Пережитое. Рядовая партии. Тетрадь 6

А. Колотова


Пережитое
(Рядовая партия)





Тетрадь № 6







1974 год.
Два мира – две идеологии.

Для людей, идеология которых есть идеология борца за новое, лучшее, передовое – марксистско-ленинская идеология – характерно высокое чувство долга и ответственности за всё, что совершается вокруг, высокая общественная активность. Такой человек не сможет пройти равнодушно мимо зла, в какой бы форме оно не проявлялось, не может не заметить хорошего.
За последние годы довольно широкое распространение получили иждивенческие настроения, критиканство. Это не так и это не эдак, этого мало и этого не хватает, - то и дело слышишь от людей.
- А что сделали лично вы, чтобы было так, как лучше, что и где предложили взамен, где и как исправили положение или хотя бы попытались сделать это? – Задаешь обычно в таких случаях вопрос.
- Что я? Я – маленький человек. Есть на это повыше меня. Пусть они и думают.
- А вы, выходит, в сторонке? Критиковать легко, это каждый может, а ты вот подумай, как сделать лучше, посоветуйся с товарищами, да и попытайся исправить положение. Если не сможешь – тогда и возмущайся, и высказывай вслух своё возмущение. Если же ты не сделал ничего, чтобы не было того, что тебя возмущает, ты не имеешь права, на возмущение. Нет его у тебя, и никогда не будет и в том случае, если ты не вкладываешь свой труд в общее дело. Считаешь себя маленьким человеком? Тогда молчи и будь доволен тем, что тебе дают. Почему кто-то, а не ты, должен чего-то добиваться, бороться с недостатками, со злом, не щадя себя, а ты пользоваться готовеньким?
- Один в поле не воин….
- И один бывает в поле воин, это, во-первых, а во-вторых, разве только ты один недоволен этим? Вот и объедини всех, кто не согласен с чем-то. У нас много возможностей высказать своё недовольство существующим, внести своё предложение. Можно попросить депутата поставить вопрос на сессии, можно написать в любую газету….
- Ну, уж писать-то я никуда не буду.
- Тогда можешь высказать свои соображения на собрании.
- Да-а, высказать…. Сунешься, да неправильно скажешь. Тебя же осмеют только. Да ещё можешь и отношения с начальством испортить. Будут тебя потом клевать на каждом шагу.
- Ты боишься этого?
- А что? И боюсь. Я ведь тоже человек и хочу спокойно жить.
- Тогда и не возмущайся ничем. Сиди в своём гнезде и жди, когда для тебя чего-то добьются другие. Будто они не хотели бы спокойно жить! На готовое мы все горазды.
Так обычно заканчиваются мои споры с теми, кто хотел бы остаться в стороне от борьбы. Нет, не умею я ладить со всеми людьми. Из себя выводит такая психология «маленького человека», а по сути обыкновенного обывателя. Ещё лучше, если он молчит, хуже, когда начинает защищать свою позицию. Попробуй при таком человеке выступить против чьих-то незаконных действий!
- Вам-то чего? Больше всех, что ли надо? – убеждают меня и подобных мне.
- Не могу я спустить этого. Ведь народное добро разбазаривают, - доказываешь своё.
- Разве только они одни это делают? На каждом шапку не поправишь, - пускают в ход излюбленное своё изречение те, кто не желает не во что вмешиваться.
- На каждом и не нужно поправлять. Поправь на одном, а другой и сам поправит. Не захочет, чтобы его принародно стыдили и шапку на нём поправляли, - парируешь в ответ.
У обывателя сильны родственные чувства.
- Вот ведь зря вы тогда на Людмилу Николаевну-то так. Все же она вам родня. Не вам бы это делать надо было.
Это по поводу моей статьи в «Победу» о бесчеловечном отношении к клиентам бывшего начальника почтового отделения Колотовой Л.Н. – сестре моего мужа.
- А что, смотреть что ли на неё надо было, когда она так грубо обращалась с людьми? Разве мало возмущались жители её грубостью? Мало слёз пролито было из-за неё?
- Пусть бы кто-нибудь другой написал. Нехорошо всё-таки родню обижать.
- А если бы из этой родни кто-нибудь преступление стал совершать, скажем, грабить начал, что, тоже бы молчать надо?
- Увидели бы ведь другие и кроме вас.
- Ну, а если бы из родни кто-нибудь собрался убить кого-то, и я об этом бы знала, тоже бы промолчать должна была?
- Так ведь родня….
- А я вот даже сыновьям своим сказала: «Запомните, мальчики, если кто-то из вас совершит преступление, я не защищать вас буду, а обвинять вместе со всеми. Так и знайте: в плохом деле я вам не защитница».
- Вы можете сказать….
- А что, плохо что ли сказала или неверно?
- Какая это мать, если не будет заступаться за своих детей!
- Не понимаю, почему это мать должна покрывать своих детей? Что, этим она пользу кому-то принесёт? Да никому, ни детям, ни людям. И меньше всего она поможет детям, только навредит. Вы представьте только: сын или дочь совершили преступление. И надо во что бы то ни стало, чтобы они поняли свою вину, почувствовали, пережили её, поняли, что нельзя было этого делать. Разве так легко будет довести до сознания провинившегося его вину, если мать будет защищать его, только потому, что она мать. Все обвиняют, а она защищает. А мать – это же самый авторитетный для детей человек. Вот и будет думать этот провинившийся, что может быть он и в самом деле не так уж и виноват, зря на него наговаривают. Не возникло в сознании чувство вины, вполне может человек совершить снова подобный поступок. И виной тому будет мать. Сколько примеров можно привести в подтверждение моих слов!
- Так ведь она – мать….
Вот и убеди таких!

Труд и коммунизм.

Самое большое счастье, самая большая радость – творить, создавать что-то новое для будущих поколений.
Только тогда труд превратится в источник наслаждения, в потребность души, когда он будет превращаться в труд творческий. Нет, это не лёгкий труд, он будет захватывать человека всего, будет требовать отдачи всех его духовных сил, но он будет давать человеку радость, удовлетворение, наслаждение, наивысшее блаженство. И тогда не придётся заставлять человека трудиться, принуждать его к этому. Борьба за дисциплину труда будет направляться на то, как заставить человека оторваться от дела, соблюдать режим дня.
Вот тогда и начнётся коммунизм. Лозунг «от каждого по способностям, каждому по потребности».
И это будет следствие всё ускоряющейся научно-технической революции.
Творческий труд начинается там, где есть свобода мысли и возможность претворить её в практику.
Новое время требует и нового отношения к людям. Ещё В.И. Ленин хулиганов, взяточников, пьяниц, бюрократов называл врагами Советской власти. Врагами они остаются и сейчас. Недопустимо проявлять к ним примиренчество, стараться не видеть их.
Но враги Советской власти есть и такие, как Галимов З.З.. Нет, он не хулиган, не пьяница, не взяточник и не бюрократ. И всё-таки он враг. Враг потому, что губит всякую живую мысль, всякое живое дело. Для него инструкция, руководящее указание сверху – превыше всего. Выполнение их любой ценой определяет его деятельность. Есть руководящее указание – он действует, нет его – и не подумает. Для него наибольшую ценность представляет человек исполняющий; человека инициативного, способного создать что-то новое он органически не переваривает. Всякое новшество, всякое предложение, идущее снизу, а не сверху, им отвергается, не представляет ценности. Для него важно только то, что идёт сверху. И недаром на вопрос: «Что вы нового внесли в свою работу за последнее время?», заданный ему на одном из партийных собраний, он ответил: «Надо подумать. Я не готовился для ответа на такой вопрос».
Как будто нужна для этого особая подготовка!
Коммунизму не нужны люди, слепо исполняющие, коммунизму нужны люди думающие. Долг коммуниста, долг учителя – воспитывать именно таких людей.
Интересно, что бы делал этот Галимов и как бы себя повёл, если бы в его классе возникла идея провести вечер встречи по профессии, сатирический концерт или антирелигиозный вечер. Как бы оформили эти мероприятия ученики его класса под его руководством? Уверена, что любое отступление от трафарета, любое новшество или любое творчество он бы сумел погасить. Всё было бы чинно, важно и… скучно. Ничто бы не задело души учеников.
Вот бы вывести такого учителя в какой-нибудь книге и расхлестать его там по всем правилам! Показать бы его поведение в коллективе, в классе, на собрании, в семье, в быту. Вывернуть бы всего наизнанку!
А в противовес бы ему Лепихину Т.А., Бёрдову Л.А. и остальных, кто будит живую мысль в душах своих воспитанников. Право, я сделала бы это, умей бы писать. И пусть бы он ещё раз сник так же, как сник на выездном заседании бюро Райкома по делу преступника Пещерова, которого он усердно защищал в нашем коллективе, обливая грязью тех, кто вытащил на свет неприглядное дело Пещерова. Пусть бы сник!
А вместе с ним все могильщики творческой мысли, живого дела.
В наше время, время, в которое совершается величайший скачок в истории человечества – переход от труда простого к труду творческому, к коммунизму и не только в нашей стране и в остальных странах социализма, но и во всём мира, причём в развитых капиталистических странах этот переход произойдет, по моему мнению, минуя первую фазу коммунизма совершенно или при значительном её сокращении.
«Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма»
(Программа КПСС)
И не только социализма – первой фазы коммунизма, но и 2-ой его фазы – собственно коммунизма. Государственно-монополистический капитализм доведёт до крайности все противоречия капитализма и тем самым облегчит переход к коммунизму, сократит время перехода к нему.
Научно-техническая революция не только создаст необходимое изобилие предметов потребления человеком, но и переделает сознание человека, породит новые производственные отношения.
Как всякая революция, она потребует людей, которые поставят себя на службу этой революции, всю свою жизнь посветят устранению всего, что мешает её осуществлению.
Ох, как коротка жизнь!

Диалог.

