Химеры

Антуан-Себастьен д'Англярэ, а, попросту Шико, как звали его короли, начиная с буйного Карла IX и заканчивая его теперешним повелителем, жизнерадостным Генрихом IV, пил за этот вечер уже седьмой бокал вина, дивясь тому, что хмель его не берет.

Он уже несколько раз проводил сей эксперимент – смаковал терпкий напиток, ожидая приятной тяжести в голове и тепла в желудке, но безрезультатно, будто бы он пил воду.

Возможно, причиной были унылые украшенные поблекшими гобеленами стены заброшенного замка, хранившего тяжелые воспоминания, и то, что шумный Наваррец в окружении хохочущих дам, странно смотрелся под сумрачными сводами, не забывшими слез Екатерины и ее дрожащих от вечных хворей и страха перед матерью детей.

Фактически Генрих еще не стал королем Франции, потому что не стал королем Парижа, как был некогда белокурый красавец Генрих де Гиз и как никогда не был еще один Генрих, убитый фанатиком король, незаметно прокравшийся в сердце Шико и не дававший ему покоя и после смерти.

Что делали они, провонявшие порохом, потом, кровью и чесноком вояки, в этой печальной обители, некогда напоминавшей обитый благоухающим бархатом сундук, Шико поленился бы сказать. Потому что все было банально и просто – вечный Повеса Генрих желал развлечься, но не в объятиях госпожи Габриэль д’Эстре, которые становились все настойчивее, а в непринужденном обществе товарищей по битвам и веселых девиц, не требовавших от него того, чего он не в состоянии был дать ни одной, даже самой прекрасной женщине. Верности.

Этот вечер был лишь редким эпизодом отдыха в череде других эпизодов, наполненных шумом канонады и звоном шпаг. А странным он был потому что, по-хорошему, Наваррцу нечего было делать в Амбуазе, покинутом блестящим двором, уснувшем в разорванной паутине прежних грязных интриг.
Или почти нечего. Потому что что-то, кроме соображений безопасности, все же притянуло сюда Генриха. Быть может то же, что мешало Шико захмелеть и забыться.

Слышался смех, соратники Генриха шумно хвалились своими подвигами в последнем бою. Девица, сидевшая на подушке в ногах Наваррца, расстегнула лиф и с бесстыжей непосредственностью обнажила перед ним нежные перси. Темные глаза гасконца затуманились, поплыли. Похоть. Нечто настолько же здоровое, как запах чеснока и пота. Так не похоже на изысканный порок того, кого эти стены запомнили мечтательным юношей, еще верившим, что и ему удастся удержаться в заранее определенных рамках.

Шико допил восьмой бокал и потихоньку пошел прочь.
Из покоев чопорной Екатерины, святотатственно освещенном слишком яркими огнями, он проследовал через небольшие холодные комнаты в галерею. Он чувствовал себя маленьким и жалким, отвыкший от высоких аркадных сводов и стройной величественности колонн, так как его новый повелитель, казалось, не столько в силу обстоятельств ведет кочевой образ жизни, но подчиняясь своей неугомонной натуре. Шут пересек утопавший во мраке Зал Совета, направив стопы к террасам. Там было светло даже ночью, потому что белый камень мягко сиял в лунном свете. Шико облокотился о перила. Выпитое вино потихоньку давало о себе знать и нагоняло воспоминания, выныривавшие из прошлого, как ночные бабочки, попадавшие яркими крылышками в бледные световые полосы.

 ***
Сюда же он забрел ясным полднем лет тридцать тому назад. Ему шел двадцать первый год. Был тогда Шико веселым молодым человеком, чьи предки боготворили своих королей и мечтали хотя бы раз в жизни одного из них увидеть. Некоторым счастливилось и, сами умирая от голода, они отдавали Владыкам Французского королевства последнюю травинку, выросшую на скудной земле, удобренной костями предыдущих поколений вечно голодных, грязных крестьян.

Но дед по схожей цене сумел приобрести дворянский титул и небольшой замок и, связавшись с нужными людьми, добился чести для своих сыновей лицезреть королей практически без передышки. А вскоре и Шико обратил на себя внимание болезненного юного Валуа, который оказался мало похож на полубога, но испытывал к отпрыску сомнительного дворянчика некоторую симпатию, каковую люди с больной психикой питают к тем, кто здоров душевно и абсолютно безопасен, вроде скачущих по псарне резвых псов.

