Капа

                ( Отрывки из воспоминаний)

Капа мне казалась бессмертной. Она прожила уже больше полувека, 51 год, до момента моего рождения и потому всегда представлялась мне старой. Прошло 23 года. Капе грянуло 74. И обе мы в один год вышли замуж. Причем, впервые, как я, так и она. О своем прошлом Капа рассказывала нехотя, без обычной для стариков нежной или тоскливой ностальгической ноты. Никому и в голову не приходило, что у неё есть интересное прошлое. Доходили слухи, что в первую мировую войну, в 1915 году, призвали на фронт её жениха Ваню. С войны Ваня не вернулся. Капа страдала. Её мать ночами призывала Ваню в дом, прыгала вокруг большой печи и причитала вполголоса: «Ваня - Ваня, приди к Капе!». Призывы не помогли, потому что лежал бедный Ванюша, скорее всего, в холодной, политой потом и кровью земле, раздавленный, как и миллионы других, колесами бессмысленной бойни. Жила Капа, прислонясь душой к семье то одной, то другой племянницы: своей семьёй так и не обзавелась. Пережив все войны - гражданскую и мировую, не поддавшись в давках грязных вагонов гулявшему по всклокоченной России тифу, растеряла Капа последнюю молодость в послевоенные голодные годы, но сохранила бойкость нрава и отменное жизнелюбие. Нос у Капы был трубой, губы добрые и толстые - коровьи, а глаза синие, не выцветшие, может оттого, что сколько помню, завешаны были крупными морщинами. Капа обладала большими ушами, которыми плохо слышала.
Когда ей исполнилось 95 лет, она приехала ко мне из любимого Торжка подлечиться от «глуховатости». К давнишней «глуховатости» в 95 лет прибавилась и «слеповатость». Говорила Капа громким, бесцеремонным басом, медленно, с одышкой выговаривая слова.
Я работала врачом в маленьком приволжском городке. Утром мы с ней потихоньку отправились в больницу. Веду её по коридору, она цепко держит меня за рукав халата и вдруг дёргает и шепчет в ухо доверительно, как ей казалось, а на самом деле так громко, что слова её сразу становятся достоянием всех посетителей.
 - Эва, чистота вокруг! Ну и я всё чистое одела. Ты не беспокойся. Я штаны одеколоном надушила…
От моей Капы в самом деле исходил резкий запах «Тройного одеколона.
 Мы чинно зашли в кабинет офтальмолога. Пока доктор возилась с Капиными глазами, я отвечала на её формальные вопросы: где и когда родилась моя Капа, и кем я ей довожусь. Доводилась я ей внучатной племянницей, родилась она в городе Торжке Тверской тогда ещё губернии  в 1887 году.
 - Так сколько же ей полных лет? - изумилась молодая доктор.
- Похоже, все 95,  - ответила я, довольная, что мы производим впечатление.
- Молодец! Какая молодец бабушка!
Врач поахала, глядя на почему - то нахмурившуюся Капу, выдала мне рецепт на дорогие капли, примочки и мази, а также на очки - лупы.
Капа вышла из кабинета, широко раздувая ноздри, как лошадь после езды - верный знак недовольства!
 - Чего ты всё губами - то шлёпала с докторкой этой? - спросила она, дуясь на меня.
 - Она восхищалась, что ты одна ездишь в поездах.
Капа блеснула из -под морщин глазом, слегка подтянула сгорбленную спину и подобрела.
Отоларинголог была моей приятельницей. Она повела разговор с Капой напрямую, без переводчика: нагнула ухо Капы и закричала в него:
 - Сколько вам лет, Капиталина Исаевна?
Это был очень неделикатный вопрос, от которого Капа вздрогнула и отвела ухо.
 - Эва, дура,  - пробормотала она себе под нос. И обернувшись ко мне, произнесла сдавленным голосом, считая, видимо, что шепчет:
 - Не говори, что 95. Скажи - 90…
Мы с приятельницей не раз вспоминали, как хотелось Капе побыть «молодой» - девяностолетней.
 - «0х, глухота - большой порок»,  - прыснула от смеха моя приятельница, пока я выводила Капу из её кабинета.
Молодость высокомерна. Часто слова и поступки Капы ещё в детстве давали мне пищу для оттенка пренебрежения к ней. Её доброта и безоглядная любовь воспринимались мною без благодарности. Так не замечают и не ценят воздух, которым дышат, ноги, которые носят тело, сердце, пока оно не обнаружит себя болью. На фоне материнской холодности, от которой я страдала, нежность Капы часто коробила.
 - Ланочка, одень калоши: сыро, ножки простудишь…
А мне  9 лет и вокруг меня ребятня - неизбалованные дети войны.
«Ланочка, одень калоши!» - передразнивая Капу, крикнет кто - то, и все хохочут.
 - Не одену! Не сыро! - Сердито отвечаю Капе.
 - Не гордыбачься. Я перед твоей мамой Лидой в ответе. Эва, смеет перечить… говнюха.
Капа ворчит незлобливо, скрывая в морщинах улыбку. Я её никогда не боялась. В отличие от матери. Сейчас говорят: «Боится - значит уважает»
Мать свою я уважала, считала умной, а Капу - глупой. Слепой любви дают самую низкую оценку, приравнивая не без основания к глупости. Впрочем, было у меня, девчонки 9-10 лет, много поводов для такого о ней мнения. Бывало, откроет она дверь нашей комнатушки в коридор под лестницей и, обнаружив рыбную кость или пучок скатанных волос, отпрянет, попятится.
 - Полиха колдует, сушит, змея!
Это она так о жене родного племянника, живущего этажом выше. Невзлюбила её из - за подушки, якобы, украденной у неё: «Губы тонкие у Полихи - хитрая! Руки загребущие: украла пуховую подушку мою… И не спорь со мной, мала ещё. Чего гогочешь?» Я хохотала, наблюдая, как Капа с неподдельным ужасом сгребает на совок остаток пиршества нашей кошки,  - рыбную кость. Капа, не веруя в Бога, была переполнена предрассудками. А «Полиха», тётя Поля, была хорошей. Я часто взбегала по крутым, дребезжащим от старости ступенькам на второй этаж в гости к своему добродушному дядьке. Тётя Поля угощала меня лепёшками и тонким голосом, готовясь плакать, жаловалась на Капу.
 - Как несправедлива Капиталина Исаевна! Никакой подушки сроду у неё не брала, тем более, не воровала. Обидно до слёз!
И слёзы, как по заказу, рекой разливались по её худенькому лицу. Это всегда смущало меня и удивляло: взрослые, плачут, как маленькие. Удивляло и то, что дядька мой, вовсе не сочувствуя обильному слезотечению жены, начинал добродушно похохатывать. На войне он был ранен, контужен. Потому, наверное, «война» из -за подушки стала объектом его неиссякаемого юмора.
Послевоенные годы тяжёлой поступью шли по разорённой стране. Тогда в доме каждая ложка или подушка были на счету у хозяек. Ссоры между Капой и тётей Полей не раз принимали комическую форму. Чтобы выяснить отношения, Капа прытко лезла на печку и открывала заслонку. Печка в доме была общей на двух этажах. Капа громогласно сообщала наверх свои претензии. Тётя Поля, чем бы не была занята, живо подскакивала на табуретку и тоже открывала заслонку. Налаживалась как бы телефонная связь. Снизу басила Капа, сверху в ответ тонким, визжащим голосом отвечала «Полиха». Забавные сценки эти на всю жизнь запечатлелись в моей памяти.
