Литература с гастрономическим привкусом

         Больше всего на свете Ольга Грей (это псевдоним, настоящая фамилия Галушкина) боялась, что он и её начнёт экзаменовать. Он – это противный дедуля в их литературном клубе. Он конечно накачанный, то есть подкованный, да блин же, начитанный, я хотела сказать. Я – это не Ольга Грей, это автор рассказа. А она, то есть, как раз Ольга Грей, уже видела, как он до одной поэтесски молоденькой, старый пень, докапывался:
       – Как, по-вашему, есть ли среди авторов современной зарубежной литературы писатели мирового уровня? – вкусно отшвыркивая общий клубовский чаёк из не очень хорошо отмытой фарфоровой кружки, интересовался дедуля. – Гроссман? Рубина тоже? А из современных российских кто вам больше импонирует, Прилепин или Пелевин? Ах, Быков?! – снова раздавалось вкусное швырканье и, через некоторое время: – А кого бы вы назвали из незаслуженно забытых поэтов золотого века, Туманского или Полежаева?   
        Девочка старому пню явно нравилась. И далеко не как поэтесса. Что-то мекала. Но она-то, по некоторым признакам, на филологическом парилась.
        «А вот что я буду делать, если дедуля до меня докопается?» – боялась Ольга, возвращаясь поздно вечером домой после очередного заседания клуба. Она-то технарь и всю жизнь просидела в конторе, в отделе кадров некоего «станко», а потом «кастрюле» строительного завода.
       Ну, писала стишки поздравительные. Ну, произносила их, страшно волнуясь, третьим-четвёртым тостом, торжественно держа в одной, трясущейся от волнения, руке фужер со светло-пузыристым советским шампанским, а в другой сам текст стихотворения.
       Правда при этом больше всего на свете опасалась, что поздравляемые, а так же прочие поздравители обнаружат, что стишок этот задорный, её, кровное, Ольги Галушкиной сочинение! Чтобы этого, не дай бог, не произошло, она даже придумывала и настойчиво внедряла в сознание присутствующих, разные убедительные отмазки, что, мол, нашла стишок в такой-то газете или журнале, обязательно старой… или старом? Не важно, пусть поищут, кому надо.
         Стишки, однако, брали за душу и, порой, до такой степени, что никто и так подумать не мог, что это Ольгины. Потому что так проникновенно написать простой работник отдела кадров, да ещё и ихнего собственного, явно не мог. А мог только маститый какой-нибудь или известный… может даже на всю страну.
        Сослуживцы не только так подумывали, но, даже, так поговаривали вслух и, накалывая слабо солёненькую селёдочку на вилочку, или копчёненький, тонко нарезанный, полупрозрачный беконец, чтобы достойно закусить им стопочку холодненькой, чистой, как слеза невинного младенца, водочки, многозначительно улыбались и кивали друг другу головами.
        Это грело, а порой горячило душу Ольги Грей настолько, что она даже подумывала испуганно: а не обратиться ли ей со стишками этими куда-нибудь в… ре-дак-ци-ю? И эта странно выговариваемая «редакция» была так же далека и бесконечно притягательна, как… космос.
         Да… зато теперь. Бегает, как ошалелая, по клубам разным, заглядывает в глаза редакторам журналов местных и больше всего на свете боится, что кто-нибудь подумает, что стишки – НЕ её! Громко так это объявляет: «Ольга Грей! Стихотворение такое-то».
        Но грамотёшки не хватает. Сказывается станко-кастрюльная основная деятельность. И сомнения одолевают, во имя чего всё-таки она в этом мире литературных-поэтических грёз надежд и чаяний ошивается? Филологически безграмотная, неизвестная, невидная в море таких же, как она, крашеных дев предпенсионного возраста, соскребающих всякую чушь с сусеков своих уставших от жизни душ?
         Опять же псевдоним, надо же, Ольга «Грей», в её-то возрасте. Перо бросить что ли? Ольга не раз уже это делала. Натурально забрасывала шариковую ручку далеко под диван. Потом мучительно её доставала оттуда, или искала другую. Максимум хватало до вечера, если забрасывала утром, или до утра, если, скажем, процедура выбрасывания ручки (пера) «насовсем» под диван происходила вечером, так сказать на сон грядущий.
         Потом появился компьютер, его под диван не забросишь. И Ольга опустила руки: писать, так писать. И однажды даже пошла… в редакцию! Она шла и думала о том, какой позор её ожидает. Как она вот сейчас зайдёт и сразу же вылетит обратно. С каким убийственным презрением на неё все там посмотрят: зачем она сюда к ним, небожителям, припёрлась, и что она вообще о себе думает.
