Пушкин. Падение Люцифера

Вот так – нехожеными потаёнными тропами – добрались мы до сути произошедшего в русской литературе, в русской поэзии. И что же там произошло? А ни много ни мало как подмена основ, ошибка в объекте, утрата ориентиров, приведшая ныне «великую русскую литературу» на уровень сорокиных-ерофеевых-шишкиных. И началось это именно с «солнца русской поэзии» – главная подмена заключалась в том, что за Солнце был принят его служитель, за Господина – его работник, не всегда усердный, а очень часто – Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон – весьма нерадивый. Иными словами, как в Пушкине, так и во всей литературной ситуации им инспирированной, имеет место частное проявление Аркана VII – того, который называется «Колесница Гермеса» или 

Падение Люцифера

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
Оно было в начале у Бога.
Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.
И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Давеча один убеждённый атеист (к счастью, не воинствующий) через газету, в которой была напечатана моя статья «Главный советский -изм. От безбожия к богопознанию», обратился ко мне с вопросом: – Как Вы считаете: Человека сотворил бог в один день; или мы следствие длительной эволюции от обезьяноподобных предков до современного вида и интеллекта?
И как ответить? может, как у Высоцкого: утром ты даёшь мне хлебный квас, что тебе придумать в оправданье? Интеллехты разные у нас! повышай своё образованье!
Но всё же попробую: конечно же, бог, как его себе представляет вопрошающий атеист, не создавал ни человека, никого и ничего другого – ни в один день, ни в семь, ни в тысячу. И вообще бога такого нет и быть не может – всё это выдумки самих атеистов (хоть воинствующих, хоть самых что ни на есть воцерковленных). А вот следствие длительной эволюции – это уже больше похоже на правду – но опять-таки обезьяноподобные предки здесь совершенно ни при чём – это всего лишь досужие выдумки старика Дарвина.
А дело было так:

Аркан VII. Колесница Гермеса
О великом падении Человека Вселенского

О Ты Единый, Самопроявляющийся, прояви Себя во мне.
Древняя молитва

Первый Тернер Арканов есть учение о Вселенском Однородном Духе, о Бытии, Сознании и Жизни Его в Своей Чистой природе. Арканы IV, V и VI утверждают потенциальное бытие монад – Его отдельных аспектов. Утверждая Тварность Целого, монады, тем самым, выявляют принцип частности, ибо эти представления неразрывно связаны между собой и взаимно друг друга утверждают. Таким образом, цикл первых шести Арканов есть целостная космогония, замкнутое и законченное учение. Божественное Творчество, целиком лежащее в Области Духа, утверждается и заканчивается выявлением сонма Атманов. Дальнейшая эра мировой космогонии – это утверждение каждого из Атманов в себе самом – это творчество частностей и порождение принципов мира феноменального. Божество в Своем Целом отходит от Творчества, ибо последнее осуществляется уже совокупностью Атманов, причем все равно, будем ли мы считать каждый Атман самодовлеющей субстанцией, или будем его понимать как аспект Божества, – в том или другом случае, одинаково, источником каждого дальнейшего манифестирования будет единичный Атман. (Священная книга Тота. Великие Арканы Таро. Абсолютные начала синтетической философии эзотеризма. Опыт комментария Владимира Шмакова. М.: 1916. –  с. 170).
Утверждение Первообраза есть претворение его самого, как такового, в реальность, но в то же время есть и разрыв с присущим его чистой природе Миром, есть его падение. Таким образом, рождение Первообраза есть одновременно и его падение и разрыв с Целым. Аркан VII есть учение об утверждении единичной монады, и, в силу этого, рождение этого Аркана есть падение монады, как Первообраза, падение всей космической совокупности монад, разрыв вселенского Адама-Кадмона с Единым Божеством и падение Первозданнаго Логоса – Люцифера, как Верховного Принципа, утверждающего Бытие Вселенского Человечества – Тварного Космического Духа.
«О Люцифер! ты падаешь, чтобы подняться, ты вкушаешь смерть для того, чтобы лучше познать жизнь» Елифас Леви (там же. – с. 171). 