Я почти всё детство провела с Капой в Торжке. Изредка мама забирала меня в семью, где рос мой младший братишка. А потом родилась сестрёнка, моя первая в жизни любовь. Мои мать и отец, молодые и красивые, вызывали во мне почти благоговейное чувство. Они были образованные люди. В силу обстоятельств, им часто приходилось менять место жительства. И везде к ним проторяли дорогу интересные люди - поэты и художники. Потому мне особенно больно стало, когда Капа однажды, приведя с собой мою учительницу, предложила мне:
 - Ланка, давай я тебя удочерю. Ты всё равно живёшь у меня. Учительница горячо поддержала Капу.
 - Капиталина Исаевна любит тебя, а родителям твоим тяжело: у них и без тебя двое детей.
Я смотрела на них, наливаясь праведным гневом. Старая Капа, чудаковатая, бедно одетая, никогда не касающаяся в разговорах «высоких материй»… И она теперь будет моей мамой! Слёзы хлынули из моих расширенных от негодования глаз. Капа всё поняла и испугалась, выбежав за мной на мороз раздетой с криком «вернись, оденься». Это было жестокое испытание моих чувств. Но и чувства Капы подверглись унижению. Она любила меня беззаветно и преданно, как собака. А мама, отодвинув меня с детства к Капе, не испытывала ко мне особой привязанности. У неё сформировалась другая семья, где мне не было места. Бедная Капа! Она не заслужила таких страшных слов, какие я камнем бросила в неё.
 - Не хочу с тобой жить! Ты глупая, старая, некрасивая, у тебя по стенам клопы ползают. А мама… она не отдаст меня!
Мы рыдали с Капой каждый о своём. Одинокая Капа мечтала обрести во мне дочь. А нарвалась на откровения, грубо пронзившие ей сердце. Никогда больше никто из нас не вспоминал этот тяжёлый эпизод. Промчались десятилетия. Жалость к старушке и запоздалый стыд перед незаслуженной ею любовью «пеплом Клааса стучит в моё сердце». Когда мне тяжело, я мстительно говорю себе: «Это тебе за Капу».
Но вернемся к событиям описанным выше. Случилось досадное и непредвиденное: запоздала её телеграмма из Москвы, и я не встретила Капу.
Она предстала передо мной на пороге со старинным чемоданом в руках. Я ахнула. Капа угрюмо, не раздеваясь, плюхнулась на диван.
 - Дай мне олений ум,  - сказала она, вместо приветствия, тяжело дыша.
 - А что это? - всполошилась я, виновато заглядывая в лицо дорогой гостье.
 - Ты врачиха, а не знаешь про это лекарство?
Капа не скрывала усталого недовольства.
 - Может быть, панкреатин?
 - Нет! Я намучилась трое суток в вагоне. К тебе на 5 этаж лезла… Надо олений ум!
Элениум - осенило меня. Наскоро отмыв Капу от дорожной пыли в теплой ванне, напоив чаем с черничным вареньем, которое она привезла с собой, я уложила её в постель и дала «облатку» элениума. (Капа по - старинке называла таблетки облатками)
Наутро Капа встала свежей, как огурчик с грядки. Я позвонила на работу, что задерживаюсь.
 - А вчера в вагоне - то я лежала, как на смертном ядре,  - пожаловалась Капа бодрым голосом.
Я невольно засмеялась. Капа обиделась.
 - Чего гогочешь? Чуть не померла, а тебе смешно.
 - Капа, милая, не на ядре, а на одре лежат…
 - Смерть она и есть смерть, что на одре, что на говне,  - философски заметила Капа.
Сам дьявол подсказал ей пророческий смысл этих слов.
Помогая Капе одеться, я с содроганием заметила, какой за эти годы маленькой стала её седая головка и какой худой и круглой спина.
 - Соседка моя, помнишь, Марфа, брезент тебе передала,  - продолжила Капа,
 а что ты диву далась? - заметив моё недоумение, отреагировала она,- новоторжские люди добрые.
Капа гордо вынула из чемодана приличной величины холстяной мешок и поднесла к моему носу. Не только мой нос, но и вся квартира переполнились ликованием. Это был чудесный запах сухих белых грибов!
 - Спасибо за презент и Марфе, и тебе, что довезла такой царский подарок.
Я расцеловала Капушку, а она торжественно принялась за самое счастливое дело своей жизни, ибо была безоглядно щедра на подарки. Это было особого рода священнодействие. Из таинственных глубин чемодана Капа извлекла тёплые байковые штаны непременно розового цвета (одни - побольше для меня, другие - поменьше для моей дочки, которая уехала на каникулы к подружке и не знала, не ведала, что сейчас творится в нашем доме.) Затем на свет показались две пары теплых чулок в мелкую «резиночку». Они составляли обязательную часть подарков. Капа называла все дорогие чулки странными словами «фельдиперсовые или фельдикосовые» И, наконец, последнее, что должно было вызывать восторг окружающих, это атласный тоже розовый пояс, к которому и должны были с помощью резиновых подтяжек крепиться чулки.
На столе моём появились и другие Капины подарки: мятные пряники в форме звезды, конфеты «подушечки», любимый Капой «Ставропольский» чай и кофе «Утро» с изображением на коробке восходящего солнца среди колосков пшеницы. Кофе в этом напитке составлял 20 %, всё остальное - молотые цикорий и морковь. Другого кофе мы не знали и что кофе мужского рода тоже не знали.
Я сбегала на работу, взяла отгул на три дня, чтобы полностью посвятить время обследованию и лечению Капы. В этот вечер мы устроили себе приятное застолье. Я напекла пирожков с грибами и с черничным вареньем. Пили чай. Капа ходила по моей большой двухкомнатной квартире в виде трамвая и приговаривала:
 - Неужели вся фатера твоя? Без подселения? Эва, благодать!
Дело в том, что Капа всю послевоенную жизнь прожила в крошечной, убогой, полуподвальной клетушке, из окна которой, как я помню, можно было видеть только ноги прохожих. А я за несколько лет, что мы не виделись,  получила от больницы современную квартиру на пятом этаже пятиэтажного дома с балконом, открывающим вид на безбрежную синеву Волги с плывущими по ней пароходами и с холмами, покрытыми летом зеленью садов.
 Утром следующего дня я вывела Капу на балкон. Прохладное июньское солнце слепило глаза. Капа поёжилась и от свежести утра, и от непривычной высоты. Дом стоял на яру. Я накинула на свою старушку тёплую кофту, подтолкнула к перилам. На мой громкий голос (иначе Капа меня не слышала) из рядом встроенных балконов высунулись соседи.
 - У Вас гости? Бабушка? Плохо слышит?
Соседи тоже стали кричать вместе со мной, приветствуя Капу и добродушно ей улыбаясь. Капа явно что - то заподозрила. Она хмуро кинула взгляд в одну и другую сторону и вдруг спросила, когда я поставлю решетку на свой балкон.
 - Зачем? - изумилась я.
 - Воры вокруг, а у тебя телевизор, ковры, люстра стеклянная …,  - с досадой на мою недогадливость ответила Капа.
И снова её замечание стало достоянием чуть ли не всего дома. Соседей словно ветром сдуло.
Оттащив Капу с балкона, я не стала кричать, а написала крупными буквами сердитую записку.
«Капа, не позорь меня! У меня соседи не воры. Зачем их обидела? С одной стороны живет юрист, с другой - директор Дома культуры»
Капа расплакалась, схватилась за ту же бумажку, на которой я изложила протест, и стала выводить дрожащей рукой какие - то каракули. Могла бы и ответить мне, а не писать, ведь я не глухая. Безжалостно оставив Капу, я бросилась к соседям извиняться. Соседи были смущены не столько за себя, сколько за меня с моей бабушкой. Капу я застала за сбором чемодана. В записке она сообщила, что не хочет меня «позорить» и потому уезжает домой. Теперь заплакала я. Но тут в открытую дверь весёлая и лёгкая, как пёрышко, влетела моя юная дочь. Девушка не поняла «трагизма» ситуации, решив, что это слёзы счастья при встрече и, будучи чувствительной, принялась так же со слезами целовать Капу и меня. Она принесла с собой охапку сиренево - синей медуницы, очарование и непринужденность молодости. Инцидент окончательно был исчерпан, когда в дверь постучали соседи. Одни возложили на кухонный стол пучок зелёного лука и молодой красной редиски с огорода, другие - блюдо крупной розовой сладко пахнущей клубники.
