С тобой или без тебя. Глава 28. Кара

Мориньер пытался вспомнить хорошее – как улыбалась Камилла, как морщила нос, смеясь. А перед глазами стоял тот, последний день ее жизни.
 
Он оставался у ее изголовья несколько долгих часов. Прижимался спиной к стене, держался рукой за спускающийся с потолка полог.
Лекарь и повитуха возились в ее ногах. Старались извлечь ребенка. Тот, начав свое путешествие по родовым путям, вдруг застрял.
И невозможно долго – Мориньер потерял счет времени – лекарь пытался повернуть дитя, вытянуть его, продвинуть вперед хоть немного.
А Камилла кричала. Она так кричала, что Мориньер едва удерживался от того, чтобы не броситься вон из комнаты.

Лекарь, вообще говоря, настаивал на том, чтобы он удалился. Но Мориньер отказался.
Продолжал стоять. Смотрел, как расползалось по белой рубашке, в которую была одета его жена, алое пятно – кровь продолжала медленно, но безостановочно сочиться из узкой, в ширину лезвия, раны на животе.
Пытался дышать. Проговаривал мысленно раз за разом произнесенное Камиллой: «Они сказали, что ты больше им ничего не должен».

*

Он только внес Камиллу в эту комнату. Положил на кровать. Взялся раздевать ее. Силился понять, что случилось.
А она вдруг схватила его за руку, не позволяя ему распустить шнуровку.  Проговорила хрипло вот это самое: «Они сказали, что ты больше им ничего не должен».

Он тогда совершенно потерял разум. Он схватил ее за плечи, он тряс ее. Кричал:
- Кто они? Кто?
Вбежавший лекарь расцепил его пальцы, оттолкнул в сторону.
- Вы с ума сошли, господин? Уходите. Дайте мне осмотреть вашу жену.

Он не ушел. Остался. Глядел на белый, как алебастр, лоб Камиллы, на обкусанные до крови губы. Пока ее переодевали, метался по спальне. Потом заступил на свой многочасовой пост – у изголовья.

*

Тот чудовищно долгий день начался для Мориньера в паре лье от Парижа.

Он заночевал накануне в небольшой таверне. И пробудившись до первых петухов, въехал в город на рассвете, едва стражники отворили городские ворота.
Солнце еще не поднялось над крышами домов. И узкие улицы были пусты.
Он не понукал коня – куда ему было спешить?

Добравшись до дома, Мориньер не обнаружил там Камиллы. Впрочем, встревожился он не сразу. Безусловно, – думал, – в ее положении лучше было бы оставаться дома. Но что сделано – то сделано. Теперь он просто хотел узнать, какого черта ей понадобилось отправляться куда-то – тем более в его, Мориньера, отсутствие.

Переодевшись в свежее платье, он вызвал к себе дворецкого. Поинтересовался тем, что происходило в доме, пока его не было. Спросил о Камилле.

Дворецкий казался растерянным.
Куда отправилась госпожа – никто толком не знал. Сказала, в обитель – здесь, в Париже. Будто хочет помолиться за ребеночка, которого носит, да за его, господина, успех.
Давно ли? Да уже недели две как. Что натолкнуло ее на эту мысль?
Кто знает. Приходил патер Безье. Часто приходил. Обедал иногда. В тот день, когда госпожа собралась уезжать, он был с ней. Сказал, что проводит ее до ворот обители.
Почему никто не спросил, куда именно она направилась? Так спрашивали. Она как-то не сказала точно. Отмахнулась. Да и не думал никто, что госпожа так задержится. Думали: день-два – и вернется. Но госпожа оставила господину конверт. Там, в кабинете.

*

Он прочел письмо. В нем было все то же – про его успех, про ребенка.
«Я знаю, – писала ему Камилла, – что ничего для тебя не значу. И наш брак для тебя – тяжкое бремя. Но я хочу, чтобы у нас все было хорошо. И если для этого надо неделю простоять на коленях на холодном каменном полу, я сделаю это».

Он поморщился тогда. Способность Камиллы переворачивать все с ног на голову была ему давно известна. Но предположить до этих пор, что в заботе об их семейном счастье она решится рисковать здоровьем их будущего дитя, он не мог.

Мориньер едва заставил себя тогда продолжить чтение.

