С тобой или без тебя. Глава 30. Два волка

Мориньер отправился во дворец генерала Ордена сразу после того, как люди его выгрузили и занесли внутрь таверны сундуки и были назначены первые дежурные, в обязанности которых входил присмотр за багажом и при необходимости поддержка с ним, Мориньером, связи.

Он не был уверен, что ему удастся сразу же увидеться с отцом Олива. Однако, тот не только оказался на месте, но и принял Мориньера, едва узнав о его прибытии.

Беседа их, впрочем, оказалась короткой. Услышав о том, что Мориньер со всеми своими людьми заселился в одну из римских таверн на правом берегу Тибра, Олива прервал разговор. Отложил его на время. Сказал:
- Я прикажу подготовить для вас комнаты в западном крыле. И не спорьте, Жосслен. Не спорьте. Римские гостиницы не приспособлены для жизни. В них можно останавливаться в самых крайних случаях. Ваш – таким не является.
Он бросил на Мориньера загадочный взгляд.
- Тем более, вы говорите, что с вами – ваша жена. Не стоит без веских причин измерять глубину женского терпения, – улыбнулся.

И Мориньер, в самом деле, не стал спорить – предложение отца Олива устраивало его более чем. Оно максимально облегчало стоявшую перед ним задачу. В той же степени Мориньера устраивала и проявленная иезуитом прямолинейность.
- Ваш приезд, – сказал тот, ненадолго прощаясь с Мориньером, – очень кстати. У меня есть к вам дело. И мне хочется надеяться, что после нашего с вами следующего, более обстоятельного, разговора, вы будете так же рады нашей встрече, как теперь рад я.
Олива положил руку ему на плечо. Взглянул серьезно в глаза.
- Я убежден в этом, монсеньор, – кивнул Мориньер.


*

Вернувшись в таверну, Мориньер с удовольствием отметил, что настроение его жены несколько улучшилось.
Во всяком случае, она больше не выглядела несчастной. Выслушав его рассказ о встрече с отцом Олива и полученном им приглашении, взглянула на него:
- Вы полагаете, нам следует согласиться?
Он ответил утвердительно.
Клементина пожала плечами – что ж, пусть будет так.
Спросила только:
- Что мне следует в этом случае надеть?

Мориньер улыбнулся – этот очень женский вопрос стал для него очевидным свидетельством того, что он действует верно.
- Все, что угодно, душа моя, – сказал. – Это – частный визит.

*

Клементина не возвращалась больше к прерванному ею на пути в Рим разговору. А рассказ его об отце Олива слушала внимательно и как будто благосклонно. И Мориньер в какой-то момент даже подумал: неужели на этот раз ему повезет, и она больше не станет с ним спорить?

Он следил за каждым жестом Клементины, за каждой улыбкой ее. Ни одно из свидетельств ее миролюбия не прошло мимо его внимания.
Когда он зашел в комнату жены, чтобы проводить ее до экипажа, Клементина поднялась навстречу. Улыбнулась. Готовясь войти в карету, благодарно подала ему руку. Усевшись и расправив платье, коснулась пальчиками тыльной стороны его ладони. Погладила мимолетно.
Пока экипаж двигался по улицам, с очевидным любопытством глядела в окно.

И Мориньер расслабился. Думал о том, что предложит ему отец Олива в обмен на согласие укрыть у себя во владениях его жену. Оттого комментарий Клементины, прозвучавший в тот момент, когда, обогнув медленно величественное здание дворца, лошади встали у его ступеней, оказался для Мориньера неожиданным.

Клементина обернулась к нему, едва экипаж остановился.
- Ну, вот, мы приехали – произнесла с едва заметной вопросительной интонацией.
Мориньер не успел еще отреагировать на эти ее слова, как она продолжила с дерзкой улыбкой:
- Если хозяин этого дома, – добавила, – в самом деле таков, как вы рассказывали, мне, по-видимому, придется нелегко.
 
Он промолчал. Но чаша весов, на которую Мориньер скрупулезно складывал до сих пор многочисленные «добрые знаки» дернулась и снова медленно, но уверенно поползла вверх.

Насмешка, прозвучавшая в словах Клементины, изумила его настолько, что он счел за лучшее сделать вид, что не заметил брошенного Клементиной вызова. Решил – дальше будет видно.
Пока они поднимались по ступеням, поглядывал на нее искоса. Размышлял: что на этот раз приготовила она ему?
И любовался, конечно.


*

Каждый раз, когда Мориньер смотрел на свою жену, он удивлялся той странной смеси беззащитности и глубинной, безусловной внутренней силы, ранимости и стойкости, детской свободы и естественности и неповторимой, изумительной ее женственности и соблазнительности. Он изучил казалось бы все грани ее характера, все самые неожиданные проявления его. И все равно каждый раз, когда она заставала его врасплох, удивлялся – как это он не заметил, не подготовился, промахнулся?