 - Ах, мама, дядя Вениамин обещал меня взять на рыбалку. Он сегодня наловил лещей, я видела, когда домой бежала. Он мне и про бабушку сказал, что приехала. Только когда приехала, я не поняла…
 - Сбегай, доча, попроси у него леща да покрупнее.
К обеду мы наварили ухи, сделали салат из редиски с луком и украсили стол медуницей с клубникой. Капа съесть салат наотрез отказалась по причине вставных челюстей, которыми очень дорожила.
А вечером мы повели под руки повеселевшую Капу в свой огородик на горе. Мы сами разработали на каменистой площадке 5 соток, провели воду и высадили кусты смородины, малины и саженцы яблонь. Каких трудов это стоило, не хочется вспоминать. Впрочем, любое дело в молодости наполнено радостью. Я вставала в пять утра и птицей взлетала на облюбованную мной горку. Надо мной в просторе неба вилась и щебетала какая - то пичуга. Потом мне сказали - жаворонок. Я вынесла с той площадки не меньше ста ведер камней прежде, чем засадила огород и сад.
 - Эва, огород - то у вас верзила! Я думала «гряда», как у меня была. Помнишь?
Капа уселась на травку и поникла головушкой. С годами она все реже вспоминала родную нашу клетушку с печечкой и лежаночкой, свою «гряду» и своего Павлика. А сейчас, видно, замерцали в уснувшей памяти картинки ушедшей жизни. Она вынула платок, стерла мутную слезу и выдула носом трубный звук. Домик её на четверых жильцов снесли, жильцов расселили.  Капа знала, что новые соседи с нетерпением ждут её смерти, чтобы занять её комнатку. Увы! Такова жизнь. Только Марфа, старая соседка по снесённому дому, изредка навещала Капу.
Да, я помнила всё и не только её грядку. Помнила, как получила от Капы развесёлое письмо с приглашением на свадьбу, как тараща глаза, перечитывала его, решив, что кто - то из нас сошёл с ума. На всякий случай выслала поздравительную открытку «молодожёнам» и дала им слово, что после сдачи экзаменов в институте, всенепременно приеду в Торжок. В Торжке, как я уже писала, жил мой родной дядя с женой «Полихой».  Я осторожно, между прочим, спросила в письме к дяде о здоровье Капы. Дядя с неизменным своим юмором разразился в адрес своей тётушки самыми уморительными эпитетами и сравнениями, из которых стало понятно, что Капа в 74 года действительно официально расписалась в ЗАГСе с неким Павлом Томаровым. Это неординарное для тех лет событие захватило врасплох весь город и вызвало колоссальный резонанс у обывателей. Дядя писал, что не только над Капой, но и над ним лично смеётся весь возмущенный народ города, а Полина заливается слезами от неслыханного позора. «На базаре покупаю мясо,  - писал дядя,  - а меня спрашивают, скоро ли ждать от «молодых» прибавления в семействе»
Только теперь я понимаю, каким гордым и независимым характером владела моя Капа, пренебрегающая пересудами и сплетнями. А самое поразительное, что более всех непримиримыми в таких случаях бывают родственники.
Летом я поехала в Торжок. На перроне вокзала, сойдя с поезда, увидела помолодевшую Капу в нарядном зелёном платье с белым связаным ею воротником. Густые седые волосы она заколола шпильками валиком. Рядом с ней стоял крепенький, молодцеватый старик. Оба белозубо улыбались мне вставленными зубами. Старик представился Павликом, по- джентельменски взял мой багаж, и мы дружно зашагали к дому, где меня ждал праздничный стол с «Кагором» и немудреными закусками, главными из которых были картошка, квашеная капуста, оладьи и горка яиц. «Всё своё!»,  - с достоинством объявила Капа. Угощение для меня, студентки, жившей с мужем - студентом на жалкие стипендии, показалось великолепным. Я была беременна и откровенно голодна. После застолья Павлик уселся на колченогий стул и взял в руки балалайку. Он заиграл что - то похожее на «Барыню», а Капа пустилась в пляс. Плясала смешно, крутя поднятыми вверх руками, залихватски хлопала ими в ладоши и невпопад притопывала ногами. Толстые губы свои она сложила в неподвижную, затаившуюся в морщинках улыбку. Я хохотала так, что мой ребёнок пнул меня ножкой.
Утром я проснулась на всё той же железной кровати, на которой в детстве спала с Капой. Через щель занавески, отделявшей комнатку от кухни, я увидела Павлика в матроске. Он сидел за столом и пил из блюдечка чай. Накинув Капин халат, поплескав из ручного умывальника в углу кухни на руки и лицо, я уселась с ним рядом.
Медный самовар с помятыми боками отражал, как кривое зеркало, круглую голову Павлика с седым мохом волос. Чтобы завязать разговор, я спросила о тельняшке. Павлик охотно сообщил мне, что он бывший моряк Балтийского флота. «Отдать концы! Швартова к правому берегу приготовить!»,  - жидким фальцетом прокричал он команду. Вошла Капа с миской яиц. Она была воодушевлена и озабочена.
 - Ланка, (так она звала меня с детства) сейчас яички приготовлю. Тебе в смяточку или, как Павлик любит, в мешочек? Я с удовольствием уплела пару яиц.
 - Павлик, съешь яичко,  - заботливо кудахтала Капа, подкатывая мужу горячее яйцо.
 - Ешь сама, Капа,  - с той же умильностью в голосе отвечал Павлик и откатил яйцо обратно.
Капа, смеясь, поймала драгоценное «яичко», и оно вновь вернулось к Павлику, который ребячливо перекатил его в мою сторону. Я поняла, что такая игра изобретена любовью двух одиноких сердец, впавших в счастливую пору детства.
 - Сегодня мы едем за шишками для самовара,  - объявил Павлик, перемигнувшись с Капой.
И начались приготовления к поездке в Митино. Митино - лес, замыкавший город с северо - западной стороны. Этот лес я любила с детства за изобилие зарослей малины, бережно охраняемой густой и высокой крапивой. Бывало, дорвёшься до лакомства, преодолев все тернии, и только на обратном пути к дому почувствуешь расплату - огнём горит тело, жжёт ноги и руки. Взрослые не паслись по окраинам, углублялись в болотистые дебри леса и выносили оттуда вёдра черники, голубики (пьяницы, как ещё называли её в народе), и самую любимую ягоду - бруснику, за то, что долго хранится без сахара. Грибники таили свои грибные угодья, ревностно охраняя их от чужих, жадных глаз. Лес пересекала река Тверца с чистейшей тогда ещё водой. Её мы черпали горстями и пили. По берегам реки, вдали от города, голубыми тучками клубились стрекозы, по дну мелководья ёрзали пескари, а кое-где, в тихих заводях, качались на воде жёлтые кувшинки. Сорвешь её, стоя по пояс на тёплом, вязком дне, а она тут же и поникнет. До дома даже в бутылке не донесешь.