Шико же, угождая государю, выслушивая наставления отца о том, что должен боготворить помазанника божьего и служить не щадя живота своего, не переставал дивиться: каким же шутником должен быть Господь, чтобы отдавать земную власть в руки тщедушных малолетних правителей с очевидной склонностью к садизму.

Своими рассуждениями юноша не делился даже с отцом, ибо в детстве был неоднократно порот за вопросы, которые задавать «не положено», а от мыслей к ним приближавшим следовало бежать, как от чумы и молиться, бия поклоны, пока от усердия не пройдет опасная блажь. Веселый молодой человек вскоре заметил, что никакие поклоны не помогают управляться с природной наблюдательностью, зато смех разбивает противоречия в прах, отчего нрав Шико стал еще беспечнее.

Какие мысли посещали голову отца, юноша не знал. Но тот был большим чудаком: поочередно богохульствовал и молился, сначала резал католиков, потом с не меньшим воодушевлением гугенотов, выгодно менял господ и всегда бывал уверен в собственной непогрешимости... И усвоил юноша главный принцип – служить годится лишь себе, покуда недосуг Господу, с равным рвением насылающему беды на головы, как праведников, так и грешников, уследить за последствиями всех своих шуток. И мир Шико виделся пестрым балаганом, где благое легко обращается в злое, святое - в грешное, жизнь - в смерть, слуги - в господ, и всюду-всюду, смешиваясь с вином, течет кровь под лязг шпаг, звон бокалов, хохот гулящих девок и нежный лепет младенцев.

Предавался ли Шико в то утро подобным мыслям или каким-то другим, да и как забрел на террасу, куда бы его не следовало пустить камердинеру, он сейчас не мог вспомнить. Поручение Карла загнало его в Амбуаз, полупустой, потому что двор был в изнеженном Шенонсо и только младшие дети паслись здесь на травке среди нянек обоего пола.

Как бы там ни было, но именно здесь он увидел хрупкое маленькое существо, меланхолично передвигавшее длинные стройные ноги. Шико решил, что ребенок, судя по изяществу и грации – девочка. Уж не Маргарита ли Валуа? Но почему одета, как мальчик?

Дитя повернуло голову в мягких черных кудряшках, и уставилось на Шико. Тот замер, завороженный. Красивый ребенок с тонкими чертами лица, кожей на вид нежнее лепестков розы, с большими серьезными карими глазами, имевшими странное выражение: печальное и восторженное. Прекрасное создание будто бы прислушивалось к чему-то в глубине себя, источая флюиды радости, но тут же, не находя гармонии между внешним и внутренним, печалилось, чтобы привлеченное новым узором, щербинкой на камне, белым барельефом стены или золотистым ободом деревянной рамы возрадоваться вновь.

«Что за чудеса?» – спросил себя Шико. «Не сошло ли это дитя с неба? Не может быть, чтобы это был кто-то из Валуа».

В последнем Шико сомневался, потому что все известные ему члены королевской семьи утверждали его во мнении о царившем в земной юдоли хаосе: королева-мать казалась ему уродливой, хотя и умной женщиной, она пугала, подобная ядовитому скорпиону. У Карла один за другим следовали припадки животной агрессии, отчего болезненный ребенок делался безобразным. Маргариту Валуа ему еще не удавалось увидеть. Тут отец утверждал, что девочка вырастет красавицей. Зато недавно умерший Франсуа представлял собой жалкое зрелище, как хилостью тела, так и слабостью духа.

Но чем ближе подходил к нему ребенок, тем яснее Шико убеждался в том, что перед ним все же мальчик и, если не обращать внимания на врожденную грацию и скользящую легкую походку, то можно было заметить, что чертами лица малыш напоминает Карла. Еще одна шутка: тот же нос, рот, подбородок, но все вместе давало совершено иной, обворожительный облик.

Итак, перед ним Месье, герцог Анжуйский, понял Шико, испытывая волнение. Его поручение не предполагало близкого общения с младшими королевскими отпрысками, да и сыт он по горло был этими Валуа.

Он хотел ускользнуть, но ребенок его заметил и остановил одним взглядом, в котором Шико застыл, как жук, угодивший в каплю янтаря.