«Вы такой же враг Советской власти, как пьяница, бюрократ и взяточник!»
Он изъявил благородное негодование.
«Я – враг? Да как вы смеете говорить так! Я кровь свою проливал за советскую власть, а вы меня врагом называете! За это и к ответственности привлечь можно».
«Привлекайте хоть к чему. Я не откажусь от своих слов. Разве вы не видите, как необходимо сейчас творчество, а вы губите всякую живую мысль, всякую инициативу, они просто претят вашей натуре. Вспомните наш «Устный журнал». Разве вред от него был? Вы же сделали всё возможное, чтобы похоронить его, когда узнали, что он не рекомендован Райкомом».
«Кто вам запрещал его выпускать? Вас покритиковали немного, вы и бросили всё».
«Критиковать можно по-разному. Можно так сказать, что человек сразу почувствует доброжелательное к нему отношение и искреннее стремление исправить его недостатки, помочь ему, а можно так разнести, унизить человека, что ему просто не захочется продолжать дело. Так вот вы и критиковали. Или моя рабкоровская работа. С какой издевкой вы говорили, что я вмешиваюсь во все дела! Разве не партия учит нас быть хозяином своего государства, доходить до любого дела?»
«Вы мешаете людям спокойно работать!»
«Например».
«Какое ваше дело было вмешиваться в работу Рабкоопа? Без вас бы вмешались, если бы потребовалось. Кто вы такая?»
«Никто. Рядовая. Только не могу молчать, как делают другие, если вижу, что не так. Кому от этого плохо?»
«Кому стало хорошо, если сейчас нигде не достанешь муки, если в посёлке не стало врача?»
«Не я виновата, что вокруг этой муки творились преступные махинации. Не виновата и в том, что врач встал на путь злоупотребления служебным положением. По-вашему, молчи и не вмешивайся, если тебя не касается, закрой на всё глаза. Так что ли? Так ведь это обывательская психология и никогда она никому пользы не приносила».
«Не хватало ещё, чтобы вы меня обывателем назвали!»
«А что? Самый настоящий обыватель и есть. Боже упаси что-то предпринять без руководящего указания сверху! Как бы чего не вышло. И вижу да не вижу. Разве этого требует от нас Устав нашей партии, если вы его читали и знаете?»
«Вы только одна и знаете».
«Не я одна. Что же меня касается, так это верно - знаю, потому что очень часто в него заглядываю и стараюсь поступать так, как требуется им».
«А-а, что с вами говорить! Всё равно вы будете стоять на своём!»
«И буду! Потому что, правда не на вашей стороне. Не тому нас партия учит».
Не было такого диалога между мной и Галимовым вот в таком полном виде. Он происходил по частям и в разное время, за исключением только первой его части, где я назвала Галимова врагом Советской власти. Никогда не называла его так в глаза, но в мыслях для меня он был всегда им, и в мыслях, же я представляла себе, как бы он повёл себя, скажи бы ему прямо об этом. Но он самый настоящий враг, и в мыслях своих я доказывала ему, почему он враг.
Споры между нами происходили постоянно, но были они бесплодны, потому что в них не принимали участия остальные коммунисты. Ведь они не задевали их лично! Для Галимова же было достойно внимания только то, что говорилось людьми, стоящими выше него. Тут он всегда соглашался, если даже сказанное шло вразрез с его представлениями и понятиями. Очень редко в присутствии вышестоящего лица он отваживался высказать своё мнение, но я не помню случая, чтобы он когда-нибудь набрался смелости отстаивать его перед начальством.
Учитель учит ученика тому, чем он сам владеет, вносит в сознание своего воспитанника то мировоззрение, которого придерживается сам. Не разбудят люди, подобные Галимову, творческой, живой мысли, не научат самостоятельно думать, принимать решения и никогда не научат отстаивать их. А именно это все больше и больше становится необходимым в трудовой жизни каждого человека, особенно сейчас, когда идёт перестройка всех общественных отношений и в первую очередь производственных отношений.

Наедине с собой.

Нет более беспристрастного критика для человека, чем он сам. Тогда только и может выковаться личность, когда существо, под высоким названием Человек, будет критически оценивать каждый свой шаг, каждый прожитый день. Был ли оправдан смысл твоего существования за это время, что вложил ты в торжество общего дела, что сделал, продвинулся ли сам и помог ли людям продвинуться вперёд пусть на самый маленький, воробьиный, шаг по пути к новому, полной ли мерой своих возможностей вложил свой труд в общий труд на пользу всех людей живущих и будущих поколений?
Ты будешь душевно спокоен и удовлетворён, если будешь иметь право сказать: «Да, я сделал всё, что мог».
Но если ты подойдешь к себе с самыми высокими требованиями, ты никогда не сможешь сказать себе этого, а если сказал, считай себя уже на обочине дороги, по которой движется человечество вперёд и вперёд к новым рубежам, новым свершениям.
Если ты на время остановился чтобы передохнуть, осмотреться, собраться с силами и снова двинуться вперёд, ты ещё не погиб. Но если отстал для того, чтобы остановиться и осесть, ты уже мертв.
Не останавливайся же надолго, любыми путями ищи себе возможность двигаться, жить в полную силу своих возможностей, иначе наступит скоро для тебя конец. Сколько же может продолжаться остановка? День, два, месяц, год? Смотри сам, но помни, чем дольше ты стоишь, тем труднее тебе снова зашагать, в общем строю. Вот ты уже стоишь, вот устал и начал прогибаться к земле, вот сел, вот прилёг отдохнуть и уснул, а время идёт и идёт, и неумолим его бег, и вот уже ты начал обрастать плесенью, и смрадный дух пошёл от тебя….
Люди уберут твой труп с дороги, выветрится память о тебе, если  ты ничего не оставил в жизни полезного и нужного в вечном движении вперёд. Но чем глубже проложен твой след на земле, чем нужнее то, что ты оставляешь людям, тем дольше будет жить о тебе память.
Итак, самый неумолимый судья твоих действий ты сам, твоя совесть. Не давай ей заснуть в себе, иначе заснешь и ты сам.
Нет, не спит ещё во мне неумолимый судья. Не дает он мне дальше продолжать такую бездеятельную, бессодержательную жизнь.
«Нет возможности применить свои силы здесь, ищи другое место», - постоянно слышу я в себе зовущий голос.
Но чем ближе решающий шаг, тем сильнее внутренняя борьба самого с собой. Два голоса постоянно спорят друг с другом: живой – голос моих убеждений и мёртвый – голос привычного, застоявшегося, обыденного.
«А может и не надо менять что-то в своей настоящей жизни? Может пора успокоиться, сойти с дороги? У тебя есть свой дом, где ты полная хозяйка, своё хозяйство. Как ты кому-то оставишь такую чудесную корову?  Двух телят и 18 литров надоя? Лучшая корова в посёлке. У тебя никогда не бывало такой. Бог с ними, с этими общественными интересами и делами. Зачем они тебе?»
«Ага! Значит, сдалась, как Гончаровский Адуев. Да?»
«Так он же отказался от своих убеждений в полном расцвете своих сил и своей деятельности, а я….»
«А ты немного позднее».
«Но я уже своё отработала. Разве мало сделала я на своем веку?»
«Отработала? До конца отдала себя людям и больше уже ничего не можешь? Ой, не криви душой!»
Как трудно в пожилые годы пуститься в неизвестность! И ещё труднее отказаться от своей собственности. Ох, и живуче же это «моё»! Вот сейчас только начинаю по-настоящему понимать, как трудно было крестьянину передать в колхоз то, что он приобрёл своим трудом, что долгие годы принадлежало только ему. Но тогда часть своей собственности в общее пользование передавали все. Мне же предстояла полная потеря своего хозяйства, причём собиралась сделать это, только я одна. Может быть, поэтому с такой неумолимой силой продолжал убеждать голос старого:
«Собственно, говоря, чего тебе надо? Ты обеспечена, живи себе спокойно. Смотри, как хорошо приживаются кусты крыжовника, посаженные тобой. Ныне на них уже будут первые ягоды».
Но ещё неумолимее звучал голос нового человека. Как он ухватился за последние слова, сказанные голосом старого! Какая язвительная усмешка прошлась по его лицу!
«И ты их будешь есть с этаким блаженством на челе, да? Как же! Твои ягоды, твой крыжовник…. А не встала перед взором твоим самодовольная, сытая рожа с тарелкой крыжовника перед ней из Чехова? Тебя она устраивает?»
«Нет, нет! Только не это. Разве я не понимаю, что это – духовная смерть».
«Ты хочешь ее?»
«Да замолчи же ты, наконец! Когда ты оставишь меня в покое?»
«Тебе хочется покоя? Так знай же, не будет тебе его! Он не для тебя, не для таких, как ты».
«Неправда. Когда-то наступит покой и для меня. Я ведь не бессмертна».
«Вот ты о чём! Так ведь тогда покоиться будет твой труп, но не ты. Ты что, уже собралась стать трупом?»
«О, нет!»
«Тогда отбрось все сомнения и смело иди в будущее. Иного выхода у тебя нет».
«Но как трудно менять свою жизнь на склоне лет! А дети? Те, что пока ещё на моем попечении?»
«Вот видишь, ты опять ищешь уловку». 
«Да нет же, просто не знаю, смогут ли они без меня встать на правильный путь в самостоятельной жизни. Кто побеспокоится об их будущем? Кто удержит их от неверного шага?»
«Дети твои уже стоят на верном пути. У тебя же здесь остаются друзья. Попроси же, чтобы держали под наблюдением твоих сыновей. Сама не теряй с ними связи».
«Может мне подождать хоть год? Пока Толя не закончит 10 классов».
«Опять уловка? Пойми же, с каждым годом сил становится меньше. И моральных, и физических. Вполне может статься, что через год ты просто не сможешь сделать решительный шаг из обыденной, старой, но пока ещё общепринятой жизни. Тебе не 20 лет, а все 54 года. Так и останешься навсегда рабой своей собственности, своего мужа и своих детей. И отодвинется раньше времени от тебя человеческая жизнь с её бурным кипением. Потухнет огонь души, почадит ещё немного  она и навсегда замрёт. Не растрачивай же бесполезно своих возможностей, не зарывай их в землю».
«Но у меня нет твёрдой уверенности, что я смогу ещё что-то сделать».
«А ты попробуй. Помнишь, как та раненая птица, принесённая твоими детьми? Правда, она погибла, но погибла непокорённой, гордой и свободной».
«Ну, а если не получится?»
«Тогда ты уйдешь из жизни с полным сознанием того, что сделала всё, что могла, чтобы отдать себя всю без остатка торжеству общего дела, борьбе за светлое будущее, что ты смогла побороть в себе всё, что мешает людям стать свободными и счастливыми, уйдешь спокойно, гордая, сильная и смелая, без страха перед небытием».
«Без страха перед небытием?»
«Да, без страха. Потому что ему нет места там, где есть сознание полной отдачи самого себя людям, будущему. Вот уж одряхлело тело твоё, оно умирает, но дух твой, устремлённый в будущее, живёт. Живёт в детях твоих, в учениках, в тех, кто тебя окружал и остался после тебя. Он бессмертен».

