Багульник

Надя лежала одна в большой палате усталая и подавленная новой обстановкой. Широкая полированная кровать была застлана белоснежным бельём. Две такие же стояли пустыми. Возле каждой лежал весёленький чистый коврик и ютилась полированная тумбочка. На одной из них тихо вёл трансляцию новенький приёмник, а на другой красовалась синяя ваза с водой. Из воды торчали сухие ветки с мелкими розово-сиреневыми цветочками. Надя взглянула в окно, увидела близко высокую стену тёмного бора, тяжелый снег на лапах елей, серое, низкое небо. Подавленность вместе с тревогой росли, заполняя Надю так, что от каждой вещи, на которую падал её взгляд, давило и ныло под ложечкой. Особую непонятную ноющую боль вызывала сухая ветка в синей вазе. Надя понюхала вялые цветочки. Они слабо пахли. Значит, ветка была живой. Их было двое живых, далёких и чуждых друг другу, затерянных в пустой палате больницы Министерства иностранных дел. В любую минуту сюда могли зайти и сурово спросить, как и почему здесь оказалась Надя. И тут действительно открылась дверь, вошёл грузноватый немолодой доктор с брюзгливым выражением на ухоженном, бритом лице. Не глядя на Надю, сел за стол у окна и стал заполнять историю Надиной болезни. Вопросы задавал хмуро, изредка вскидывая на неё светлые глаза в белесых ресницах. Углы его рта, вяло опущенные, сложились в неприязненную мину, когда он, наконец, спросил, каким образом она оказалась здесь. Надя невразумительно ответила. Доктор не стал вдаваться в подробности и приступил к осмотру. Было заметно, что всё в Наде ему не нравилось. Вынужденная сидеть перед ним почти нагой, она задыхалась от стыда за худобу своего тела и униженность духа. Но скоро эти чувства вытеснило болезненное ожесточение. Она легла на кровать. «Всё равно Вам придётся повозиться со мной», - подумала она, пока он ощупывал ей живот. Надя перевела взгляд с угла палаты на его лицо, и он ответил, как будто подслушал:
- Придётся повозиться.
Потом сложил её больничную карту и церемонным шагом направился к двери.  Дверь открылась ему навстречу, и в палату шагнула очень лёгкая, хоть и статная женщина, так же, как и он, в образцово - белом халате и накрахмаленной шапочке, вся собранная, улыбающаяся глазами и всем лицом. Она кивнула доктору, и её улыбка перепорхнула на его лицо, удивительно и прекрасно преобразив его. Надя тем временем нырнула под своё одеяло.
- Новенькая?
Женщина заговорила с Надей ласково, как с ребенком, поглаживая её одеяло. Настороженность Надиных глаз сменилась на благодарный блеск.Уходя, женщина  шутливо погрозила пальцем:
- Скоро ужин. Обязательно всё съесть!
Доктор кисловато улыбнулся и, пропустив вперед даму, вышел из палаты. Тяжкое впечатление от последнего часа немного развеялось, но заготовленные слёзы полились на подушку. Только месяц назад Надя пережила безобразное исследование кишечника, связанное со зловещим диагнозом - рак. Оно закончилась обмороком и лёгким заиканием. По ходу всего кишечника обнаружились кровоточащие язвы. Невыносимые боли, сродни жестоким пыткам, не могли сдерживать её стоны, а порой звериные крики.  Отец, не стыдясь,  зарыдал, зайдя в палату областной онкологической больницы и увидев измождённую дочь. Месяц больная не была транспортабельной. Затем её переправили самолетом в гастроэнтерологическое отделение элитной больницы, благодаря отцу, который был близким другом одного из высокопоставленных чиновников министерства. Наде исполнилось 36 лет, но выглядела она подростком: маленькая, плоская, зажатая, с огромными жёлто-зелеными глазами и коричневой гривой густых неубранных волос. Четырнадцатилетняя дочь Нади перед отправкой в Москву на руках отнесла её в больничную ванну, помыла худое тельце матери, с трудом справилась с густотой волос на голове.
- Отрежь мне космы, доченька, тяжело с ними.
- Не проси, не сумею.
Обе расплакались.
Надя давно жила отдельно от родителей со своей единственной дочкой. Муж - моряк  погиб в плаванье где-то у берегов Канады.
 На следующий день Надя с тревогой ждала прихода доктора и молилась о чуде: «Пусть меня будет вести та женщина» Но в палату вошел именно он. Жеманно склонив голову к плечу, осведомился о здоровье и стал изящными движениями холодных пальцев пальпировать её живот. Надя отметила легкость пальцев, словно он касался струн арфы. Ничего не сказав, доктор не торопясь, уселся за столик и что-то отметил в больничной карте Нади. Она заметила, что писал доктор, оттопырив мизинец. Как же он был не похож на быстрого, вечно озабоченного, грубоватого доктора из той её больницы! «Этакий барин, а не доктор»,- подумала Надя с усмешкой. Еще бы! В какой статусной больнице она вдруг оказалась! Неуютно здесь! Надя остро чувствовала нелепость своего положения, несовместимость себя с корифеями здешнего заведения. Кто она? Скромный врач из районной больницы. Нынешний доктор, коротко взглянув на неё, вновь изумил  телепатическими способностями.
- Не смущайтесь! Здесь лечатся не только дипломаты и консулы с их семьями. Мы с Вами, Надежда Алексеевна, коллеги. Не так ли?
«Видно узнал, как я здесь оказалась»,- решила Надя, провожая взглядом торжественную поступь доктора - барина. В дверях он, словно что-то вспомнив, замялся, застрял. Это немного позабавило Надю,  настроив на лёгкую иронию. С трудом встав, опираясь на стенку, она доплелась до тумбочки с приёмником, перенесла его к себе, а синюю вазу с голыми ветками, к которым прилипли мелкие сиреневые цветочки, отправила подальше, на подоконник. Она уснула, и ей приснился сон: зазвенела и разбилась синяя ваза, а цветки, как насекомые, поползли к её кровати. Очнувшись, Надя увидела рядом ту самую весёлую, милую женщину, которая появилась вчера вместе с доктором. Она устанавливала рядом с кроватью Нади систему и с тонким звоном разбивала ампулы.
- Михаил Павлович назначил Вам отличные препараты. Давайте руку, голубушка. Боже, какие вены! Все в рубцах.
Однако игла легко вошла в вену, и женщина, как и в первый раз, улыбаясь, стала гладить одеяло поверх Нади. Надя не сводила с неё признательных глаз.
- Вы виртуозно наладили отношения с моей веной, - заметила она. Но вы не доктор. Жаль!
- Нет, я главная медсестра. Зовите Алевтина. Не надо отчества, Наденька. Вас ведь так зовут? А врач в нашем отделении один. Очень хороший.
- Я не заметила.
Алевтина присела на кончик кровати и хохотнула
- Вы ещё влюбитесь в него, не дай бог…
Она провела рукой по волосам Нади.
- Ах, какие волосы - с золотой искоркой. И сколько их! На десять голов хватит.
Заходящее зимнее солнце бросало последние лучи на подушку с тонким лицом Нади, на её неубранные волосы и откинутую голубоватую от вен руку.
- Волосы лезут пучками, но я даже рада. Муж и дочь не хотели, чтобы стриглась. Говорили, будешь, как все. 
В палату осторожно постучали. Алевтина встала и унесла своё гибкое, крепкое тело.
Больничная жизнь Нади тихо налаживалась. Она наслаждалась одиночеством, особенно желанным после густо заселённых палат районных и областных больниц, где она находилась последние полгода. Пять раз в сутки на столах - каталках ей привозили необыкновенную еду. Надя восхищалась блюдами глазами, но ела мало. Обходительные нянечки журили.
- Надежда Алексеевна, надо кушать. Кашку, паштет не пробовали, так хоть мандаринчик возьмите... Ай-я-яй! Нажалуемся Михаилу Павловичу на вас.
В другой раз Надю мягко упрекнула и Алевтина, явившись к ней во время полдника. (Всё-таки нажаловались нянечки)
- Не ешь? Понимаю, трудно. Желудок, как у птички. Но для начала - вот бутерброд с икрою и груша. Не уйду, пока не съешь хотя бы это.
Она поднесла ко рту Нади тонко нарезанный белый хлеб, щедро усыпанный ярко-оранжевой икрой.
Ах, как бы счастлива была Надя, если бы эти полдники и обеды с куриным прозрачным бульоном и нежными котлетками достались её девочке! Она закрыла лицо руками и замотала головой.
- Не могу. Прости. У меня дома дочь одна, и у нас в магазинах пустые полки. А тут икра красная…
Алевтина терпеливо выслушала без обычной улыбки.
- Вот что мы сделаем завтра, Наденька: соберём твоей доченьке посылку. Большую. С баночками красной и чёрной икры, с копчёной колбаской, печеньем, конфетами ...ну всего вкусненького, что у нас в ларьке при больнице, наложим. Ты адрес дай, а я тебе квитанцию принесу.
Надя, растроганная до малой истерики, рухнула лицом в подушку. Алевтина бросилась за пустырником.
На переполох в палату вошел доктор.
-Режим  тот же, -сказал, хмурясь,- на ночь назначу  успокоительное в  уколах.
Следом за доктором из палаты выскочила Алевтина, строго бросив на ходу:
- В стакане пустырник.
И снова этот сон: лопнула ваза, и цветы ползут к ней в постель, как синие навозные мухи. На следующее утро Надя глотнула компот, откусила свежую ванильную булочку и демонстративно вытерла перед нянечкой сухой рот тонкой бумажной салфеткой из расписного пластикового стакана.
- Передайте, я завтракала. Спасибо.
Ах, какой сервис! Какая благодать! Если бы не эта слабость. Надя включила приемник. Зазвучал «Вальс-фантазия» Глинки, заполнив сердце нежной  истомой. И вот оно, сердце, уплыло следом за мелодией в  глубины открывшегося в окне кусочка небесной бирюзы. Хорошо. Почти не сверлит боль. Но неловко за вчерашние слёзы перед Алевтиной  Не успела вспомнить, как она влетела в палату и подкупающе просто разрядила неловкость вчерашней сцены.
- Надюша, шеф через местный комитет выделил деньги. Посылка готова. Дай, пожалуйста, адрес.
- Спасибо Вам, Алевтина. Вы так участливы.
- Что такое? Мы вроде бы перешли на «ты». Мне лестно, если молодые ко мне обращаются на «ты».
- Молодые? Да мне уже 36 лет.
- А мне 47.
- Не может быть! Так выглядишь… Восхитительно!