Продолжая ответ атеисту, в первом фрагменте обратим внимание на момент дифференциации Единого Целого – порождение сонма микрокосмов. И тогда – Божество в Своем Целом отходит от Творчества – а ведь это не что иное как главная идея так называемого деизма. Согласно «Философскому словарю» (М. Политиздат, 1991), ДЕИЗМ (от лат. deus – бог)  «учение, которое признает существование бога в качестве безличной первопричины мира, развивающегося затем по своим собственным законам» (с. 107). Представителями деизма традиционно считаются Вольтер, Руссо, Локк, Ньютон, Лейбниц и уж совсем напрасно Радищев.
Для нас момент этот интересен тем, что выявляет болевую точку как атеизма, так и вульгарного теизма – представление об антропоморфном боге, непосредственно сотворившем человека (в один день, из глины, затем женщину из ребра), что-то запрещающем и затем вечно гневающемся и карающем. При этом из понятия «сотворил по образу своему и подобию» извлекают представление о самом Творце как физическом существе с руками, ногами,... бородой, обитающем где-то за облаками и оттуда  внимательно наблюдающем за происходящим на земле.
Именно из неприятия столь банального представления, но в то же время интуитивного ощущения необходимости Первопричины и возник деизм – учение весьма ограниченное и по сути вмещающееся в одну фразу из приведённой нами цитаты.   
Продлевая же основную мысль в метафизическую запредельность, отметим, что «по образу и подобию» означает макрокосм и микрокосм, главный герметический принцип «как наверху, так и внизу», а также Брахман и Атман индийской традиции, что Первопричина (в индийской религии это Брама) не может быть сведена к антропоморфному Богу, то есть к личностному началу, ибо Абсолют (коим есть Первопричина) не может быть личностным, поскольку личность это уже конкретика, обособление. 
И вот, что касается этого обособления, о том и говорит Аркан VII. Слово – Логос – это одновременно и Христос, и Люцифер. Вспомним стих 16 последней – 22-й – главы Откровения Иоанна Богослова: Я, Исус, послал Ангела Моего засвидетельствовать вам сие в церквах. Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя. 
Причём Люцифер – это природный Логос, а Христос – духовный. Христос – то, что преобразует природного человека и позволяет вернуться обратно – на небесную родину, преодолеть последствия разъединения. Т. о. Логос – это Путь туда и обратно. Люцифер – Логос исходящий, ниспадающий. Христос – Логос возврата, восстановления.   

А теперь попробуем увидеть проявление общего закона в нашем частном случае.

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется…

Пребывание Пушкина в высших эмпиреях своей поэзии – это пребывание в высшей пустоте – в абсолютном божественном состоянии. В разных жанрах, в разных темах, но с  абсолютной опорой в Аполлоне, боге света и солнца. В предельном наполнении – полноте – коренится сила пушкинских описаний природы – очевидно, главная его сила.
Но не только описания природы, также и гражданская лирика:

Любви, надежды, тихой славы,
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит ещё желанье…

Или:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

– Казалось бы, о конкретном трагическом событии, связанном с текущей политикой, а звучит как небесная музыка.
То же можно сказать и о сказках (с опорой в фольклорной традиции), о «Руслане и Людмиле»… И даже если проходит здесь чувственность, то она вовсе не та, что характерна для французского его учителя – в отличие от салонной чувственности Парни, у Пушкина она НЕЗЕМНАЯ. И не такая как в сентиментализме и предромантизме, не та, что у Карамзина, Батюшкова, Жуковского, – никакой томности, никакой целомудренной стыдливости, всё открыто. При этом не возникает даже намёка на вульгарность, похабность. Но…. это пока наверху.
Но вот – устремлённость вниз. Гавриилиада – это ведь и есть колесница Гермеса, ибо Гавриил – посланник Бога – он же Гермес, Меркурий. Но он же – и Люцифер (только не в банальном понимании, а в том, которое мы выявили в нашем исследовании, Люцифер как Логос, а в данном случае ещё и как являющаяся Марии Благая Весть). Но ниспадение Божественного Слова в Матерь Марию тут же порождает двойственность, и потому в тексте тут как тут появляется сатана – обратная сторона Логоса, его тень, его изнанка. Но тогда же по замыслу происходит и непорочное зачатие, то есть зачатие Христа – то, что предопределяет возможность возврата, восстановление Единства.
Всё так. Высший смысл налицо. Однако вот этого зачатия в Пушкине так и не произошло, потому как бурлескность поэмы, низведение высших сакральных идей на уровень шутки, не позволяет этому зачатию обрести опору в высшей реальности. Это ведь только шутка – просто он ткнул пальцем в небо – и угодил в архетип, в Высший Небесный Принцип, в 7-й Аркан.
И потому с олимпийских высот он планирует вниз, по ходу теряя связь с Аполлоном, переставая ему служить. И рвутся нити… до следующей священной жертвы…