Вот и сейчас, наблюдая за ней, держащей его под руку, он понимал, что упустил что-то важное в перемене ее настроений. Совсем недавно, еще несколько минут назад, ему казалось, что она успокоилась, примирилась с его решением, приняла его – если не окончательно, то, по крайней мере, в той степени, которая исключала всякую между ними вражду.
Теперь же, глядя на то, как лихорадочно блестели ее глаза, как высоко держала она подбородок, как двигалась – с беспощадной какой-то решительностью – он понимал, что ошибся.

*

Их встретили у дверей. Молодой иезуит, стоило Мориньеру представиться, склонил голову, приветствуя гостей.
Повел их за собой по лестнице, по наполненным людьми залам.

А она, идя рядом с ним, Мориньером, улыбалась – и ему, и окружающим. Улыбалась одновременно высокомерно и ослепительно. 
И ему нестерпимо захотелось вдруг, чтобы исчезли все, кто наблюдал теперь за ними. Захотелось обнять ее, растормошить. Растрепать ей волосы – выпустить на свободу хотя бы пару локонов. Стянуть с ее пальцев перчатки, снять с плеч шелковый плащ, отстегнуть эти звякающие при каждом ее шаге подвески.
Вернуть ей тот, домашний – мягкий и непринужденный – образ.
Захотелось, чтобы она смотрела на него, как смотрела все эти дни в Чивитавеккьи. Без этого эмоционального надрыва, без этой разрушительной внутренней экзальтации.

Мориньер поддался порыву, рискнул. Воспользовавшись тем, что их провожатого окликнули, отвлекли, спросил негромко, чуть наклонившись к жене:
- Вы ведь больше не обижаетесь на меня?
Она подняла на него ясный взгляд.
- Обижаюсь? – изогнула бровь. – На что мне обижаться?

И он понял: битвы не избежать. Вот именно сейчас, после этого соприкосновения взоров, у него не осталось ни крупицы сомнений – она не сдалась и не собиралась сдаваться.
И это внезапно восхитило его.

Он улыбнулся – искренне и открыто:
- Совершенно согласен с вами, сердце мое.

*

Они на несколько мгновений задержались перед последней, ведущей в собственно кабинет отца Олива, парой дверей.
Сопровождавший их иезуит оставил их, сам проскользнул внутрь – отправился доложить об их прибытии. И Мориньер, обведя взглядом собравшихся в приемной, остановил его на восьми-девятилетней малышке, замершей неподалеку.

Та, по всему судя, разносила цветы по залам, расставляла их в невысокие вазы, располагавшиеся на столах и каминных полках. Завидев Мориньера с Клементиной, – они заметно выделялись на фоне остальных гостей, состоящих, главным образом из представителей духовенства, – девочка остановилась в нескольких шагах от них. Сначала, широко распахнув глаза, восторженно глядела на Мориньера, потом перевела взгляд на Клементину. Сверкнула белозубой улыбкой.
Вдруг наклонилась, поставила корзинку на пол. Достав несколько разноцветных цветков из корзины, протянула их Клементине.

Та едва успела поблагодарить дитя, как сопровождавший их к монсеньору Олива иезуит снова появился на пороге. Поманил их рукой – заходите. Когда они вошли, отступил, закрыл за их спинами двери.

Клементина так и осталась стоять чуть позади Мориньера с букетом ярких маргариток в руках.

*

После она не раз вспоминала эту, первую, встречу с отцом Олива.

Вспоминала, как, едва они переступили порог кабинета, он медленно пошел им навстречу. Клементина не отрывала от него взгляда.
 
Когда он приблизился, протянул к ней руку, она шагнула вперед, склонилась, коснулась губами его перстня. Олива на короткое мгновение положил ладонь ей на голову.
- Да пребудет с вами милосердный Господь, дитя мое, – сказал мягко, тут же поднимая ее под локоть.

Потом он обернулся к Мориньеру. Посмотрел на него.
Не улыбнулся – только как будто едва заметно осветился изнутри.
- Ну вот, – сказал. – Теперь все так, как и должно быть.

*

Совсем недавно, поднимаясь по ступеням дворца, готовясь встретиться с его хозяином, Клементина чувствовала себя чрезвычайно неуверенно.
Она прятала это за улыбками и легкомысленными комментариями. Однако в глубине души понимала: внимательный взгляд наверняка обнаружит неестественность в ее мимике, жестах, интонациях.
Она вскидывала голову, насмешничала. И все поглядывала искоса на мужа. Боялась, что он сейчас остановит ее, прикажет прекратить все это. Сдерет с нее маску. И тогда – она была уверена, что так и будет – она расплачется, как распоследняя дурочка. Прямо там, посреди одного из этих длинных, украшенных портретами и роскошными гобеленами, залов.
Она так боялась этого.
Но ничего подобного не случилось.   