Надя завистливо оглядела статную фигуру старшей медсестры. Круглое лицо её было народным, но с налётом аристократичности и столичного шика. Неожиданно Надя выдала свою тайную душевную слабость.
- Таких, как ты, любят мужчины.
- Не любят! Я вообще никогда не была замужем.
Алевтина беспечно, почти весело взглянула на опешившую Надю.
- Подожди, не верю. Не уходи! - вскричала Надя.
- Занята. Но если смогу, забегу вечерком. У меня дежурство.
Доверительно пообещала и исчезла. А вечером в самом деле зашла с книгой в руках и, сев на кончик Надиной кровати, по обыкновению принялась гладить одеяло, под которым лежала Надя.
- Скучно, Надя? Вот читайте Булгакова. Полузапрещённый автор. До ваших глубинок практически дойдет не скоро. Только, чур! Без рекламы. (Видимо, серьёзность книги непроизвольно заставила её перейти на «вы»)
Алевтине не нравились чопорные, самодовольные пациенты её больницы. Надя прибыла как бы из другого неведомого или давно забытого мира. Забытого потому, что детство Алечка провела в подмосковной деревне Щёлковского района.
- Я читала анамнез твоей болезни, Надюша, но с чего появился такой дикий диагноз?
- С пожара в моём отделении. Не надо об этом…Я дежурила… Нет, не могу!
Воспоминания всё еще остро резали память: объяснительные главному врачу, допросы свидетелей, угроза потери любимой работы - всё привело к тяжелому срыву нервной системы. Надя резко похудела, но не обращала внимания на появившиеся боли и кровь в унитазе, пока не закончился кошмар и не обнаружилась причина- старая электропроводка: районная больничка давно требовала ремонта. Надя слегла. Вызвали из городской больницы консультанта. Он-то и заподозрил неладное. Срочно отправили больную в областную онкологию.
- Забудь! Всё страшное позади, Надя.
И всё же Алевтина пригорюнилась, глядя на поникшую Надину голову и созревающие слёзы. Однако характер у медсестры был крепкий, и потому через минуту она стряхнула с себя уныние.
- Знаешь, что такое счастье?- спросила она бодро, - Это хорошее здоровье и плохая память.
Надя через силу криво улыбнулась. Аля продолжила, хитровато сузив глаза.
- Цинично, конечно, но верно: «счастье - приятное ощущение, возникающее от наблюдения чужих невзгод». Нет, ты не вспыхивай! Допустим, это не о тебе лично так высказался Бирс. Благородно негодуешь? А ведь всё относительно, моя милая. Любой обездоленный нищий рядом со слепым - счастливец. Что твоё проходящее страдание рядом с его бесконечным?!
Она вдруг понизила голос.
- Доктор наш сказал, что ты «договорилась со смертью».
Надя почувствовала, как лицо её стянуло жгутами, и оно стало твёрдым.
- Откуда он знает?
- С таким, Надечка, диагнозом выживает один на сто.
- Но у меня исключили рак.
- То, что оставили, тоже не праздник.
Надя не дала договорить, протестующе замотала головой. Алевтина догадалась встать и, уходя, другим, отстраненным от темы голосом, заявила:
- Завтра нянечка уберёт эту вазу. Багульник, может, и не болотный, но всё равно ядовитый. И память о нём…
Она сморщила лицо, недобро махнула в сторону вазы рукой и вышла.
Да, Надя действительно договорилась со Смертушкой. Та подсела к ней в ту памятную ночь с воскресенья на понедельник. Одну жертву она уже забрала и слегка утомилась: в ту ночь повесилась медсестра Света.
- Ты готова? - прошелестела Смертушка, и холодный ветер ударил в окно - шла жатва.
- Готова, пожалуй…
- Молодец. Сейчас не будет больно. Как же вы боитесь меня! А ведь я -избавительница от всех ваших мук- великих и малых .Благодарить меня должно, «за то, что сердце в человеке не вечно будет трепетать. За то, что все сольются реки, когда - нибудь в морскую гладь» Она процитировала Спенсера и действительно показалась Наде похожей на старую добрую фею: боль утихла, и тяжелый камень отвалился от сердца. Но почему она медлила?  Не верила, что Надя согласна с ней?
- А может у тебя есть пожелания живым - ласково прошелестела, помедлив, гостья и воззрилась на желанную жертву.
- Есть!
- Я исполню.
- Пусть утром найдут меня здоровой.
Смертушка, кажется, изумилась  и обиделась:
- Давай без дураков! Что за софизмы - умереть и быть здоровой. Ты забыла: здесь нас двое. Я люблю заигрывать с молодыми, но ты сама позвала меня в бреду. А теперь отворот - поворот  что ли ?  Дышишь на ладан, а туда же - шуточки!
- В памяти я. Спасибо тебе, Смертушка, ты и впрямь боль отняла. Дай минуточку… одну!
Смертушка приосанилась, ухмыльнулась.
- Выкладывай по-быстрому, не льсти, глупая, за что держишься?
- Доченька у меня . 14 лет всего. Как ей без отца да без матери?
- Запричитала! Вот так все вы! Могу и дочку забрать,- проворчала она, - ежели разлучаться не хочешь.
- Ох, нет! Живой оставь доченьку... Ты всё же женщина, добрая фея! За мной придёшь через 17 лет. Договорились?
- Да ну вас! -Смертушка заглянула в посветлевшее окно палаты пустыми глазницам. Заскучала, зевнув чёрным ртом.
- Лады, жди, как договорились -через 17 лет…Ежели багульник дело не сделает…
Последние слова через зевоту Смертушки Надя  плохо расслышала и не поняла их.
Наступило утро. Женщина, умиравшая ночью, широко открыла глаза цвета незрелого крыжовника, зашевелилась, услышав голос нянечки:
-Свят - свят! Живая! Увозите каталку….   
Было это ещё  в той, районной больничке, до  отправки в  профилакторий  Москвы.
       Розово-сиреневые цветочки в синей вазе опали. На голых ветках появились почки, из которых стали проклевываться зелёные стреловидные листики. Нянечки стёрли с подоконника мусор, но вазу не тронули. Надя читала, спала и стала понемногу двигаться по палате. Через две недели пребывания в больнице доктор, прощупывая живот Нади, распустил лицо в улыбку и произнес высоким торжественным голосом:

- Ну вот и распласталась ваша сигмовидка, стала, как лапотная верёвка.
Потом он профессионально щипнул бледную кожу её живота и добавил удовлетворённо:
- И клетчатка прибывает.
На щипок Надя подняла брови, и доктор счёл нужным пояснить:
- Клетчатка наголодалась и вот, видите, прибывает живот. Стали есть - это хорошо. Надо, чтобы кишечник был покрыт жировой тканью. Она спасёт от рецидива, от язв ваших, уважаемый доктор Надя.
Манерно покачиваясь, он прошёлся по палате. Подойдя к окну, склонился над вазой, и Надя услышала, как он не сказал, а прошептал:
- Отцвёл багульник.
Зачем так долго стоять у окна? Неподвижно, как статуя. Надя не выдержала:
- Михаил Павлович, к чему так все печалятся о багульнике?
Доктор повернул к ней лицо, забыв стереть с него лирическую грусть.
- Кто ещё?
- Старушка с картины Шилова.
- Потому что это, наверное, символ…(Доктор странно, прерывисто выдохнул) Может быть, старости, как Вы изволили заметить в картине художника, а может... Он не договорил.
- Вы то не старик.
- Старик, Надежда Алексеевна.
И Надя действительно увидела старое лицо с набухшими лиловыми мешками под глазами.
- Кто их сюда принёс? - спросила она простодушно.
- Их привезла одна больная. Издалека, за Уралом живёт. А может и здесь купила, - ответил он  вдруг на высокой раздражённой ноте.
Надя догадалась, что  её вопросы не по существу.
- Извините, обрадовалась, что не одна  в палате, разговорилась, а Вам некогда.
Доктор снова повернулся к ней - не с досадой, а с участливым, чуть дрогнувшим лицом.
 На долю минуты их взгляды пересеклись, и Надя женским чутьем уловила  унылость чужой души. «У него своя болячка», - мелькнула и робко потухла догадка.
- А давайте-ка, Надежда, рискнём, - с неожиданной, но немного натянутой улыбкой заговорил доктор, - разрешаю вам короткие прогулки по парку.      
И вышел, не дожидаясь ответа. Как это он улыбается? Надя не смогла бы найти ни одного определяющего слова, потому что осталось только ощущение, будто её  тепло запеленали, обняли и покачали. 
Ей выдали одежду, и она, испытывая странную немоту в слабых ногах, неуверенно наступая на пятки, побрела в бор, который до сего дня созерцала из окна. Огромные ели, такие огромные, что увидеть их верхушки можно только запрокинув голову, стояли тёмно-зелёной стеной. Мохнатые лапы причудливо удерживали целые сугробы снега. Кое-где лапы с обеих сторон узкой тропинки скрещивались, образуя арки. Нагруженные снегом, они в любую минуту готовы были свалиться на голову от малейшего дуновения ветра. Маленькие ёлочки утопали в снегу. Некоторые весело выглядывали из- под белых шапок, протягивая к проходящим колючие свои ветки. Розовые блики и синие тени придавали всему вокруг неестественно - картинный вид, словно всю эту красоту специально приготовили для съёмок. То и дело с шелестом, переходящим в шум, напоминающий шум водопада, срывались с елей снежные лавины, и ветки долго ещё качались, отряхиваясь. Лес готовился к весне. Солнце с бледно-голубого неба прилежно грело, и снег оползал и скользил под ногами. Деревья затаённо шептались вершинами, иногда слышался странный неопределенный, как крик новорожденного, скрип. Надя слушала, затаив дыхание. Птицы звенели нестройно, но мелодично. Особенно старалась одна. В её немудрёном «дзинь-дзинь» слышался хрустальный звон падающей предвесенней капели.
- Отцвел багульник, - вспомнила Надя без сожаления.
Она хотела было пройтись по тропинке, но сделала несколько шагов и поняла, что это тяжкий труд: ноги подгибались, голова кружилась. От плотного воздуха дыхание прерывалось. Прогулка не состоялась.
- А ты порозовела, - заметила Алевтина, забежав к ней с лотком для уколов.
- Скажи, почему ты сердита на ветки багульника? - не слушая её, спросила Надя.
- Да просто нельзя допускать мусор в палате. Так или не так?
- И это всё?
Надя разочарованно и скучно зевнула. Выход из палаты после нескольких месяцев заточения в разных больницах переживался ею как потрясение.
« Буду жить!», - подумала она с ликующим восторгом и провалилась в короткий сон. Очнулась, когда нянечка привезла на коляске ужин. И какой ужин! Творог со сливками, с крупными, сочными ягодами клубники.