В Митино мы добрались на автобусе, не пешком, как раньше. Сосновый бор встретил меня знакомым до слёз запахом хвои. Дышу - не надышусь! Мои «молодожёны» принялись бросаться шишками, норовя ими попасть друг в друга и забыв, что они нужны самовару. Я серьезно отношусь к делу: складываю шишки в корзину. Через полчаса ребёнок в моем животе устал от поклонов лесу. Я села на ковер из иголок, с любопытством и улыбкой наблюдая, как резвятся старики. Они спохватились, немного конфузясь, и стали стелить на землю старенькое цветистое одеяло, на которое Капа выложила из плетёной корзины завёрнутую в полотенце картошку и яйца - всё тёплое! Потом вытащила крохотные малосольные огурцы и бутылку кваса. Я с радостью присоединилась к пирушке.
 - Павлик, съешь яичко,  - передразниваю я Капу сладким голоском.
Павлик смеётся и, обнимая Капу, валит её на себя, уподобляясь молодому мужику. Капа в ответ издает звуки, напоминающие скорее сухой кашель, чем смех. Господи, как безмятежно прожили они целых десять лет! Это был кусочек заблудшего к ним на старости лет счастья.
В начале 60 - х  годов Торжок всё ещё хранил горькую память о войне. На улицах правого берега Тверцы кое - где стояли полуразрушенные дома. В одном из них на искорёженных железных перилах, помню из детства, долго висела вниз головой кукла.
Помню, как Капа в первый же день моего приезда серьёзно и торжественно повела меня в уборную. Её торжественность не совсем соответствовала сугубо земным задачам этого заведения. Но увидев его, я поняла, насколько высоко поднят престиж Капы: рядом с удручающе развалившимися отхожими местами соседей, твердо врывшись в землю, стройно и уверенно стоял обшитый досками домик, закрытый на замок. Капа подала мне ключик, и я, открыв дверь, почтительно остановилась перед представшей моим глазам красотой. Весь «кабинет» был обклеен яркими обоями, рундук обшит искусственным мехом от воротника старого пальто Капы, в котором она долго ходила после войны. И в довершении неслыханного в захолустном городишке сервиса, рундук целомудренно закрывался выпиленной крышечкой. Высоко в углу на так же аккуратно выпиленной подставке стояла керосиновая лампочка, видимо, на случай ночного похода.
 - Это работа Павлика,  - сказала Капа голосом, каким говорят в музее, перед картиной малоизвестного, но выдающегося художника.
Потом она повела меня на свою «гряду» за забором. И там явно прослеживался труд Павлика. «Гряда» была узкой и длинной. Параллельно Капиной «гряде» шли еще три такие же земляные угодья, видимо, по числу квартир в доме. Но всем им было далеко до ухоженной «собственности» Капы.
Бедный Павлик! Ты был в жизни Капы 20 лет назад. Тогда в Торжке, обе мы с ней были счастливы. Мужа моего на несколько месяцев срочно забрали в армию. Я о нём не скучала, трепетно вслушиваясь в новое свое состояние. Шёл седьмой месяц беременности. Ребенок, не ведающий будущей своей земной печали, мирно и благополучно рос, всё больше округляя мой живот. Да и сама я посвежела, похорошела рядом со стариками. С «гряды» на стол поступали свежие овощи и ягоды с двух кустов чёрной смородины. В магазинах появилась вкусная рыба со смешным названием – хек. Капа, плохо осваивая новые слова, однажды потребовала взвесить ей килограмм хера. Я тогда написала угольком на побеленной стенке печи слова –«кг. Хека», чтобы помнила.
А впереди нас ждали тяжкие времена талонов на продукты, меня - рождение восьмимесячной дочери, которую я выплакала у судьбы, затем и смерти наших мужей, и долгие годы вдовства.
Но вернемся из 1963 года в 1982. Капа, со времен революции не верующая в Бога, свято верила медицине. Она с упоением пила таблетки, подставляла мне дряблые ягодицы для уколов. Сурдолог помог общению с ней, хотя голос я сорвала до острого ларингита. Днём Капа томилась в одиночестве, пробуя вязать нам с дочерью воротнички из белых ниток, или раскладывала карты, гадая на червонного короля. Король мой, судя по картам, уже маялся у порога, казалось, вот - вот постучит в дверь. Но что - то, видимо, мешало этому бестолковому королю, и я ещё долгие годы жила в бесплодном его ожидании.
Однажды вечером Капа заявила мне:
 - Адиалов нынче нет!
И с философским раздумьем на эту тему повесила нос.
 - Как нет одеялов? - не на шутку всполошилась я, удивляясь Капиной прозорливости.
(Именно в это время я тихонько подыскивала в наших магазинах тёплое для неё одеяло.)
 - А вот и нет! По тебе вижу. Живёшь без адиалов. Были бы - нашла. Молодая ведь ещё…
Капа немного прослезилась, вынув огромный платок, и мощно фыркнула в него. Я растерялась.
 - Откуда ты узнала, что я ищу одеяло, и не могу найти?
 - По радио сегодня говорили, что у многих женщин промблемы: нет прежних - то адиалов.
 - А я ищу и правда нет,- подхватила я,- чтобы тёплое, большое на постель уложить… Чтобы лежать под ним приятно было.
 - Эва, бесстыжая! - внезапно взъелась Капа,  - я тебе об адиалах.
 - И я об одеялах.
Внезапно я поняла всю анекдотичность нашего разговора и чуть не подавилась от смеха.
 - Ты чего это,  - заморгала слепенькими глазами Капа и раздула ноздри.
 - А то, что говорим про разное: ты про Фому, а я про Ерёму.
Я дала Капе исчерпывающее объяснение взаимному непониманию, и Капа поняла. Она хорошо понимала юмор. Сначала задрожали ноздри её широкого носа –трубой, потом приоткрылся рот для характерного кашля - смеха. Смеялись не один день, вспоминая, как я свела пафос философских рассуждений Капы об идеалах к банальной теме об одеялах.
А времечко - то опять было трудное. Не было товаров, даже элементарная мебель, исключая крупные города, представляла дефицит. В ещё большем дефиците были продукты питания. Особенно в Ульяновской области, где очень долго Первый секретарь обкома партии Сверкалов, выслуживаясь перед Москвой, эшелонами вывозил продукты труда своих земляков в столицу. В 1979 году меня отправили на усовершенствование знаний из помпезного тогда Ульяновска, кичившегося званием «родина Ленина», в затаённую, скромную Пензу. Я была поражена отсутствием в нём талонов и свободной торговлей всеми видами товаров.

Как не старалась я поправить угасавшее здоровье Капы, как не пытались вместе с дочерью скрасить её дни добросовестным уходом, она всё чаще называла себя «птичкой в клетке». Беда в том, что мы обе работали, а дочь к тому же  три раза в неделю ходила на подготовительные занятия в институт. Капа опасалась преодолевать самостоятельно путь с пятого этажа на первый. Ждала нас, тоскливо глядя в окна. (Балкон так и не полюбила, боялась высоты). По возможности мы спускали её в наш дворик, усаживали на лавочку вместе с другими старушками. Капа демонстративно не вступала ни с кем из них в контакт. Иногда мы «выгуливали» её по улочкам городка. Для такого «явления в свет» она доставала из своего старинного чемодана нарядное платье в крупный коричневый горошек, черепаховый гребень для прически, коричневые чулки и «тройной одеколон» - всё лучшее из привезённого гардероба.
Но вот настал день, когда, проснувшись, я обнаружила рядом с Капиной постелью её знаменитый чемодан, намекавший на дорожные планы неугомонной моей старушки.
 - Капа, что ты задумала? - с тревогой спросила я её.
 - Хочу, Ланка, домой!... Скучно здесь. В Торжке глядишь в окно - люди.
Я обиделась и рассердилась.
 - А здесь не люди в окне?