Они дошли до заветных дверей. И даже вошли вовнутрь. А она так и осталась неразоблаченной. Оставленная на время без внимания, Клементина боролась сама с собой. Не позволяла себе расслабиться. Говорила себе – все еще впереди. Самая главная битва – не за горами. И произойдет она здесь – среди этого убаюкивающего шелеста бумаг, среди тихих голосов и добросердечных улыбок.

*

Клементина думала: единственная для нее возможность добиться того, чего она хочет – склонить на свою сторону человека, чьим мнением так дорожит ее муж.
Рассказывая ей об отце Олива, он, безусловно, сам того не ведая, открыл ей этот способ – не слишком простой и, быть может, даже в какой-то степени опасный. Но, как представлялось Клементине, единственно возможный.   

И теперь, сидя в мягком кресле под окном, за которым весело перекликались люди и щебетали невидимые птицы, Клементина размышляла о том, каким образом ей лучше подступиться к решению этой задачи. Пыталась понять, как ей следует себя вести, чтобы за то короткое время, которое у нее было, добиться его, отца Оливы, расположения.
Ради этого она готова была поступиться чем угодно. И уж конечно готова была смирить на время свой характер, сделаться такой, какая могла бы понравиться этому старому иезуиту. Знать бы только, понять бы, что тот ценит в людях больше всего – смелость? дерзость? покорность? 

Выбирая линию поведения, она остановилась на смиренности. Думала – лучше ошибиться в эту сторону. Смиренность всегда можно трактовать как сдержанность, а сдержанность – как воспитанность. Никому не придет в голову упрекнуть человека в чрезмерной воспитанности.

Рассудив так, Клементина сидела с видом приветливым и покорным.
Подносила к губам бокал с лимонной водой, все продолжала искать доводы, которые могли бы позволить ей победить в их отложенном с Мориньером споре. И не находила ничего, кроме своего детского «не хочу», которое, она понимала, не впечатлит ни ее мужа, ни человека, в чьем доме они теперь находились.

*

Однажды нечаянно объединив мысленно этих двух, она вдруг поняла: они действительно похожи. Похожи, как два волка, – молодой и старый, – равно познавших и победы, и поражения. Умные, сильные, покрытые шрамами и ожогами. С внимательным, острым, недоверчивым взглядом.

Как будто для того, чтобы убедиться в этом, она едва заметно повернула голову. Посмотрела на мужа. Потом перевела взгляд на старого иезуита.

Мориньер стоял у окна, по правую от Клементины руку. Между ними располагался невысокий – до уровня кресельного подлокотника – столик, на котором уже через минуту после их появления в кабинете появились ваза с фруктами и графин с лимонадом – прохладным и ароматным.
Дожидаясь, когда освободится отец Олива, Мориньер стоял, прислонившись плечом к стене. Время от времени отрывался, отталкивался лениво, склонялся медленно с видом праздным, отрывал от виноградной кисти, лежащей в вазе, ягоды. Отправлял их в рот. Выпрямившись, снова выглядывал в окно.

Отец Олива же заканчивал прежние свои дела: отдавал распоряжения слугам, запечатывал конверты, передавал их курьерам.
А Клементина смотрела, как двигался он, как говорил, как отдавал приказания. Смотрела и уверялась все больше, что первое впечатление ее оказалось совершенно верным. Человек, к которому теперь привел ее Мориньер, несмотря на возраст и внешнюю изнуренность, действительно очень и очень непрост. И сила его, упрятанная за тяжелыми веками, тусклым взглядом и дряблой, старческой кожей, опаснее той очевидной силы, которую с такой готовностью демонстрируют люди молодые.

Отец Олива был как будто в одно и то же время мягок и непреклонен. Он говорил тихо, двигался медленно, слегка сутулясь. И выглядел усталым и сонным. Однако, судя по тому, с какой готовностью, с проворностью какой исполнялись отдаваемые им распоряжения, сонливость эта была обманчивой.

Еще раз взглянув на того и на другого, Клементина подумала: «Сколько бы лет, сколько лье ни разделяло бы их, при встрече они всегда поймут друг друга».

И это понимание, одновременно обрадовало и встревожило ее. Обрадовало – потому что похожесть их делала ее задачу понятнее. Встревожило – потому что решение этой задачи определенно не обещало быть простым.