- А завтра, милая, Вы сами в столовую пойдете. Михаил Павлович нам сказал, что Вы уже ходячая.
Ночи для Нади были самыми трудными часами суток. Снились кошмары. В эту ночь ей приснилось огромное величиной с футбольный мяч яблоко, которое она никак не могла откусить. И как назло, утренний завтрак завершился яблоком с мандарином.
- Не хочу яблоко - оно мне приснилось,- сказала Надя, припомнив сон, и рассказала его соседке по столу.
- Это к болезни, дорогая моя, - ответила пышная дама в ярком халате. И заинтересованно продолжила:
- Неужели это ваша коса? Такая толстая? Или приплетаете?
- Моя.
- Я такую видела только в русских сказках у Алёнушки, - восхитилась соседка. - Продайте мне её! Что вы заморгали красивыми глазками, я дорого заплачу. А у вас снова такая же вырастет, дорогая моя, - не уставая улыбаться, тараторила соседка.
Надя вежливо откланялась и вышла из столовой. Когда к ней зашла Алевтина с кучей лекарств и каким-то очередным гостинцем, Надя встретила её взволнованно и недовольно:
- Алевтина, со мной за столом в столовой какая-то ненормальная женщина. Просит продать ей мои волосы. А яблоки зачем мне принесла? Спасибо - не хочу… И Надя с досадой отклонила сетку с великолепными ярко- оранжевыми плодами.
- Ну, во-первых, это не яблоки, а хурма. Не слышала о таких фруктах? Пробуй и без капризов! К нам они впервые поступили в продажу. Сначала не знали, с чем и есть-то их. С солью, как помидоры?
Алевтина отличалась замечательной терпимостью и без малейшей обиды разложила на тарелке заморские плоды.
- Пробуй, мытые. А теперь о твоих волосах. Купить их у тебя предложила наша постоянная пациентка - жена дипломата из региона…впрочем, это не важно. Экстравагантная особа, занятная. На парик себе. Даже на два хватило бы ей, лысой.…
Алевтина пригладила волосы Нади, потом, как всегда, принялась гладить её плечи под одеялом - так она успокаивала полюбившуюся ей больную.
- Один только раз я встречала женщину с такими же волосами. Только у тебя они шелковистые и шоколадного цвета, а у той - были смоляные и жёсткие, как у всех восточных красавиц.
- Почему были?
- Потому что…
Алевтина замялась, заторопилась.
- Долгая история, расскажу, когда-нибудь.
Надя осталась одна. Принялась читать Булгакова, но интерес к книге перечеркнул разговор с Алевтиной.
Может погулять? Она заглянула в окно. Сосны, стоящие столько дней нерушимо, как стены, раскачивались от сильного ветра. Дул верховой ветер, от которого громадные вершины трепало, и снег на них ходил волнами. Михаил Павлович застал её у окна.
- Сегодня холодно. Ветер. Как самочувствие? Ложитесь. Будем глядеться.
Он проговорил это непривычно приветливо. Подышал на пальцы, прежде чем приступить к прощупыванию живота, извинился, что они холодные.
- Ну что ж! Делаем успехи: язык пятерочный, живот мягкий, давление в норме.
Он попросил приоткрыть грудь и стал вслушиваться через фонендоскоп в удары её сердца, прикрыв глаза белесыми ресницами.   Надя смущалась и краснела, когда ей приходилось открывать две свои неразвитые грудки. Муж их называл грибочками.
- Завтра нанесёте визит к кардиологу.
Михаил Павлович в этот раз не торопился, озабоченно глядя на Надю. Даже не встал с её кровати. Надя близко увидела его глаза - не просто светлые, а голубые, вовсе не замутнённые старостью. Полную шею доктора стягивал голубой, под цвет глаз, ворот свежей рубашки, и она приятно источала запах дорогих духов. Надя не заметила и не поняла, зачем рука её потянулась к крупной руке Михаила Павловича. Он поймал её руку, как руку воровки, на секунду сжал и встал, не сумев скрыть выражения недоумения и почти детского испуга.
- Мне не нравится, - медленно начал он, - Надя побледнела, - шум в сердце… тахикардия. Направление к кардиологу оформлю. Вам завтра его принесут.
Он не уходил, медлил, и это было тягостно - приятно.
- А со сном всё нормально?
- Я не сплю и боюсь спать.
Надя, путаясь от нахлынувшего странного волнения, рассказала о последнем своём кошмаре с гигантским яблоком и вспомнила о цветках багульника.
- Осыпавшись, они ползли на меня, как живые.
- И к невропатологу дам направление.
Доктор шаркнул ножкой (или это показалось), откланялся, но в дверях, как обычно, замялся, словно хотел что-то сказать. Не раз Надю забавляла его галантность, напоминавшая героев из старого кино. Но сейчас она проводила Михаила Павловича без усмешки, страдая за краску, прилившую к её щекам.
Несколько дней прошли похожие друг на друга, как спички в коробке. Надя чувствовала какое-то движение вокруг, суету и лёгкое, как бриз, волнение всего отделения. Заглядывали мельком Михаил Павлович, Алевтина, спрашивали о здоровье, о настроении с какими-то значительными минами. И исчезали. Надя чувствовала радость от того, что доктор не совершает над ней обряд осмотра. Всё, что требовал её надорванный болезнью организм, - это покой. Прогулки запретили. С неба медленно валил мокрый снег позднего февраля. Неожиданно воображение молнией выдало первую строчку стиха: серебристое небо, серебристые сосны…
Надя нетерпеливо схватилась за использованный листок рецептурного бланка и почти без правки нацарапала карандашом.

Серебристое небо, серебристые сосны.
За окном осторожно опускается снег.
Я в больничной палате и белая простынь
усмиряет крови мучительный бег.
Всё беззвучно, и боль затаилась на время.
Тихо льются мгновенья - не явь и не сон.
      Дальше стихи не пошли, потому что дверь в палату как-то грубо открылась, объявили полдник, от которого Пегас отказался и вылетел, оставив Надю в большой досаде. Стихи были надолго заброшены в тумбочку.
Лёжа в постели, Надя жадно поглощала главу за главой странного, завораживающего романа с зашифрованной в нём тайной. Роман открывал что-то смутно знакомое по опыту жизни, но под острым соусом полу-легенды - полу-сказки. Её восторгала неистовая любовь Маргариты с жертвенностью, но и с гневом ведьмы. А Мастер? Среди буйства чувств и невероятных событий, происходящих вокруг, он самый бледный и не впечатляющий персонаж. Он ждёт только покоя. Как сама  Надя. Болен, надорван прошлыми страданиями. Надя прислушивалась к себе. Физические страдания почти отступили, терзающая тело боль разжала когтистые лапы. И уже пробивалась зелёным робким ростком жажда любви к жизни. Инстинкт мощного материнского чувства убедил даже Смертушку. Но сосуды сердца трепетали и нежно гнали кровь к лицу при ярком видении доктора. На секунду он сжал её протянутую руку. Не любовь - ожидание.  Чтобы жить, надо любить. Даже безответно, отчаянно. Так не думала, а чувствовала всем своим оживающим телом молодая женщина. Алевтина зашла в палату и застала её врасплох.
- Нравится?- спросила она с таинственной улыбкой сыщика
- О, да!- выдохнула Надя. - Знаешь, я почти влюбилась в Волонда, этого страдальца и праведника. Вот почему «Демон» Лермонтова и этот Дьявол так пленительно завоёвывают наши сердца?
- «Частица чёрта в нас заключена под час..», - пропела в ответ Алевтина, и Надя поразилась красоте  сочного, низкого голоса.
- Алечка, какой голос у тебя - чудо!
- Я пою. Но слышала бы ты, как поёт романсы под гитару Михаил Павлович!
- Где?
- Да у нас в больнице по праздникам. Ты его услышишь, скоро 8-е Марта. Больным не разрешают, но ты - исключение: врач и родственница САМОГО.
- Он не родственник.
- А записал в родственники. Иначе не лежала бы здесь. Кстати, мы ждём Его. Обещал тебя навестить. Наводим марафет который день.
- Ах, вот в чём дело! А я-то думаю, что это за дверями творится…
- Ты уж хвали ЕМУ доктора своего, - хохотнула Алевтина.
Надя села, свесив худые ноги, и вся её поза  выразила жалкую беззащитность.
- Что за ирония в мой адрес? Авторитет доктора вряд ли зависит от моего мнения.
- Ну прости,… если обидела. Подарок тебе, Надюша, только я убегу.
Алевтина проворно развернулась в сторону двери, сунув в руки Нади толстый конверт. Надя впилась глазами в знакомый подчерк отца. Руки её не могли справиться с тем, чтобы открыть конверт аккуратно. Она сорвала его, выхватила то, что было скрыто под ним, и бегло пробежалась по строчкам. За короткой запиской отца с поздравлением «приближающегося Дня Женщин» и с пожеланием здоровья (отец не был силен в эпистолярном жанре), Надя увидела старательно выведенные цветными карандашами слова первого предложения: «Милая мама, поздравляю тебя с 8 мартом! Очень скучаю и хочу, чтобы ты скорее выздаровела и приехала домой. Я учусь хорошо и ем хорошо особенно всё из твоей посылки. Не безпокойся за меня и не ругай за ошибки. По математике у меня за четверть 5, а по русскому, как всегда. Но я исправлю 3 . Только выздоровей скорее, моя дорогая мамуля. Очень жду. Твоя дочка». В конверт был вложен ещё альбомный лист, сложенный вчетверо. Не замечая слёз, капающих на него, Надя раскрыла лист и увидела рисунок, изображающий голубое небо с лёгкими завитушками облаков, зелёные деревья с крупными листьями и среди этого летнего раздолья вздыбленного коня, нарисованного в довольно правильных пропорциях, тщательно раскрашенного в синий цвет. Надя не сразу поняла аллегорию, пока не заметила с боков коня два едва заметных белых крылышка и надпись: « это твой конь Пегас». Смеясь и плача над письмами и рисунком, она не могла удержаться от желания поделиться своим счастьем и вышла  с ними в столовую на полдник. Её оживление заметили. Сосед по столу с неподдельным интересом рассматривал рисунок дочери, хвалил его и впервые, подняв умные глаза на Надю, спросил недоверчиво - иронично: «Так Вы пишете? «Ох, люблю я поэтов - забавный народ. В них всегда нахожу я историю сердцу знакомую»… Надя вспыхнула.
- Я знаю «Чёрного человека» Есенина наизусть. Не продолжайте, пожалуйста.