Капа вздохнула, не найдя ответа на мой веский аргумент. Помолчала. Потом, оправдываясь, стала говорить, что понимает: живёт «в тягость» нам, что «в гостях хорошо, а дома лучше», что «хорошенького - помаленьку», а ей –де у нас было очень хорошо. Заметив моё огорчение, взмолилась:
 - Отпусти меня, хочу умереть в Торжке, где привыкла. Там давно уж меня ждут все, кого пережила. Павлик там…
Капа отвернулась, увидев, как затряслись мои плечи. Сама она сидела без слёз с застывшим в печали лицом. Неизбежное, неотвратимое и жуткое для меня воспринималось ею со спокойствием, свойственным всем старикам её древнего возраста.
Чемодан открыл своё пустое чрево, и мы, обмениваясь короткими фразами, стали наполнять его всем необходимым в дальнюю дорогу, на что был потрачен весь мой субботний день. Решено было, что Капа уедет завтра, в воскресенье. Дочь съездила на вокзал и предварительно купила два билета - Капе и мне. Я должна была проводить Капу до Москвы и посадить на поезд «Москва - Осташково», который шёл через Торжок. Поезд на Москву по расписанию отправлялся где - то в шесть часов вечера. Но Капин чемодан с раннего утра, как часовой, стоял у дверей её комнаты. С каждым часом он всё ближе продвигался к выходу. А в полдень Капа уже сидела на нём одетая в дорожный плащ, с туповатым выражением ожидания.
 - Капа, рано еще! Не сидеть же нам на вокзале пять часов,  - увещевала я её.
Чемодан Капы через полчаса упёрся всею тяжестью во входную дверь с несокрушимым желанием вырваться наружу. Перед его и Капиным натиском я сдалась, сознавая, что иду у них на поводу. Капа любила дороги и всё, что с ними связано: суету вокзалов с целованием на перроне, толкотню в вагоне при посадке и, наконец, благостное успокоение при прощальном гудке паровоза и коротком мощном первом толчке вагона.
На Казанском вокзале сутолока, беготня целых толп из одного зала в другой. С трудом нашла для Капы местечко, чтобы усадить её. Она сразу же вцепилась в свой чемодан и застыла. Я ушла компостировать её билет, строго - настрого наказав не двигаться с места. Но беспокойной Капе, видимо, показалось, что она слишком долго ждёт, что её поезд уходит, а я нарочно тяну время. Она сорвалась с места и ринулась на мои поиски.
Кто бывал на Казанском вокзале в 80 - десятых годах того века, тот знает, легко ли в том кишащем море людей, в том их хаотичном броуновском движении, отыскать нужный объект. Людской поток нёс Капу то в одну сторону, то в другую и, наконец, выбросил на привокзальную площадь прямо на грудь милиционера. «Гражданин милиционер,  - обратилась к нему измождённая бегом старушка,  - покажите, где мои вещи, я на минуточку их оставила, а Ланка, поди, ждет меня» Она чуть не плакала. Молоденький милиционер повёл старушку внутрь вокзала. Капа сквозь гул не слышала, как он журит её. Она всё крепче вцеплялась в синий рукав его форменной блузы. Вдруг Капа заметила свободное место. Рядом стоял чемодан! Не поблагодарив доблестного блюстителя порядка, Капа, проявив незаурядную для её почтенного возраста прыть, оказалась рядом с заветным чемоданом и схватилась за его ручку. Я же через полчаса, сделав дело, вернулась на то место, куда усадила Капу. Её там не было. Стоял, обмякнув боками, её покинутый, непрезентабельный скарб. Даже воры, если и сновали вокруг, не могли им соблазниться. Меня окатил холодный пот. Рядом сидящий понурый мужчина рассказал мне безразличным голосом, что старуха отпустила на волю свой чемодан и нырнула в толпу. Я попросила его присмотреть за «добром» и бросилась искать милицию. Выскочила на улицу и к счастью сразу же наткнулась на того самого милиционера, который только что избавился от Капушки. «Бабушку ищете, я помню, где она»,  - козырнув мне, ответил молоденький постовой.
Капа умудрённая неприятным опытом, прочно сидела и прочно держала ручку чужого чемодана, вперившись глазами в одну точку. Рядом с нею с обескураженным видом стоял  молодой человек, время от времени пытаясь вернуть своё имущество.
 - Вот и дождалась! - приветствовала меня Капа,  - скоро ли садиться?
От нетерпения она привстала, не отпуская, впрочем, ручку чемодана. Я извинилась перед расстроенным юношей, выхватила из рук Капы чужую вещь, молча повела её на место. Капа на ходу без слов сообразила, что в поисках меня заблудилась и притязания её на чужой чемодан несостоятельны. Она, трепеща широкими ноздрями, начала выкашливать свой смех. Но подошел поезд, и смех перешёл в плач.
 - Вот и не увижу больше вас. Хоронить - то меня некому. «Полиха» злая, губы тонкие, а Толька, дядька твой, пересмешник. Я тебе своё последнее «смертное» не показала,  - спохватилась она.
Я улыбнулась очень некстати, вспомнив, как в каждый мой приезд, Капа открывала  заветный ящик со «смертным» бельём. И каждый раз там оказывалось новое платье.
 -То платье залежалось. Я его вынула, ношу. Это новое купила. Красивое? Вот в нём хочу лежать,  - говорила она с непонятным мне хлопотливым воодушевлением. Синее платье сменялось на бордовое, а бордовое на цвета хаки, потом и оно оказывалось на Капе. К смерти она готовилась долго, но как к поездке на курорт. И в конце концов, я перестала ей верить: Капа - бессмертна!
Когда поезд тронулся, Капа, расплющив о стекло радостное лицо, привычно замахала мне крючковатыми пальцами. Я пробовала улыбаться в ответ, но улыбка получилась кривой, фальшивой, жалкой, как гримаса Пьеро. Капа прожила еще 3 года. «Полиха» предлагала ей поселиться в уголке своей квартиры, чтобы ухаживать за ней вместе с её племянником, но гордая натура Капы отвергла её доброе чувство.
 - Полина, я тебе немало неприятностей принесла. Неладно мы с тобой жили в том домишке.
« Домишко» почти двадцать послевоенных лет верой и правдой служил убежищем для моих близких. Но на главной улице города он выглядел прискорбно, как самый захудалый солдат в строю.  Однако, несмотря на все неудобства, Капа в нём жила отрадно, владея собственной своей норкой с печечкой, лежаночкой, своею грядкой.  По причине  опасной ветхости, жильцов расселили. Дядьке моему с семьёй выделили двухкомнатную квартиру. Капе досталась комнатка в коммуналке.
 - Не сержусь я на Вас, Капиталина Исаевна, забыто всё,  - заливалась слезами добрая женщина, глядя на одиноко умирающую старушку. (Полина любила поплакать и по причине, и без причины)
 - Нет, не хочу мучить тебя, Поля. Отвезите меня в больницу. Да Ланке не пишите, пока не умру.
Капу отвезли в больницу. Там её не положили - мест нет. Отвезли в другую - тот же результат. Приняли с трудом в деревенской больничке, и тогда лишь, когда «персоналу» предложили деньги на лечение. Деньги взяли. Но как позднее узнали Полина с дядей, после их отъезда Капу из грязноватой палаты с разгулом откормленных мух, сразу же вывезли в «мертвецкую». Надеялись, что Капа к утру «отойдет». А Капино сердце билось. Когда через три дня они приехали навестить больную, смущённые нянечки - живодёрки отвели их в холодный морг, где накрытая серой простынёй на досках лежала Капа. Полина зарыдала, откинув простыню: Капа лежала в дерьме и моче. Услышав голоса, с трудом открыла один ещё живой глаз и простонала «пить!». Дядя схватил врача за горло, пообещав за такую собачью смерть своей тетки, расправой вплоть до суда. Капу отмыли, перенесли в палату. Кроме воды, которую Капа жадно выпила, она ничего не смогла проглотить закостеневшим ртом. Полина напрасно пыталась влить ей ложкой куриный бульон. Один глаз умирающей при этом наполнился мутной влагой, которая стекла с виска на подушку. Последнее, что услышала Полина, кормящая Капу, был шёпот «Эва, благодать».