- А ты кто? – спросил его мелодичный голосок.

- Ясельничий его светлости маркиза Буаси, Месье, - почтительно склонив голову, сказал Шико.

Мальчик удивленно приподнял брови. Без намека на надменность, свойственную Карлу. Простой, естественный жест.

- Я тебя здесь еще не видел? – спросил он.

Шико улыбнулся. Что ж, наблюдательность его не подвела. Итак, он имеет честь говорить с наследником престола, покамест Карл не обзаведется сыном, а в последнее уже тогда мало кому верилось.

- Я здесь случайно. Его величество просил найти одну вещь.

- А… - меланхолично отозвался маленький принц. – Я тоже ищу. Но не вещь, а Генриха.

- Генриха? – спросил Шико, припоминая. Кажется, здесь гостил сын Жанны Д`Альбре.

- Да. Жуанвиля.

Шико припомнил. Жуанвиль – младший Гиз. Племянник знаменитого Франсуа де Гиза, грозы семейства Валуа.

- О, так под этой крышей потерялось два Генриха*? – спросил он с улыбкой.

- Да. Есть еще кузен, - мальчик впервые состроил надменную гримасу, на миг действительно став похожим на Карла. Но уже через мгновение вернулось кроткое, исполненное меланхоличной величественности выражение.

- А того Генриха вы нашли, Месье?

- Да. Очень быстро. Он был в саду.

- Так может и вторая ваша пропажа в саду?

- Нет. Я там обыскал каждый куст. А в конюшню бы его не пустили. Туда только меня пускают.

- И давно вы его ищите?

- Очень. Я устал.

- Так бросьте это дело. Он сам найдется к обеду.

- Нет. Я должен его найти. Иначе он…

- Он «что»?

- Ничего.

- Простите, Месье, мне пора идти.

- А вы нашли то, что искали?

- Да, - улыбнулся Шико.

Он и в самом деле нашел оставленную Карлом в конюшне шпору, которую юному королю непременно хотелось видеть с утра. Шико был уверен, что когда он вернется со шпорой в Шенонсо, его находка уже будет неактуальной. Раздражительный ребенок еще найдет из-за чего портить людям нервы.

Он оглядел герцога Анжуйского, или Анжу, как его тогда называли, собираясь уходить. В отличие от Карла этот малый не вызывал у него обычной антипатии к надутым аристократам вообще и королям в частности. Малыш держался с непринужденностью ангела. От грусти в его ясных глазах у Шико непроизвольно сжалось сердце.

- А здесь вы все осмотрели? – решил спросить он. Почему-то ему взбрело в голову, что Месье обижают принцы.

- Да. И не по одному разу, - печально подтвердил мальчик. Но очаровательное мерцание в его глазах окончательно заменилось затравленным выражением. Так бывает, когда человек догадывается, что над ним смеются, но не может разгадать, в чем подвох.

Тут в голову Шико пришла одна мысль. Он перелез через перила, прошел по краю террасы, заглянул во внутренний дворик, а затем ловко вскарабкался на химеру, служившую для того, чтобы отводить с прогулочной площадки дождевые воды. Месье скрылся из виду, а Шико, обнимая каменное чудище, на всякий случай прикидывал расстояние до земли. Вскоре показалась голова мальчика. Прекрасные глаза герцога оживленно сияли.

- О! Так он мог спрятаться на одной из химер. Ему это по силам! – Малыш и сам не понимал, насколько верную высказал мысль. Жуанвиль, впоследствии Генрих де Гиз, оказался большим специалистом по химерам.

Но тогда Шико не придал фразе значения. Он только внимательно посмотрел на Месье. Возможно, принцу из семейства Гизов и по силам было исполнять сложные кульбиты, но не наследнику Валуа. Бросалась в глаза девичья хрупкость ребенка. Шико почувствовал беспокойство.

Тут, к его удивлению, смело блеснув глазами, Месье перелез через перила и забрался на соседний желоб-химеру. Он хорошо владел телом, но покачнулся, пытаясь пристроится так, чтобы его не было видно с террасы. Шико забрался обратно на край стены и силой стащил мальчика с опасной игрушки.
Он готовился к истерике, такой привычной для маленьких Валуа. Но, странно, ребенок совсем не выглядел рассерженным. Не выглядел он и испуганным. Его щеки разгорелись, как у маленького воина. Шико не мог им налюбоваться, что, судя по реакции Месье, было тому привычно.