Сосед уткнулся в тарелку, скривился в улыбке и, снова взглянув на Надю, с насмешливой вежливостью произнес:
- Не изволите ли, сударыня, уделить мне после трапезы минуту?
- Изволю.
   Она ответила в тон ему. Ей было весело от предчувствия, которое не обманывало: этот человек неспроста обнаружил себя за сегодняшний день, ведь счастье и горе- «неразделимы». У кого-то она прочитала и запомнила вещие строки:
Горе и счастье - великая хартия
вольности, но без рутины объятий.
Горе одето в чёрную мантию.
Счастье - в пышное белое платье.

          Есть ли зависимость или случайность,
        чтоб их приходы в ранг возвели мы ?               
 Это их дело, это их тайна.
Горе и счастье - неразделимы.
    
      Вместе  с импозантным соседом  Надя вышла из столовой, поднялась по маленькой лестнице , покрытой ковровой дорожкой, в небольшое круглое фойе и села на узкий чистенький диванчик.
- Можно без вступления? - деловито начал сосед - успеем познакомиться. Сначала хочется послушать, как крепко Вы оседлали Пегаса. Читайте!
Ничего другого, как приказа «читайте», Надя и не ждала. Послушно, смущаясь и томясь желанием прочитать свои творения,  Надя с чувством прочитала три свои стишка.
Сосед выслушал до конца. Помолчал. У Нади пронеслось в голове: «и на челе его высоком не отразилось ничего», но вот он что- то сказал невнятно. Надя не поняла, уловила латынь и взглянула вопрошающе. «По когтям узнают льва», - повторил сосед уже чётко по-русски и встал.
- Я познакомлю вас с помощником редактора одного нашего поэтического сборника. К счастью, помощник здесь на лечении.
Он слегка улыбнулся Наде: «К счастью для Вас». И простился до вечера. За ужином к Наде он подсел с незнакомой изящной девушкой, которая коротко представилась - Мидий.
- Вы откуда-то из периферии, - полюбопытствовала девушка серебряным голосом.
- Да. Из бывшей Симбирской губернии.
- Сделайте подборку, ну не больше, чем 5-6 Ваших виршей. Бумагу возьмите, - она протянула к Наде холеную ручку с прелестными ноготками, покрытыми сиреневым лаком.
Вежливая холодность обоих заразила Надю ответной холодной сдержанностью. Мидий вышла из-за стола первой. Надя поковыряла вилкой два аппетитных, розовых кусочка холодной осетрины в желе и тоже встала - есть не хотелось. Грузно поднялся и сосед. Он был плотный, с тёмными, густыми и блестящими волосами, с густыми бровями, как у Брежнева, и непонятного цвета глазами, смотрящими внимательно и умно. Вся фигура и лицо ещё молодого человека, казалось, требовали резца скульптора.
- Надежда Алексеевна! (Поинтересовался у сестричек, как ко мне обращаться, - отметила Надя). Я здесь восстанавливаюсь после командировки в Индию. Журналист. Возьмите мою визитку, возможно, пригодится. «Талантам надо помогать - бездарности пробьются сами», - заключил он красивым, как у диктора, голосом. Выдержал паузу и ухмыльнулся.
- А Вы, пожалуй, сможете заинтересовать Мидий.
Он протянул Наде руку для пожатия, но задержался и спросил:
- Что говорят там, далеко от столицы, о Леониде Ильиче?
- Разное… Но я не стану с Вами делиться анекдотами. А вдруг Вы его кровный племянник? Брови-то брежневские..., - отшутилась Надя.
Он, как показалось Наде, деланно рассмеялся.
- Знаете, Юрий Борисович, (Надя мельком заглянула в визитку), как у Пушкина: «что пройдет, то будет мило». Пройдут годы, и мы, возможно, будем считать наше с вами время самым спокойным. Неведенье прекрасно.
- В болоте всегда спокойно, - буркнул сосед, - Как там у Высоцкого...  «исключительная благодать». Впрочем, «неведенье» болота таит опасность. Он заговорщески - шутливо оглянулся. - Читайте Василия Аксёнова «КВАКАЕМ».
(А если это провокатор? Отец наказывал Наде не вступать в разговоры о политике).
- Да бросьте Вы! Я не диссидент, не пугайтесь, ради бога!
Надя, видимо, выдала себя опущенными глазами и красными пятнами на шее. Они разошлись, как дипломаты - с натянутыми улыбками.
Надя сохранила визитку. И через несколько лет воспользовалась ею. Без малейшей надежды выслала уже известному издателю его старую от времени визитку с пожелтевшим листком напечатанных в конце 70-х своих стишков, чтобы напомнить: (Мидий опубликовала их тогда в одном из Литературных журналов под рубрикой «Молодые голоса»). Надя выслала и неопубликованную подборку новых своих творений и совершенно потрясенная получила тёплый, одобрительный ответ с ящиком свежих, пахнущих типографской краской, сборников тиражом в 100 экземпляров. Сборники её назывались «Тропинки памяти».
Но вернемся в далекий 1976 год.
Надя вернулась в палату озарённая мыслью о нежданно –негаданном счастье. Её  поэтические детища увидят свет! Для полноты своего счастья она ещё раз перечитала два коротеньких письмеца из дома. Ошибки в письме дочери умилили, а рисунок её крылатого коня  Надя прикрепила булавкой к стене над кроватью. Но ослабленный организм даже радость переносит плохо: Надя слегла, вернулись боли. Собственно не организм заболел - заболела память о доме. Так болит развороченная после вырванного зуба десна. Куратор больницы так и не приехал, что вызвало облегченный вздох у всего медперсонала.
Михаил Павлович, словно извиняясь, объявил Наде, что палата будет заселяться. «Хороших женщин Вам подселим, веселее будет, Вы же однажды намекнули на одиночество», - сказал и тихо выплыл из палаты, уловив откровенное разочарование в глазах больной.
Вот и кончилось её благостное одиночество! Она была здесь, в большой палате, полноправной хозяйкой, и доктор, и Аля были только её. Её собственностью была светлая, чистая ванная комната. Так приятно было погружать тело в тёплую воду, полоскать волосы жидким душистым мылом. Надя заранее настраивалась на отчуждение от тех, кого к ней подселят. Вечером впорхнула к ней Аля, подкупающе улыбаясь, с миленьким стульчиком и с явной миссией успокоить. У Нади недоуменно поднялись брови, когда она увидела под её белым халатом шикарное платье, ворот которого украшала золотая брошь с рубиновым камушком. На пальце правой руки сияло золотое кольцо с тем же камушком - это был комплект. Русые волосы кокетливыми завитками выбивались из-под белоснежной шапочки. Алевтина - временами порывистая, но чаще степенная была на себя не похожа. Суетливо выложив на тумбочку Надины вечерние таблетки, она села на стул и заговорила о том, как замечательно, что завтра с утра её трехместная палата будет заселена двумя обворожительными женщинами. Надя грустно прервала её:
- По какому случаю, Алевтина Федоровна, вы так расфуфырены?
- Вернулась шаманка из своей Тунгуски! Не сгинула! Ко Дню Женщин угодила. А может, и в Москве гостила эти месяцы…
- Ты о ком это? - забеспокоилась Надя
- О жене Михаила Павловича, доктора нашего. Я с репетиции, Надя, и «расфуфырилась», потому что явилась его шаманка со своим багульником. Люблю доктора 18 лет, всю молодость, как говорится, пусть безнадежно… В квартире его я прислуга. А кто за ним приглядит?!
Алевтина нервно прижимала к груди руки, задыхалась от волнения.
- Рву душу перед тобой. Ты чужая, уедешь, забудешь. А свои здесь всё знают. Раньше судили-рядили. Теперь молчат.
В минуты больших волнений Алевтина говорила языком простых баб, среди которых выросла.
- Чего ты пучишь глаза, голубка моя, Надюша? Нравишься ты мне, вот исповедуюсь, давно обещала…
Слёзы медленно катились из её глаз по странно застывшему лицу.
- Слушай. Молчи. Не ойкай - перебиваешь! Её звать Бирокта из рода каких-то древних князцев, Тякшей, что ли. В тайге, на берегу реки Тунгуска - ( так о ней написано в автобиографии) родилась и выросла в чуме. А про то, что дед был шаманом, это уж кому-то доверила тайну. Ты про тунгусов слышала?
Надя слева направо мотнула головой, что означало - нет.
- А я немного интересовалась, ведь она, тунгуска, единственная любовь Михаила Павловича. Представляешь?
Алевтина запнулась. Вытерла слёзы и нос, оторвав клок бинта, лежащего на тумбочке у Нади. Хотела продолжить, и вдруг, опершись локтями в тумбочку, уронила голову. Плакала недолго, но громко, с отчаянием, испугавшим Надю. От неё, кроме того, отчетливо пахло спиртом.
- Алечка, пожалуйста, не надо,- взмолилась Надя. Её била дрожь.
- Дико красивая, - продолжала Аля, глядя куда-то в пустоту палаты, - глаза чёрные, как тушь. Волосы чёрные, жёсткие, помнишь, я говорила. Только худая, без «приданого», как и ты.
Алевтина красноречиво опустила красные глаза в чуть обозначенную грудь Нади. Она всё больше пьянела.
- Вырождались её предки, детская смертность огромная. Еще бы! Антисанитария. Детей не мыли и сами бани не знали. На кострах оленье мясо жарили. В снег закапывали остатки. На медведей с рогатиной ходили. Посуда из бересты… А Советская власть школы построила, больницы, дома. Аля рассмеялась: говорят, они по привычке костры в домах разводили. Вот родня у нашего доктора!
Последние слова Алевтина выговаривала с трудом - заплетался язык. Отшатнувшись от Нади, она дошла до соседней кровати и свалилась на неё ничком.
Надя долго лежала с открытыми глазами, тупо глядя в потолок. Он медленно засасывал её в глубокий омут сна.
Белая, бескрайняя равнина. Глухо бьёт бубен в руках скуластого, одетого в шкуру, шамана. На голове его шапка, украшенная рогами оленя. Между рогами узоры с идолами тайги - олень, белка, гагара. Шаман бьёт в бубен повелительно, раскачиваясь в такт. С треском разгорается жаркий костёр. Искры разлетаются ввысь и поглощаются тьмой сомкнутого леса. И вот уже вокруг него в диком танце движутся фигуры, держась за руки. Смуглая стройная девушка в наряде, обшитом зверями, ведёт за собой Михаила Павловича. Он в белоснежном халате и шапочке. На лице та самая незабываемая Надей улыбка. В буйной пляске беснуются смоляные косы девушки. На голове её венок из розово-сиреневых цветков багульника.