Июль.
Настоящее и будущее.

До чего же отупляет тяжёлый, изнурительный труд!
Восьмой день сеноуборки. К вечеру так устаю, что не только руки и ноги отказываются производить движения, но и в голове не рождается, ни одной мысли. Одно единственное желание – поскорее лечь в постель и отдохнуть. Где тут думать о каких-то общественных делах! Не до них. Сплошное мучение. Каторга. Такой труд никогда не будет потребностью для человека.
Устаём мы все. И наши сыновья тоже. Приходим домой, нам с Петром только бы до места добраться, а Толя с Вовой садятся на мотоцикл и айда на делянку за земляникой. И усталости как не бывало. Не удержишь.
Пришла им в голову мысль наварить баллон земляничного варенья. Вот и ездят за душистой лесной ягодой.
Уверена, ни за что бы, ни поехали, подскажи бы я или кто-нибудь другой такую мысль. А вот свою выдумку они претворяют в жизнь ну прямо с азартом. И усталость нипочём.
- Мальчики, да вы бы уж не ездили сегодня, - урезониваю я своих сыновей, - ведь устали.
- Мы не устали, - убеждают они, вытаскивая мотоцикл из гаража.
- Ну, уж как же не устали? Столько сена перевернули!
- Нет, правда, мама, не устали.
Поздно вечером они привозят литр-два земляники на мою голову, потому, что верить мне из неё варенье ну нисколечко не хочется. Оставляю до утра.
Вспоминается, с каким увлечением готовился один из моих классов к вечеру встречи по профессии, потому что выдумали эту встречу сами ученики. Сколько тут было выдумки! Ни один не остался в стороне, каждому нашлось дело. Кто готовил сувениры, кто значки, кто оформление для коридора и комнаты, кто подбирал стихотворения о людях разных профессий, кто закупал кофе, печенье и конфеты для вечера, кто принял на себя заботу о мебели и посуде, кто выдумывал викторину, кто лотерею – ну словом все были заняты делом, согласно своих возможностей. Зато и вечер удался на славу! Сколько тут было живого разговора, споров! Уверена, глубокий след он оставил в душах моих воспитанников.
Как важно разбудить в человеке его творческие силы, уметь быстро прикинуть в уме последствия того или иного начинания и загореться им, если увидел его пользу для общего дела. Вспыхнул в ком-то огонёк полезного, нужного – поддержи его, не дай замереть. И уже не маленький огонёк, а большой костёр полыхает, наполняя жизнь живым содержанием, согревая теплом, освещая всё вокруг, вселяя в душу человека, стоящего рядом, живительную силу и стремление действовать вместе с тем, в ком загорелся огонь.
И снова о своём.
Разве плохо было, что я писала о делах и людях нашего посёлка? С каким интересом брали они в руки газету!
«Вы одна из посёлка пишете так. Что вы особая, что ли какая? Почему вы одна только так делаете?» -  вспомнился мне невропатолог Зорин, так упорно приглашавший меня для проверки психики.
Да разве я знаю, почему у других меньше чувство долга и ответственности перед людьми, почему я одна больше всех стараюсь сделать всё, чтобы не было зла, чтобы все жили богато духовно и потому интересно? Разве знаю, почему мне, и не кому-нибудь другому, была опущена в почтовый ящик анонимка с просьбой пресечь зло, творимое нашим участковым врачом? Верно, в посёлке, должно быть, я одна такая, но ведь есть и в других местах такие же люди, неспокойные и горящие. Пусть их немного, но они есть.
Вот бы мне познакомиться с такими людьми! Рассказать о них всем, показать их духовную красоту, а главное, их роль в жизни, в движении вперёд.
Сейчас я не пишу. Так разве стала содержательнее и интереснее от этого наша районная газета «Победа»? да ничуть. Особенно для жителей нашего, самого большого в районе посёлка.
Просто диву даешься, с какой меркой подходят порой люди к человеку! Если ты стяжатель – это ни у кого не вызывает сомнения в нормальности твоей психики, если живешь ради своего живота или вещей – тоже. А вот если ты не смакуешь гастрономические интересы, если не стараешься всеми правдами и неправдами приобрести красивые вещи, если не мечтаешь о своей личной машине, а думаешь о дорогах и о том, чтобы побольше было общественного транспорта, чтобы не лично у тебя, а у всего народа было побольше богатства. Если ты ищешь и с увлечением занимаешься трудом, который тебе больше всего по душе, по твоим склонностям, знаниям и способностям и при этом ещё не требуешь оплаты за него, - значит ты ненормален, твоя психика страдает расстройством и надо тебя отделить от так называемых нормальных людей.
Странным людям кажется всё, что не соответствует их понятием.
А мне странно, почему только единицы понимают меня, почему большинство людей, наших советских людей, выросших на нашей советской почве, воспитываемых нашими, коммунистическими идеалами, не понимают. Вот я сама, по своему желанию иду к людям с лекцией, беседой, передать им то, что знаю сама, помочь разобраться в том, что происходит, сама ищу коллектив, где бы могла выступить, поделиться знаниями. Иду потому, что это потребность моей души, - и меня считают странной, необычной, потому что так делаю только одна в посёлке. Так разве я виновата, что только у единиц пока, даже не у десятков, развилась потребность отдавать свой труд на благо людям независимо от того, оплачивается он или нет, отдавать, не думая о каком-то материальном вознаграждении или привилегиях для себя?
Вот сейчас я не хожу в коллективы, у меня взяли эту возможность, так разве это в интересах общего дела?
Я шла в коллективы, потому что знала, что другого человека, так же разбирающегося в международных вопросах и происходящих событиях, или даже ещё лучше и стремящегося передать безвозмездно свои знания другим, в нашем посёлке нет.
Кто бывает сейчас с разъяснением этих вопросов среди людей? Никто. Просто душа болит, как подумаю. Такая сложная международная обстановка, так сильно она меняется, столько нового в ней!
Пусть где-то ещё временно удаётся брать перевес старому миру, но ведь как удаётся! Только путём неприкрытой военной силы. А это ведь не о силе его, а о чрезвычайной слабости говорит! Значит, все уже средства подчинения народов исчерпаны и остаётся последнее – оружие. Но ведь оно и у нас есть, и не менее мощное. Мы не можем пустить его в ход, потому что это принесёт страдания миллионам людей, да это и не нужно: победа придёт и без применения его. Саморазвитие приведёт мир к победе нашего строя. Скоро, очень скоро весь мир будет опутан тысячами связей, количество которых растёт с каждым днём. Они становятся, совершенно необходимы, для нормального существования всех людей, независимо от их положения в мире. Как органы в организме, будут связаны народы и правительства всех стран и всех континентов между собой, так что расстройство какой-то части связей повёдет к нарушению ритма жизни на всей планете, во всей экономике. Но развитие этих связей упирается в существование частной собственности на земле, ибо при её наличии невозможно быстро применять новейшие достижения науки и техники, человеческой мысли, без чего человечество уже не сможет обойтись. Сама жизнь требует во всех странах смены капиталистических отношений социалистическими, основа которых – общественная собственность.
Мощный кризис, какого ещё не знал мир, сотрясает одновременно все развитые страны капитала, и кто знает, может быть, именно он вызовет крушение империализма, крушение старого мира.
У нас у самих не хватает, а мы посылаем в другие страны, - возмущаются некоторые, к моему удивлению, даже руководящие работники, совершенно забывая интернациональное значение нашей революции, совсем не понимая, что этого требует сам ход развития.
Эх, как хочется в коллективы, как хочется убеждать, заставлять людей понимать всю значимость происходящих событий, историческую роль научно-технической революции!
Хочется потому, что чем лучше человек понимает происходящие события, чем сильнее его убеждённость и вера в будущее, тем больше его трудовая активность, тем больше его вклад в общее дело.
Социалистическая революция положила конец эксплуатации труда, возможности присвоения труда одних другими, проложив глубокую борозду между начавшейся с неё эпохой и предшествующими до неё формациями; научно-техническая революция проложит такую же борозду между трудом предыдущих времён и трудом коммунистическим, трудом творческим, свободным от личных материальных расчётов, трудом, в котором найдут своё единение руки и голова. Творческий труд перестанет быть уделом одиночек. Он будет носить массовый характер.
Никогда ещё перед человечеством не стояла так необходимость в труде творчеством, как она начала стоять сейчас. Эта необходимость, заставит перестроить все общественные отношения с тем, чтобы открыть широкую дорогу творческому труду, ибо только он способен превратить труд в первую жизненную потребность, в коммунистический труд. Дальнейшее развитие общества будет определяться в первую очередь людьми творческого труда, ибо: «Радость познания, радость творческого труда – это самое высокое, что есть в мире».
(«Комсомольская, правда» от 23 октября 1974 года)
  Настоятельная задача сегодняшнего дня – расчищать дорогу научно-технической революции, с малых лет будить творческую мысль идущего нам на смену поколения, развивать его общественную активность и самодеятельность.
Я, может быть, лучше, чем кто-нибудь другой в нашем посёлке понимаю историческую значимость научно-технической революции и её последствия.
Поэтому-то мне непреодолимо и хочется из этих четырёх стен от этого личного хозяйства на широкий простор к людям, к деятельности, пока есть ещё силы.

Наследство.

