Что такое традиция? 2. Иконопись

Ещё одна связь. Из биографической справки узнаём, что автор картины «Русь уходящая» Павел Корин – из семьи потомственных иконописцев. И что это значит? Да то, что мы опять-таки имеем дело с традицией, хранимой староверами. Ибо что случилось в результате всё тех же приснопамятных никоновских реформ? По свидетельству Кирилла Кожурина: «Вместо древнего пения было введено новое итальянское, а новые иконы стали писать не по древним образцам, а по западным, отчего они стали больше похожи на светские картины, чем на иконы. Все это способствовало культивированию в верующих нездоровой чувственности и экзальтации, ранее не свойственной православию». 17
А вот и первоисточник: Аввакум, «Об иконном писании»: «Есть же дело настоящее: пишут Спасов образ Еммануила, лице одутловато, уста червонная, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые, тако же и у ног бедры толстыя, и весь яко немчин брюхат и толст учинен, лишо сабли той при бедре не писано. А то все писано по плотскому умыслу, понеже сами еретицы возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя. <…> А все то кобель борзой Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет все по-фряжскому, сиречь по-неметцкому». 89
И что же видим? Ни много ни мало, что при попытке ИЗМЕНЕНИЯ традиции происходит её ПРЕСЕЧЕНИЕ. Замечательную формулировку, отображающую суть процесса, находим в повести Николая Полевого «Живописец» – в следующих словах мастера-иконописца: «Бог неизобразим… Но неужели так груба была белизна одежды преображенного на Фаворе Бога, как ты ее изображаешь?» «Нет! Лицо его было, яко солнце, и ризы его белы, яко снег, – да где же я возьму красок, дитя мое? В мире их нет! И могу ли изобразить сияние Бога, если один луч солнечный, упавший на сияние, мною изображенное, темнит его! Говорят, что были будто бы где-то живописцы, до того чудно изобразившие преображение и рождество, что человек в забвении может подумать, будто их не кисть писала человеческая, не краски изображали! Но я не верю этим рассказам. Видал я немецкие и итальянские картинки, которые католики называют образами, но это грубые портреты мужей и жен красивых – человеческие, а не божественные изображения. Сын мой! Будь прежде всего смиренномудр – не ищи того, что не дано человеку, или – горе тебе!»
О староверах как о хранителях традиции истинного иконописания – повесть Николая Лескова «Запечатленный ангел». Повесть эта наполнена неуловимой энергией, каким-то нездешнем светом, струящимся сквозь общую хмурость повествования. И что интересно: ничего подобного нет в другом произведении Лескова на религиозную тему – романе «Соборяне». Сам батюшка Савелий Туберозов – главный герой книги – благостен, но вся его благость становится каким-то не имеющим сущностного продолжения рудиментом – при соприкосновении с церковно-иерархической системой, то бишь с церковью, причастившейся государства.
И посему вывод: смысл и содержание как иконописи, так и древлеправославной традиции вообще могут быть выражены двумя словами – Свет Фаворский. О чём не может быть и речи при… соприкосновении с обыденным. Каким угодно – от чувственно-плотского (без подключения духовного) до светско-государственного, ибо явления эти лежат на горизонтальной плоскости и просто-напросто уничтожаются светом из горнего мира. Хотя до поры до времени и препятствуют Его проявлению. Зашёл как-то к батюшке-ксёндзу в костёл – со стороны хозяйственных помещений и его комнаты – и запах снеди – борща и варёного картофеля с мясом – никак не способствовал религиозному настрою. Подумалось: человеку – в том числе и священнослужителю – необходимо, конечно, физическое пропитание, но…  земную пищу, может, не стоит вкушать в том же строении, где происходит общение с Богом? или, как говорят в народе, не стоит путать Божий дар с яичницей.   