- Вот такая родня у нашего доктора, - захохотала тунгусская девушка.
Как её звать чудно?- силилась вспомнить во сне Надя.
- Бирокта, Бирокта, Бирокта,- закричали голоса. И Надя, просыпаясь, отчетливо услышала голос нянечки: «И без доктора не заблудитесь - не в первый раз». Надя с трудом раскрыла глаза, оглядела палату, в которую вошёл доктор. За ним спешно следовала «новенькая», сурового вида пожилая женщина. Она по-деловому осмотрелась, скользнув по кровати Нади волевыми глазами, выбрала себе место у окна, и сразу же демонстративно села спиной к этой худенькой заспанной больной. Нянечка ободряюще подмигнула Наде и зашла в ванную, откуда послышался плеск воды - ванну отмывали для новых больных.
- Маргарита Пантелеевна, пока я назначаю Вам стол номер два, - сообщил доктор, которого Надя только что видела в хороводе.
Что это было вчера? Сон? Состояние её между сном и явью продолжалось. Где Алевтина? Кровать, на которой она уснула, стояла девственно невинной, и к ней уже шла вторая «новенькая», очень полная моложавая дама, с курносым и добрым лицом.
- Славненько! Я на том же месте.
Она как-то очень по-свойски улыбнулась Наде, не обращая внимания на некоторую натянутость обстановки, и словно в своей квартире, начала привычно разбирать постель. При этом даже замурлыкала про себя модную песенку.  Потом спохватилась.
- Может, мешаю отдыхать? Меня Лидой зовут.
- Очень приятно, - отозвалась «спина», нехотя обернувшись.
- Я тоже рада, - солгала Надя, окончательно вынырнув из липкого сна в реальность.
Она вышла в коридор, где обычно за столиком дежурили сестры. Но увидела сидящего за столом Михаила Павловича. Перед ним стояла ваза со свежим букетом розово-сиреневых мелких цветов. А ведь это багульник! Надя узнала его. Значит, правда, всё, что вчера рассказала Аля?
- Простите, что беспокою…Где Алевтина? - Доктор оторвался от историй болезней (наверное, «новеньких») и вяло пожал плечами.
- На репетиции. Через два дня праздник. Кстати, ваш праздник, дорогие женщины.
Надю передернуло от его нарочито трибунных интонаций при последней фразе. Тем более, если «дорогая» из женщин только одна неведомая ей «тунгуска». А бедная Аля?! Любит, и квартиру его убирает, обихаживает неблагодарного 18 лет!
Доктор скупо улыбнулся посуровевшей Наде и, как часто бывало, проявил отличные телепатические способности.
- Без Алевтины Фёдоровны нам нигде не обойтись. И снизошел до шутки: «Может быть, и я смогу быть вам полезен?»
- Нет! - сказала, как отрезала, Надя.
Вернувшись в палату, она с головой зарылась под одеяло и заплакала. О чём могла плакать молодая женщина? О том, что давно тяжко больна и лежит далеко от своей любимой девочки - подростка, о том, что ей снова неуютно и страшно в этом непонятном мире людей, о том, что так хочется бежать по знакомым улочкам маленького городка  на работу, где её любят и ждут, одеть свой белый халатик… И ещё о чём-то, что не имеет слов, но от чего никнет душа и тело.
Она не слышала, как вышли из палаты две обеспокоенные женщины и привели доктора. Михаил Павлович откинул одеяло с головы Нади и взял её руку. Палец его привычно нащупал пульс.
- Оставьте меня! - прошептала Надя, - я просто хочу домой!
- Скоро, доктор Надя, - так же тихо ответил Михаил Павлович. Поднимитесь в мой кабинет. Пожалуйста, - добавил он, как никогда, ласково.
Наде однажды сподобилось побывать в его кабинете на 2-ом этаже. Большой чёрный кожаный диван был задвинут за красивый старинный шифоньер: он, видимо, помогал доктору незаметно отдыхать, когда тот дежурил. Стол на гнутых ножках свидетельствовал об аккуратности хозяина: стопка историй болезней, элегантная подставка в виде змейки для нескольких ручек, рецептурные бланки - всё в порядке. К столу вела широкая ярко-зелёная дорожка. Окно, разукрашенное мозаикой, скрывалось под тонкой тоже зелёного цвета занавеской. И тут уж не обошлось без заботливой женской руки- под нею, под занавеской, застенчиво цвели великолепные снежно-белые и золотые нарциссы. Стул с чёрным кожаным сиденьем был важен тем, что повторял гнутые ножки стола. Кабинет казался почти круглым от удачно расставленной мебели. Доктор усадил Надю на диван, и сам сел рядом, сняв шапочку, под которой оказался крупный лоб и светлые негустые, но ухоженные волосы. Он подбирал слова и скоро начал.
- . Ну, нервы… Вы слабы. Гуляйте по парку. Потеплеет к середине марта… Белки здесь ручные. (Он улыбался!) И соседок я вам подобрал славных. Одна - директор школы для детей космонавтов в «Звездном городке» . А другая пациентка,- продолжал доктор с неестественным оживлением, - сестра большого начальника. «Большо-о-го», - протянул он не слышащей его Наде. Потрясенная странным поворотом чувств от ревностного негодования за Алю до внезапно растущей признательной нежности к Михаилу Павловичу, она слышала только гулкое биение своего сердца.
- Больница с санаторным уклоном, некоторые здесь просто любят отдохнуть, - не унимался доктор, похлопывая себя по коленкам.
(Господи, дай мне сил не видеть его улыбку!) Аля сказала: «Ты ещё влюбишься». «Зачем мне это, Господи?» Надя встала: «пора и честь знать»… Но он остановил, мягко усадил рядом. Чем он так доволен? Ах, да! Жена вернулась. Надя облегченно вздохнула: вот и прекрасно, и всё понятно.
- Выпишите меня, пожалуйста! Не могу больше!
- Потерпи! Нет рядом близких, никто не посещает, но ещё хотя бы неделя нужна, чтобы окрепла.
Надя близко увидела дрогнувшее, как тогда, лицо, когда он не договорил о багульнике. Только теперь оно стало моложе и в складках этого лица проявилось новое, неизвестное выражение.
- Если бы я мог, если бы сумел, Надя…Алексеевна… Голос его потух вместе с дыханием.
Жалеет! Это близко! Близко к тому, чего я так давно жажду. «Пожалей!» - взмолилась Надя мысленно и не сдержала тяжёлых слёз.
Он осторожно опустил руку на худенькие плечи и привлёк к себе её голову.  Надя почувствовала горячее дыхание его губ на своих волосах. Ничего, ничего не было, кроме этой крохотной минуты, когда оба застыли, неожиданно для себя став одним замеревшим существом. Одна минута и целая жизнь после! Надя помнила до самого прихода Смертушки (та лукаво погрозила ей древком серпа, дескать, обманулась я, забыла уговор), помнила эту минуту, потому что уже никогда и ни с кем не пережила такой жгучей минуты счастья. Почему, подняв лицо, её губы скользнули мимо? Почему она отшатнулась от груди доктора, а не прильнула к ней загоревшимся лицом? Да так бы и остановить время! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
-До меня дошёл слух, что Вы пишите. Прочитайте что-нибудь, -словно очнувшись, заговорил доктор, всё ещё держа её руку и не желая отпускать. Надя подняла мокрые глаза и ей показалось… Нет, не показалось! Доктор посеревший, понурый весь был осыпан цветками багульника.  Надя тряхнула головой, чтобы  исчезло наваждение. Но оно не исчезало. Цветки слетели с его халата,  облепили ветки, собрались в букет и нырнули в знакомую синюю вазу.  Значит, доктор принёс её с собой, а я не увидела, -решила Надя, чувствуя, что сходит с ума.
-Я прочитаю, Михаил Павлович, только можно  для удобства пересесть на стул?
      Она с трудом встала, с изумлением  почувствовала:  пол под ней  опустился и сильно накренился.  Собрав  душевные силы, прочитала полушёпотом:
Показалось, ветер нежно сжал
голых веток жалобную хрупкость.
Показалось, солнца луч упал
На безвременную листьев жухлость.

Показалось, май ворвался к ней-
соком налилась до самых почек!
Деревянной дрожью у корней
отозвались рифмы жарких строчек.

Но умчался ветер. Луч погас.
Не сложившись в стих, строка сломалась.
И осталось чувство, что сейчас
всё, что было, просто показалось...
« Всё, что было, просто показалось»,- повторил доктор  без всякой  интонации, глядя куда-то мимо Нади.
     -Можно я уйду,  мне нехорошо, -попросила Надя, пробуя встать.
      - Нет,  Наденька, ради Бога, нет! - Михаил Павлович сбросил оцепенение.
       -Вы любите музыку?  Должна любить! - он  непроизвольно переходил с «ты» на «вы»,- любите романсы? 
      Надя  утвердительно качнула головой, не сводя глаз с синей вазы, в которой цветки качались и перешёптывались между собой. Надя пыталась услышать, о чём они шепчутся, но доктор помешал.
      -Назовите любимый,- нетерпеливо  потребовал он.
        -«Утро туманное, утро седое».  Надя назвала первое, что пришло  в голову.            Доктор  тихо улыбнулся. Обернулся к вазе и  смахнул её со стола. Ваза заскрипела осколками, отрыгнула воду. Цветки поползли по полу.
     -Она нам мешала. Ты всё смотрела на неё. Багульник  привозит жена, народное средство… Позволь объяснить, не понять нельзя…
   Но  Надя ничего больше не слышала, сорвалась с места и без памяти выбежала из кабинета.
Незнакомая Наде сестричка раздала прописанные доктором лекарства «новеньким». Наде досталась всего лишь мензурка с пустырником. На вопрос: «Где Алевтина Фёдоровна», сестричка не ответила. Как прошёл день, Надя не помнила. Утром доктор вместе с Алевтиной наскоро прошёлся по палате. Задержались они только у постели Лиды, которая капризным, бабьим голосом жаловалась на различные печальные и множественные детали своей болезни, что, впрочем, не помешало ей весь день прожить игриво. Она воспевала весну любви, которую ждут «всего один лишь только раз». Слух у неё оставлял желать много лучшего.
- Некоторые пользуются здесь особым расположением, - притворно желчно ввернула Маргарита Пантелеевна.
- Я больная женщина и заметьте себе, что у доктора давно ко мне симпатия, - с вызовом парировала Лида. Голос её трепетал от внутреннего смеха.
Маргарита Пантелеевна не осталась в долгу. В требовательных глазах забегали чёртики.
- За что симпатизировать? Чем хвалиться-то? Сиськи толстые, живот… Неужели у доктора такой дурной вкус?