- Ты думаешь, свах, у меня нечего надеть? Есть, да куды я надену? К поросятам-то, али к козе, али по куриным плетенкам шастать снаряжусь? Ты только посмотри, што есть у меня, - так говорила моя новая сватья Дуся – мать жены недавно женившегося сына Сергея. Она вместе со своим мужем живёт в большом селе Невдольск Брянской области. Оба уже на пенсии. Я приехала сюда со снохой и сыном знакомиться с новой родней. Мы быстро с моей сватьей нашли общий язык. Обе мы труженицы, обе вместе со всеми перенесли все тяготы военных лет, обе многодетные матери, обоим пришлось воспитывать вместе с родными и неродных детей.
Нам есть о чём поговорить.
Сейчас она стоит у раскрытого сундука и одну за другой достаёт юбки, кофты, платки. Потом пошли расшитые полотенца, искусно вытканные узорчатые скатерти, простыни с кружевной оборкой по краю.
Сколько кропотливого труда было положено на изготовление всех этих вещей!
Сватья любовалась вместе со мной узорами и сожалела, что всё это добро ни к чему, всё оно никому сейчас не нужно.
- Ну, куды я это всё дену, куды? Кому это всё нужно? – повторяла она, с какой-то затаённой надеждой обращаясь ко мне, как будто я могу сказать ей, где можно найти применение этим творениям человеческих рук и материнства, чтобы не пошли они прахом.
- Зачем вам столько запасать надо было?
- Так ведь для детей старалась. А они вон выросли, и ничего этого им стало не надо. Разве, скажем, Нинка моя вот такую юбку наденет?
Она развернула широченную, длинную, собранную борами на поясе юбку, посмотрела на меня, ожидая ответа, и, свернув, снова положила в сундук, горестно качая головой:
- Так и пропадёт добро….
Я не нахожу слов для утешения, молчу, потому что наверняка знаю, что так оно и будет.
Давно ли ещё, оценивая невесту, судили о ней по приданому?
- Что наряду-то у неё, что добра-то всякого! На всю жизнь хватит, - говорили о девушке – невесте.
Изменились времена. Уже не материальное, а моральное наследство приобретает всё больший и больший вес, потому что становится ясным всё большему числу людей, что молодые люди, вступая в жизнь, будут жить безбедно и без родительского богатства, если они приучены трудиться; что главное наследие их от родителей не простыни и красивые платья да костюмы, не домашняя утварь, и даже не деньги, а их личные моральные и деловые качества, умение жить и работать в коллективе, считаться с интересами других людей и уважать их. Если есть это в молодых людях, вступающих в брак, значит, будут жить, нет – семьи хорошей не получится.
Изменился соответственно и долг родителей перед детьми. Не в накоплении для них приданого заключается он, а в том, чтобы привить им  качества, которые помогли бы детям найти своё достойное место в жизни, уважение людей и почёт среди них. Если родители сумели это сделать, значит, они оставили своим детям самое богатое наследство.

Родня.

«Свой своему поневоле друг», - гласит русская пословица старого времени.
Наверное, следуя ей, Н.Д. Жуков так усердно хлопочет, чтобы защитить мужа своей племянницы Бирука И.А. от исключения из партии и недопущения на руководящую работу.
А исключить его из партии и даже посадить на скамью подсудимых есть за что. Подумать только! Руководитель торгового объединения сам заставляет бухгалтера писать фиктивные наряды! Что остаётся делать подчинённым? Поневоле возникает мысль о возможности и безнаказанности всяких преступных махинаций.
Бухгалтер и три кассира на скамье подсудимых, а вот Бирук оказался только свидетелем, хотя сам толкал своих подчинённых на преступление. Больше того, он даже работает на более высокой должности.
Как трудно добиться справедливости, если тебя активно не поддерживает народ, а защита несправедливого слишком сильна, потому что исходит она со стороны начальства!
Родня…. Ох, сколько обвинений в мой адрес за то, что подняла голос против сестры своего мужа, написав критическую статью в «Победу»! А что мне было делать, если люди со слезами на глазах выходили из почтового отделения, где указанная сестра занимала пост начальника? Что мне было делать, если грубость её к клиентам перешла всякие границы? Молчать только потому, что она мне золовка? Нет, не признаю я такой родни. Никогда не подниму голос в защиту преступника только потому, что он – моя родня. Даже тогда, когда этим преступником станет рождённый и воспитанный мною человек.
Рождённый и воспитанный…. Страшно подумать, что кто-то из моих сыновей может оказаться на скамье подсудимых.
Нет! Не может быть этого! Это просто невозможно! Рождённый мною мог бы стать, но воспитанный мною – никогда! Всей своей жизнью я отстаивала активно свои убеждения, с моим молоком, с первых шагов жизни входили они в моих воспитанников, воспринимались ими, и не может быть, чтобы они исчезли в них, когда те вошли в самостоятельную жизнь. Мои сыновья родные мне не только по крови, но и по духу. Потому они и близки мне. Не потому я их считаю родными, что рождены мной, а потому, что носят в себе мои убеждения, мою мораль, пусть не всё, пусть что-то в них есть и от тех, кто окружал и окружает их, пусть что-то есть своё, но главная основа в них – родительская. Со своими сыновьями я всегда найду общий язык, как находила его со своими братьями. Каждый из нас был особым, неповторимым, но основа наших убеждений, нашего отношения к труду, к людям, нашего понятия о долге, чести, достоинстве была отца и матери. Пусть что-то в ней появилось своё, личное, что-то изменилось, перековалось в горниле жизни, но главное осталось, осталось потому и то, что больше соответствовало общему направлению развития человеческого общества, общим идеалом человечества.
Я не признаю родни по крови. Для меня существует только родня по духу. Родственник мне тот, кто разделяет в какой-то степени мои убеждения, мои взгляды на жизнь.
Нет, я совсем не хочу сказать, что они абсолютно верны и точны. Может быть, где-то ошибаюсь, где-то перегибаю, но в правильности основы их я убеждена вполне.
Если нет соответствия убеждений – даже самый близкий человек по родству станет мне чужим.
Почему я должна защищать человека, нарушившего наши общепринятые писанные и неписанные законы? Только потому, что он мне приходится каким-то родственником? Не согласна. Это понятие старого мира, уже устаревших отношений между людьми.
- Тебе-то какое дело до него? Кто он тебе: сват или брат? Чего ты на себя из-за него неприязнь к себе накликаешь? – пытается порой убедить меня муж.
- Не сват и не брат он мне, - отвечаю. – Он просто человек, попавший несправедливо в беду. Мой долг – помочь ему, если могу это сделать.
Защити наше, полезное для общего дела и осуди чуждое, вредное, - вот правило, которому следую всегда, которому следовали мои отец и мать и которому следовать учу своих сыновей и тех, кто вокруг меня.

Август.
Остановись!

…По улице бредёт человек, неверно перебирая ногами, качаясь из стороны в сторону, размахивая руками. Время от времени он падает в снег, потом медленно поднимается и снова бредёт, не замечая ничего, не чувствуя холода, и опять падает.
Никто не обращает на него внимания, никто не бросается ему помочь, потому что слишком часты или слишком обычны стали подобные явления, и люди уже привыкли к ним.
Человек сам для себя вызвал такое состояние, и потому не вызывает ни жалости, ни сострадания к себе. Вот он повернул на окраину улицы, вот вошёл по дороге в лес….
А утром его нашли замёрзшим в трёх километрах от посёлка.
Так оборвались жизнь Гребёнкина Аркадия в зиму 1971 года – молодого парня, недавно вернувшегося из армии. Погиб человек в полном расцвете сил, погиб не в бою, не в спасении чьей-то жизни, погиб бесславно, отдав себя в жертву ненасытному «зелёному змию».
Кто измерит глубину горя матери его? Какими словами описать страдания её, потерявшей сына – свою радость, свою надежду, свою любовь? Кто возместит матери невосполнимую утрату? Сколько их стало таких матерей, чьи сердца терзает неусыпная боль за своих детей, отдавших себя во власть алкогольного дурмана!
Родился сын…. В страшных муках появился он на свет, громким криком возвестив о своём появлении. А мать лежала обессиленная и счастливо улыбалась: родился сын! Потом он тёплым комочком лежал у её груди, а мать кормила его, называя самыми нежными именами, гладила его мягкие волосики, целовала выпуклый лобик и крохотные пальчики на его ручках.
Шло время. Рос сын. Мать берегла его, как самое драгоценное сокровище. «Сынок, не ушибись!», «Сынок, не простудись!», «Не упади!» - слышал он постоянно из уст своей матери. Кто сосчитает, сколько тревожных, бессонных ночей провела она у его кроватки, когда он вдруг тяжело заболел? Мать перевязывала его раны, лечила ссадины, отмывала испачканные ручонки, кормила и одевала его.
А время шло. Сын пошёл в школу. Мать радовалась первой букве, написанной её сыночком, первому прочитанному им слову,  радовалась первым немудреным поделкам, которым научился он в школе. Она мечтала о его будущем и делала всё, что могла, чтобы было оно для него светло и ясно, чтобы рос её сын на радость людям и ей.
И разве думала она, что когда-то наступит время, и руки сына, которые она целовала, потянутся к бутылке, что он сам будет калечить жизнь свою, которую самоотвержению сберегала ему она, его мать, будет бесполезно растрачивать здоровье, сохранённое ею? И думала ли она, что не радость, а горе доставит он людям и ей?
….Горько плакала мать, провожая своего сына в последний путь. Скорбные морщины легли у её губ, да так и остались там на всю жизнь….
Ты, уже в который раз, взявший в руки бутылку, остановись! Вспомни мать свою, в муках давшую тебе жизнь. Разве для этого она берегла и лелеяла тебя? Разве таким видела тебя в будущем твоём, бережно укачивая на своих натруженных руках? За что же ты платишь ей самой чёрной неблагодарностью, разрушая то, что создала она? За что наполняешь сердце матери болью и отчаянием? Кто дал тебе на это право? Разве совсем огрубело сердце твоё, и окаменела душа, что не слышишь ты горя своей матери и не видишь скорби на её лице? Остановись! Подумай о матери и о себе.
А ты, стоящий рядом, почему равнодушно проходишь мимо чёрного зла? Смотри, как разрослось оно и не твоя ли в этом вина? Подумай об этом, подумай и сделай всё, чтобы каждому улыбалась жизнь, чтобы каждый увидел её красоту, не заслонённую алкогольным туманом, чтобы каждый с честью прошёл свой жизненный пути по земле, а мать радовалась и гордилась своими детьми, и тревога о них не терзала бы сердце её.