- Вот что. Я сейчас обегу вокруг замка и найду вам вашего Генриха. Свистну. Тут и вы появитесь. Выйдет, что это вы его нашли.

- Я сам его найду, - сказал Месье, вставая во весь рост и опасно раскачиваясь на краю.

Шико стало не по себе. Восхищенный очевидной смелостью малыша, очарованный этим, так мало сочетавшимся с девчоночьей внешностью качеством, он поднял мальчика на руки и перенес обратно на террасу.

- Я бы не упал! – возмутился Месье. Но никаких угроз не выкрикивал, хотя Шико был готов к фирменной падучей.

- Это опасно. Считайте, что вы его уже нашли. Так и скажите ему, когда он явится к обеду, что видели его за террасой, но не охота было карабкаться по стене, как обезьянка. Ведь другой Генрих никого не ищет? Где он?

- У пруда. Я его нашел, а он остался ловить карпов.

- Вот. Видите, Месье, один из вашей компании определенно проявляет благоразумие. Вот и вы – будьте хитрее.

Некоторое время ребенок стоял и смотрел на Шико снизу вверх, что-то про себя прикидывая. Потом кивнул. Улыбнулся.

- Я так и сделаю. А вы… Останетесь со мной?

Шико задумался. Этот не от мира сего красивый ребенок ему нравился. Хотя что-то неправильное, трагическое таилось за его чрезмерно утонченной внешностью. Что-то беспокоило Шико, когда он заглядывал в загоравшиеся и гаснувшие глаза.

Постепенно Карл потерял к нему интерес, раздраженный недостаточной почтительностью низкородного слуги, утомленный его шутками. Тогда-то Шико и вспомнил о Месье.

***
Старому шуту показалось, что одна из подлетевших к нему бабочек скорчила уродливую мину. Он поманил ее длинным крючковатым пальцем.

«Ну давайте, летите все сюда. Покажите свои истинные морды, - прошептал Шико. – Куда вы там упрятали моего Подлого Ирода?»

- Эй, ты чертей гоняешь? – раздался рядом с ним веселый голос.

Шико повернул голову. Перед ним стоял Наваррец, показавшийся шуту трезвым, как борзая Екатерины Медичи.

- Нет. Химер. Предлагали мне с ними станцевать. Да я им не дался.

- Химер? – Наваррец удивленно огляделся. – Нет никаких химер. Да и зачем тебе? Вон у нас Эстер или хоть Луиза. С удовольствием с тобой потанцуют.

Шико отшатнулся, закрывшись руками, будто в испуге.

- Нет уж. Девицы по твоей части. Да и куда я им? Не умею я с девицами. Мой первый король гнал их от себя, на тебя же они налетают, как на мед. Чур меня! Чур! Уж мне привычней с химерами!

Генрих Наваррский приобнял Шико, так как тот опасно приблизился к краю, а в его способности держать равновесие король сомневался. Сказал с улыбкой:

- Да полно, мой друг. Не гнушался наш Генрих и женского общества. Те же, чью компанию он предпочитал, обладали завидной смелостью. Вот бы мне таких эскадрон.

- Э нет, сир. Я не из того эскадрона, - заметил Шико, которого смущали не столько королевские объятья, сколько резкий запах чеснока.

Генрих рассмеялся, отпуская Шико.

- Но ведь они любили его. Как и ты, мой друг.

Шико отвернулся, сделав вид, что снова отмахивается от бабочки.

Между молодым гасконцем и Месье как-то исподволь, незаметно развились дружеские отношения. Слишком искренние для среды, в которой они вращались. Возможно, дело было в том, что ровным счетом ни одной из партий, яростно рвавших государство на части, не приходило в голову придавать значение привязанности наследника престола к отпрыску захудалого рода, почти простолюдину.

Их дружбе способствовал мягкий характер Генриха, его умение отличать хорошую шутку от оскорбления, страсть ко всему неординарному, талантливому и блестящему, а также веселый нрав Шико. Остроумие юный герцог ценил не меньше внешней красоты, что добавляло ему веса в глазах старшего друга.