«Марк, – писала она дальше, – был все это время ко мне очень добр. Все эти дни он был рядом, поддерживал меня, говорил со мной. Он одобрил мою идею побыть некоторое время вдали от суетного мира. Больше того, он дал мне сил, убедил меня в моей правоте. Он дал мне то, чего не дал ты – уверенность в том, что от меня тоже что-то зависит.
Я хотела поначалу дождаться твоего возвращения. Но потом поняла, что должна сделать все именно теперь, когда Господь озарил этим знанием мой слабый разум. Я откладывала, признаюсь, этот свой уход от мира, пока Марк был со мной – так мне не хотелось прерывать наше душеспасительное общение. Однако теперь его отзывают на юг. А я не хочу оставаться здесь одна. Твои слуги ненавидят меня. И я не чувствую себя рядом с ними в безопасности». 

Он дочитал письмо до конца, потом перечел. И снова не так взволновался этим странным влиянием его товарища по колледжу Марка – когда-то наследника графа де Безье – на Камиллу, как рассердился.
Он так устал слушать этот вечный ее стон о дурных слугах и их нелюбви к ней.

Безусловно, в этом, последнем, утверждении Камиллы была своя правда. Люди его действительно не питали к ней симпатии. И он не мог их в этом винить.
С приездом Камиллы в доме почти каждый день случались скандалы. Жена его часто бывала недовольна – то обед подали не вовремя, то с платьем промахнулись, приготовили не то, что она хотела, то взглянули в ее сторону не так. Он безусловно считал, что большая часть ее претензий – капризы. И надеялся, что со временем они сойдут на нет. Все беременные, – думал он – привередничают. Вот родит – и все понемногу утрясется.

Так что в первое время, пока противостояние между Камиллой и домашними слугами не вошло в острую фазу, он не вмешивался. Надеялся, что все как-то образуется без его участия. Поняв, что надежды его не оправдались, он сначала пытался поговорить с Камиллой.
Ни один, впрочем, из затеянных им разговоров, не удался. Едва он открывал рот, чтобы воззвать к ее разуму, она начинала плакать.
- Ты не любишь. Ты просто меня не любишь.
И он замолкал. Ему нечего было на это возразить.

Тогда, чтобы хоть как-то утишить разгоревшийся конфликт, он собрал всех своих людей. Прибавил им жалованье, просил с пониманием отнестись к требованиям жены, приказал со всеми возникающими сложностями обращаться к нему. Но что это могло исправить?
Главной сложностью для всего дома была Камилла. А жаловаться на нее слуги не считали возможным. Так что он по-прежнему узнавал об очередных скандалах случайно – то на кухне появится не вовремя, то в самый разгар выволочки, устраиваемой женой горничным, в комнату войдет.

Терпение его иссякло однажды. И случилось это для него неожиданно.
Он вызвал к себе одну из убиравших дом девушек, чтобы просить ее вынести букет из его комнаты. Та явилась взъерошенная, с полными слез глазами и отпечатавшейся на лице хозяйской пятерней.
Он, впрочем, вполне мог и не заметить этого, если б именно в тот момент не оторвался от своих дел, не поднялся, готовясь выйти. Столкнувшись с девушкой на середине комнаты, он приобнял ее, готовясь обойти. И наткнулся взглядом на ее горевшую алым щеку.

Он остановил ее тогда. Коснулся пальцами подбородка. Повернул ее лицо к свету.
- Что это? – спросил, уже зная ответ.
 Девушка потупилась.
- Госпожа осталась недовольна уборкой.

Мориньер стиснул зубы. Направился на поиски жены.
Нашел ее на кухне – та отчитывала Агнес за перестоявшее тесто для пирогов.

Он подошел. Приказал ей идти за ним.
Пылая праведным гневом, Камилла явилась к нему в кабинет и, уложив обе руки на выпирающий живот, произнесла:
- Твоя кухарка отвратительно готовит. Я не знаю, почему ты так снисходителен к ней. В любом приличном доме она не продержалась бы и дня.

Мориньер был в ярости. С трудом удерживался от того, чтобы не возвысить голос:
- У меня, – ответил, – не любой приличный дом. И Агнес останется здесь так же, как и все остальные слуги. Что же касается тебя… Если ты не прекратишь вести себя, как уличная девка, я обещаю, что запру тебя в твоей комнате. А после родов отправлю в Бреве. Тамошняя кухня тебя, кажется, устраивала.

Она побледнела. Вдруг поникла, уронила руки.
- Я так несчастна, – прошептала. – Тебе не понять, что это такое – быть не нужной. Никому. Ни одному человеку. Ни тебе, ни отцу, ни матери. Ни-ко-му.