Наедине с собой.


Чем ближе намеченный мною день решительного шага, тем мучительнее раздумья с правильности и необходимости его. Сколько ещё будет этих бесед наедине с собой!
«Обойди вокруг дома своего и посмотри, сколько труда твоего вложено в него! Не ты ли с таким старанием конопатила его, красила полы и окна, не ты ли вместе с членами твоей семьи обсаживала его деревьями, что так разрослись сейчас и победно шелестят на ветру своей листвой, ограждая дом от излишнего шума и пыли? А вот углы в светлице, тщательно обделанные тобой. Помнишь, как ты подгоняла каждую дощечку и радовалась, что у тебя хорошо и чисто получается? Как же ты оставишь всё это? Кому дашь возможность присвоить свой труд?
«Ну что же, не оставляй. Будь навечно рабой плодов своего труда. Разве не известно тебе, что труд в личном хозяйстве делает человека рабом? Да, он был когда-то тебе необходим, чтобы создать детям своим нормальные условия для их жизни и развития. Но разве сейчас он так же необходим? Разве сейчас хватит у тебя силы сочетать труд в личном хозяйстве и общественным трудом? Или ты выбрала первое?»
«Да погоди ты! Разве не знаешь, как трудно приходилось поднимать наших детей, как считала я каждую копейку, отказывая себе во всём? Ныне у нас есть возможность отдохнуть от бесконечных расчётов, есть возможность приобрести себе телевизор, как у других….»
«И сидеть около него часами в четырех стенах? Для полноты представь ещё, что рядом с тобой разместился подвыпивший благоверный, безразлично взирающий на мерцающий экран, преодолевая дремоту. Он бессмысленно таращит глаза, стараясь показать, что он трезв, но не выдерживает и погружается в сон. Представь себе, скажем, хор жрецов из «Аиды» или последнее действие «Травиаты», а рядом пускающего рулады спящего пьяного мужа…. Ничего себе удовольствие! Ты этого хочешь?»
«Погоди! Дай всё сказать. Ныне мы накосили на всю зиму сена для нашей доброй коровы. Будем её держать одни и доить всю зиму. Молоко зимой нарасхват. На вырученные деньги можно приобрести и пуховую шаль, о которой я раньше даже не смела мечтать, сшить платье-костюм, которое мне давно хотелось, приобрести красивые туфли или тёплые сапожки. Я ведь тоже всегда хотела быть одетой не хуже людей».
«Для чего тебе всё это сейчас? Чтобы бесцельно на виду у всех побродить по посёлку? Куда ты ещё пойдешь? Может быть, в гости к соседке? Ох, уж эти гости, придуманные ещё в старое время для чрезмерного наполнения своей утробы яствами и алкогольными напитками и пустого времяпровождения! Кому они нужны сейчас и для чего? Тебя они очень привлекают?»
«Нет, но погоди, я ещё не всё сказала. К нашей пенсии прибавится ещё зарплата мужа. Он же собирается зимой работать. Я могу скопить немного, чтобы помочь детям. Будет учиться в институте Саша и скоро Толя. На одну стипендию им не прожить».
«Во-первых, ты же знаешь, что все средства уйдут на предстоящую перестройку надворных построек под индивидуальный скот, который ни тебе, ни детям твоим совершенно будет не нужен и который ещё больше закабалит тебя. Этот скот будет необходим твоему сожителю, потому что он не сможет жить совсем без труда, а его вполне удовлетворяет труд в личном хозяйстве, тем более, что он постоянно сопровождается выпивками, ненавистными тебе. Во-вторых, помочь немного своим детям, пока они учатся, ты и так сможешь за счёт погашения облигаций».
«Смогу ли? Нет у меня в этом уверенности. Ведь из своей пенсии мне нужно будет оплачивать жильё и другие предоставляемые мне услуги, выделять часть оставшимся дома детям и питаться самой. Я не знаю, смогу ли я ещё что-либо выделить и для детей, которые будут учиться в институте. Правда, у меня есть немного сбережений, но их очень мало».
«Сможешь. А если нет…. Что же, пусть учатся экономить и соизмерять свои потребности с тем, что они получают. Делал же это, учась в институте, один из старших твоих сыновей. А ты? Разве не так же училась? Но на самое необходимое, без чего нельзя прожить, им и стипендии хватит. Взрослые дети, способные самостоятельно трудиться, не имеют права рассчитывать на материальную помощь своих родителей. И пойми, что не материальная, а моральная сторона дела выступает на первый план. Ты должна своей жизнью показать, что не в заботе о своём личном благополучии и не в труде в индивидуальном хозяйстве состоит счастье человека. Пусть дети видят свою высшую цель не в приобретении квартиры и личной автомашины, а в борьбе за возможность свободно, творчески трудиться на общую пользу, ибо только тогда, когда такой труд будет наполнять их жизнь, она будет светла, радостна и подлинна счастлива. Ты должна это показать не только своим детям, но и своим ученикам, показать, пока ты можешь, пока у тебя для этого есть ещё силы. В этом состоит твой долг, и ты должна его исполнить»!
«Но как это трудно сделать в мои годы!»
«Трудно, но можно. Всю свою жизнь ты была примером честности, прямоты и бескорыстия. Теперь тебе предстоит сделать большее: показать пренебрежение ко всему личному, связывающему волю человека, его возможность отдавать всего себя свободному творческому труду для будущих поколений. Только тогда и чувствует человек полное удовлетворение, когда он живёт и трудится в меру своих сил и возможностей не столько для настоящего, сколько для будущего. Обеспечить всем необходимым для физического и духовного развития будущее поколение – в этом проявление великого закона живой природы. Человек подчиняется ему».

Потерянный.

В нашем посёлке он появился года три тому назад и поселился у женщины недалёкого ума и вольного поведения. Кое-как перебиваясь зимой, с наступлением лета он берёт подряды на пастушение коров. Зовут его Федей. Это сухонький, невысокого роста человек с седеющими, пепельного цвета волосами и мелкими чертами лица. Серые небольшие глаза смотрят вопрошающе и настороженно, будто где-то глубоко в нём живёт боязнь людского суда над ним, и он постоянно ждёт его и готовит себе оправдание. Он ещё быстр на ноги и подвижен, ему никак не дашь его 62 года, и, только приглядевшись поближе, начинаешь замечать густую сеть морщин, наложенную временем и жизнью, изрядно потрепавшей его.
Характер у него ершистый, неуступчивый, задиристый. Федя нередко ссорится со своей сожительницей, после ссоры куда-то уходит от неё на время, потом снова возвращается к ней.
«Верно, некуда больше прислонить тебе своей головы», - невольно думаешь об этом человеке.
Он неисправимый, убеждённый пьяница. Опьянение доставляет ему истинное наслаждение, ради которого он и взялся за нелёгкий, но хорошо оплачиваемый труд пастуха. Получив деньги, он ударяется в запой и дня три-четыре не выходит на работу, вызывая всеобщее осуждение и возмущение держателей коров своим отношением к порученному делу. Но запой проходит, и Федя, как, ни в чем не бывало, появляется на выгоне, ничуть не смущаясь косых взглядов, бросаемых на него хозяевами коров.
Сейчас Федя только что получим деньги, собранные для него за пастушество, и уселся рядом со мной на ступеньки крыльца. Тихий, тёплый августовский вечер опустился на посёлок. Солнце ещё не зашло и огненно полыхает в стёклах дома напротив. А на крыльце уже сумерки.
Наверное, у каждого человека бывают в жизни такие минуты, когда очень хочется рассказать о себе всё тому, кто проявил к тебе хоть какой-то пусть небольшой интерес. Особенно часто это желание появляется у тех, по моим наблюдениям, которые ни положением своим в обществе, ни внешним видом, ну положительно ничем не вызывают к себе ни всеобщего внимания, ни большого уважения.
Я чутьем улавливаю такое желание поговорить о жизни, о себе у нашего пастуха и начинаю беседу.
- Вот сейчас пойдёте, наверное, в магазин и истратите все деньги на водку.
- Ну-у, не все, - спокойно возражает он. – Часть оставлю Нинке.
- Остальное пропьёте?
- А как же? Неужели я ещё в этом удовольствии буду себе отказывать? Я и живу-то ради него.
Разговор смолкает, но я чувствую, что Феде очень хочется, чтобы он продлился.
- Послушайте, я давно хотела спросить вас, как вы попали к нам в посёлок. У вас есть жена, дети? Живы ли отец и мать ваши? – спрашиваю моего собеседника.
И он начинает сбивчиво, перескакивая с одного события на другое, не совсем всё понятно рассказывать о своей судьбе, как будто давно ждал такого вопроса.
Я слушаю его, не перебивая, не делая замечаний, с полным вниманием, только время от времени вставлю вопрос в местах, где рассказ становится совсем непонятным или прерывается.
Отца Федя не помнит, воспитывался в детдоме. Подрос – стал работать.
- Потом узнал, что умерла мать, - рассказывает он.
- Почему же вы не с матерью жили?
- Болела она, жила бедно. Вот меня и отдали в детдом.
- Где вы работали?
- А везде где придётся….
Он щурится, будто всматривается в свою жизнь со стороны.
- Что же дальше было?
Федя отводит глаза куда-то в сторону, верно, не решаясь говорить правду. Потом оборачивается ко мне и неожиданно выдавливает из себя:
- Забрали меня и посадили.
- За что? – искренне удивляюсь я.
- Да-а…. привязались там две бабы ко мне, скандалить начали, одна на другую наговаривать, на меня жаловаться…. Вот меня и забрали. Разврат, мол, сею.
Федя низко опускает взлохмаченную голову и задумывается.
- Как же дальше-то вы жили?
- Выпустили меня из заключения и скоро после этого в армию взяли.
Я уже знаю, что сидел он дважды и потому спрашиваю:
- Ну, а второй раз вас за что посадили?
- За что, говоришь? А вот за что. Был у нас старшина один. Пришёл раз, начал ни к чему привязываться. А я этого не люблю.  Брось ты, говорю, а он хуже ещё…. Восемь лет из-за него, гада, отсидел!
Он снова замолкает.
- Что же дальше-то  было? – осторожно спрашиваю я, боясь разбередить застарелые раны, вдруг открывшейся передо мною души.
- Выпустили меня из тюрьмы, - продолжал он свой рассказ, - начал ходить работать по найму.
- Женились?
- Да, женился. Была там, у одного хозяина дочь. На ней меня и женили.
- И дети были?
- Были.
- Почему же вы не стали с семьей жить?
- Такая попала…. Всё время ругалась. Вот я и ушел.
Неторопливо ведя постоянно рвущуюся нить рассказа, он трясущимися руками достаёт из кармана кисет с табаком, из другого вытаскивает обрывок газеты и свёртывает самокрутку.
- Заработаю вот денег и поеду к старой жене.
- Всё-таки к ней потянуло?
- Да нет. Ну её к чертям! Детей вот хочу повидать.
«Захотят ли они повидать такого отца?» - подумалось мне, но я промолчала из опасения спугнуть доверие к себе. Хотелось, чтобы до конца раскрылся передо мной этот опустившийся, потерянный для общества человек с его неустроенной, сломанной жизнью.
Он зажёг самокрутку и, пуская клубы дыма прямо перед собой, продолжал:
- Была у меня цель в жизни, да только не пришлось мне её выполнить.
- Какая же цель у вас была? – с живым любопытством спрашиваю я.
- Какая? А вот какая: найти по душе человека, воспитать правильно детей.
- Ну и как, нашли?
- Нет, не нашёл, - покрутил отрицательно головой мой собеседник.
- Совсем никогда не встречали?
- Не встречал, - уверенно после некоторого раздумья ответил он.
- Скажите, довольны ли вы своей жизнью сейчас? Не приходила вам никогда мысль, что можно было бы как-то по-другому жить?
Он затягивается дымом, обдумывая вопрос, потом отвечает:
- Ну-у…как вам сказать. В том смысле, что я честно зарабатываю себе на хлеб, я доволен. Доволен! – твёрдо повторил он, посмотрев на меня с чувством собственного достоинства.
Он не стал больше распространяться, у меня отпало желание дальше расспрашивать его, что-то доказывать.
Оба мы почувствовали, что говорить нам больше не о чем.
- Я, наверное, задержал вас? Ну, мне пора уходить. Большое вам спасибо за беседу. Как чистой воды из родника выпил! – с чувством добавил он.
Федя попрощался со мной и, удовлетворенный, зашагал к воротам.
А я ещё долго сидела, размышляя над судьбами вот таких же, как Федя, людей. Сколько их стало! А какой бы полной, содержательной и богатой могла бы быть жизнь этого человека, сумей бы устоять он перед стремлением в алкоголе утопить свои жизненные невзгоды. Не утопил – утонул сам, лишив себя всяких человеческих радостей.
«Нет, не захотят его дети признать своим отцом», - думалось мне.
Нестройным рядом проходили перед мысленным взором моим люди,  подобные нашему пастуху. На них не то, что жалко, а просто неприятно смотреть, как на нечто совершенно чуждое нашему образу жизни, не соответствующее гордому имени Человек и его назначению на земле.
Скоро я услышала, что Федя действительно отправился к жене и детям.
Больше он мне не встречался.