          Она действительно выскочила в первый раз довольно быстро. У неё просто взяли подборку стихов на читку. И даже поговорили, вежливо так, сочувственно, как с человеком. Необъяснимое случилось во время второго визита. Ей сказали, что стихи хороши и вполне достойны внимания даже искушённого читателя и, самое главное, их будут печатать!
         Чтобы немного опомниться, Ольга, сразу после аудиенции с главным редактором, завернула в пиццерию, которая располагалась недалеко от редакции и хорошенько объелась пиццы. Она не верила, что всё это происходит с ней. Что она без пяти минут знаменитость, и завтра о ней узнает вся страна.
         Потом был первый сборник. Опять она, наивная, ехала в автобусе, ела мороженое. Привычка есть мороженное в автобусах была постыдной, но неискоренимой и брала свои истоки ещё из детства. Именно там болезненная страсть к бумажным стаканчикам с белым, воздушным, желанным до слёз, до детской истерики, лакомством укоренялась в самом глубинном подсознании, чтобы уже не покинуть его никогда.
       Ольга поминутно вытаскивала одной рукой, свободной от поплывшего уже вафельного стаканчика, сборничек из сумочки,  обласкивала взглядом, полным любви и обожания, обложку и снова осторожно, чтобы не испачкать, устраивала в сумке. А потом украдкой смотрела по сторонам: не понял ли кто-нибудь из едущих в автобусе, что этот сборник великолепных, нет, гениальных стихов, в которые они, вот эти самые окружающие её пассажиры городского транспорта, очень скоро с благоговением будут вчитываться, именно её, Ольги Грей, стихи. 
           Сколько прошло с той поры? Лет пять. А с тем дедулей она всё-таки сошлась на узкой дорожке. Зря она его боялась, он давно её раскусил и экзаменовать даже не мыслил. 
           Он-то и объяснил ей, снова отшвыркивая клубовский чаёк из серенькой  кружки, что и она и он сам, и все другие, так называемые литераторы, они не просто так вращаются во всяких там литературных сферах, ловят уставшего от них бегать пегаса. А у них есть своё, очень важное предназначение. Настолько важное, что она может спокойно продолжать писать, творить, сочинять, и дальше по смыслу.
         – Мы, – говорил дедуля, – И отдельные творческие индивидуумы, и те, что объединены в различные клубы, в общей массе своей составляем кипящий бульон литературы, где пожиже, где погуще, где попостнее, где пожирнее. Мы кипим, варимся, кажется все вместе, в одном, так сказать, котле. Но это заблуждение, потому что на самом деле мы варимся все по отдельности. Вот «известный» готов, вот «признанный» на душлаг откинулся, вот «народный» выскочил, как ошпаренный. А этот недоварился, а тот переварился наоборот, но тоже никуда не годен, а этого вообще сварить невозможно, жёсткий, жилистый. В общем, каждому своё.
         Но однажды, прямо из этой кипящей и парящей субстанции, как царевич из Иванушки-дурачка, выскочит… гений!!! Один на всех! Один на сто лет! Вот как Распутин из Иркутского бульона, или Шукшин из Алтайского.
         А мы… – грустно продолжал уничижать её, Ольгино, поэтическое либидо дедулька, – Мы всего лишь частички этого бульона, мы даём навар, создаём, так сказать благоприятную среду. Кто кусочек мясца или картошечки, кто луковичка, а кто и вовсе водичка простая. Кого-то скушают с аппетитом, и, даже, какое-то время отрыжка помучает: мол, вкусный, то есть интересный был поэт, ну или прозаик. А кого-то даже тут, в бульоне, ложкой к стенке кастрюльки откинут, варись себе, вываривайся, навар давай. Царевич НЕ из тебя выйдет. Из кого? Неизвестно пока, но не из тебя…
          Ольге сильно взгрустнулось. До такой степени, что она в очередной раз пожалела, что компьютер нельзя под диван, как ручку забросить. Сломать что ли? А как? Удивительно, но она не представляла, как сломать компьютер, точно так же, как его отремонтировать, когда он всё-таки ломался по своему усмотрению.
           «Ну, это уж совсем…» – возмутилась про себя Ольга Грей, машинально открыла страничку, попечалилась ещё недолго и… бодро застучала по клавишам.
           Я званье поэта к себе не примерю, и песнь свою – не допою, голодному зверю, лютому зверю – времени – жизнь отдаю! Оно же, урча, год за годом глотает, свирепая щерится пасть, судьба-ресторатор меню составляет: зверюге насытиться всласть! Вот вырезка, вот по жирнее кусочек, вот – с перчиком, вот – пересол… подкинула парочку сахарных косточек – прожорливой твари на стол. А той – только дай. И когда же уймется? А мне-то… какой с того прок?  Все меньше годков в закромах остается, и в лету не вписанных строк. Я званье поэта к себе не примерю, и песнь свою – не допою. Я просто в поэзию радостно верю! И жизнь – словно песню – люблю!!!