Черная доска

Итак, в данном случае противоположность обыденному – мистическое. Переходом же естественным от одного к другому служит не что иное как ПРИРОДА – в этом и заключается  суть дохристианского славянского (и любого другого) язычества – того, что называется ПАНТЕИЗМ.
Но и мистический смысл и содержание ИКОНЫ – также ПЕРЕХОД. Согласно отцу Павлу Флоренскому, икона – окно в потусторонний мир. В трактате «Иконостас» (М.: АСТ, 2003) читаем: 
«Храм есть путь горнего восхождения». 41
«Алтарная преграда, разделяющая два мира, есть иконостас». 45
«Уничтожить иконы – это значит замуровать окна…» 47
«Икона – и то же, что небесное видение, и не то же: это – линия, обводящая видение. Видение не есть икона, оно реально само по себе; но икона, совпадающая по очертаниям с духовным образом, есть в нашем сознании этот образ и вне, без, помимо образа, сама по себе, отвлеченно от него – не есть ни образ, ни икона, а доска. Так, окно есть окно, поскольку за ним простирается область света, и тогда самое окно, дающее нам свет, есть свет…» 49
Кроме того, переход знаменует собой также вечное движение – вечный поиск. И мы вновь возвращаемся к Пришвину: «Утром я осмотрел комнату. Везде чисто, аккуратно. На стене два ружья и пороховницы, на полке большая книга и на ней очки, в углу икона, вернее – черная доска…» 137 – описание это взято из самого почти конца первой книги писателя «В краю непуганых птиц». Но конец есть начало – на что указывает здесь именно ЧЁРНАЯ ДОСКА. В чём смысл этой доски, её содержание? А именно в том, что это окно в ИНОБЫТИЕ, неизменно влекущее – чем? – своей изначальностью! создающее неизменный сквозняк, приводящий душу ставшего на путь в состояние вечного движения, вечного поиска. И потому вполне логично начало второй книги писателя – «За волшебным колобком»:
«Куда же идти: налево со странниками в лес или направо с моряками в океан?
Я присматриваюсь к людям на оживленной Архангельской набережной, любуюсь загорелыми выразительными лицами моряков и тут же возле замечаю смиренные фигуры Соловецких богомольцев. Если я пойду за ними, думаю я, налево, то приду не на Север за Полярный круг, а в родную деревеньку в черноземной России, я приду в ее самую глубину и вперед знаю, чем это кончится. Я увижу черную икону с красным огоньком, на которую молятся наши крестьяне. На этой таинственной и страшной иконе нет лика. Кажется, стоит показаться на ней хоть каким-нибудь очертаниям, как исчезнет обаяние, исчезнет вся притягательная сила. Но лик не показывается, и все идут туда, покорные, к этому черному сердцу России. Почему это кажется мне, что на этой иконе написан не бог-сын, милосердный и всепрощающий, но бог-отец, беспощадно посылающий грешников в адский огонь? Может быть, потому так, что кроткий огонек лампады на черной безликой иконе всегда отражается красным, беспокойным, зловещим пламенем. Вот что значит идти налево. Но там лес, и, быть может, потому так тянет туда мой волшебный колобок». 145
Наиболее таинственно-загадочной является здесь некая обратная сторона, выраженная в черном сердце России, а также в Боге-Отце, беспощадно посылающем грешников в адский огонь. И что особенно важно отметить – сторона-то обратная, но никак не подходящая под определение сатаны-дьявола. Нет, это скорее Тьма Предвечная, о которой находим у Дионисия: «Троица пресущественная, пребожественная и преблагая, руководящая премудростью христиан, направь нас к таинственных слов пренепознаваемой пресветлой и высочайшей вершине, где простые, абсолютные и неизменные таинства богословия, окутанные пресветлым сумраком сокровенно таинственного молчания, в глубочайшей тьме пресветейшим образом сияют и совершенно таиственно и невидимо прекрасным блеском преисполняют безглазые умы» («О мистическом богословии»).
Итак, пресветлый божественный сумрак, сияющая тьма, таинственное молчание – не об этом ли говорят также «Свет на пути» и «Голос безмолвия» – две жемчужины восточной мудрости, обнародованные М. Коллинз и Е. Блаватской? И не об этом ли находим и у Пришвина? «Вместо радостного, знакомого мне, охотнику, солнечного бога, которого не нужно называть, который сам приходит и веселит, я чувствую, другой, какой-то черный бог, требует своего названия, выражения. Мгновенье, и я назову то, что лежит где-то темным бременем, станет легко и свободно. Но в самый решительный момент мне становится ясно, что если я сделаю так, то от чего-то ценнейшего в мире нужно отказаться без остатка, бросить даже это ружье и идти черной тропой, опустивши голову вниз. Я протестую, и черный бог остается без выражения». 170 – Нет, никак не Бог и дьявол, а, скорее, славянские Белбог и Чернобог. То разделение, которое уходит за пределы умопостижения.
То есть изнанка эта находится совсем в другом направлении, нежели зло. Она по ту сторону как нашего явленного мира, но также по ту сторону добра и зла. Как, например, мир, описанный математиком Льюисом Кэрроллом в сказках про Алису, – он перевёрнут, вывернут, но это вовсе не мир зла.
Хорошо это понимал Павел Флоренский, в силу врождённых способностей и полученного образования также обладавший чисто математическим складом ума, о чём свидетельствуют такие его труды как «Мнимости в геометрии», «Столп и утверждение истины», и, в частности, непосредственно касающийся предмета нашего исследования «Иконостас», где посредством математических понятий предпринимается попытка осмыслить инобытие.
И уже самое простое – изначальное – представление выводит нас за пределы чёрно-белого дуалистического мышления: «Одно близкое мне лицо, тоскуя по умершим близким, видело раз во сне себя гуляющим на кладбище. Другой мир казался ему темным и мрачным; но умершие разъяснили ему, – а может, и само оно увидело как-то, не помню в точности как, – насколько ошибочна такая мысль: непосредственно за поверхностью земли растет, но в обратном направлении, корнями вверх, а листьями вниз, такая же зеленая и сочная трава, как и на самом кладбище, и даже гораздо зеленее и сочнее, такие же деревья, и тоже вниз своими купами и вверх корнями, поют такие же птицы, разлита такая же лазурь и сияет такое же солнце – все это лучезарнее и прекраснее нашего по-сю-стороннего». 17