Прошел год, прежде, чем я смогла посетить её могилу. Креста не было. Капа умерла атеисткой. Зато могила цвела незабудками. Среди их весёлой голубизны стоял портрет тоже весёлой Капы со словами «Будь благословенным дух, познавший высь. Путник милосердный, праху поклонись». Могилу Павлика мы не нашли, долго блуждая среди заросших травою холмиков.
Возвращалась я домой подавленная. В Москве зашла перекусить в привокзальную столовую и узнала её. Стояли те же столики, что почти 15 лет назад. Зал украшало то же большое, чуть не во всю стену, зеркало. Здесь мы с Капой собирались пообедать котлетками с гречкой. Помню, уселись мы чинно - благородно и стали ждать, когда к нам подойдет официантка в белом передничке. Капа важничала перед народом, гордилась мной : я пыталась после института трудоустроиться в столице. Она тогда носила пенсне и соломенную шляпку, очень напоминая актрису Раневскую. При ней был большой баул, наполненный уже известными выше подарками для дорогих ульяновских «сродников», которых собиралась навестить. Я заметила, что Капа кидает взгляды на зеркало, отражающее красивый зал, в котором мы сидели. Вдруг она встала со словами «Что это мы здесь – то сидим? Вон какой большой зал, пройдем дальше» И отправилась прямо к зеркалу, маневрируя между столиками. Посетители провожали глазами важную старуху. У зеркала она остановилась со словами: «Гражданочка, разрешите пройти». «Гражданочка» выжидающе стояла напротив. Капа сделала маневр, как бы уступая ей дорогу, и отвела руку, предлагая вежливо отойти в сторону. Та точно так же отвела руку. Посетители с интересом наблюдали за па, совершаемые Капой. Даже есть перестали. Раздался первый смешок, затем весь зал дружно заржал, а я, сгорая от стыда, выбежала на улицу.
Память о Капе почти всегда сопровождается улыбкой. Только жестокая смерть  перечёркивает её, и улыбка неизбежно приобретает налёт грусти, защищая  образ от тривиальности.
 Помню, вот мы заходим с нею в метро, нагруженные сумками, по которым москвичи безошибочно определяют приезжих. Капа долго стоит с поднятой ногой перед эскалатором, не решаясь встать на стремительно бегущие ступеньки. А я, 12-летняя девчонка, уже жду её наверху. Не выдерживаю и спускаюсь вниз. Капа, преодолев страх, подталкиваемая толпой, стоит на параллельной лесенке эскалатора и встречает меня на пути вверх.
 - Эва, дура! - узнав меня, кричит она,  - чего ты вниз спускаешься?
 - Сейчас поднимусь наверх! - отвечаю я, краснея от насмешливых взглядов.
Но Капа не слышит, и резво разворачиваясь, уже спускается за мною вниз. А я поднимаюсь вверх и снова вижу её на параллельной лестнице.
 - Капа, жди меня,  - кричу ей.
 - А ты меня дождись, а то потеряемся. Эва, народищу сколько!
«Народище» улыбается нам. Огромные залы метро быстро  всех поглощают.
Я покорно жду Капу наверху. Но с каждой минутой теряю терпение.
Капа ждет внизу, уныло и безнадёжно. Как томительно время ожидания, знают все. Наконец, дежурная обращается ко мне :
 - С бабушкой разъехались? Не реви - помогу. Сейчас свидитесь…
Она по громкоговорителю передаёт ситуацию дежурной наверх. И наконец, встреча состоялась. Мы обе недовольны друг другом.
«Хорошо, что гражданочка в форме меня остановила, а то я уж не знала, что и думать»,  - ворчала Капа.
Мы дошли до «Деревянной площади» к её усатой подруге, тёте Кати. Она угостила нас зелеными листьями салата со сметаной, а Капа подарила ей пачку папирос с нарисованным конем, подгоняемым джигитом. Папиросы назывались «Кавказ» Я тогда очень хотела узнать, какой вкусный дым, если его, закрыв глаза, глотает усатая подруга Капы. Попробовать не дали. Дали конфетку «Му -Му». Потом смеялись над приключением в метро. В 12 лет я выглядела на 8. Чтобы не покупать мне билет из Москвы в Торжок, Капа усадила меня в поезде с куклой. Провожатая не заметила или не захотела заметить подвоха. Пожалела.
Дети, пережившие войну, почти все были рахитиками, страдали гельминтозом, и как следствие - анемией. В нашем первом классе только одна девочка, Лидочка Яковлева, крепенькая, как гриб боровичок, сияла детской прелестью. Обида за свою непримечательность, неказистость и даже неполноценность сильно меня угнетала.
Но однажды я испытала нечто удивительное и восхитительное  разом изменившее к себе отношение: я сочинила стишок! Стишку предшествовало следующее событие. К Капе на улице  иногда подбегали странные дети, непохожие ни на моих подруг, ни на одноклассников. Оттеснив меня, бросались её целовать. Она их тоже обнимала, целовала и приговаривала что - то ласковое. Мне это не нравилось. Зачем она их целует? Они плохо выговаривали слова, неуклюже двигались. Конец февраля к концу своему выдохся и утих. День стоял снежный, подслеповатый (всё небо завалили пуховые грязноватые облака).
 - Ну хватит, хватит! Завтра будем петь, после азбуки,  - объявила Капа, - ступайте по домам, делайте уроки …
 - Это кто? Такие ученики? - изумилась я. А почему они называют тебя Капка?
 - Так им легче ко мне обращаться,  - нехотя ответила Капа,  - у меня особенные дети.
Она посуровела и замолчала.
Тогда, в свои 7 лет, я ещё не знала, что существуют «особенные дети».
Когда-то Капа, ещё до революции окончив Гимназию, устроилась на работу в маленькую сельскую школу в селе Семёновское. Дети там получали начальное образование. Капа рассказывала мне позднее, что селяне при встрече с ней, кланялись- так высок был престиж  учителя! Рассказывала со смешком, как не сложились у неё отношения с местным попиком: пришёл он в отведённую ей при школе комнатку и унюхал  варево из курятины. А по канонам церковным шёл пост. Попик не на шутку вознегодовал, когда, решив удостовериться во грехе Капиталины, открыл крышку чугунка, опустил длинный нос так низко, что обмочил в ароматно пахнувшем бульоне свою бородёнку. И Капа в ответ вознегодовала за бесцеремонность, с каким служитель церкви вторгся в её жизнь. Она вытолкала его за дверь, а через три дня на Капу пришёл донос, уличающий её в том, что не ходит в церковь и не соблюдает посты. Дальнейшие подробности этого события сокрыты длинной занавесью времени и моим невниманием и небрежением к рассказам Капы. Знаю только, что она учительствовала в начальных классах  деревенских школ.
После войны Капа ходила на работу в городскую школу, но не в ту, где училась я, первоклассница. По малолетству  этому обстоятельству я значения не придавала.  Но однажды услышала, как Капу назвали «училка дураков». И кто?! Рыжий Сенька из соседнего двора, второгодник, с которым я сидела за одной партой. Он вырвал у меня газету, на полях которой я  училась писать буквы. Тетрадей у нас в 1947 году ещё не было. В газету завернул крысу и подложил её мне за то, что не поделилась с ним хлебом присыпанным сахаром. А хлеб тогда давали по талонам в больших очередях. С сахаром хлеб - вообще лакомство.
 - Сам дурак! Рыжий - бесстыжий! Гадкая вонючка! Фриц проклятый!
Исчерпав весь запас плохих слов, оскорблённая, потрясённая, с красным лицом и гулко бьющимся сердцем я выбежала из школы.
