Такая работа, такая жизнь

В этот раз он подошел к ней во время обеденного перерыва.

Она как раз спустилась во внутренний дворик покурить и продышаться после отмерянных рабочим кодексом пыточных часов в обществе уважаемых сотрудников. Ей очень нравилось здесь весной и летом – но сейчас, поздней зимой, когда сквозь серые корочки снега проглядывали болотистые черные дыры мерзлой еще земли, здесь было откровенно неуютно. Хотя – все равно лучше, чем в душной курилке, с все теми же болтливыми коллегами и негласным патронирующем присутствием начальства. Благословенные минуты тишины и одиночества… 

- Поделишься сигареткой?

Неловко переминаясь с ноги на ногу, он остановился у нее за спиной, в полушаге, на расстоянии вытянутой руки.

- Пожалуйста! - не глядя него, она пожала плечами и протянула пачку сигарет и зажигалку. Он, стараясь не коснуться ее руки, взял протянутое и принялся неумело раскуривать сигарету.

Она курила молча – да и что ей было спрашивать? Как дела? Что читаешь? Что приснилось? Как погода? Как собака? В конце концов, он сам к ней подошел – пусть сам и создает светскую часть общения.

- Можно я приду сегодня вечером? – хрипло спрашивает он. В его голосе слышны и отчаяние, и надежа, и еще что-то, чего она так и не смогла раскусить.

Да, со светской частью не сложилось.

-  Конечно, - ровным тоном говорит она. И даже улыбается – хотя он вряд ли видит ее улыбку.

Больше всего на свете ей хочется… Честно говоря, она и сама не знает, чего ей хочется.

Наверное, ей бы хотелось прогнать его – из этого дворика и из своей жизни, злыми безвозвратными словами – но как жить дальше, зная, что он пришлой к ней в отчаянии – а она отказала ему в помощи?  Наверное, ей бы хотелось  взять его за грудки и качественно встряхнуть, закричать в лицо: «Я хоть когда-то тебе отказывала?». Но чего она добьется? В худшем случае, он развернется и молча уйдет, страдать в одиночестве. В лучшем случае, если воспримет ее слова как игру, будет все так же отводить глаза и говорить умоляющим, хриплым голосом.
В дни, когда они только начинали общаться,  она однажды накричала на него – себе она говорила, что пыталась расшевелить – а на самом деле он просто попал под горячую руку. Он ничего не сказал, только коротко всхлипнул и упал перед ней на колени. К счастью, никто из посторонних этого не увидел – это случилось здесь же, во внутреннем дворике, на тот момент надежно спрятанном в буйной зелени. Больше она никогда не поднимала на него голос.

- Тогда я приду? - он ощутимо выдыхает и явно расслабляется.

-  Только я раньше восьми до дома не дойду, - она старается не извиняться, а просто констатировать факт. – Я Кэт уже обещала помочь…

- Я тебе точно не помешаю? – с его стороны это дань вежливости, поскольку вопрос со встречей они закрыли.

- Нет, что ты.

- Тогда до вечера?

- Да, давай, удачного дня.

Он уходит, а у нее еще остается три затяжки – чтобы подумать о превратностях судьбы, заставившей ее заговорить с ним на том литературном вечере.

На их встречу она опаздывает почти на пол часа – уже в самом конце шопинга разозленная Кэт неожиданно вошла в раж и по три раза перемеряла все платья в магазинчике. Сложно сказать, как к этому отнеслись продавцы – за фирменными улыбками было сложно что-то разглядеть. Она же пережила тяжело – несколько раз перед ее глазами всплывало неестественно вытянутое тело Кэт, повешенное на цветном поясе от платья прямо в примерочной.

Он ждет ее в подъезде на ступеньках – сидит, скорчившись, обхватив колени руками и спрятав голову.

- Привет, - говорит она, поравнявшись с ним.

Он ничего не отвечает, даже не поднимает голову – просто выдыхает, долго и тяжело, полустоном. И она вдруг понимает, как тяжело ему, должно быть, раз он пришел ее просить, ждал ее здесь, в темном подъезде, даже не думая о том, чтобы уйти…

- Поднимайся, пошли. Извини, что опоздала.

Он встает молча, благодарно улыбается, первым проходит в квартиру. И замирает в коридоре.