Утратившая подпитку Аполлона муза Пушкина с головой зарывается в материю (а ведь служенье муз не терпит суеты!) и начинает служить суете. Возникает двойственность.
Этот момент весьма характерен для многих прирождённых стихийных поэтов. Есть поэты стихийные, а есть мистериальные (в зависимости от доминанты). Пушкин самый что ни на есть стихийный поэт, также как и стихийный, естественный человек, язычник. 
В чём разница? Мистериальный поэт, поэт-мист изначально закладывает в свою поэзию главную, ведущую, основообразующую сакральную идею. Она его ведёт. У стихийного поэта не так – ведущей его силой, его доминантой является стихийная энергия. Стихийный поэт движется слепо, на ощупь, однако это вовсе не значит, что он не может достичь сакральных знаний. Может.

 Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.

Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа и Дьявола
Хочу прославить я.

Когда же в белом саване
Усну, пускай во сне
Все бездны и все гавани
Чредою снятся мне.

Это знаменитая балансировка Валерия Брюсова, столь пугающая далёких от сакральных знаний приверженцев внешнего христианства. Поэт-Протей, отказываясь от неподвижной, раз навсегда данной истины, взамен её ищет иной смысл жизни – и стихийно находит его в принципе мирового равновесия.

Священный жертвенник пылает в черноте, –
И что ему косые взгляды те,
Анафемы и диатрибы эти…

У других же наоборот – явный дисбаланс. Шараханье и разрывание рубахи. Показательный пример – Есенин.

Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд.
…
Не хочу, чтоб умело хмуриться
На озерах зари лицо.
Я сегодня снесся, как курица,
Золотым словесным яйцом.
…
Протянусь до незримого города,
Млечный прокушу покров.
Даже богу я выщиплю бороду
Оскалом моих зубов.
…
Проклинаю я дыхание Китежа
И все лощины его дорог.
Я хочу, чтоб на бездонном вытяже
Мы воздвигли себе чертог.

Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых!
…
Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы
Из лоханки второй луны.

Это наиболее «боевые» возгласы из поэмы «Инония», сочинённой в январе 1918 года. Боевой клич в преддверии эпохи воинствующего атеизма. Однако подобное как бы богоборчество выглядит чересчур уж нарочито – и от того комично. Во-первых, революционные понты, во-вторых, истеричная глупость и эпатаж, в-третьих, хулиганство, как о том и говорили. Хулиган из подворотни – московский озорной гуляка – взявшийся потрясать космосом, то бишь трясти Бога за бороду – выглядит мягко говоря… по-дурацки. Бред, более характерный для приятеля его – побратима-имажиниста Мариенгофа. Или же противника – «советского гения» Маяковского – формально способного, но сущностно пустого рифмоплета, автора большевистских агиток. Ну и Есенин, понятно, не пас задних в гонке за звание первого пролетарского поэта. 
Но в конце того же 1918 года он пишет статью-эссе под названием «Ключи Марии», содержание которой настолько неожиданно, настолько вразрез с образом гуляки-поэта, – и в то же время настолько созвучно основополагающим идеям нашего исследования, что было бы неверно ограничиться кратким упоминаем и не привести РЯД цитат. Итак…

Орнамент – это музыка. <…> Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь, все сердце и весь разум, как наша древняя Русь, где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути, что здесь мы только «избяной обоз», что где-то вдали, подо льдом наших мускульных ощущений, поет нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег.

Все, что рассматривается извне, никогда не рождается в яслях с лучами звезд в глазах и мистическим ореолом над головой. Звезды и круг — знаки той грамоты, которая ведет читающего ее в сад новой жизни и нового просветленного чувствования. Наши исследователи не заглянули в сердце нашего народного творчества. Они не поняли поющего старца:
«Как же мне, старцу
Старому, не плакать.
Как же мне, старому, не рыдать:
Потерял я книгу золотую
Во темном бору,
Уронил я ключ от церкви
В сине море».
Отвечает старцу господь бог:
«Ты не плачь, старец, не вздыхай,
Книгу новую я вытку звездами,
Золотой ключ волной выплесну».

Изба простолюдина — это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далекий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов. Вот потому-то в наших песнях и сказках мир слова так похож на какой-то вечно светящийся Фавор, где всякое движение живет, преображаясь.