- Да вы просто завидуете,- добродушно хохотала Лида, - что у вас-то доктору щупать?
Наде было не по себе от шуток в адрес Михаила Павловича. Ничем эти великосветские дамы не отличались от баб, с которыми ей довелось лежать в районной больнице.
Через день Маргарите Пантелеевне нянечка передала охапку пушистых мимоз, букет розовых бутонов, (из них скоро вылупились маленькие розочки), и что особенно вдохновило Надиного Пегаса - крупные белые нарциссы с золотыми ресничками в середине. Это был подарок директору от учеников школы ко Дню 8-го Марта.
- Передайте спасибо моим ребятам, - не без гордости крикнула вслед нянечке Маргарита Пантелеевна и уставила цветами весь подоконник.
Лиду навестили муж и солидный брат - зам. министра, фамилия его была известна стране. И тоже с цветами, с коробками дорогих, шоколадных трюфелей. Лида тут же раздала конфеты двум своим соседкам. «Новенькие» пребывали в отличном настроении, перебрасываясь шутками. Причем Маргарита Пантелеевна сражала Лиду острым, как рапира, словцом. Та хохотала так, что сбегались к дверям сестрички с нянечками и заражались смехом. Но появлялась старшая медсестра, и все разбегались по местам. Наконец, Алевтина улучила минутку и подсела к Наде, но не на кровать, как обычно, а на стульчик, предназначенный для доктора, чтобы тот, сидя, обстоятельно осматривал каждую больную.
- Завтра праздничный концерт. Я проведу тебя в наш актовый зал и принесу модный халатик, - суховато сказала она и деловито осведомилась, чем занята Надя.
- Пишу стишок. Не можешь подарить мне в честь 8-го Марта чистый лист?
- Подарю, - усмехнулась Аля, - только, извини, дежурных стихов, посвященных Дню Женщин, у нас хватает. Да и нельзя больным выступать. Даже твоё присутствие является исключением из правил.
Надя подавила в себе зачаток обиды - всё правильно, но душа замутилась, словно в неё плеснули из лужи. Алевтина подчёркнуто - официально дала понять, что она здесь чужая. Впрочем, Наде  принесли не один, а три великолепных чистых листа.
На одном из них Надя энергично набросала концовку к нацарапанным на рецептурных бланках четверостишьям.
Только взгляды нарциссов застенчиво - нежны,
только кисти мимоз, как прощальный привет.
Если ж мысль оживляется скудным запалом,
слышу, как океан громыхает волной.
Кто-то пишет роман, кто-то над интегралом,
у кого-то на ринге решительный бой.
Дописывать стишок пришлось в обеденный перерыв, когда в палате наступила относительная тишина.
Аля к вечеру выполнила обещание - принесла ей новый больничный халатик оригинальной расцветки: на тёмно- фиолетовом поле разбросаны мелкие, оранжевые   перья.  Надя приняла ванну и вышла из неё с мокрыми волосами, спадающими до талии. Лида уставилась на неё, словно впервые увидела.
- Наденька, что за волосы! Вы сейчас, как Диана, возвращающаяся с охоты.
Маргарита Пантелеевна, отбросив книгу, живо развернулась, и властный взгляд её наполнился вдохновением.
- Неудачное сравнение. Рубенс любил мощные формы. Ну, как ваши, Лидочка, примерно. А  грива и впрямь роскошная у Нади. Завтра я лично возьмусь за её причёску.
Маргарита Пантелеевна привычно диспутировала с Лидой. А Надя сушила волосы и снисходительно слушала очередную перепалку.
- Ну не Диана, так Рафаэлевская мадонна с сурком, только у той волосы под диадемой, зато черты лица у нашей Надежды очень её напоминают, - не сдавалась Лида, проявляя недюжинные познания в живописи.
- Был бы у Нади такой же классический нос, а то ведь русский валенок. Не большой, но валенок. Хотя глаза, губы…, - Маргарита Пантелеевна бросила строгий взгляд на лицо Нади и дёрнула плечом, - может быть!
По косточкам меня разделают сейчас, - беззлобно подумала Надя. Но разборка её «косточек» кончилась так же быстро, как и началась. Лида уткнулась в кроссворд, и лоб её прорезала глубокомысленная морщинка: «Декоративный ярлык в качестве знака собственника книги». Девять букв… Завязла я на этом слове и бьюсь, как рыба об лёд, - прохныкала она.
- Экслибрис, - отчеканила всезнающая Маргарита Пантелеевна.
Ночь за окном. Всем передалась зевота. Нянечка приоткрыла дверь.
- Тушите свет, неугомонные! Завтра праздновать будем.
Утро 8 Марта началось с роскошного завтрака, впрочем, согласно диете, предписанной больному. На одних столах сладкие воздушные булочки со сливками, языки в желе, на других - нежные куриные котлетки и свежие кусочки ананаса. Надя, торопясь, попробовала салат из свежих овощей, украшенный креветками, и выпила через трубочку маленький стаканчик черничного сока.
Палата была пуста, и Надя без помех сделала то, что хотела - одела свой давно не использованный лифчик, вложив под каждую грудку по кусочку ваты. Халат схватывал её тонкую талию и подчеркивал развитые бедра. Трудно было справиться с тяжёлым завитком волос на затылке - не хватало шпилек. Выйдя из ванной, она нарвалась на возглас Маргариты Пантелеевны, явно из лексикона её школяров.
- Хороша чувиха! Вчера договорились, что причёска за мной. Садись на стул чувака.
Надя, как на трон, уселась на стул доктора.
Маргарита Пантелеевна взбила несколько прядей её волос и установила на голове «вшивый домик». С ним Надина голова стала неестественно высокой, а хозяйка головы из-за этого сооружения утратила прелесть молодости.
- Ой, какая дамочка! Сразу видно, что тебе, Надежда Батьковна, за сорок лет, - констатировала вошедшая Лида.
И сразу же между ними разгорелся спор. Надя осмотрела себя в зеркале. Причёска ей тоже не понравилась: слишком претензионная для байкового халатика и больничных тапочек, но приняла решение царя Соломона.
- Спасибо за труд, милая Маргарита Пантелеевна, хотя я согласна с Лидой, что стала важной дамой. Но ведь я не в столовую, а на концерт иду.
Алевтина была так поглощена предстоящим концертом, что вовсе не обратила внимания на крупные изменения в облике Нади. Сама она была одета в то же шикарное платье с золотой брошью, что и в тот вечер, когда, рыдая, ей исповедовалась. Но «это было недавно, это было давно». Теперь рядом с Надей другие люди, и палата наполнена нежными, хрупкими нарциссами и мимозами с запахом печали, и сложились стихи, и нет на столе у доктора рокового багульника, и что-то привиделось - главное - случилось что-то, что пунктиром отдалило их, и что не печалит, а нежно томит её, Надю.
Вход в праздничный зал был оформлен с юмором. Широкий плакат гласил: «Оставь одежду, всяк сюда входящий»! «Здорово перефразировали Данте», - подумала Надя, улыбаясь. И впрямь все сняли униформу - белые халаты. Зал пестрел от цветных нарядов медперсонала и живых букетов, оформляющих сцену. Над сценой так же громоздился плакат с традиционным, красочным поздравлением женщин. Одну из стен окружили. Взрывы хохота заставили подняться с места поначалу зажатую Надю. Она пересекла зал, удивляясь тому, что никто не обращает на неё внимания, словно она в шапке - невидимке. Огромная стенгазета отражала художественное мастерство и остроумие её создателя, изобразившего роскошный куст розы в бочонке, контуры которой смутно намекали на больницу. В сердцевине каждого цветка на стебле с острым шипом красовались фотографии женских лиц. Среди них Надя узнала и Алевтину. Фотография худенького усатого доктора, видимо, главврача, продолжилась в смелом карикатурном варианте. Он был изображен в узком халате, поверх которого свисал большой полосатый галстук в полной гармонии с полосатыми тщательно выписанными носками, торчащими из модных с бляхами ботинок. Поливая огромной лейкой розовый куст, он стихами выражал своё отношение к женщинам коллектива.
…..А если без высоких фраз, уместных для парада,
то скажем просто: мы без вас- садовники без сада.
Взрастил я трепетной рукой свой куст благоуханный,
чем славен стал. Но с ним покой
я не обрел желанный: с шипами куст!
Меня поймет мужская половина.
Но кто шипами упрекнет куст роз - тот не мужчина.
За то, что вас порой ругал, простите мне, о розы!
К сему ваш преданный слуга и ваш главврач
Амозов.
Концерт восхитил Надю. Каждое отделение представляло свои таланты. Особенно ей запомнился индийский танец. Исполнительницы, разодетые в сари, воспроизводили характерные телодвижения под сказочную музыку Индии. Надя хлопала им до боли в ладонях. Её позабавила сценка «Дышите - не дышите». Зато реплики конферансье и ответная реакция на них в виде смеха были ей не понятны: они относились к внутренней жизни чужого сообщества и носили явно адресный характер. Выход на сцену Алевтины для Нади был неожиданным. Статная, с мелкими кудряшками на гордо поднятой голове, с уверенным и радостным блеском глаз, она влила в Надю тёплое, родственное чувство: какая она милая, моя Алечка! Надя даже повернулась к соседке по креслу, чтобы увидеть и её восторженное отношение. У той появление сотрудницы на сцене не вызвало особого ажиотажа. «Значит, из другого отделения», - безошибочно решила Надя. С первых же звуков сильного грудного голоса Али, с первого куплета песни, поразительно точно передавшего состояние Надиной души, она почти перестала дышать. Прекрасный, лирический текст и невыносимо терпкая, пряная музыка слились в мощный гимн любви.
Первый день весеннего тепла
Серебрится бархатом на вербах,
А любовь тогда уже цвела,
Раньше всех она цветёт, наверно.
Позднее Надя услышала эту песню в исполнении великолепной Людмилы Сенчиной. Но после страстного признания в любви Алевтины, серебро голоса Сенчиной уже не производило впечатления. Аля глубоко поклонилась, кончив петь, но зал молчал. О, эти секунды потрясения! Как дорого они стоят! Очнувшись, как от гипноза, зал взорвался аплодисментами и криками «браво!». Надю переполняла  радость бытия. «Хочу жить, хочу любить!»,-кричала каждая клетка тела. Новый, свежий ток жизненных сил наполнял  выздоравливающее тело.