Сентябрь.
Дети.

Никак у меня не получается писать отдельно о себе, о своем назначении в жизни, об общественных делах и отдельно о детях.
Всё переплетается в одно целое. Ну никак нельзя думать о будущем нашего общества, о людях этого будущего и не думать о будущем своих детей, не готовить их к трудовой, самостоятельной жизни, не развивать в них те качества, какие ты видишь в человеке будущего.
И снова, как всегда, встаёт передо мной вопрос: «А сама-то ты обладаешь ими в полной мере?» «Нет, - отвечаю я, - конечно нет».
Я понимаю и вижу свои отрицательные черты довольно хорошо. И свою несдержанность, порой, в отношении к детям и людям, и отсутствие мягкости и терпимости к их проступкам, и…да мало ли их у меня!
Переделываю саму себя, нещадно осуждая за каждый неверно сделанный шаг.
Но постоянный анализ своего поведения привёл к тому, что я больше живу разумом, а не чувствовали, хотя…так ли это? Вот пришёл Саша – сын учительницы с запиской от неё. Просит провести беседу в её классе о необходимости знаний. Я подумала и…отказалась. Пусто в душе, всё неопределённо, и я не могу говорить с людьми (дети - это тоже люди, будущие люди), если нет душевного настроя. Тогда всё у меня получается сухо и казённо. Не могу так. И не хочу.
В прошлом году хотела, было, по-настоящему помочь молодой классной руководительнице в работе с классом. Всё ещё жила надежда, что не отстранят меня вот так безрассудно от пропагандисткой и лекционной работы, от работы с людьми.
Пришла в класс, наговорила с три короба, наобещала ребятам и…не сделала.
Тут ещё семимесячную внучку Алёнку нянчить привезли. А ребята мне поверили, ждали от меня помощи.
- Ты бы уж лучше не ходила к нам в класс, - упрекал потом меня мой сын Толя – ученик этого отчаянного 9  класса. – Знаешь, они очень удачно имитируют твой голос: «Наведём порядки, будете заниматься…»
«Передразнивают, значит, - догадалась я. – Справедливо. Не обещай».
Но я же говорила от души и сама верила, что смогу помочь им разобраться в жизни! А как это объяснишь ребятам? Как будишь убеждать в необходимости вырабатывать в себе силу воли, упорство, настойчивость, если сама не нашла их в себе?
Не поймут ведь они моих оправданий. Жалким лепетом прозвучали бы они перед учениками….
Стыдно, невыносимо стыдно за себя.
- Ты уж не ходи больше в наш класс, - попросил меня Толя. – Теперь уже ученик 10 класса.  Может быть, они и забудут тебя.
«Твою слабость и твоё малодушие», - добавила я про себя.
- Не пойду, Толик, - пообещала я сыну.
И вот приглашение прийти в школу на беседу. Представила себе, как о моём посещении класса узнал бывший 9 б класс, как они с иронией скажут: «Опять приходила болтать в школу, опять, наверное, наобещала наладить дисциплину». Ребята ведь не прощают тому, кому поверили, и кто обманул их. Нет, не могу я сейчас идти к детям!
Да если ещё не сделаю того, о чём говорила. У-ух! Мороз по коже продирает, как подумаю, как они будут смотреть на меня после этого. 
Нет, нет, ни за что на свете не должна я поколебать веру в мои слова у своих детей. Иначе я потеряю веру в себя, всякое уважение к себе. А это равносильно смерти. Было бы ещё полбеды, если бы моей только смерти, но ведь вместе со мной тогда умрут в детях и мои убеждения. Нет, не могу я допустить этого!
Итак, борьба до конца, до последнего дыхания. Собери всю свою волю, всю энергию, но сделай то, что задумала! Не бойся, не осудят тебя ни дети, ни ученики твои, потому что сделаешь это ради торжества общих идеалов, а не в своих корыстных интересах. Обывательские пересуды? Тебе ли бояться их!
Чтобы иметь возможность бороться и побеждать в жизни, надо научиться бороться и побеждать что-то в себе. Побеждать во имя общих целей, общих интересов.

Октябрь.
Последний полёт.