- Иди в комнату, - подсказывает она. – Выпьешь что-нибудь?

- Не откажусь, - хрипловато говорит он.

Она моет руки, стараясь не смотреть в зеркало – на уставшую, потрепанную прошедшим днем женщину, быстро оборачивается на кухне – разливает по бокалам вино, раскладывает нарезку, на ходу успев похлебать борща – впереди ее ждет несколько тяжелых часов, и встречать их на совсем пустой желудок – не лучшая идея.

Минут пять спустя, под веселый говорок телевизора, они тянут вино, закусывая сыром и яблоками.

Он ощутимо, на глазах, расслабляется – откидывается на спинку дивана, ослабляет галстук, расстегивает пуговицы на пиджаке. Она же, наоборот, чувствует, как  леденеет, тяжелеет все внутри, как сгущается тьма. Вино – вкусное и дорогое – не релаксирует и не окрыляет, а только приглушает свет. Тогда к чему это затягивать?

- Начнем? – спрашивает она.

Он бледнеет и кивает.

- Если скажешь мне «герменевтический круг», я остановлюсь. Это понятно?

Он опять кивает.

Она выдыхает, уже для себя, – и говорит стальным, ледяным голосом:

- Ты был плохим автором. Поэтому возьми стул, сядь в середину комнаты, лицом ко мне, спиной к окну.

Он выполняет – суетливо, быстро и четко. Усаживается. Укладывает руки на колени.

Она не спешит – медленно достает из папки листы, медленно проходит по комнате – медленно примеряет будущие слова на языке, а потом говорит, четко и зло:

- Название слабо отражает содержание текста, не заметил?

Он качает головой и опускает глаза. Начало положено. Для нее это всегда самое сложное – правильно взять нужную ноту. Сегодня он кажется очень измученным – а потому начинать с долгой прелюдии ей не кажется разумным. Нечего растягивать – надо бить наверняка. 

- На меня смотреть, - жестко говорит она.

Он выдыхает – и поднимает глаза.

 -  И диалоги у тебя какие-то сухие, выхолощенные, мертвые. Знаешь, почему?

Он качает головой, глаза не опускает – но его взгляд потихоньку начинает терять осмысленность.

- Потому что персонажи у тебя картонные, неживые. Им не веришь, не сочувствуешь. Их не понимаешь.

Он неловко ерзает на стуле – а она, словно не замечая этого,  продолжает наносить удары – называет все несоответствия по линии сюжета, структуре, фабуле, развитию характеров. У нее верный глаз и тяжелая рука профессионального корректора – ей даже не приходится особенно задумываться о том, что нужно говорить.

Когда она заканчивает с этим слоем произведения, он сидит красный, с крупными каплями пота, которые медленно стекают по лицу, тяжело дышащий, вцепившись побелевшими пальцами в сидение стула. Точнее, она заканчивает с первым этапом, когда видит его таким.

- Теперь посмотрим на грамматику, да?

Это риторический вопрос. Он уже не кивает – просто что-то меняется в его взгляде. Значит, да.

- У тебя слишком много прилагательных в тексте. Интересно, что тебе помешало пересчитать их? Лень? Глупость? Неумение считать?

Он сопит, стискивает зубы – желваки ходят по его щекам, - но молчит.

- А глагол «быть» в разных личных и часовых формах? Тебе что, надо рассказывать, что нормальные авторы заменяют его синонимами?

Он дергается ответить – привстает, открывает рот – но потом садится назад, прикрывая рот рукой. Он опытный автор, и после всех конкурсов, после всех литературных  игр придумал бы, как ответить ей достойно – она прекрасно понимает это, и решает нанести последний удар:

- А знаки препинания? Пропущенные запятые, двоеточие вместо тире? И просто апофеоз тупости – троеточия. Ты что, истеричная бабенка? Школота? Или не хватает воображения до логичного конца довести мысль и предложение?

Этого он уже не выдерживает – и начинает рыдать, в голос, некрасиво всхлипывая, размазывая слезы по лицу. Она выходит в кухню – за мокрым полотенцем и стаканом с водой, давая ему выплакаться, вылить всю боль, все обиды на этот литературный мир, чтобы завтра опять выйти перед публикой  сияющим, уверенным в себе автором, любимцем публики и грозой троллей.