День Синицы

Эти строки написаны во время ночного дежурства по роте в далёкие армейские мои годы. Непритязательные в художественном отношении, они дороги мне как своего рода фактограмма жизни, записанная мною ещё в 1967 году…
В тексте может описываться процесс курения. Напоминаем, что курение вредит вашему здоровью.
***
Синицу как под бок толкнули. Он проснулся и первым делом на окна посмотрел. Окна чёрные. Значит, подъём не скоро ещё.

Голубые ночники светили сумрачно и таинственно, как луны. Синица сунул босые ноги в холодные ботинки, на плечи кинул бушлат и, поёживаясь, вышел в умывалку.

В коридоре электричество горело ярко и ровно. Сонная тишина паутинкой свешивалась с потолка. Под толстым стеклом дневальных часов медленно ползла стрелка. Проходя мимо, Синица глянул на часы, потом на дневального. Дневальный стоял из молодых матросов, прибывших только на прошлой неделе из учебки, и даже в это глухое время суток  он стоял у тумбочки навытяжку, боясь пошевелиться. У Синицы в мозгу промелькнуло умилённое воспоминание о начале собственной службы, и он постарался пройти мимо тумбочки как можно чётче.

В умывалке было холодно от настежь открытой форточки. Закурил Синица и стал дом вспоминать. Только не дали ему хорошенько погрезить. Пришёл в умывальник Генка Петрошенко, старшина второй статьи, тоже в бушлате на голых плечах и в ботинках на босу ногу.

­ - Не спится? – спросил он, ухватив губами папиросу прямо из початой пачки.
­ - Привычка… ­ пожал плечами Синица.
­ - Дурная привычка, ­ мрачно заметил Генка и выпустил клуб дыма сквозь губы, свёрнутые трубочкой.
­ - Да я уж и сам думаю, какая дикость ­ каждую ночь в одно и то же время, хоть часы сверяй! Главное дело, пока не покурю – не усну ни за что. Разное в голову лезет…
­ - Эх, тебе-то о чём думать! Год ещё служить. А меня через месяц какой-то мама на Ярославском вокзале встретит.
­ - Небось, ждёшь – не дождёшься?
­ - Само собой, домой хочется. Только я и здесь привык. Как-никак четыре годика уже на Дальнем Востоке, – Генка жадно глотал дым, словно спешил куда-то, потом неожиданно бросил недокуренную папиросу и предложил:
­- Давай спать? До подъёма ещё минут полста наберётся...

Синица долго ворочался на узкой койке. А когда стал засыпать, в глаза ударил резкий свет: подъём! Тут всё задвигалось. Прыгали со второго яруса коек прямо на пол, в ботинки, совались в брюки, и – прямо в коридор. А там уже выравнивались шеренги.

В тельняшке на морозе сперва зябко было, но все хорошо знали, что к чему. Для разминки побежали, согреваясь и дыша всё чаще. Потом настала очередь комплексных упражнений. Летом никогда не делались эти упражнения так старательно – морозец бодрости прибавил.

Умывались с наслаждением, расплёскивая воду на цементный пол. Только и слышны были в умывальнике плеск да кряхтение. Синица всё проделал быстро и успел ещё до завтрака отгладить фланелевку. Зато после завтрака высвобождалось у него несколько минут. И можно ходить в это время по кубрику и как бы со стороны приглядываться, как действуют другие. Кто брюки гладит, кто пуговицы драит, только зайчики по потолку бегают!

А самый короткий в роте матрос Петя Гурин в ленинской комнате возится. Взялся он оформить её соответственно к празднику. Прошло дня три, и уже не узнать комнаты. Тяжёлые декоративные щиты Петро со стен поснимал, закрасил штукатурку светлыми масляными красками – каждую стену в свой цвет, - и прямо на стене рисует всякую технику: корабли, подводные лодки и прочее. Здорово у него получается. Вот только на днях офицер из политотдела сказал:

­ - Что же это вы, товарищ матрос, всё корабли да подводные лодки рисуете? Вы же радисты, на берегу служите, вот и отразите…

Петро покраснел и молчит. А когда ушёл офицер, сел он и стал придумывать, как быть.

­- Брось голову ломать! – сказали парни, ­ нарисуй на этой стенке радиста, и хорошо будет. А корабли и лодки тоже нужны. Мы ведь всё-таки матросы, хоть и на берегу служим.

Петро соглашался, но продолжал придумывать. Заново перекрашивать стены не хотелось, но и радист, нарисованный в уголке, ему не нравился.

Потом он засел за работу. Его и от нарядов освободили – пусть человек занимается нужным делом. Потом как-то заглянули парни в Ленинскую комнату и ахнули: на светло-серой стене радист в дужке телефонов сидел, легко касаясь пальцами тумблеров. А от него, как от солнца, расходились во все стороны лучики радиоволн, и в этих лучах плыли корабли и лодки, летели самолёты, и ракетчики готовили к старту островерхую баллистическую махину, и танки формировали реку, и становилось ясно, что связисты на флоте – главный народ. Ну, если не главный, так, по крайней мере, очень нужный. Синица это и раньше знал. Но всё-таки долго не мог насмотреться на эти картинки.

Дневальный, как и положено, подавал время от времени нужные команды. Длинный список этих команд висел под стеклом. А рядом висели другие распорядки и планы. Их Синица изучил в первый же день, в тот самый, когда впервые ступил в этот коридор с вещмешком за плечами и с любопытством  осмотрелся. Сейчас этот коридор таким знакомым показался ему, что даже в груди кольнуло.