Как будто нарочно, чтобы облегчить мне сделать решающий шаг, пришло письмо от Светланы с Урала. В нём она сообщила, что собирается ехать на курорт, и просила подомовничать с её дочками – ученицами 4-го класса.
«Вот и причина уехать из дому, уйти от всего, что сковывало волю, мешало чувствовать себя свободной», – обрадовалась я.
Никогда ещё я не собиралась в дорогу так, как в этот раз, собиралась надолго, навсегда. Отбирала самое необходимое, что возьму с собой сейчас, а что потом, когда приеду сниматься с партийного и паспортного учёта.
Сборов этих я не скрывала ни от мужа, ни от детей, но только дети знали, что решила уехать совсем. Пётр же ни о чём не догадывался. «Сообщу тогда, когда приеду», - решила я.
- Мама, сгинем ведь мы без тебя, - не раз повторял Володя, ученик 8-го класса, наблюдая за моими сборами, а Толя молчал.
- Мальчики, вы же большие. Неужели не сможете прожить без меня? – убеждала я сыновей.
-  не приживём, мама, вот увидишь, сгинем.
Вова положительно не мог представить себе жизни без меня.
Толя уже чувствовал себя достаточно взрослым, чтобы говорить такие слова, но в глубине души, видимо, и он понимал, как отразится на благополучии семьи моё отсутствие, и потому молчал. Он не просил меня отказаться от своего решения уехать, видел, как трудно я переношу общественную бездеятельность, как тяжела и ненавистна стала мне работа только в своём личном хозяйстве, но в то же время, верно, и не одобрял стремления уйти от неё, понимая, что они питаются главным образом за счёт этого труда, что им будет куда хуже, если не будет коровы, от которой молоко и навоз, огорода с помидорами, огурцами, и картошкой.
Пётр проводил меня до автобуса, помог донести вещи и попрощался со мной.
«Ох, ты, и не знаешь, что уезжаю с мыслью не возвращаться», - подумалось мне с какой-то даже жалостью, но в то же время и неприязнью к этому человеку, толкнувшего меня на отчаянный шаг своим нежеланием понять меня, старанием закрепить в роли домашней работницы, ставшего  мне совсем чужим за последнее время. – Как-то бы ты сейчас вёл себя, если бы знал всё?»
Вторая мысль, с которой я уезжала – побывать в Москве и обязательно дойти до ЦК. Никак не могла я примириться с безнаказанностью действий 1 го секретаря Райкома Соловьева и по отношению к Тамаре Андряановне, и по отношению ко мне, потому что действия эти противоречили программе и Уставу нашей партии, всему тому, чему учил В.И. Ленин.
Эту мысль я не скрывала и от Петра.
- Ты сначала побывай в «Правде», не сразу в ЦК, - посоветовал муж на дорогу.
Ехать на курорт Светлана раздумала, и я без задержки махнула в Москву.
И вот я в приёмной редакции «Правда». Пожилая женщина с крашеными в чёрный цвет волосами и такими же крашеными, только в красный цвет, губами приняла письмо и прочитала его.
- Мы снова перешлем это письмо в Обком, - недовольная моей настойчивостью (это было не первое письмо в «Правду», как и указывала я в том, что подала лично). – Вы своих ошибок не хотите признать, а пишете.
«Вот как сообщали им!» - сразу подумалось мне.
- Так почему же, если я делаю ошибки, не поставят вопрос о них на собрании первичной парторганизации? Почему боятся появиться там? Три раза были из Обкома по моему делу и ни разу не собрали партийного собрания. Рядовые-то коммунисты ведь лучше знают меня.
- «Правда» не занимается делами отдельных коммунистов.
- Значит, секретарю Райкома можно делать всё, что угодно, и не нести за это никакой ответственности?
- Я уже сказала вам, что делами отдельных коммунистов «Правда» не занимается, - сухо повторила женщина, сидящая передо мной.
Ком обиды подкатил к горлу.
- Значит, в «Правде» мне правды не найти. Ну что же, придется обратиться в Комитет Партконтроля при ЦК.
- Обращайтесь. Дело ваше.
- Адрес вы можете сказать, как туда попасть?
- Площадь Ногина, Старая площадь, 6. – А где это?
- Я вам сказала всё.
«Ладно. Шут с тобой, найду и без тебя», - подумала я про себя и вышла из кабинета.
Итак, площадь Ногина, Старая площадь, 6.
После длительных расспросов нахожу, наконец, нужный дом на Старой площади – Центральный Комитет КПСС. Сейчас разыскать здесь Комитет партконтроля, но сначала приёмную ЦК.
- Мне нужно попасть в Комитет Партийного Контроля, - говорю я в приёмной.
- Звоните по телефону.
Из окошечка протягивается рука с бумажкой, на которой обозначен номер нужного телефона. Звоню.
- Это Комитет партконтроля? Мне нужно как-то попасть к вам.
- По какому делу?
- У меня жалоба на неправильные действия Райкома и Обкома.
- По отношению к вам?
- Нет, не только по отношению ко мне, хотя и ко мне тоже.
- Вы откуда?
- Из Удмуртии.
- По Удмуртии у нас Белых Зинаида Васильевна. Вот к ней и звоните.
Звоню. Договариваемся о встрече. Она сообщает, как пройти к ней.
И вот я в вестибюле Комитета Партийного Контроля. Ковровая дорожка стелется по паркетному полу. Пусто. Тишина. Неяркое освещение.
В назначенное время я в кабинете у Белых. Она приветливо поднимается мне навстречу, здоровается за руку и усаживает к столу.
- Так по какому делу?
- А вот почитайте.
Я подаю ей заявление. Она внимательно читает его.
- Что вы ещё можете добавить к тому, что написано здесь?
И я начинаю говорить. Рассказываю обо всём. На время замолкаю: жду её вопросов. Потом, вспоминаю что-то, снова начинаю говорить. Вот начала рассказывать, прервав Белых, и сразу остановилась: ну, как рассердится? Сколько раз мне назидательно говорили начальствующим тоном: «Вы сначала нас выслушайте!» А тут: «Говорите, говорите. Всё, что есть на душе, всё говорите».
Такое радовало. Я даю ей почитать статьи, вырезанные из районной газеты «Победа», в которых расписывалась и восхвалялась моя пропагандистская и рабкоровская работа.
Показала и открытки, которыми так настойчиво вызывалась я к невропатологу Зорину в Красногорское «для проверки психики».
- Ведь это издевательство надо мной. Вся моя жизнь отдана партийному делу. За что же ко мне такое отношение? Обидно.
Я заплакала. Сказалось напряжение последних дней.
- Ну, конечно обидно, - согласилась Белых, успокаивая меня.
Она расспросила меня о семье, о детях.
- Вот прочитайте ещё. Это черновик письма, которое послал мой муж в Обком, видя, как я тяжело переживаю бездеятельность.
Белых прочла и его.
- Что-нибудь было сделано по нему?
- Ничего. Приезжал из Обкома лектор Забелин, поговорил немного со мной и мужем по нему и уехал.
- С чего же все-таки началось всё?
- С персонального дела коммунистки Лепихиной.
- По поводу чего было это дело?
Я кратко рассказала, в чём обвинялась Тамара Андрияновна.
- Она, понимаете, настоящий коммунист. Всю душу вкладывала в работу, на совесть всё делала. Не могла я согласиться с тем взысканием, которое рекомендовал Райком. Предложила своё. Разве я не имею права высказывать своё мнение?
- Имеете, конечно.
- Ну вот, с этого всё и началось. Я бы ведь и не пришла сюда, если бы могла жить без общественной работы. А сейчас от всего отстранили. Я уже хочу уехать совсем из Красногорского района.
- Ну-у, что вы! Никак нельзя вам этого делать. У вас там семья, дети, хозяйство. Как это всё бросите? Куда вы думаете уехать?
- В Балезино.
- А что у вас там, свои?
- Нет. Просто вторым секретарём там работает женщина, которая работала в нашем районе. Она меня знает.
Заявление Зинаида Васильевна не взяла, сказав, что все заявления идут через приёмную ЦК.
- Вы напишите, что были у меня на приёме и передайте своё заявление туда. Оно всё равно ко мне же попадёт.
- И что вы по нему хотите сделать? – Немного успокоившись, спросила я.
- Наверное, пойду в отдел пропаганды и агитации при ЦК, раз вопрос касается именно этого. Вы отсюда сразу обратно поедите?
- Да.
- Когда?
- Наверное, завтра.
- Тогда вас надо устроить с ночёвкой.
Зинаида Васильевна сама проводила меня в кабинет, где мне дали справку о том, что я была в ЦК, и сказали, куда надо обратиться с этой справкой.
-  Там вас устроят.
До сих пор жалею, что не побывала в гостинице «Бухарест», где мне дали место, а тем же вечером отправилась в Кишинёв к старой институтской подруге Вале. Надо же было что-то отвечать на вопрос своих коллег о том, где я была, да и съездить туда я давно собиралась.
Ночь в Кишинёве, а оттуда в Балезино – туда, где решила поселиться. Почему именно там?
В Балезино работает вторым секретарем Плетенёва Нина Алексеевна. Это она приезжала к нам в посёлок по поводу «Устного журнала».   
Балезино стоит на одной из центральных железнодорожных магистралей, и отсюда в любое время года я могла бы выехать к своим детям, если бы вдруг появилась такая необходимость.
Наконец, Балезино – такой же рабочий посёлок, как и наш Валамаз, только больше. Он – районный центр, где есть редакция газеты, в которой мне хотелось поработать.
В Балезино прибыла под вечер. Отыскала гостиницу, устроилась там и позвонила Плетенёвой. 
- Мне нужно с вами поговорить. Как мне найти вас?
- Я приеду сейчас к вам.
И вот она в номере гостиницы.  Я рассказала ей о причине решения уехать из Валамаза, прошу помочь мне устроиться с квартирой и работой.
- Как у вас в редакции, штат полный?
Она утвердительно кивает головой.
- Тогда найдётся, вероятно, для меня какая-нибудь общественная работа?
- Ну, это-то конечно будет.
- Мне ведь хоть какая, лишь бы была общественно-полезная работа.
- Но как вы решились уехать из дому? Я бы, наверное, никогда не смогла этого сделать.
- А что мне было делать? Ведь вы знаете, какая я. Просто не могу сидеть в четырёх стенах, если чувствую в себе силы ещё что-то сделать, где-то поработать.
 - Да-а…. Только вот с квартирой у нас очень плохо. Не знаю, сможете ли вы устроиться.
- Вот я и позвонила вам, думала, что вы мне как-нибудь поможете. Завтра думаю пойти в Поссовет. Может быть, они что-нибудь предложат.
- Ну что же, давайте. Позвоните мне. Может я что-нибудь, и придумаю для вас.
В поселковом Совете мне дали три адреса. Пошла.
Вот домик на краю небольшого озерка по улице Чепецкая. На стук выходит, еле шагая, седой старичок, за ним старушка. Я объясняю цель своего прихода.
- У нас уже живут двое. Муж с женой.
- Давно живут?
- Нет, недавно приехали.
- А до этого тоже жили?
- Жила девушка.
- И долго она у вас жила?
- Нет, недолго. Вот все так: поживут год-полтора, а потом им дают квартиру, и они уходят.
- Сколько же вы берёте за квартиру?
- Пять рублей с человека и машину дров.
«О! Это ещё и дрова надо доставать!» - испугалась я, а в памяти промелькнули дрова, доставляемые нам школой.
Иду дальше. Улица Пушкина. В прихожей указанного дома встречает пожилая женщина, как выяснилось, слепая. Маленькая комнатка, которую они сдают, тоже оказалась занятой работницей железной дороги.