Вязь поэтических украшений подвластна всем. Если Гермес Трисмигист говорил: «Что вверху, то внизу, что внизу, то вверху. Звезды на небе и звезды на земле»; если Гомер мог сказать о слове, что оно, «как птица, вылетает из-за городьбы зубов», то и наш Боян не мог не дать образа перстам и струнам, уподобляя первых десяти соколам, а вторых стае лебедей, не мог он и себя не опрокинуть так же, как Трисмигист, в небо, где мысль, как древо, а сам он, «Бояне вещий, Велесов внуче», соловьем скачет по ветвям этого древа мысли, ибо то и другое рождается в одних яслях явления музыки и творческой картины по законам самой природы.

Мы должны ясней изучить свою сущность, проверить себя не по годам тела, а по возрасту души, ибо убеленный сединами старец иногда по этому возрасту души равняется всего лишь пятнадцатилетнему отроку, которого за его стихи Феб приказал выпороть. У нас многие заслуживают ровно такого же отношения к себе, но и многие пребывают просто в слепоте нерождения.

…Мист же идет на это пропятие, провидя и терновый венок, и гвоздиные язвы. Он знает, что идущий по небесной тверди, окунувшись в темя ему, образует с ним знак того же креста, на котором висела вместе с телом доска с надписью И.Н.Ц.И.
Но он знает и то, что только фактом восхода на крест Христос окончательно просунулся в пространство от луны до солнца, только через голгофу он мог оставить следы на ладонях Елеона (луны), уходя вознесением ко отцу (то есть солнечному пространству)…

Вот тебе и хулиган! Вот и богоборец! Да ведь это уровень ни много ни мало посвященного в мистерии. Но… интересно, что этот уровень характерен лишь для данной статьи, но никак не для стихов самого Есенина (В отличие от мистериальных поэтов Клюева и Клычкова). Как будто какая-то иная, совершенно не раскрывшаяся грань высветилась во внутреннем существе поэта. Пришла из космоса – и не помедлив туда же и ушла. Оставив в конце концов прежнего, хорошо известного Есенина с предельно точными формулировками собственного диагноза из итогового стихотворения 1923 года:

Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней.

И смерть его – под стать жизни. И посмертие тоже. Что хорошо видно в весьма удачном телесериале «Есенин»: воссозданная атмосфера изнутри и насквозь пронизана пьяным угаром, – а вокруг бурление жизни и черные вороны ЧК. Что это было: самоубийство или убийство? Создатели фильма, сценарист Виталий Безруков, ссылаясь на расследование Эдуарда Хлысталова, утверждают – однозначно убийство. Но верные большевики, как всегда с пеной у рта, не соглашаются: это клевета на нашего великого национального поэта! Его никто не убивал – он сам повесился! Как это, например, утверждается в книге «Загадочная петля. Кому выгодно «убить» поэта?» Александра Маслова. 

Наконец, ещё один поэт, что называется, от Бога. Владимир Семёнович Высоцкий. Вспомним один лишь эпизод, буквально касающийся нашей темы. Есть в раннем его творчестве «Песня про плотника Иосифа, деву Марию, Святого Духа и непорочное зачатье» (1967) – сочинение не то чтобы слабое, а просто дурацкое. Какое-то совершенно ненужное богохульство, вернее, ещё один образец мнимой хулы на святого Духа.
Развитие ситуации наблюдаем через два года – в известной песне «Я не люблю»:

Когда я вижу сломанные крылья –
Нет жалости во мне, и неспроста:
Я не люблю насилье и бессилье, –

и что дальше?

И мне не жаль распятого Христа.

Именно так звучал изначально этот стих… но через некоторое время видоизменился на:

Вот только жаль распятого Христа.

Что же произошло? А не что иное как рождение Христа в душе поэта. 

А что же у Пушкина? Были проблески – видения утраченной родины – но только проблески: Пушкин так и остался стихийным естественным человеком, не ищущим и оттого не находящим пути. Пока не требует поэта… – а требовалось и должно было произойти также и зачатие Христа!
Но у Пушкина этого так и не произошло! Он не стал на Путь. Будучи природным язычником, он не ухватил этой идеи. Ему ближе Эпикур, а не античные трагики, и уж, конечно, не Платон и не Пифагор. И это то, что отличает его от поэтов мистериальных – таких как Апулей, Гофман, Н. Полевой, Кюхельбекер, Херасков…
Стихийность отразилась в двойственности, та же в свою очередь – и в творчестве и по жизни – в дьяволическом наваждении – а это уже Аркан XV: крошка Цахес – откровенно слабая проза восхваляется, пустышки восхваляются, все глупости против оппонентов восхваляются, в том числе против Радищева, Полевого, классицистов. Булгарин – тот вообще демонизируется за то только, что был врагом Пушкина.   
Путь же домой, на Небесную Родину, так и не просматривается, видно лишь блуждание (Онегин) в пустоте – и здесь это уж никак не та пустота, которая небесная (НИЧЕГО = ВСЁ, ибо это невыразимый и нерасчленимый Единый Абсолют), а та, которая… нуль – граф Нулин.   