 - Надо было поделиться хлебцем - сухо ответила Капа, выслушав меня и утирая мои злые слёзы,  - у этого мальчика нет отца. Погиб. Мать больная очень. Он плохой, а ты хорошая. Ну и думай, как надо было поступить …
 - Не знаю! Не сяду с ним, он дурак… Я долго хлюпала носом. Была обижена и на Капу. Ведь её защищала, а она оправдала Сеньку.
На следующее утро Капа силой отвела меня в школу, завернув в холстяной мешочек два куска хлеба, обсыпанных сахаром. Есть их я не стала - оба куска, молча, отдала противному Сеньке. Он, не смущаясь, съел один. Второй локтем подвинул мне. Заметив, что не беру, так же, не смущаясь, положил себе в карман. Тем и закончился инцидент.
А скоро вся школа узнала, что за воровство Сеньку посадили в колонию для несовершеннолетних.
 - Капа, ты правда учишь дураков?
 - Нет! Просто добрых, ласковых, послушных. Им тяжелее жить, потому что они больше дети, чем другие. А ты приди ко мне на урок, Ланка. Чего насупилась? Грюму наводишь… Чтобы не заскучала, на урок пения приходи.
Я по природе своей  застенчива, но в  Капину школу пришла. В большом классе детей было мало, не как у нас. Все разные - большие и маленькие. Что  в них было необычного, понять  не умела, только показалось мне среди них неловко и неуютно.  Сутулясь, присела на свободную парту, а  подняв голову, встретила глаза пухлой девочки. Тёмные глаза с марсианским, неземным взглядом.
 -  Внимание! – прозвучал необычно строгий голос Капы,  - повторим песню:
По улице мохнатка, по улице хохлатка
с цыплятами идеё - ё - ёт.
Чуть детки забываются, шалят и разбегаются
сейчас к себе зовё - ё - ёт.
Ко - Ко - Ко…
Ученики подхватили «ко - ко - ко». Урок пения продолжился ещё одной песенкой, но с таким жалостным сюжетом, что в конце его класс наполнился горестными всхлипываниями, связанными с судьбой бычка.
«Как у нашей у коровки родился вчера бычок…»
Последние строчки песенки, как я не крепилась, наполнили и мои глаза горючими слезами, которые я изо всех сил желала скрыть, не уподобляясь большинству, по отношению к которому чувствовала непреодолимое превосходство. Дети пели за Капой невпопад, фальшивя и коверкая слова, но самозабвенно.
«Он стоит на слабых ножках и мычит тихонько – му - у - у.
Он совсем ещё ведь крошка, только день один  е - му - у.»
После урока все окружили « Капку» (так звали её ученики) и повисли на ней, целуя тёмные от старости щёки. Простота общения Капы с этими детьми меня поразила. Их открытые слюнявые рты, которыми Капа не брезговала - всё было непривычно и стыдно для меня: я никогда не целовала Капу. Лишь позволяла её ласки, и то отворачивалась.
-Зачем тебя целуют? – спросила я недовольным голосом вернувшись домой.
-Любят, наверное,- им любить надо, как нашей ераньке. Не зацвела бы зимой, если бы нас не любила. Слабым ростком была, а ты поливала…
-Они слабые, что ли? А я?
-Ты посильней. В моей любви не нуждаешься,- ответила Капа с  укором надув губы.
Я не знала, радоваться или огорчаться этому ответу. Чтобы утвердить Капу в своей «силе», заявила  ей  авторитетно, что песенка про курочку смешная и простая.
 - А ты сочини про петушка,  - ухмыльнулась Капа.
Не на шутку раззадорившись, я засела за сочинительство. То, что пыхтя от усердия, я нацарапала пером – «лягушкой», закапав чернилами листок, и то, что у меня сложилось, вызвало одобрение Капы.
 - Эва, шедевр! Или сдула откуда? Брови у неё поднялись в виде домика.
Я была польщена и даже не обиделась на высказанное недоверие.
Капа переписала «шедевр» в свою тетрадь и с выражением прочитала вслух.

С цыплятами хохлатка, а рядом у реки
Резвятся и дерутся младые петухи.
Один сказал другому: «Ку - ка - ку - ка - реку!
давай - ка, братец, прыгнем в холодную реку.
В реке поймаем рыбку и сварим мы уху.
Хохлатке дружно крикнем: ку - ка - ку - ка - реку!»
«Куда? - остановитеся! Куда - куда - вернитеся,
Ах, сколько с вами бед!» А цыплята разбегутся
на праздничный обед. Вот так уха! Ха - ха - ха!

 - Споём твою песенку. Пусть мои посмеются: « ха-ха-ха!»
Капа сама, бывало, сочиняла простенькие мотивы. Детских песенок после войны не было. Мы в первом классе разучивали песню про «очи карие, родимый край.» А припев - «Впереди страна Болгария, позадире кадунай». Было не понятно: что за кадунай и почему он позадира. Спросить стеснялась – высмеют.
  В школе у ёлки раздавали подарки. Мне досталось два жёлтых маленьких апельсинчика, завёрнутых в серебряную бумажку, несколько грецких орешков, леденцы разных цветов, горсть шоколадных конфет и печенье. Прижав плотный бумажный пакет с подарком, я весело пошла домой.  Капа задерживалась на работе, а мне  тот час же хотелось поделиться радостью. Капа с порога протянула мне точно такой же бумажный кулёк.
-Это тебе от моей школы.
По всем правилам логики и математики радости стало вдвое больше, но лично моя ликующая радость почему-то померкла. В Капином пакете всё  то же. Капа заметила моё настроение- непонятное, необъяснимое, подвергающее её порой в горькое недоумение, которым она делилась с учителями.
-А давай поделимся вторым подарком с твоими дворовыми ребятишками,- нашла выход Капа. Мне понравилось. Я вынула один серебряный шарик с мандарином и вручила его ей:
-Пожалуйста, отдай это той девочке, что сидела рядом, через парту со мной. У неё глаза такие…как у моей разбитой куклы.
 Капа уже познала мою слабость- раздавать игрушки или сладости тем, кто мне нравится.
Как - то в конце моего пятого учебного года Капа взяла меня на городское заседание педагогического совета. Детей там не было. Одни взрослые. Их было много. Все нарядные, и Капа среди них оказалась весьма пикантной: седая голова с высокой причёской и подаренное мамой американское платье (тогда Америка как союзная держава в войне с Германией высылала в Россию одежду и консервы). Я отчаянно скучала от долгих выступлений, малопонятных, с неизменными здравицами «дорогому учителю  товарищу Сталину». И вдруг прозвучали поздравления в адрес Капиталины Исаевны Денисовой. Замерев от неожиданности, напрягшись всем существом, я услышала, какой Капа опытный работник с большим стажем, какую важную, особую нишу она занимает «в деле воспитания контингента умственно отсталых детей». Говорили про её педагогическую чуткость и самоотдачу в общении с трудными детьми. Все громко хлопали. Капа вышла вместе с несколькими своими зрелыми воспитанниками на деревянные подмостки, и те вместе с нею совсем никудышно пропели грустный куплет, из которого я запомнила слова: « Не всем дано летать, удачу свою достигать: ведь счастье для всякого не одинаково -надо понимать». Эх,  если бы Шаинский не был так юн, другая бы песня сложилась!
Это был Капин триумф в честь 65 - летия, её звёздный час, после которого она вышла на пенсию, составляющую почти 70 рублей, «повышенную», как она не без гордости сообщила в письме моим родителям.
После посещения могилы Капы, мой дядя, вечный балагур и насмешник, разлил самодельное вишнёвое вино. За столом тягостное молчание. Выпили, не чокаясь, и снова застыли, тоскливо глядя перед собой. Невозможное случилось: Капа в земле.
