Звук сирены должен быть оглушительным

Звук сирены должен быть оглушительным, и он, чёрт возьми – вот нелепица, правда? – оглушителен. Мы стоим у самого края полуразрушенного моста, как нестабильные подростки, взращенные романтикой суицида, разбитых крыш и страданий с чашкой переслащённого кофе, стоим, облокотившись на шаткие перила, и смотрим, как ещё более нестабильное небо крошится о зубья небоскрёбов. Сине-голубая стружка погребает под собой землю, с шипением расплавляется в реке, придавая ей оттенок китайской пластмассы. Взрывы наполняются твоим смехом, безумием, сердечным ритмом. У тебя температура, тебя лихорадит, но посмотри на мир, посмотри на него в последний раз, запомни всё, на что хватит памяти, потому что секунда – и всё поменяется.   

Небо упадёт нам на головы, и константы поменяются. Ненавидь. Потому что ненависть – это привычно и естественно, потому что к ней пристращаешься вместе с молоком матери, потому что она прививается легче любых прививок, потому что она была, есть и будет. Всегда. И мир будет смеяться кровавыми слезами, и мир будет задыхаться от своего собственного смрада. Беспричинно легко: душа окончательно перестанет весить. Что ты сделаешь в первую очередь: воспаришь над поверхностью планеты, чтобы обозреть все чудеса мира, или убьёшь соседа, чтобы в картонном доме стало тише?

Самое страшное, что мне будет всё равно, что ты выберешь. Потому что я перестану существовать, меня сотрёт очередная Солнечная вспышка, сожжёт радиация космического ветра. Или просто подо мной в последний раз скрипнут шаткие перила, приглашая упасть куда-то невообразимо вниз. Не тревожься за меня, я просто хочу в последний раз насладиться этой потрясающей воздушной тревогой. Ведь я так люблю пространственно громкие звуки вроде грома и взрыва.

Пожалуйста, ненавидь за нас двоих так, как это можешь делать только ты. Потому что, когда ты ставишь всё человечество априори ниже себя, тебе не обязательно постигать новое, развиваться и куда-то стремиться. Тебе бросают кости безликие хозяева, а ты – со рта капает пена, в глазах горит дикий, почти первобытный огонь – грызёшься с другими собаками за объедки с барского стола, и ненависть подмешана в каждом сладком куске, потому что пока рабы друг друга ненавидят, они не замечают ошейников на своих шеях. Потому что для тебя молча проклинать мировое зло, забившись в единственный оставшийся угол изуродованной временем квартиры, проще, чем с ним по-настоящему бороться. Без пороха и дыма, без революций и кровавых побоищ, протягивая руки и отвечая улыбками – да кто посмеет? 

Мы не смели, но потом небо стало крошиться, и каждый воспринимал это как мог. Ты этого даже не заметил, а мне почему-то стало проще любить и понимать, чем наугад ненавидеть, ведь знаешь, когда небо падает кому-то на головы, оно падает к чьим-то ногам.