да и он сам не собирался — наговорился — особенно в последнее время — и на лекциях, и на семинарах.
 
 Сидя в мягком, удобном кресле, Малинин, как говорится, одним ухом слушал выступающих, а другим себя, вспоминая, как недавно его вызвал Дыбов и сказал, чтоб он готовился в члены парткома. Пожалуй, впервые так долго беседовали. Малинин догадывался, что Дыбов будет первым секретарем, вот и воспользовался случаем: высказал ему свои опасения. Дыбов, кажется, понял его тревогу... А что ж не понять? Опять с людьми не посоветовались, когда в цехах и отделах назначали новых начальников — и больших, и малых. И что получается? А то, что многие из них пытаются приспособиться к своим «благодетелям», не споря и не переча. В том числе и к Патрикееву, который все так же слушает только одного себя, когда обсуждаются технические проблемы и планы завода. Вот и есть опасение, что эти новые, молодые люди в скором времени, как и их предшественники, будут крепко держаться за свои кресла, забывая о работе и о людях. Что же они смогут усовершенствовать в нашей жизни?
 
 Нет, сейчас надо полней и скорей внедрять Закон о трудовых коллективах, смелей совершенствовать соревнование, вводить выборность руководителей в цехах и отделах...
 
 Слушая выступающих и вспоминая отчетный доклад, Малинин понимал, что Дыбов решил не вмешиваться в деятельность Дятлова, чтоб, так сказать, не портить ему напоследок настроение. А у Малинина на душе было тоскливо и противно, он почему-то многого ждал от этой конференции. Да и понятно почему: ведь это предсъездовская конференция, люди так надеются, люди так верят, и о работе завода уже сейчас можно сказать многое... Как хотелось Малинину сорваться с места, вскочить на сцену, оттолкнуть мямлящего и бубнящего за этой высокой трибуной и... что-нибудь заорать. Да, да, заорать, закричать, но только не мычать, не бубнить... Малинин, на самом деле, не мог сосредоточиться, как-то определиться, он вроде уже все сказал в парткоме... Нет, нет, он не трусит, он не ждет, когда его изберут в партком, он никогда не ждал и не выжидал...
 
 Почему же так подготовили конференцию? Неужели опять ждут каких-то дополнительных указаний? Нет, это просто прощальные аккорды Дятлова. Но почему Дыбов не помог ему? Не захотел вмешиваться. Не захотел...
 
 А что же ты сам молчишь? Почему не попросишь слова? Почему не сорвешься с места? Что — высокий форум? А тебе не поручали, тебе не предлагали, тебя не просили... А может, и ты ждешь каких-то дополнительных указаний, разъяснений и приглашений?.. Или что, критиковать чужое начальство, пусть даже и высокое, легче, чем свое?.. — Малинин немного успокоился только тогда, когда в зале раздались голоса: «Прекратить прения!»

 Малинина избрали членом парткома — Пете Лысенко не пришлось проявлять инициативу. Но ни в бюро, ни, тем паче, в рабочий состав парткома Малинин, конечно, не вошел — в предварительных списках его кандидатуры не было, а другие фамилии, как обычно, никто не называл, не предлагал, Проголосовали единогласно. «Первым» стал Дыбов.

 Малинин был недоволен собой и все корил себя за то, что не выступил на конференции. Нет, он понимал, что ему могли и не дать слова — вон какой список выступающих: когда стали кричать, чтоб прекратили прения, Дыбов, — он председательствовал, — зачитал еще человек десять. Прения прекратили... А может, как раз среди этих десяти и были самые интересные выступления?.. Были да сплыли. Может, были, может, нет... А его и в списке не было... А может, кто-то еще мучился да не выступил?..

 Малинин, пожалуй, до конца осознал причину своего тогдашнего молчания только через несколько месяцев, когда в том же Доме культуры проходило собрание партийно-хозяйственного актива завода.
 
 Говорил Дыбов:
 
 — ...На съезде генеральный секретарь сказал: «Если мы не сможем поднять на новый, несравненно более высокий уровень соревнование, состязательность, мы не сумеем решить и задач ускорения...» В Политическом докладе было сказано: «Целесообразно распространить выборность на некоторые категории руководящих работников предприятий...» Мы одобряем, поддерживаем...
 
 Потом Дыбов начал вызывать выступающих и сказал, чтоб записывались в прения. Выступающие опять выходили с «бумажками»... Но многие вдруг отрывались от написанного, и тогда голоса звучали звонко и взволнованно. Люди в зале видели их глаза, и они смотрели в глаза людям...
 
 Малинину очень нравились эти выступления: да, надо одобрять и поддерживать решения съезда не только своими словами, но и своими делами, делами цехов и отделов... И мы не просто одобряем и поддерживаем, — ведь это и наши решения! — мы их подтверждаем и утверждаем... Уже нет причин отмалчиваться и бездействовать: главное уже сказано, главное уже намечено, и пусть этот главный настрой будет в каждом нашем слове, в каждом нашем деле, уже нет причин ждать приглашений к Слову, приглашений к Делу, уже нет причин чего-то ждать-выжидать. Уже нет причин заниматься только просветительством, уговорами и благими пожеланиями. Уже нет причин оправдывать трусливых, в том числе и себя; уже нет причин прощать неумелых, в том числе и себя; уже нет причин жалеть ленивых, в том числе и себя.
 