Когда все немного успокоились, объявили выход Михаила Павловича Фёдорова, врача гастроэнтерологического отделения. (Надя впервые услышала его фамилию.) Он явил залу прямую противоположность своей главной медсестре - грузный, усталый как бы нехотя дошел до принесённого стула, сел в обнимку с гитарой и церемонно склонил над нею голову. Наде показалось, что он слишком долго молчит. Она чувствовала, как растет напряжение зала, и тут руки тронули струны, и гитара заговорила на своём колдовском языке. А вслед за нею Надя услышала, словно издалека глуховатый, надтреснутый голос, который то ли проговорил, то ли пропел: «Утро туманное, утро седое». Наливаясь томной грустью, негромко, но выразительно зазвучал знакомый Наде романс. Доктор пел не дисконтом, которого почему-то ожидала и боялась Надя. Его не сильный, но гибкий и бархатный тембр завораживал. Душа Нади вознеслась. Её несли и качали волны любви. Горестно врезались в память отдельные строки.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странною,
Многое вспомнишь давно позабытое,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые…
Он, наконец, медленно поднял голову, оглядел зал и закончил - пропел последнюю мучительную строчку романса,-
Глядя задумчиво в небо широкое.
Пока не стихли  аплодисменты, доктор стоял с опущенной в руке гитарой и смотрел в её сторону, на неё, на дрожащие ладони, которыми она закрыла заплаканное лицо.
Через день после очередного обхода, Алевтина, озорно подмигнув Наде, шепнула: «Вечером дежурю, жди»
- Ты такая меломанка, Надюша? И такая сентиментальная... Михаила Павловича растрогала, - начала она, выманив Надю из палаты,- он переживает:  жена слиняла. Но успела, нашаманить. Багульник заваривала, поила. Я после её бегства уборку делала, выплеснула зелье. Он оправдывается, говорит, что не «зелье» это, а лекарство от давления. Нет, уж лучше я магнезией кольну, - радостно сообщила Алевтина. Я вижу, ты грустишь. Или осуждаешь меня? Прости, бывает, срываюсь до бутылки, стыдно  на глаза показаться. (Надя, однако, заметила в Алевтине необычно приподнятое настроение, далекое от покаяния).
- Омара Хайяма читала? Вот был пьяница и мудрец!
Мы источник веселья - и скорби рудник.
Мы вместилище скверны - и чистый родник.
Человек, словно в зеркале мир многолик.
Он ничтожен - и он же безмерно велик!
- Вот откровение, вот истина, не прикрытая ханжеством соц. морали!
- Аля, цитируешь рубайи Омара Хайяма, читаешь Булгакова - развитой человек! Медик! Прости, но это не совместимо с откровенным мракобесием - говорить о шаманстве, зелье  каком-то, сглазе, - укорила Надя.
- У Михаила Павловича в квартире маленькая библиотечка. Чтобы опрятно книжки стояли, пыль с них убираю, а иногда, что интересно покажется - читаю. Он разрешает. Теперь на моей улице праздник! С Бироктой Васильевной мы распрощались. А не веришь, что она шаманила - не верь!
Альбина откровенно ликовала.
- Да что случилось?
- Надюша, не знаю! На второй день её приезда доктор жену свою «бумажную» не приветил, как обычно. Да какая на хрен жена! Что-то он решил в этот раз. Важное! Я шанс имею, хоть и меня попросил не приходить.
- Ты не отвлекайся. Расскажи, наконец, как всё было, откуда взялась Бирокта.
- Больная, марш в палату!
Алевтина притворно прикрикнула на Надю, издалека заметив худую фигуру главврача.
 Надя доживала в больнице последние дни. От стрекотанья соседок спасалась, гуляя по парку. Она заметила, как быстро утрачивается под солнцем великолепие снежного бора. Грязноватые лужи, потускневшие лапы сосен - всё вызывало в Наде чувство отторжения и безмерной печали. Скорее бы домой, к своей девочке. И что она вообразила о докторе? Вдруг вспомнилось: он тогда, в ту минуту, от которой сладко щемит сердце, перешёл через границу официального «вы». И что теперь?! Пожалел больную…«Если бы я мог, если бы сумел»… Неловко, даже очень неловко от того, что я вообразила. Спасти себя и его может шутка, лёгкая ирония. Вот так надо:
Если б я умела, если б я могла,
я бы первым делом Вас уберегла
от дурного глаза, от дурного слова,
от необходимости напускать суровость.
Дальше слова не складывались, путались. Её привычно залихорадило, как перед прыжком в прорубь. Ноги сами понесли с прогулки, ставшей ненужной, в палату, к заветной ручке и бумаге.
Ни с чем несравнимо счастье самовыражения, когда чувства неудержимо переплавляются в слова. И вот оно - трепетное, горячее новорожденное творение! И сразу легче дышать.
- Что наша Надя пишет? Прости, если нескромный вопрос.
Маргарита Пантелеевна проявила профессиональное любопытство. Надя невольно вспыхнула. Этот «стишок» был её тайный клад, делиться которым не хотелось. Она легкомысленным жестом отмахнулась от него и с облегчением спрятала в тумбочку.
- Лучше вы анекдот расскажите, у вас они отлично получаются, - ответила Надя. Лида, еще не услышав ни слова, приготовилась хохотать. Маргарита Пантелеевна анекдоты рассказывала с серьёзной миной и очень артистично.
- Вернулся лётчик из Парижа, ему завидуют, окружили, спрашивают наперебой: был на Эйфелевой башне? Был! А что видел? Расскажи. (Маргарита Пантелеевна изображала происходящее в лицах.) Всё видел! Да ты подробней… Ну гляжу вперед, - Маргарита Пантелеевна приставила ладонь ко лбу, всматриваясь в дали Парижа и восхищенно воскликнула от лица лётчика, - твою мать! Гляжу назад - твою мать! Гляжу налево… гляжу направо… Маргарита Пантелеевна с выражением и с различными интонациями передавала всего два слова, поворачиваясь то налево, то направо. А молодой лётчик,- продолжала она,- разинув рот, слушает «подробный и содержательный» рассказ товарища и, не выдержав изумления, восклицает «во, б… память!» В палату на хохот сбежались нянечки и сестры и заразились смехом, не зная от чего - просто от того, что видели хохочущие рты.
- Космонавты - элита. Для них лётчики - примитив, - резюмировала Лида. Кто следующий выступит с анекдотом?
Но соперничать в этом жанре ни сама Лида, ни, тем более, Надя не рискнули.
- Ой, слышали бы сейчас меня ребята!
Маргарита Пантелеевна от мысли такой шутейно ужаснулась, - А впрочем, я в своём литературном кружке сообщаю им немало интересного, чего нет в хрестоматии. Все великие писатели - люди, а не идолы. Есть в кружке талантливые ребята, но с комплексом неполноценности - ведь они обычные - едят, пьют, а те - небожители. Так я им рассказываю, как великий Гоголь сам себе любил варить макароны, Тургенев, забывал, что приедут гости, и прятался от них. У великих слабости тоже имеют место быть. Про Франсуа Вийона, французского поэта 15 века, слышали? Нет? Вот я им поведала о его удивительной судьбе: и разбойничал, и был в фаворе у « сильных мира». «Я всеми признан, изгнан отовсюду». Ребята мои не знали - плакать или смеяться, когда я им рассказывала, как его пытали, приговорили к виселице, на что он ответил в излюбленной манере гротеска.
Я - Франсуа, чему не рад:
Увы, ждет смерть злодея.
И сколько весит этот зад
Узнает скоро шея.
Надя не выдержала, призналась, что пишет «стишки», которым, разумеется, не дано сохраниться в памяти людей пять столетий. Прочитала  два из старого багажа и новое «В больнице». Оно оказалось близким «по настроению» Маргарите Пантелеевне. Вопиющую грусть от этого стишка и от биографии Вийона немного разбавила Лида, пропев негромко песню Анны Герман: «Дурманом сладким веяло»… Ах, если бы она не так крупно фальшивила! И всё же всем в тот вечер было хорошо в трехместной палате больницы МИД.
Для Нади следующий день был последним. Она с утра ждала Алевтину и дождалась с большим чемоданом и словно прилипшей к лицу улыбкой.
- Это тебе гостинцы в дорогу от САМОГО твоего «родственника». И главврач наведывался, узнавал, что и как в отделении. Про тебя спросил. Помнишь, я тебя в палату бегом отправила? - Аля была оживлена, - Билеты куплены. Купе у тебя. До поезда наш «Москвич» довезет, - скороговоркой, как бы желая отделаться, проговорила она.
- Я готова, хоть сейчас.  Но Надя лгала. Тисками сдавило сердце: чему-то неизведанному, что поманило,  приходит конец.
- Не сейчас, а завтра утром.
- Аля, ты придёшь проститься? Пожалуйста!
- Непременно, Надюша. Аля взглянула на неё потеплевшими глазами и даже погладила сверху одеяло, хотя Нади под ним не было.
- Мы адресами обменяемся. Так или не так?
Но минута прошла, и женское чутье, глубоко запрятанное в обеих, разделило их тонким ледком . Алевтина ушла. «Она останется с ним и завтра, когда меня не будет, и послезавтра, и навсегда». Эта мысль ужалила Надю. «Бермудский треугольник». Но любит он одну, всю жизнь одну Бирокту. Так уверяла Аля. Тогда что может Алевтину насторожить против меня? Дальше логика давала сбой. Надя заторопилась со сборами под искренние вздохи соседок по палате. Её терзало желание оставить доктору два написанных здесь «стишка». Одно посвящено ему. Пусть не берёт в голову ничего серьёзного. Но как? После обеда всё разрешилось само собой. Михаил Павлович вызвал её, чтобы вручить выписку из  истории болезни вместе с рекомендованным лечением, в которое входило и непременное курортное. Как же она потом будет ему благодарна! Доктор сидел за рабочим столом в проходе, а не в своём кабинете, о чём несмело мечтала Надя, и снова, как когда-то, уголки рта его были брюзгливо опущены вместе с тяжелыми складками от носа к подбородку. Он молча передал документы, едва подняв на неё белесые ресницы, и погрузился в какие-то бумаги И всё же она ждала чего-то ещё - улыбки, добрых слов. Хотя бы пожелал счастливого пути. Что она стоит перед ним, как школьница? Зажав в одной руке документы, в другой то, что трепетно желала, но раздумала дарить, Надя с закипающей обидой отправилась в палату.
- Счастливого вам пути, Надежда Алексеевна, и доброго, долгого лета, - услышала она вслед и обернулась.
- И Вам долгих лет, Михаил Павлович!
 Только тут она догадалась, что должна была  поблагодарить доктора перед отъездом.
 - Спасибо, я бы не встала на ноги, если бы не прекрасные условия и не Ваше внимание.
Надя расчувствовалась, вернулась и положила перед ним свои вирши.