И он снова растерялся.
- Иди к себе, – сказал. – Иди. И, пожалуйста, никогда не поднимай руку на тех, кто тебе служит.


*

Эта их ссора случилась за несколько дней до его отъезда в Рим. И, конечно, читая по возвращении оставленное для него письмо, Мориньер не мог ее не вспомнить.

Отдохнув немного, он в тот же день отправился к Марку – патеру Безье. Слуги, отворившие ему двери, сообщили, что того вот уже две недели как вызвали в Марсель. И он навряд ли вернется в Париж в ближайшее время.
Тогда Мориньер взялся последовательно объезжать все монастыри, которые, по его мнению, могли на время принять его жену. Только когда уже стало темнеть, он, потерпев поражение, вернулся домой.

А через два часа после его возвращения, в двери дома постучали. И Камилла – это была она – медленно перешагнув порог, пошла ему навстречу.

- Ты, правда, вернулся! – произнесла она как-то по-детски. – Я так рада!
 
Он сбежал по лестнице. Остановился в нескольких шагах от нее. Никак не мог понять, чего ему хочется больше, обнять ее или отчитать за все те волнения, что испытал за день.

Она стояла. Держалась рукой за сделавшийся за последний месяц огромным живот.
И он не сразу заметил, что между пальцев ее сочится кровь.

*

Когда он уложил Камиллу на кровать, а слуги переодели ее, он опустился перед постелью на колени. У него мешалось в голове, и все внутри дрожало. Но он должен был выслушать все, что она могла рассказать.
- Что произошло? – спросил, когда взгляд жены сделался осмысленным. – Кто ударил тебя?

Она повела рукой. Прошептала:
- Они сунули мне за корсаж записку. Сказали, ты поймешь.
 
Он поднялся с колен. Не успел спросить о записке, как лекарь, пошарив на небольшом столике, стоявшем у стены, протянул ее Мориньеру.
- Вот. Наверное, эта?

«Perinde ac cadaver». «Как труп».
У Мориньера потемнело в глазах.
Конечно, он не мог не понять. Кара за ослушание. Он должен был об этом подумать.


*


Камилла говорила, а он какое-то время почти не слышал ее. Потом, когда у него перестало шуметь в ушах, он снова склонился к ней.

Она провела в монастыре Святой Марии две недели. Ее приняли, устроили. И ей было хорошо. Она почти не скучала.

Она так и сказала:
- Я почти не скучала, – и едва заметно улыбнулась.
Продолжила – прерываясь, с трудом переводя дыхание:
- А потом вечером… сегодня… за мной приехали. Настоятельница пришла ко мне. Объявила: «К вам посетители с известием. Они убеждали меня, что вы будете рады». И я была рада. Они сказали, что ты вернулся. И мне нужно ехать домой. И тут я поняла, что все-таки очень тосковала по тебе. Это было так странно – почувствовать, как это хорошо, когда ты – дома. Несмотря ни на что.

*

 Они проводили ее до дверей. И только тогда тот, кто стоял позади нее, ударил ее ножом в живот.
- Я ничего не почувствовала. Почти.
Камилла произнесла это и улыбнулась. А его в очередной раз скрутило в узел.

Она говорила до тех пор, пока могла.
Когда боли сделались часты, она забыла о нем. Только елозила руками по простыне. И кричала.

В какой-то момент, когда отпустила очередная схватка и одновременно с этим оставили ее, отошли переговорить и посоветоваться лекарь и помогавшая ему женщина, она пришла в себя. Снова взглянула на него. Протянула к нему руку.
- Скажи им, чтобы они оставили меня в покое. Скажи, чтоб не мучили. Я все равно умру.

Он молчал. Понимал, что она, скорее всего, права. Но молчал.
Он взял ее за руку. И держал после, не отпускал – и тогда, когда она отдыхала, почти спала, и тогда, когда новая судорога одолевала ее. Камилла до синяков стискивала ему пальцы, а он хотел еще большей боли. Ему казалось тогда, что боль не отнимала, а давала ему силы все это выдерживать.

Ребенок родился мертвым. Не родился, собственно. Его извлекли из ее чрева. Достали. Покачали головами, встретив его взгляд.

- Не было никаких шансов, – сказал лекарь. – Мальчик умер уже в тот момент, когда на вашу жену напали. Эти люди – те, что воткнули в нее нож – убили его.

Он смотрел на Камиллу, на лекаря, на маленькое, синюшное тельце в его руках и думал: все это – его вина. Навсегда.