Это  поэма как бы о чём-то:

Наталья Павловна раздета;
Стоит Параша перед ней.
Друзья мои, Параша эта
Наперсница ее затей;
Шьет, моет, вести переносит,
Изношенных капотов просит,
Порою с барином шалит,
Порой на барина кричит
И лжет пред барыней отважно.
Теперь она толкует важно
О графе, о делах его,
Не пропускает ничего —
Бог весть, разведать как успела.
Но госпожа ей наконец
Сказала: «полно, надоела!» —
Спросила кофту и чепец,
Легла и выдти вон велела.

А вот то главное событие, ради которого и написана поэма:

Он входит, медлит, отступает —
И вдруг упал к ее ногам...
Она... Теперь с их позволенья
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?
Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа – наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла,
Совсем смутив ее сначала...
Но тут опомнилась она,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает – пощечину, да, да,
Пощечину, да ведь какую!

Вот так всё и произошло… вернее, не произошло… ничего не произошло в пространстве самой поэмы, зато произошло главное событие в текущей русской литературе. Она – литература – была умножена… на нуль!
Спору нет, кому-то нравится и такое. Но тот, кто восхищается этой безделкой – а таковых со времён Белинского, как вижу, вовсе не поубавилось! – пусть ответит: стал бы он читать её в наиболее важные и ответственные моменты жизни, когда требуется мощная духовная поддержка, подпитка – или, скажем, при смерти?   
А рядом – для сравнения – приведём образец принципиально иной поэзии. Итак, ранний немецкий романтик Фридрих фон Гарденберг, известный как Новалис (1772–1801), и два фрагмента его «Гимнов к Ночи» (в переводе В. Микушевича).
Из главы 1: 

Кто, наделенный жизнью и чувством, в окружении всех явных чудес пространного мира не предпочтет им всесладостного Света в его многоцветных проявленьях, струях и потоках, в нежном возбужденье вездесущего дня! Его тончайшей жизненной стихией одушевлена великая гармония небесных тел, неутомимых танцоров, омытых этой стремительной голубизной, – одушевлен самоцвет в своем вечном покое, сосредоточенно наливающийся колос и распаленный, неукротимый, причудливый зверь, ¬– но прежде всего странствующий чаровник с вещими очами, плавной поступью и звучным сокровищем замкнутых, трепетных уст. Владея всем земным, Свет вызывает нескончаемые превращения различных начал, беспрестанно связует и разрешает узы, наделяет своим горним обаянием последнюю земную тварь. – Лишь его пришествием явлены несравненные красоты стран, что граничат в безграничном.
Долу обращаю взор, к святилищу загадочной неизъяснимой Ночи. Вселенная вдали – затеряна в могильной бездне – пустынный, необитаемый предел. Струны сердца дрогнули в глубоком томленье. Росою бы мне выпасть, чтобы пепел впитал меня. Исчезнувшие тени минувшего, юношеские порывы, младенческие сновиденья, мгновенные обольщенья всей этой затянувшейся жизни, тщетные упованья возвращаются в сумеречных облачениях, как вечерние туманы после заката. В других странах Свет раскинул свои праздничные скинии. Неужто навеки он покинул своих детей, тоскующих о нем в своем невинном упованье? 

Из главы 4:

Путь пилигрима –
К вершинам, вдаль,
Где сладким жалом
Станет печаль;
Являя небо,
Внушил мне склон,
Что для восторгов
Там нет препон.
В бессмертной жизни,
Вечно любя,
Смотрю оттуда
Я на тебя.
На этой вершине
Сиянью конец –
Дарован тенью
Прохладный венец.
С любовью выпей
Меня скорей,
И я почию
В любви моей.
Смерть обновляет
В своей быстрине,
И вместо крови
Эфир во мне.
Жизнь и надежда –
При солнечном дне,
Смерть моя – ночью
В священном огне.