Лик и личина

Посему инобытие – это, прежде всего, разные пути-дороги. Как у Кэрролла, или же Борхеса – сад расходящихся тропок. И восхождение в мир горний, и нисхождение в направлении вечного дифференцирования – со срывом – нет, не в преисподнюю! – а в вечно дробящееся ничто.   
Потому главный смысл, стержень иконописания состоит именно в векторе, направленности к высшему – что значит к Единому. Иконопись – это вовсе не живопись, потому как икона настоящая – это не изображение Бога, не Его портрет – это Его видение. Лик, а не лицо. Икона – окно, через которое мы видим иную – высшую – реальность. 
«Как чрез окно, – говорит о. Павел Флоренский, – вижу я Богоматерь, Самую Богоматерь, и Ей Самой молюсь, лицом к лицу, но никак не изображению. Да в моем сознании и нет никакого изображения: есть доска с красками, и есть Сама Матерь Господа. Окно есть окно, и доска иконы – доска, краски, олифа. А за окном созерцается Сама Божия Матерь; а за окном – видение Пречистой. Иконописец показал мне Ее, да; но не создал: он отверз завесу, а Та, Кто за завесой, – предстоит объективною реальностью не только мне, но равно – и ему, им обретается, ему является, но не сочиняется им, хотя бы и в порыве самого высокого вдохновения». 55-56
Но что особенно интересно для исследования сущности и природы Традиции это её единство для всех философско-религиозных систем, в которых она имеет место.   
«Если мы вспомним, – пишет Флоренский, – что по-гречески лик называется идеей – эйдос, идея – и что в этом именно смысле лика – явленной духовной сущности, созерцаемого вечного смысла, пренебесной красоты некоторой действительности, ее горнего первообраза, луча от источника всех образов, – было использовано слово идея Платоном, а от него распространилось в философию, в богословие и даже в житейский язык, то, направляясь обратно от идеи к лику, значение этого последнего делаем себе совсем прозрачным».  31-32
Итого, платоновская идея как первообраз есть не что иное как окно в мир горний. Таким образом стирается та непроходимая грань, которую сторонники внешней церкви устанавливают между христианством, православием в их понимании, и тем, что они называют «инославием». По сути же так можно именовать лишь системы левого пути. К каковым, кстати, относится и сугубо внешнее христианство с его агрессивностью и замкнутостью – не на Боге, а на Церкви, то есть на самом себе – собственническое обособление в смысле непонимания единства традиции, низведение горних образов на уровень обыденного представления.   
О чём находим в том же трактате Флоренского: «Полную противоположность лику составляет слово личина». 31 – Это значит не что иное как противоположность божественного интегрального с одной стороны – распадающемуся на куски, теряющему субстанциональную сущность дьявольскому – с другой. Это – 15 аркан, и сатана как дьявол, как обезьяна Бога, то бишь личина.
Но особенно для нас интересно – единство Традиции. Посему читаем: «Первоначальное значение этого слова есть маска, ларва – larva, чем отмечается нечто подобное лицу, похожее на лицо, выдающее себя за лицо и принимаемое за таковое, но пустое внутри как в смысле физической вещественности, так и в смысле метафизической субстанциональности». 32 – и наконец: «Характерно, что слово larva получило уже у Римлян значение астрального трупа, «пустого» – inanis, бессубстанционального клише, оставшегося от умершего, т. е. темной, безличной вампирической силы, ищущей себе для поддержки и оживления свежей крови и живого лица, которое эта астральная маска могла бы облечь, присосавшись и выдавая это лицо за свою сущность. Замечательно, что в учениях самых различных даже терминологически выражается вполне единообразно основной признак, лжереальность, этих останков: в частности, в каббале они называются «клипот», «шелуха», а в теософии – «скорлупами». Достойно внимания и то, что такая безъядерность скорлуп, пустота лжереальности всегда почиталась народной мудростью свойством нечистого и злого. Вот почему как немецкие предания, так и русские сказки признают нечистую силу пустою внутри, корытообразной или дуплообразной, без станового хребта – этой основы крепости тела, лже-телами и, следовательно, лже-существами; напротив, бог начала реальности и блага, бог Озирис, изображался в Египте символом джеду, в котором усматривают, как основное значение, схематически изображенный становой хребет Озириса: злое и нечистое лишено хребта, т. е. субстанциальности, а доброе реально, и хребет его есть самая основа бытия». 33-34   