- Это на память. Спасибо, что вы способны жалеть больных. Порой это дороже лекарств, - бодро произнесла Надя затёртую фразу и осеклась.
- -Жа-- ле-еть?- протянул доктор немного театрально. Шею его залила краска. Он усмехнулся, глядя прямо ей в глаза, - Вы это так назвали? - Надя не поняла смысла, растерянно смотрела, как доктор запнулся и словно проглотил что-то тяжёлое. Теперь уже не только шея, но и лицо его стали бордовыми.  Надя вспомнила: Алевтина говорила о гипертонических кризах Михаила Павловича.
- Я позову Алевтину? - всполошилась она.
- Зачем? - глухо ответил доктор, снова нагнулся к бумагам и уже по-деловому медленно и нарочито чётко продолжил, - вернётесь на рабочее место, Вам дадут больничный лист.
- А ты почему не на ужине? Бледная. Заболела? - это пришла прощаться Аля.
- Не беспокойся, ждала тебя.
 Надя с трудом заставила себя прослушать историю о Бирокте. Её рассеянность не вдохновляла Алевтину.
- Ты хотела, а сама не слушаешь. Я - эгоистка: радуюсь его печали. Хотя упрекнула, что, мол, ежели депресняк, так пусть вернёт Бирокту. Она отличная медицинская сестра. Что правда, то правда. Ухаживала за ним, когда раненого привезли. Чему удивляешься? Михаил Павлович воевал в 43-ем году под Ржевом. После войны - институт. Алевтина уважительно понизила голос: он из династии Московских врачей. А Бирокта с притока Енисея. (Аля поморщилась.) Отец её в люди вывел. Говорили, он большой был начальник. Советскую власть в 30-х годах устанавливал на Нижней Тунгуске. Его оттуда в Красноярск перевели, а потом и в Москву Сам русский, а влюбился в дочь шамана да и женился. Одна дочь родилась - Бирокта. Во время войны  кончила она ускоренные медицинские курсы. Там, в госпитале, они встретились. Без детей жили: долго учился… А я бы родила всё равно! Алевтина с вызовом выкрикнула эту фразу и замолчала. Смешно было, - продолжила она, оживляясь, когда Бирокта к солидным дипломатам, консулам обращалась «паря». Я же с ней работала, на два года её моложе. Ой, увлеклась! - спохватилась Алевтина, - тебе о доме думается, так или не так? Аля пытливо заглянула в лицо задумавшейся Нади. Та смотрела отсутствующим взглядом в окно, заставленное увядающими мимозами.
Вернулись с ужина соседи по палате.
- Нет, я слушаю, но причем тут багульник, - с досадой прервала она Алевтину.
Надя утратила всякий интерес к теме. Ей хотелось помыться перед дорогой и заново пережить последний разговор с доктором. Что было в нём?  Прорвавшийся намёк: не «жалость», а что? Что-то из области её фантазий? Но у него есть две женщины-  та, которая любит его, и та, которую любит он. Надя уговаривала себя сердиться на Михаила Павловича, чтобы легче уехать, и не могла. Синяя ваза с ветками, на которых беззвучно шепчутся цветки багульника. И сам, словно в цветной паутине. Это её фантазия, больное воображение? Надя схватилась за голову. А Смертушка?- вдруг с содроганием вспомнила Надя, –она-то её реально осязала. Трёх месяцев не прошло с ночи сговора.  Смертушка про багульник намекала. Знак судьбы. Сколько их на дорогах жизни! Знать бы, где свернуть, где остановиться. Не помути мой разум, если ты есть,  всемогущий Бог! Где истина?  Какова её цена?   Это  Надя скоро узнала.
Через два месяца она получила письмо от Алевтины Федоровны Сизовой, в котором та сообщила о скоропостижной смерти Михаила Павловича. А через год Надежду Алексеевну направили на курсы усовершенствования  в город Москва, в институт Эрисмана. Алевтина обрадовалась возможности повидаться. Они встретились в кафе, заказали сосиски, чай и сладкие булочки с маком. Говорили обо всём житейском, старательно обходя гложущую обеих тему. Но образ доктора неотвязно присутствовал в каждой паузе разговора, в нечаянно встреченном взгляде с застывшей в них тоской. Простились просто. Обнялись и разошлись, не договариваясь о встрече. Надя вернулась из Москвы и с удивлением обнаружила в почтовом ящике письмо от Алевтины.
«Надя, я рада была повидать тебя не в больничном халате. Ты такая другая вся. И стрижка к тебе идёт. Как ты на неё решилась? Одна я теперь. (В этом месте письмо было размыто). Ты не одна. У тебя дочка да умница. Так ты о ней хорошо говорила! А о нём хорошо, что не говорили. Теперь и время прошло, и далеки мы с тобой. Легче мне поделиться в письме и хочется. Представь, не с кем. Я когда книги убирала из его квартиры, (там теперь молодожены, наши новые врачи, живут), нашла твои стихи. Его рукой подписано имя твоё и фамилия. И число - 16-е марта 76 год. Ты мне их не показывала. Я немножко обиделась да вспомнила: сама виновата, что не спросила, когда тебе листы чистые давала… Хорошие стихи. Плохие бы не берёг. Надюша, так и ушёл он с любовью к шаманке. Давление прыгало. Мы уж поняли -инсульт. Невропатолог в своё отделение перевёл. Я каждый вечер у постели его сидела. Он невнятно говорил, но я однажды разобрала: «не жалел, полюбил». За что полюбил и почему, это он знал да Бог. Жизнь свою, как и все, жалел, сказал мне (я к нему нагнулась) « что было, то показалось». Вдруг ему полегчало, он домой отпросился. А утром лежал наш Михаил Павлович не на кровати, а у порога своей квартиры, словно на работу спешил».
Надя бережно отложила письмо. Сокровенная и бессмысленно открытая теперь тайна накрепко связала её с доктором. Аля права. Никто! Даже сама она не знала, какой необъяснимый, непостижимый ни умом, ни сердцем знак судьбы круто развернет её в сторону пожилого, закрытого для неё на семь замков человека. Открылся однажды. О белках на елях говорил и улыбался. Надю жарко полоснула память о единственной минуте счастья, незамутнённой ничем. Кроме нежности.
На другой странице оказалась приписка: «Плохо ему стало на концерте, в Первомай. Начал петь романс «Не уходи, побудь со мною» и оборвал, ушёл со сцены. Помнишь, как он пел? Ты же плакала! Надя, я готова была на коленях просить Бирокту, чтобы вернулась. Хотя ненавидела её за то, что она творила с ним. Шаманила с багульником своим, привораживала. Плохое это растение. Но у них там, у тунгусов, панацея. И от комаров спасались, и кожу оленей дубили, и лечились им, якобы, как отхаркивающим средством и гипотензивным. Запах у него противный, резкий. В Москву завезли этот багульник, но говорят, другого вида. А я знаю: ставила Бирокта заговорённые веточки  в палатах, чтобы ни на одну женщину он глаз не положил».
Память Нади услужливо, как на блюдечке, преподнесла ей первый день в светлой палате с вазой, из которой торчала ветка. Розово-сиреневые соцветия удручающе пахли увяданием и внушали непонятное раздражение. И больные сны, в которых опавшие цветы ползли к её кровати. Мистика неприемлема разумом Нади. Она реалистка. В ожидании дочери она принялась было за стирку, но скоро бросила. «Господи, помоги мне в его любви!» Ей захотелось сейчас же вырваться из сразу опостылевшей привычной обстановки. Надя распахнула дверь балкона. Синяя, монолитная гладь Волги широко возлежала между двух берегов. Река отдыхала от частых июньских дождей и порывистого ветра. Надя оставила записку дочери и быстро направилась к крутому берегу реки. Там, внизу, между слизистых, грубых камней легко плескалась мутноватая вода. Безлюдно, тихо и уныло. Надя думала, что здесь сможет опустошить себя слезами. Но глаза оставались сухими, а ком в груди не рассасывался. « Я и плакать разучилась… и вообще никаких чувств. Просто тяжесть, как горб.», - подумала она. Стоя близко у безучастной воды, хлюпающей в её обуви, Надя мысленно начала писать ответ Алевтине, но письмо не получалось и не могло получиться. Получались рассуждения о багульнике. Он, багульник, и яд, и лекарство. Когда-то она прочитала у Гете непонятные строки, что труднее всего «видеть своими глазами то, что лежит перед ними». Теперь понятно! Потому что глаза не объективны и то, что перед ними - не истина в последней инстанции. (Надя любила философию). Я была больна, и глаза мои были настроены на негатив. Я даже названия этому растению не знала, но видела и выделяла из окружающего то, что было важно с точки зрения моего больного состояния - непонятная, настораживающая ветка. Сработала интуиция.
Дорогой, недосягаемый образ Михаила Павловича мелькнул перед ней и отлетел: Наде важно было додумать всё до конца.
И Алевтина была больна. Её болезнь - безответная любовь в хронической форме. Она замечала вокруг себя лишь поводы для ревности. Символом ревности стал багульник. Не он виноват, а наше состояние души. Надя перевела дух, оглянулась на свою пятиэтажку высоко стоящую над Волгой. Доченька дома, а она здесь.
Бедная Аля! Ей и спешить теперь не к кому. Надя так никогда и не ответила подруге по душевному ненастью. Доктор, багульник с его неизъяснимыми чарами  встали стеной между ними.
Промчалось быстроногое лето. Работа, дочь и время беспощадно отодвигали память о больнице МИД.
 В районной больничке выдался трудный день. Вечером усталая Надя включила на своей маленькой кухне приёмник. Надо готовить ужин. Шла трансляция концерта из Колонного зала. Надя слушала и не слушала, пока не объявили романс «В дороге» в исполнении Елены Образцовой. От затаённых звуков рояля, от первых слов, взятых невыразимо чудным контральто, Надю пронзила почти физическая боль.
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые….
Надя безвольно опустилась на табуретку и, как тогда, закрыла лицо руками.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное далекое …
Звучали пророческие слова, заполняя сердце  скорбью.
«Господи, помоги мне в его любви». Надя не понимала, а просто чувствовала облегчение от неизвестно откуда взявшегося набора слов, похожих на молитву. Неужели это навсегда - бесконечная тоска видеть его склоненную над гитарой голову, и как он встал, опустив с нею руку, глядя через зал на её заплаканное лицо?
Давно закончился концерт, уснула расстроенная слезами матери девочка. Надя, чтобы не будить её, сидела на кухне у открытой форточки, в которую вторгался ночной воздух. Он долго не мог осушить  слёзы, долгожданные и благодатные.