А вот любовь Генриха к «прекрасному» беспокоила Шико. Он приглядывался к своему маленькому господину, которого в шутку привык называть «сынок» и давать другие клички, выдававшие как его снисходительность, так и нежность. Но долгое время опасения гасконца, к счастью, не оправдывались. Ну и что, что Генрих предпочитал общество камеристок матери? Зато души не чаял в сорванце Жуанвиле. Правда что, этот крепкий блондинчик был весьма хорош собой…

Но второй Генрих сам на некоторое время ушел со сцены, находившейся под зорким надзором Шико. Чтобы связать Екатерине Медичи руки Гизы планировали взять маленького Валуа под свою опеку. Осенью 1561 года их план едва не удался благодаря привязанности Месье к своему белокурому другу, который взялся уговаривать его устроить романтичный побег, так чтобы жить без уроков и наставлений ученого Амио. Боявшийся мать пуще грома и молний, герцог, тем не менее, слушал соблазнительные уговоры внимательно, и романтичная натура едва не подвела его, дав заманить в ловушку.

Единственным человеком, которому с перспективой волнующего приключения поделился Генрих, был его уже тогда бессменный наперсник Шико. Гасконец незамедлительно выдал воспитанника одному из камердинеров, потребовав, чтобы тот честь «раскрытия заговора» взял на себя…

***

К радости и гордости гасконца мальчик, которому при крещении было дано имя «Александр», начал взрослую жизнь с громогласных подвигов. Как и его великий тезка уже в шестнадцать лет он блистал полководческим талантом. Он побил гугенотов при Жарнаке и Монконтуре. Его славил Париж, в него влюблялись дамы, например госпожа Монпасье, которую Генрих опрометчиво отвергнул и которая в дальнейшем преследовала его со щелкающими ножницами**, как во сне, так и наяву… За ним часто следили и мужские глаза. Было в нем нечто, что заставляло серьезных мужей как-то уж слишком подробно останавливаться на описании приятной внешности юного героя. Его лик пытались запечатлеть художники, но, по признанию знавших Генриха людей, безуспешно. Только тонкие черты, странное томное выражение лица, но ни намека на то, из-за чего от него теряли голову впечатлительные натуры обоего пола.

К счастью, поползшие было слухи по поводу причуд Генриха: на такой-то праздник слишком ярко оделся (и что? все аристократы одеваются ярко), вдел огромную серьгу в ухо (многие господа носят серьги), явился на празднества в честь свадьбы сестры в женском платье… - утихли, не успев распространиться. Герцог влюбился.

В женщину. Марию Клевскую.

Где-то там, среди конусов терна, чьи верхушки едва видели старые глаза шута, его, тогда молодые глаза, могли любоваться трогательным зрелищем – коленопреклоненный герцог Анжуйский читает стихи даме своего чрезмерно нежного для мужчины сердца и ничем в этом порыве не отличается от обычных влюбленных юношей. Разве только роскошью одежд, благовоньями и женской красотой лица, еще обрамленного чарующими кудрями. Но пусть властный огонек горел скорее в глазах Марии, чем в глазах Генриха, становившегося в ее обществе нежным, как ягненок, зато сам герцог чувствовал себя мужчиной. И даже Шико облегченно вздохнул, отогнав от себя тревожные мысли. И ворковали голубки среди розовых кустов и с улыбкой, полной в равной степени понимания и зависти смотрел им в след белокурый красавец Генрих де Гиз. Этот странный малый сумел вновь заморочить Месье голову, попытался сблизиться и даже прикинулся другом, прикрывая неугодные двору свидания. Мастер интриг, бывший на легкой ноге со всеми возможными химерами, он верил в них сам, умел убедить всех прочих в том, что измыслил его изощренный ум, но все его старания оказались напрасны. Герцог Анжуйский не смог помочь ему с сестрой, всему вымышленному предпочитавшей реальность. Маргарита отвергла поклонника, будучи к тому времени уже связанной с Навварцем узами брака.

Шико очнулся от нахлынувших воспоминаний и посмотрел на Генриха Наваррского, все еще недурного собой, хотя и поседевшего. Как знать, если бы он сразу выбрал своим повелителем этого жизнерадостного умного человека, была бы спокойней молодость? Наваррец молчал, по-видимости, тоже погрузившись в воспоминания.