Что же видим? С одной стороны это египетский бог Озирис – как о нём здесь говорится, бог начала реальности и блага, – а также Римляне, Теософия и Каббала, с другой – христианский богослов и православный священник Павел Флоренский. А между ними, внутри них и повсюду – Единая Традиция, в своём интегральном единстве устраняющая любые внешне-локальные противоречия, утверждающая сущность и отбрасывающая за ненадобностью пустые оболочки.   

Последняя Русь

Как далеко, однако, зашли мы в поисках Традиции. И что выяснили? Прежде всего, что Традиция едина, во-вторых, что становым хребтом традиции русской, определяющей её субстанцией является староверие, старообрядчество.
Знаменательно, что это сказывается даже в сущностно, казалось бы, прямо противоположной среде – у коммуниста-пролетария Андрея Платонова, который говорил буквально следующее: «Старообрядчество – это серьезно, это всемирное принципиальное движение: причем – из него неизвестно что могло бы еще выйти, а из прогресса известно что…» – Но странно это только на первый взгляд, ибо истинным смыслом «Чевенгура», «Котлована» и других произведений Платонова является Коммунизм как поиск Царствия Божия – и беда всех Вощевых и Двановых состоит в том, что ищут они его на земле – ищут и строят град земной, видимый, а не небесный невидимый. Не в том измерении, пространстве строят, отчего и строительство превращается в бесконечно-бессмысленный процесс.
И вновь возникает тема движения – с одной стороны как поиск, с другой – побег, уход, анахоресис. «Бежим, бежим, посмертный друг, От черных и от красных вьюг», – читаем в поэме Николая Клюева «Песнь о Великой Матери», имеющей ещё и второе название – «Последняя Русь». Это уже погром Руси, русской традиции большевиками – и очередной её уход вглубь. В образе матери поэта – сказительницы Прасковьи Дмитриевны – видим и абстрактную Мать-землю, мать земли Русской, и вполне конкретную хранительницу Традиции: «Отроковицей прилепилась родительница моя ко всякой речи, в которой звон цветет знаменный, крюковой, скрытный, столбовой… Памятовала она несколько тысяч словесных гнезд стихами и полууставно, знала Лебедя и Розу из Шестокрыла, огненные письма протопопа Аввакума и много другого, что потайно осоляет народную душу – слово, сон, молитву, что осолило и меня до костей, до преисподних глубин моего духа и песни…»
Итого, это образ сказительницы, совместившей в себе все нити русской традиции – от проповеди Аввакума до «Шестокрыла» (популярное в Древней Руси сочинение, переведённое с еврейского; известно с XV в., состоит из шести таблиц, в комментариях к ним именуемых «крыльями» (отсюда и название). Оригинал «Шестокрыла» – сочинение «Shesh Kenafaim» («Шесть крыльев»), составленное в 1365 г. в Тарасконе, судя по всему, евреем-каббалистом Иммануилом бен Якобом Бонфильо (Бонфисом)).
В результате такого соединения религиозной, христианско-мистической, и фольклорной, сказочно-славянской основ – квинтэссенцию чего видим в легендарной Голубиной книге –
возникает смесь не то чтобы гремучая, но весьма диковинная наподобие сказок «Тысячи и одной ночи», но при этом имеющая однозначно светлое и доброе ядро. Это и есть та разлитая в пространстве субстанция, отличающая русские сказки, былины, – русская традиция, которая даже при переходе в атеистическую эпоху сохранила свою светлую сущность.
Именно такую диковинную смесь и находим в «Песни о Великой Матери»:

Три тысячи сосен – печальных сестер
Рядил в аксамиты и пестовал бор;
Пустынные девы всегда под фатой,
Зимой в горностаях, в убрусах весной,
С кудрявым Купалой единожды в год
Водили в тайге золотой хоровод
И вновь засыпали в смолистых фатах.
Линяла куница, олень на рогах
Отметиной пегой зазимки вершил,
Вдруг Сирина голос провеял в тиши:
«Лесные невесты, готовьтесь к венцу,
Красе ненаглядной и саван к лицу!
Отозван Владыкой дубрав херувим, –
Идут мужики, с ними мастер Аким;
Из ваших телес Богородице в дар
Смиренные руки построят стожар,
И многие годы на страх сатане
Вы будете плакать и петь в тишине!
Руда ваших ран, малый паз и сучец
Увидят Руси осиянной конец,
Чтоб снова в нездешнем безбольном краю
Найти лебединую радость свою!»
И только замолкла свирель бирюча,
На каждой сосне воссияла свеча.
Древесные руки скрестив под фатой,
Прощалась сестрица с любимой сестрой.
Готовьтесь, невесты, идут женихи!..
Вместят ли сказанье глухие стихи?
Успение леса поведает тот,
Кто слово, как жемчуг, со дна достает.

Меж тем мужики, отложив топоры,
Склонили колени у мхов и коры
И крепко молились, прося у лесов
Укладистых матиц, кокор и столпов.
Поднялся Аким и топор окрестил:
«Ну, братцы, радейте, сколь пота и сил!»
Три тысячи бревен скатили с бугра
В речную излуку – котел серебра:
Плывите, родные, укажет Христос
Нагорье иль поле, где ставить погост!
И видел Аким, как лучом впереди
Плыл лебедь янтарный с крестом на груди.
Где устье полого и сизы холмы,
Пристал караван в час предутренней тьмы,
И кормчая птица златистым крылом
Отцам указала на кедровый холм.

И разве возможно рационально осмыслить сказанное в таких стихах? Нет, ибо, минуя рацио, они проникают гораздо глубже, соединяя недра души человеческой с миром горним – миром причин, первообразов – таким как наш (ибо что наверху, то и внизу), но только гораздо лучше – где всё, как сказано у Флоренского, лучезарнее и прекраснее нашего по-сю-стороннего.
А где же заветный ключ от этого мира, равно и от нашей русской староверской древлеправославной традиции? Именно этот вопрос и задаёт главный герой – авторское Альтер-эго – романа Сергея Клычкова “Сахарный немец” («Последний Лель»).