В конце коридора по грудь высится гора ящиков, ящичков и коробок. Аппаратуру только что сгрузили и не успели унести. Синица наклонился и прочитал на жестяной коробке название фильма. Название показалось знакомым, но никак не мог Синица вспомнить, о чём этот фильм.

­- Ладно, ­ решил он, махнув рукой. – Вечером увидим.

Тут к нему подошёл Серёга Смелков, который из-за своей баталерской должности пользовался в роте соответствующей популярностью.

­- Положил я его вместе с другими на дневальную тумбочку. Перед обедом прихожу – все разобраны, одно твоё лежит. Ты что, обленился уже, что ли, письма получать?
­- Да нет, не должно мне быть письма, -­ сказал Синица.
­- А вот есть же! Держи, - и голубой проштемпелёванный конверт перешёл из рук в руки.

Был теперь Синица в недоумении. Конверт подписан незнакомой рукой, которая, судя по округлости почерка, могла быть только женской. Но фамилия внизу ни о чём не говорила: Столяр И.П. Ирина Петровна? Инга Павловна? А может, вовсе и не ему, Синице, адресовано это письмо? Может, есть другой Синица М.П., который ждёт не дождётся этого голубого конверта? Вроде и редкая фамилия, а нашёлся же года два назад и у него однофамилец. Из-за этого даже первое время то одному из них, то другому не выдавали вовремя денежного довольствия – в финчасти думали, что в бумаги вкралась ошибка.

Правда, другого вовсе и не Михаилом Евгеньевичем звали, а Матвеем Владимировичем. Да и в запас он уволился полтора года назад.
 
Посмотрел ещё раз Михаил Синица на конверт и решил подождать денька два – может, что и обнаружится. А пока конверт умостился в кармане, между военным билетом и записной книжкой.

После обеда Синица был свободен от вахты. Он взял листок бумаги и стал чертить. Вчера пришла ему в голову мысль соорудить такой календарь, чтобы движок ходил по шкале и показывал, какого числа какой день недели будет. Синица достал кусок фанеры и перенёс на неё с листка задуманные контуры. Потом принялся за дело. До ужина как раз управился. Линейка его была рассчитана на три года и с обратной стороны показывала, сколько дней прослужено, а сколько служить осталось. Вообще-то не собирался Синица делать этот дурацкий счётчик, да ребята подзадорили. Пришлось поломать голову.

Зато теперь линейка всё исправно показывает, как следует. В испытательных целях Синица узнал, какой день недели будет 1 января следующего года. Оказалось, среда. Сверился по настольному календарю. Тоже среда. Служить оставалось 349 дней. Скучно стало Синице. Не потому, что служить ещё год оставалось, а потому, что всё теперь известно заранее, стоит лишь взять линейку и перевести движок в нужное положение.

       Синица за два года много всяких интересных вещичек сделал. Но самым интересным был  процесс их конструирования. Потом вещица обычно дарилась кому-нибудь из друзей.

       Частенько Синица упрекал себя за эти выдумки, глядя, как товарищи каждую свободную минуту просиживают над книгой. Но ничего не мог с собой поделать. Листок бумаги и карандаш кружили голову заманчивостью невиданных проектов, и уже гуляла рука с карандашом, едва поспевая за мыслью.

       Совершенно неожиданно, только сейчас, Синица вдруг понял, чего не хватало его творениям. Они никак не были связаны с его специальностью. «Чучело, ­ обругал он себя, ­ ей-богу, чучело!». В этот момент прозвучала команда на ужин, и он не успел додумать  новую мысль.

       А после ужина и кино не запоздало. Как только стало темнеть, прямо в кубрике расставили табуретки и собрали аппаратуру. Экраном служила белёная известью стена.

       Сперва показывали киножурнал. Горе-киномеханик забыл перемотать ленту, отчего мотоциклисты, после того как финишный флажок был вздёрнут вверх, понеслись по снегу задом наперёд, гоня перед машинами тучу снежной пыли. Зрители посмеялись, но перематывать ленту не велели. Так и смотрели до конца, вернее, до начала, эту нелепую картину.

       А потом был фильм. Его крутили уже правильно, и сам он был правильный, серьёзный и мужественный. Показывалась на экране война. Дрались и гибли солдаты, и среди взрывов и автоматных очередей почти неземной казалась любовь маленького солдата к телефонистке, которую позже убивает шальной осколок, а солдат уходит в заснеженные поля и медленно скрывается из глаз. И пока он идёт, за кадром мужской голос поёт хорошую песню о солдатах, которых вагоны увозят на запад и которых не надо забывать.

       Появился титр «Конец». Включили свет в кубрике. Но никто не встал сразу, потому что ещё звучала из динамиков песня. А когда и она закончилась, Серёга-баталер притащил магнитофон, и ещё раз крутили последние метры фильма.
Опять уходит в заснеженные поля солдат, у которого погибла любимая, и опять звучит строгая и грустная песенка. Синица знал, что завтра её слова будет знать вся рота, для этого и горит зелёный глазок магнитофона.

       После фильма и поверки скомандовали отбой. В голову приходили какие-то пустые рассуждения, вроде того, что прошёл ещё один день, и что день не так уж мало значит – ведь в жизни человеческой их всего-то наберётся… тысяч двадцать пять – тридцать.

       И ещё всплывало в памяти какое-то смутное воспоминание, что-то связанное с полученным сегодня письмом, всплывало и тут же уходило в толщу памяти.

­       - Ладно, хватит! – оборвал себя Синица, уже засыпая, и по привычке мысленно пропел: «та-та-та, та, та-ти-ти-ти, та-та-та, ти-та-та-та…», что значило на азбуке Морзе: «отбой!».

       И уснул.

(1967)