«Они любили его», - сказал он только что. Шико понимал, что это не было насмешкой. Возлюбленные Генриха платили за свою любовь к нему смертью. Быть может, традицию положила Мария Клевская? Их любовь продолжалась недолго. Спустя чуть больше года возлюбленная, тогда уже короля Польши, умерла родами. Нет, не дитя Генриха свело ее в могилу, а плод безобразного Конде, за которого против воли она была выдана замуж. Обычная партия. Генрих и сам не мог рассчитывать на то, чтобы делать что-то по собственной воле. С младенчества прилюдно рождавшиеся и делавшие первые шаги принцы приучались занимать свое место на политической доске, и горе тем, кто вырывался за пределы клетки. И не было фигуры уязвимее короля. То же, что от несвободы страдали и отпрыски аристократических семейств, лишь приближало их к принцам крови, и должно было им льстить. Возможно, некоторые из них неблагодарно роптали, но в данном случае воле, продиктованной «интересами государства» ни Генриху, ни Марии не пришло в голову противиться. Маргариту, из-за любви к которой до конца его дней кровоточило сердце Генриха де Гиза, выдавали за Наваррца в слезах. Генрих Валуа тоже плакал и молил мать «что-нибудь придумать». В результате чего и был отправлен ревнивой властительницей царствовать в Польшу, что ему следовало воспринимать за честь. За честь Марии следовало принимать ухаживания старого супруга…

В Польше было холодно, языка он не знал, его потуги править натыкались на неповиновение и непонимание. Он старался. Честно старался, потому что иначе не умел, но его снедала тоска по Марии. В итоге, он сбежал, впервые переступив пределы клетки. Его не то чтобы не ждали, но только были несколько ошарашены. И не решались сказать о смерти Клевской. Что выкинет эксцентричный Валуа? Письмо, извещавшее о несчастье, положили среди деловых бумаг. А потом смотрели, как, тогда уже король Франции и только по совместительству Польши, катается по полу, воя от боли. Все молчали, испытывая брезгливое недоумение. Только Шико утирал пот и слезы с его лица, когда решался приблизиться. Придворные, для которых короли денно и нощно поневоле разыгрывали представления, устали от слишком затянувшейся трагедии. Король тосковал, плакал, страдал. И если, как принцу, ему удавалось хотя бы изредка побыть наедине с собой, то теперь от самого пробуждения и принятия пищи, до испражнений и непроизвольно текущих по щекам слез, стонов, которые невозможно сдерживать бесконечно – он был на виду. Наблюдаемый, оцениваемый, порицаемый. Нежный, с утонченной двуполой душой, впечатлительный и нервный Генрих никак не мог понять, почему его страдания вызывают отвращение у приближенных, даже у матери, так его любившей. От него требовали быть героем – он был. От него требовали ухаживать за английской девственницей Елизаветой – ухаживал, преодолевая страх перед женщиной, годившейся ему в матери. Занять польский трон? Так далеко от родного Парижа… Но он сделал все, что должен был и им были довольны, покамест не сбежал. И вот судьба отняла у него любовь, женщину, которая оберегала его от него самого. И с обнаженной душой, всеми презираемый, все еще прекрасный юный король метался по роскошным покоям, горюя, как турецкая вдова.

Когда, утомленные наскучившим репертуаром придворные в кои-то веки оставили их вдвоем, Шико подошел к распростертому на полу Генриху, осторожно приподнял и пристроил его голову к себе на колени.

- Кто здесь?! – вскричал Генрих, открывая мутные глаза.

- Всего лишь я, сир. Один из ваших уцелевших подданных. Остальных вы изволили утопить в слезах.

- Ах, Шико, - прошептал молодой человек, наконец узнавая старого друга. – Как же мне не проливать слез? Им не угодить, что бы я ни делал. Я смеюсь – они злятся, я тоскую – они мной недовольны.

- А ты не угождай. Поступай, как положено королю, то есть так, как ты сам считаешь нужным для блага Франции.

- Они все рано не поймут. Будут плести интриги, говорить гадости, - шептал несчастный король.

- Что ж. Ты дал им время понять. Теперь делай то, что велит тебе твое огромное сердце, сынок. Найдется человек, который одобрит. Вот я, например. Считай, что я тебя благословляю на великие свершения. С моей помощью ты перевернешь с ног на голову все французское королевство.