ЯГОДНЫЙ БУКВАРЬ
…А Зайчик и верно лежал в эту пору под густою елкой на мху, накрывшись серой шинелью, и думал давнишнюю думу.
Идет старец из пустыни, черноризец, слезно плачет,
А навстречу ему сам Господь Бог:
– И о чем ты, старец старый, плачешь,
И о чем ты, старый старец, воздыхаешь?..
– Как же мне-то старому, не плакать,
Как же старцу мне не воздыхать:
Уронил я ключ от церкви в сине море,
Золотую книгу потерял во темном лесу…
Да, видно, золотая книга в лесу.
Читают ее теперь пушистые зайцы, неразумные дети, у кочки умявши траву, листают их лапки золотые страницы, мелькают пред ними заглавные буквы, заставки с хитрым и тайным рисунком, и встает перед открытой нежно-звериной душой скрытый за строками смысл… величавый, как мир пред зарею, и пугливый пред людским глазом, как пуглив заяц перед хитрой лисицей, учуявшей на полуночной росе воздушный заячий след…
А может, книгу давно размыли дожди, страницы оборвали ветра-непогоды, и страницы легли цветной луговиной на лесные поляны, а буквы рассыпались в мох, – на мху теперь для чертухинских девок и баб заглавные буквы в красную краску растут куманикой и клюквой, строчки повисли на пьяничные и черничные ветки, а точки-знаки, где вещей кончается смысл, ткнулись в колючие иглы можжевеловой гущи, и ест их одна только вещая птица: глухарь!
Ходят бабы да девки по ягоды в лес и по складам читают великую книгу: ягодой пичкают малых ребят, посластиться дают старикам, и старики каждый год и не знают, что проходят, вместе с внучатами, премудрого мира букварь…
Потому-то и мудр простой человек, и речь его проста и цветиста! 

И ещё о том же ключе – о том же заветном слове – в его же стихах:

О, если бы вы знали слово
От вышины и глубины,
Вы не коснулись бы покрова
Лесной волшебницы – Дубны…

Не смяли б плечи перекатов
И груди влажных берегов,
Где плыл закат, багрян и матов,
Под звон охотничьих рогов!

Где сдревле сом стерег на плёсе,
Скрутивши длинным усом, смерть,
А золотые бивни лося
Века поддерживали твердь…

О, если бы вы знали слово,
Что под луной хранят в ночи
От древности седые совы,
От века мудрые сычи…

Характерно, что Николай Клюев и Сергей Клычков – два великих поэта земли русской – уничтожены сталинским режимом. Это к тому, что ныне многие норовят и Сталина представить хранителем традиции и восстановителем православной церкви. Может быть, и восстановителем, вот только какой церкви и какой традиции? Быть может той, что запечатлена на картинах Перова «Крестный ход» и «Чаепитие в Мытищах»? С одной стороны роскошествующей, с другой – приземлённой, обособленной и агрессивной. 
Посему ещё раз вспомним Лескова, его роман «Соборяне». При всей авторской симпатии к протоиерею Савелию Туберозову, священнику Захарию Бенефактову и дьякону Ахилле Десницыну, вся их сугубая воцерковленность всё больше напоминает игру в бирюльки. Нет здесь совершенно энергетической мощи, той сокровенности, которая присутствует в «Запечатленном ангеле» – запечатленном именно староверской энергетикой, сквозняком бездонности и неприкаянности. Да и откуда ей взяться в уютном маленьком мирке, где всё на поверхности, как в покрытых сусальным золотом православных идиллиях Бунина и Шмелева? Отсюда, видать, и сусальность, которой покрывают Пушкина Ильин и Карташёв.   
Отчего так? Отчего традиция вырождается в сусальность? Оттого что церковь (небесное, внутреннее) сращивается с государством (земное, внешнее), и берет на себя функции организации не только всё упорядочивающей (в меру своего земного обыденного представления), но ещё и преследующей и карающей. И главное кого? тех, кто верен старому, то есть ТРАДИЦИИ! объявление традиционалистов раскольниками – и есть главная подмена.
И потому – как результат подмены и выхолащивания – уход Традиции вместе со старой верой. Как у Левитана – на вечный покой – вдаль от генеральной линии, от столбовой дороги официальной церкви.