 - Земля ей пухом! - заговорил дядя невесело. Беспокойная была. Донимала меня: устрой на работу Витюшу, пристрой, хоть куда, Лизу. А питомцы её балбесы… Устраивал, пока в отделе кадров работал. Одного – дворником, другую - техничкой при железной дороге. Даже в счетоводы попал один. Башка хорошо работала, а говорить не мог - заикался. Аж захлёбывался. Они к Капе ходили, её детища. Кто ведро воды принесёт, она рублик даст и чайком напоит. Кто дровишек напилит - опять рублик да булку сунет. Жалела всех. А твой портрет - фотографию на стенку повесила и чуть не молилась,  - продолжал дядя, обернувшись ко мне,  - дочкой называла.
Я заплакала, вспомнив, как отказалась в детстве от удочерения. Полина давно заливалась слезами.
  Повзрослев, я поняла: человек не одномерен. Он может казаться плоским, как доска, но только для невежественного глаза. Ведь из доски вырезается затейливый подоконник. Прост на вид лопух, а какой мощи его корень! Прост и подсолнушек, но голова его увенчана золотой короной.  Капины чудачества после того открытия, которое я пережила на конференции, уже не отторгались мной с  детской неудовлетворённостью жизни с ней. Её прошлое интриговало.
 - А что ты делала в неметчине? - спрашивала я, подсаживаясь к ней.
 - Работала уборщицей, пряча твою мать, чтобы не забрали в Германию. Молодых забирали даже от детей.
 - Обижали немцы?
 - Били. Раз после мытья полов оставила тряпку в ведре. Этой мокрой тряпкой немка - надсмотрщица по шее да по затылку так меня оттрепала…
«Время, как по рельсам, быстро катится». Я выросла и давно жила своей жизнью.
В очередной раз в свои ещё удалые 86 лет Капа приехала к нам погостить, а мы с дочерью - подростком собираемся в дорогу. Врачи упорно рекомендовали мне поездку на море для укрепления здоровья девочки: ей удалили аденоиды. Капа тихо охала, узнав, что дочь моя после операции и обращалась с ней, как с фарфоровой куклой. Все болезни обходили Капу стороной. Только зубами отчаянно маялась, пока не отделалась от них и не приобрела крепкие вставные челюсти. Как же она обрадовалась приглашению ехать с нами! Моря она никогда не видела и считала всех, кто ездил «на моря», барами.
 - А где же ты деньжищи такие возьмешь? «На моря» только бары ездят.
 - А мы не поедем, а полетим на самолёте,  - заметила доченька, нежась на коленях у Капы.
Капа никогда так широко не открывала свои синие глаза и кроме «эва!» не могла вымолвить ни слова.
Наконец, до неё дошел ужасный смысл: она повиснет над землей в маленьком вагончике. А под ним пропасть.
 - Ланка, это как же,  - растерянно обратилась она ко мне,  - самолетом не полечу и вам не советую. Страсть - то какая! Да и деньжищ - то не хватит…
Я никому не говорила, что для поездки на море по рекомендации врача, вынуждена была целый год подрабатывать ночами сторожем. Капа всегда приезжала с пенсией и подарками. Денег должно хватить, а вот как преодолеть Капину фобию высоты?
 - Ты заснёшь, Капа! В самолете все спят,  - внушительно, словно гипнотизер, произнесла я, строго глядя ей в глаза.
И впрямь! То ли страх, то ли моё внушение, а скорее всего, однообразный шум мотора заставили мою Капу погрузиться в глубокий сон до самой Ялты. Как много прекрасных чувств она не изведала! Барашковые облака, чем выше, тем плотнее грудились под крылом самолета, превратившись в сплошную белую гладь, подобную снежной равнине тундры. Ближе к югу самолет снизил высоту, и мы с дочкой, прильнув к иллюминатору, увидели безбрежную синеву Черного моря. Неописуемый восторг влился в наши сердца. Капа сладко зевала, выходя из самолета, и кажется, не сразу поняла, где она находится. Морской трамвайчик, легко скользя по веселым, сияющим на солнце волнам, быстро доставил нас до Алупки. Капа ожила, ступив на твердую землю. Нас приютила приветливая женщина, выделив большую опрятную комнату с тремя постелями, застланными чистым бельём. Оказалось, что у всех нас разные желания: дочь готова была сейчас же бежать к морю, я - разобраться и привести в порядок вещи, а Капа пожелала чаю. В самолете нас поили газированными напитками с вкусным печеньем. Но мы боялись будить Капу и всё выпили и съели за неё. Хозяйка выставила на овальный столик блюдо с такими крупными, сочными, бронзового цвета абрикосами, каких мы никогда не видели. Потом появились необыкновенной красоты и формы чашки с душистым чаем, а к нему три нежные, свежие булочки. Капа уселась было за стол, но хозяйка вежливо пригласила нас в «душевую», где стоял самодельный бак с краном и висели три полотенца разных цветов.
 - Моё - розовое,  - прощебетала дочь.
Капа облюбовала себе голубое, а мне досталось зеленое.
Мы прожили в Алупке три недели, такие прекрасные и добрые, что через долгие годы пронесли воспоминания о ней, как о незабываемом счастливом сне.
Капа на море долго не присоединялась к нам, сидела под мокрым валуном до которого докатывались тёплые валики волн. Если дул ветерок, волны разбивались о точёный край камня в мокрые брызги, которые, шипя, уползали назад. Капа прятала белые ноги даже от брызг, голову заслоняла от солнца новой купленной панамой, а тело укрывала простыней, пока мы не подыскали ей подходящий ситцевый купальник. Капа зорко следила, как барахтается на мелководье вместе с другими детишками моя  восьмилетняя  кроха. Я учила её плавать, радуясь успеху, который она демонстрировала, делая маленькие заплывы «по - собачьи». Сама я была великолепна в своем красном с золотыми пуговками на пояске купальнике, доставшемся мне от пополневшей мамы. Плавать же я научилась давно, благодаря немцам, которые посетили в качестве туристов наш знаменитый Ленинский Мемориальный комплекс. Экскурсовод привёз гостей на вожделенную их отцами великую русскую реку:
Вольга, Вольга, мутер Вольга,
Вольга, Вольга, руссишь флюс!-
возрадовались немцы, бросаясь в воду. Плавали они все, как один, на спине. Я мрачно наблюдала с подружкой за их весельем: детство - самая счастливая пора жизни - было отнято у меня войной. (Но это совсем другая моя и Капина история). Когда немцы вдоволь накупались и уехали, я вошла в воду и легла на спину, сразу же утонув. Но запомнив движения их рук и ног, я упрямо повторяла попытки удержаться на спине и, наконец, поняла: нельзя бояться воды, когда тонешь. Лежи спокойно, вода вытолкнет тебя и наступит блаженное состояние невесомости. Капу мы все - таки затащили в Чёрное море. Она вошла в него сначала по щиколотку, потом по колено. Мы уговорили её, хотя бы присесть, и когда Капа героически опустила своё немолодое тело в воду, мы, предательски хохоча, обрызгали её водой. Капа не на шутку рассердилась и с быстротой лани выскочила на горячие  плоские камни пляжа. Я уплыла далеко за буй. Спасатели в рупор орали:
 - Женщина в красном купальнике, вернитесь на берег: идет большая волна!
Я не слышала и не хотела ничего слышать, пока за мной не выслали лодку. Подул ветер, волны угрожающе хлестали по лицу,  вздымая и опуская меня, как щепку.
Капа, непостижимым образом взобравшись на большой валун, в великом беспокойстве кричала мне:
 - Стихия! Стихия!
Так и запомнилась она, взобравшаяся на скользкий каменный пьедестал с протянутыми ко мне руками и неслышным за шумом прибоя криком.