- Ах, шут. Тебе бы только зубоскалить.

- Да, я шут. Но разрази меня гром, чтобы я поменялся хотя бы с одним принцем. Скулы сводит от жалости, глядя на ваши старания сделать хоть один самостоятельный шаг. Я же иду, куда хочу, и мне нет дела, смеются ли вместе со мной те, кто не понимает моих шуток, - гордо ответствовал Шико.

Наверное, это был тот редкий случай, когда гасконец говорил серьезно. К его беспокойству это явление имело последствия. Генрих сел на полу, глядя в глаза единственного друга ставшими вдруг сухими и вполне по-здоровому заблестевшими глазами.

- Пожалуй, ты прав, мой друг, - произнес задумчиво Генрих. – Я потратил чертовски много времени, пытаясь им понравиться. Что ж… Теперь пусть они мне стараются прийтись по вкусу.

Шико молчал. С тревогой он смотрел на молодого короля, все еще прекрасного, но уже с начавшими редеть волосами, тонкими горестными черточками у изящных губ.

Он нисколько не был удивлен, когда нашел своего царственного подопечного среди танцующих в огнях фейерверка господ. Генрих был в женском платье, крикливо накрашенный, с непотребно обнаженной, не по-мужски соблазнительной гладкой грудью… Он отвел глаза, печально вздохнув. Что ж… Если только так можно спасти возлюбленного повелителя от безумия и заставить забыть о Марии, то и это средство сгодится.

 ***
- Во всяком случае, они были ему беззаветно преданы, - сказал вдруг вышедший из задумчивости Наваррец. – А все эти слухи… Думаю, не имели они под собой твердой основы. Валуа просто любил позлить тех, кто был к нему враждебно настроен. Правда что, способ он выбрал сомнительный…

Он говорил будто бы себе под нос, но Шико понимал, что Наваррец, хлебнувший вина, был бы не против разрешить для себя одну давно мучавшую не его одного загадку. Теперь он оценивающе следил за Шико, прикидывая достаточно ли тот пьян, чтобы проболтаться.

- Ему следовало быть менее привлекательным. Тогда бы люди с головой поняли бы, что он над ними потешается. А так…

- Вышло, что потешались над ним. Да, сын мой. Опасное это дело носить платье. У женщин на это вся смелость уходит. Вот они и не участвуют в войнах, - глубокомысленно изрек Шико.

Наваррец улыбнулся. Он тепло относился к Генриху Валуа, несмотря на возникавшие между кузенами недоразумения, но он не был бы гасконцем, если бы его не гложило любопытство. Однако всерьез «пытать» Шико он, конечно, не собирался. Лишь, чтобы легкомысленная атмосфера угасавшего вечера не развеялась до того, как голова коснется свернутого кулем плаща, он бросил еще один пробный камешек.

- К тому же все они отличались не только мужской красотой, но и мужеством. Да и сам Генрих казался изнеженным только с виду. Все, у кого хорошая память, помнят подвиги его юности. Не удивительно, что к нему тянуло самых ярких представителей дворянства….

- О, да, - согласился Шико. – Да так тянуло, что за уши было не оторвать.

- … и не удивительно, что они ревниво служили своему королю…

- Было такое. Иной вечер ему самому не доставалось помады, так рвались успеть напомадиться, да пожирнее товарищей по ратным подвигам.

На сей раз Генрих рассмеялся, успокоенный улыбавшимися глазами шута. Шико с сожалением заметил, что хмель, который возымел было действие, начал проходить. Следовало выпить еще вина и уж тогда уснуть мертвецким сном.

- Пойдем спать, друг мой, - поддержал его Наваррец.

Вместе они вновь вступили в галерею. В одной из маленьких опочивален, аккурат на кровати Екатерины Медичи старый шут и устроился спать.