 Малинин знал, какие слова он хочет сказать людям, какими словами хочет поддержать выступающих: «Требую дела... Требую дела...» — и он уже начал набрасывать в записной книжке план выступления. Он знает о главной беде завода: его продукция плохо идет на экспорт... Да, они на переднем крае борьбы — экономического соревнования, экономической конкуренции... — И Малинин послал в президиум записку: «Прошу слова».
 
 Выступающих было много... Да, он тоже потребует дела. Стратегия ускорения — ускорение дела. Да, это и наши с вами мысли и слова — научно-технический прогресс... качество... эффективность... Это наш хлеб — наши заботы, наша работа, наше творчество. — «Требую дела... Требую дела...» — Да, ускорение— это не просто обновление станков, не просто обновление инструмента, не просто обновление кадров, а это еще и обновление души. И это обновление можно ускорить только делом. И если мы, коммунисты, — не на словах правящая партия, с нас первых за дело спрос. — «Требую дела... Требую дела...» — Да, он выскажет свое мнение о работе парткома, главного инженера, дирекции, он назовет имена и фамилии, он расскажет о тех вопросах, которые задавали ему люди, он предложит решения, которые подсказали ему люди. — «Требую дела... Требую дела...» — Да, нам нужен постоянный настрой на инициативу; да, нам нужен постоянный совет друг с другом, который срабатывал бы автоматически, и потому соревнование — не стихия, это система, в которой побеждает честное и доброе слово, честное и доброе дело. И мы обязательно научимся советоваться друг с другом, научимся живому, человеческому совету, живой советской власти. Чтоб примером своим и людей учить и у людей учиться, чтоб и с людей спрашивать и чтоб люди с тебя спрашивали: проверяли твой путь, проверяли свой путь — проверяли общий наш путь, каждый свой шаг практическим опытом, как говорили и мечтали наши отцы и деды. — «Требую дела... Требую дела...» — Да, это и наши с вами мысли и слова — демократия... социальная справедливость... самоуправление народа... Это наша с вами Программа, это тоже наш хлеб — наши заботы, наша работа, наше творчество. — «Требую дела… Требую дела...» — Да, мы находимся лишь в начале пути. И мы уже многое умеем, многому научились, но еще и многое надо преодолеть, превозмочь. И мы преодолеем, обязательно преодолеем, чтоб наша Родина, как и раньше, как и всегда, была непобедимой в этом сложном и противоречивом мире, в мире Вечного единства и Вечной борьбы. — «Требую дела... Требую дела...»
 
 До Малинина дошел микрофонный голос Дыбова:
 
 — Кто за прекращение прений, прошу голосовать.
 
 Малинина как вышвырнуло из мягкого, удобного кресла, и он во весь голос, словно хотел, чтоб его услышал весь завод, вся страна, весь белый свет, закричал:

 — Нет! Я требую слова!
                1974 — 1986 гг.

                ОТ АВТОРА,
                или Заключительный публицистический
                монолог рассказчика

 Как быстро летит время, и как мучительно трудно пробивает себе путь-дорогу Время перемен...
 
 Сколько ТРАГИЧЕСКОГО и ВЫСОКОГО мы узнали и узнаем из истории нашей страны — из времен репрессий и первых победных пятилеток, из тяжких лет беззакония и народного подвига в Великой Отечественной войне, из так называемой эпохи волюнтаризма, торможения и застоя и из этой же достойной эпохи Юрия Гагарина и Владимира Высоцкого. И поэтому мне и моим героям стали еще более близки и понятны слова, сказанные с высокой трибуны: «Многое было продумано, выношено, выстрадано всем ходом развития страны. В разных слоях советского общества не сегодня и не вчера начала созревать мысль о необходимости перемен».

 Да, наше общество перестройку выстрадало. Но и сегодня еще мы страдаем... И учимся ДЕЙСТВОВАТЬ. Снимаем незаслуженные «коммунистические» вывески с производственных бригад, заводов и городов, в муках и спорах совершенствуем старые законы и рождаем новые, привыкаем к таким старым словам, как «кооператив», «индивидуал», «рынок», «конкуренция»... Только бы нам всем научиться и привыкнуть к самому важному, самому главному — живой советской власти, научиться и привыкнуть советоваться друг с другом.

 И я уверен, я убежден, что для этого мы обязаны ПО ПРАВУ ПАМЯТИ, ПО ПРАВУ ДУХОВНОГО НАСЛЕДОВАНИЯ помочь друг другу — и словом, и делом — самоосознать, что каждый новый этап нашей истории — это ПРОДОЛЖЕНИЕ нашей жизни, наших судеб, как вечное продолжение человеческого единства и борьбы. Только тогда мы сможем возродить или взрастить гены не слепого, а осознанного исторического оптимизма, не пугливого или бесшабашного, а открытого и вдумчивого социального и духовного поиска. И тогда наша перестройка будет осуществляться не ДЛЯ народа и не только ВМЕСТЕ с народом, а ВСЕМ народом, и в этом гарантия ее необратимости.

 Да, «начинается новая история, история постепенного обновления» — новый этап обновления человека и общества.

 И прощаясь в этом повествовании со своими героями, я хотел бы надеяться, что многие из них теперь ЗНАЮТ, «что новая жизнь не даром... достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом...»

 Эти слова — из романа Ф. М. Достоевского «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ».
                1988 г.

   Преодоление. Повесть. — Новосибирск: ПК «Издатель», 1991 г.