Ему снился сон, навеянный нескромными намеками Наваррца: Генрих, сидя на кровати в соседней спальне, гладит по светлым волосам коленопреклоненного Келюса. Рядом, на бархатных подушках расположились Сен-Люк и одноглазый красавец Можирон. О Шико никто, как обычно, не помнит. Светлые глаза Келюса горят сладострастным огнем. Король с удовольствием проводит по его щеке тыльной стороной алебастровой надушенной ладони. Пока он и сам не знает, к чему это приведет. Шутить он научился у шута, но королевское достоинство не позволяет ему отдать свою царственную особу во власть изнывающего от желания мальчишки. Однако Келюс видит в нем не только своего короля. Он таким влюбленным взглядом ласкает гибкое изнеженное тело, что все присутствующие едва дышат от охватывающего их жара. Шико следит за событиями, только повинуясь долгу. Ему хочется сбежать, поискать тенечек и забыться там, в обнимку с прохладным бургундским. Можирон перехватывает инициативу. Он потерял свой глаз в битве, что, нисколько не испортив его лица, выдает в нем бешеную смелость. Ревниво следя за Келюсом, в отчаянии, что король ласкает не его, он начинает целовать узкие ступни объекта своей страсти. Оживляется Сен-люк, впоследствии старавшийся стереть из памяти тот вечер, как часто случается с отвергнутыми возлюбленными. Но тогда он жаждал Генриха не меньше своих соперников и не задумывался о постыдности своих притязаний. Сен-Люк осторожно, на локтях подползает к Генриху и с приглушенным стоном стягивает с гладких плеч бархат. Поцелуи Можирона все откровеннее, будто в безумии он продвигается выше, туда, где надушенную кожу едва прикрывает бесполезный халат. Шико кусает губы, заметив, что Генрих вздрагивает. На миг их взгляды встречаются, и, наверное, о помощи кричат большие глаза, в которых, вспыхивая, гаснут давно замеченные гасконцем таинственные искры. Шико насмешливо жмурится, не двигаясь с места. «Нет, Генрике, в эту западню ты забрался сам. Прошли те времена, когда я мог самовольно пресекать твои сумасбродства». Шут поворачивается, не желая следовать нездоровой привычке двора – следить глазами за каждым вздохом и движением королей, включая эротические конвульсии. Он слышит протяжный тихий полу-вздох полу-вскрик и успевает повернуть голову, повинуясь инстинкту защищать это недоразумение, в котором единственном видит своего Господина. Но беспокойство напрасно. Просто Генрих перестарался, дразня своих львят, и теперь барахтается в их объятиях, раздеваемый с поспешностью, грозящей ущербом дорогим тканям благоухающего облачения. Шико приходится остаться. Потому что почти всерьез он опасается, что обезумевшие от страсти мальчишки разорвут государя на части. Он уже поет упокой мужской чести Генриха, когда, почерпнув энергию в его взгляде, тот находит в себе силы вырваться из ласково терзающих его рук, навалиться на одного из воинственных Амуров и оседлать тому спину. Келюс пытается бороться, потом пронзительно кричит… Можирон, когда первый счастливец, удостоившийся королевской любви, отползает в сторону с лицом, залитым слезами, но блаженно улыбающимся, пользуется минутным замешательством довольного Генриха, который уже не сопротивляется, позволяя измазать себя маслом там, где желают его взбунтовавшиеся любовники.

«Эй вы там, если король не сможет завтра ходить и достойно предстать перед Лигой, все то же самое Гизы сделают с вами, но не рассчитывайте на духи и помаду!» - кричит Шико.

Развратники смеются, вместе с Генрихом, которому, даром, что самому старшему из них, нет и тридцати лет…

«Чур меня, чур, бесстыдники!» - шепчет, ворочаясь Шико, но и другие его сны также не отличаются целомудрием, и он устает им противиться.

Солнечный луч проник в опочивальню. Осветил деревянные, расписанные мелким узором балки, гобелены на стенах с изображением прекрасных нимф и сказочных животных - совсем не унылые, как казалось вечером.

Старый шут улыбался. Разгулявшееся по жилам вино дало неожиданный результат: все ночь он любовался счастливым Генрихом, и его ничуть не смущало, что ласкавшие изнеженное тело его повелителя руки были мужскими.

Его король бывал счастлив. Пусть и по-своему. Вопреки всяким заговорам, химерам, и жестокой серьезности тех, кто в химер верил. Генрих же верил в любовь и только ее ценил выше всяких сокровищ. Кто сказал, что это непозволительная роскошь для короля Франции?

Не Шико.
----
• *Имя «Генрих» последний Валуа получил при конфирмации, то есть лет в 14
• **Хотела постричь Генриха Валуа в монахи