- Когда не пьёт, всё-всё делает, а уж как получка, так и напивается. Даже ночевать не приходит, - рассказывает женщина о своей жиличке.
«Значит, и мне пришлось бы всё-всё делать по хозяйству за эту слепую. Для этого она и жильцов пускает». Это меня никак не устраивало.
Всю жизнь я старалась отдавать как можно больше времени общественной, государственной работе и как можно меньше домашней, хозяйственной, с которой и мирилась-то только потому, что без неё невозможно было поднять на ноги наших детей. Что делать было, если у нас нет ни общественной бани, ни прачечной, ни столовой, где бы можно было недорого накормить свою семью. Да если бы и были эти общественные заведения, я всё равно не смогла бы ими пользоваться, потому что не хватило бы средств для всей семьи на оплату этих услуг.
А сейчас снова закабалять себя частными домашними делами? Хватит ли у тебя средств на то, чтобы оставлять детям, платить за квартиру и бытовые услуги, чтобы иметь возможность безвозмездно отдавать свой труд обществу?
И где-то глубоко в сознании встал ответ: «Нет, не хватит».
«Ну что же, буду до минимума урезать свои потребности», - успокаивала я себя, продолжая упорно разыскивать квартиру.
Поиски привели на улицу Дзержинского. Дом 25а. Малюсенькая, похожая на баню, хибарка.
«Не может быть, чтобы здесь было место для квартиранта, - усомнилась я. – Наверное, вот в этом большом доме».
Он стоял около убогой хибарки, вросшей в землю как будто специально для того, чтобы оттенить её мизерные размеры.
Я решительно направилась к воротам большого дома.
- Здесь живёт Маслакова Шура? – спросила я вышедшего навстречу мне молодого, плотного мужчину лет 35.
- Это рядом, не здесь, - поспешно ответил он.
Уже просто для интереса заглянула в этот банеподобный домик рядом.
У дверей с «лентяйкой» в руках встретила меня женщина-инвалидка. Изуродованные пальцы, искривленные с вывернутыми локтями руки, култышки вместо ступней ног….
«Боже, какое уродство!» - подумалось мне.
Направо от дверей стояла небольшая кровать, на которой лежала с открытым ртом без губ старуха. Её чёрные, глубоко запавшие глаза, не мигая, уставились на меня. Совершенно высохшие руки лежали на груди, покрытой сухой кожей, сквозь которую выпирали ключицы и рёбра. У окна, вплотную к кровати, стоял узкий, короткий топчан, застланный ветхим, стеганым одеялом. Крохотный столик у окна с табуреткой около него дополняли нищенскую обстановку. В левом углу располагалась плита, сложенная из кирпичей, с железным дымоходом.
Никогда не думала, что в наше время, когда строится так много добротных домов со всеми удобствами и когда перестали существовать даже квартиры в подвальных этажах, сохраняются ещё вот такие бедные углы, которым место разве только в музеях, как уголок дореволюционного быта.
- Вам, я слышала, нужен квартирант? – спросила я инвалидку, не веря в реальность своих слов.
- Да надо бы, хоть в магазин за хлебом сходить, да куда помещать-то его? Ну, вы сами посмотрите, куда?
Помещать было действительно некуда.
- Как же вы так живёте одни?
- А так вот и живём. Не живём, а мучимся.
- Это ваша мать, наверное? – указала я на старуху.
- Она. Вот уже второй месяц не встает. Я-то была в доме инвалидов. Она одна здесь жила. Как заболела, хотели её в дом престарелых отправить, а она ни в какую не поехала. «Хоть, - говорит, - плохенький, да свой угол. Не на чужих половицах умирать буду». Пришлось мне из-за неё сюда перебраться.
- И вы всё сама делаете?
- Ой, что вы! Не могу ведь я. Ребята из школы приходят. Только забывают иногда. Заиграются и забудут. Вчера вот так и оставили нас без хлеба. Я бы и сама потихоньку сходила, да всё ждала: вот придут, вот придут, а они так и не пришли. Нам бы вот ученика, какого на квартиру, да только куда помещать-то его?
С тяжелым чувством я оставила эту лачугу. Как бы легче было обоим, если бы не эта приверженность к «своему»! Свой дом, свой угол, своя постель…. Пусть плохо, но в своём домике.
Никогда не было у меня такой приверженности. Ни разу не пожалела я ни свой дом, ни обстановку в нём, ни своё хозяйство с молочной коровой, телёнком и огородом. Все мечты мои сводились к маленькой комнатке в 10-12 кв.м. в коммунальном доме с центральным отоплением и освещением, куда бы могли поместиться кровать, стол, пара стульев и небольшой шкафчик для хранения продуктов и необходимой посуды. В комнатке радио и розетка для включения электроприборов.
Ни роскошные серванты и буфеты, ни шифоньеры и прочее никогда не занимали моих мыслей. Никогда не мечтала я об их приобретении, но всегда, всю жизнь думала о том, насколько больше времени я могла бы отдавать выполнению общественных дел, если бы была столовая, где можно было бы пообедать  за умеренную плату и быстро, общественная баня без всякой очереди в ней, прачечная и мастерская для приведения в порядок и обновления своей одежды. Ну, а для детей – ясли и детсады с круглосуточным обеспечением, откуда бы я могла взять их в любое свободное для меня время, чтобы почитать вместе с ними книжку, съездить на экскурсию, сходить в музей, кино, в парк культуры и отдыха, выехать на природу.
Человек должен иметь возможность пользоваться бытовыми услугами, сначала за свой счёт, а потом и за счёт государства. Только при этих условиях он может всё своё время, всего себя отдавать обществу.
В чём моя трагедия?
Наверное, в том, что сознание необходимости как можно полнее отдать себя бескорыстно общественному труду, потребность делать это развились во мне раньше, чем появились для этого материальные условия. Трагедия моя и в том, что всегда стремилась я сочетать материнство с полнокровной общественной жизнью, не имея материальных возможностей, и, наконец, в том, что связала свою судьбу с человеком, совершенно не разделявшим моих стремлений, даже больше: человеком, который не понимал их  и не мог понять, а я не могла от них отказаться.
…Ноги уже отказывались делать движения, а я всё ходила и ходила в поисках квартиры, получая неизменный ответ: «У нас уже живут».
- Не знаете ли вы, кто бы мог принять меня на квартиру? – обращалась я уже к каждому встречному.
Мне давали адреса одиноких старушек, и я шла. Слёзы навёртывались на глаза, а я всё шла и шла….
«Чего я ищу? Возможности безвозмездно трудиться, ибо общественная работа – тоже труд, высший вид труда, потому что выполняется без всякого материального вознаграждения за него, из высокого чувства ответственности перед обществом, из сознания необходимости заниматься полезным для людей делом. И я должна искать возможность для такого дела, оставив ради него детей, разрушив семью? Есть ли смысл в этом? Кто поверит, что я ушла от семьи, от своего дома ради того, чтобы отдавать свои силы, опыт, знания труду, за который не получу ни копейки? Кто поймёт это?»
- Не можете ли вы принять меня на квартиру? – уже в который раз спрашивала я.
И в который раз спрашивают меня:
- А вы где работаете?
- Нигде. Я пенсионерка.
- Есть муж?
- Есть.
- И дети тоже?
- Есть. Уже большие.
- А почему решили уехать?
Понимаю, что любая бы на моём месте не стала поступать так, как я, и не поняли бы меня, назови я истинную причину. И я начинаю называть ту причину, которая доступна для понимая каждого, которая только одна и может объяснить, почему женщина уходит от своего мужа, оставляя ему дом, хозяйство, снимаясь с места, где прожита вся жизнь.
- Нет сил больше терпеть. Пьёт, скандалит.
«О-о-ой! До чего дошло! Начинаю бессовестно врать, чтобы только найти место для жилья!» - упрекаю себя.
Женщины сочувствуют, предлагают новые адреса. Я опять иду и снова слышу: «У нас уже живут».
Да, с квартирами в Балезино действительно очень плохо.
«Будет ли тебе лучше на частной квартире? Не придётся ли и здесь изнывать от безделья и не будет ли тебя мучить совесть за то, что оставила без своей помощи детей, которым предстоит сдача экзаменов? И Пётр, он ведь тоже человек. Ему трудно придётся одному вести хозяйство, готовить для детей и работать, чтобы иметь возможность перестроить разваливающийся хлев», - размышляла я, шагая по очередному адресу.
Душу распаляла злость, обида на тех, кто заставил меня ломать свою жизнь.
«Свою ты можешь ломать. По-существу, она и так сломана. Тебе нечего терять. Но ведь она связана с другими жизнями. Не принесешь ли ты беду близким тебе? Не заставишь ли их страдать?»
От тревожных дум, от усталости раскалывалась от боли голова, шумело в ушах, стреляло в ноги, заставляя их подламываться, гулко стучало сердце.
«Ну вот. А ты ещё собираешься начинать новую жизнь. Ты что, думаешь, возвратятся к тебе прежние силы и здоровье? Ну, хорошо. Найдешь себе квартиру. И будешь ходить по больницам. Вот тебе и работа, - рассуждала я о своих физических возможностях».
Мои сапожки покрылись толстым слоем пыли. Нынешний 1974 год отличался от всех предыдущих необычной осенью. С конца августа и до середины октября не выпало ни одного дождя. Всё время стояла сухая, тёплая погода. Термометр неизменно показывал 18°-22° выше нуля. Солнце, как летом, сияло с безоблачного неба. Я, одетая тепло, с расчётом на холодную погоду, сейчас отчаянно потела.
«Ну кто заставлял тебя тратить свои силы в погоне за призрачной возможностью найти себе место в жизни? Кто гонит по этим адресам?» - спрашивала я себя.
«Но что мне делать? Должна же я хоть что-то изменить в своей жизни, ставшей сейчас такой пустой и бессодержательной, наполнить её чем-то полезным и нужным, вдохнуть в душу живую струю, не дать погибнуть личности. Без этого мне просто невозможно жить. Ну, кто я сейчас? Служанка, удобная лоханка для мужа, в которую он сливает свои нечистоты? Нет хватит! Должна же я сохранить своё человеческое достоинство, вконец не умереть духовно. Изменить, хоть что-нибудь изменить!»
С этой мыслью я и вернулась в посёлок.
- Так скоро? – встретили меня дети.
Но в их вопросе не было и намёка на мысль о том, что не выполнила я своего обещания уехать надолго. Только удивление, что приехала быстро, и,  пожалуй, довольство тем, что я снова дома.
Петру сказала, что больше не хочу быть его женой.
- Ты всегда видел во мне только бабу, которую можно обмануть, провести, а я, прежде всего, человек, у которого есть свои интересы, свои запросы, - говорила я своему благоверному.
 – Помнишь, год назад я пообещала тебе свободу? Я выполняю своё обещание. Ты можешь ходить, куда хочешь и когда хочешь, пить, сколько хочешь и когда хочешь, делать всё, что тебе угодно. Больше тебе не надо будет обманывать меня. Ты свободен. Я приехала сюда, как мать своих детей, но не как твоя жена.
- Это ты серьёзно?
- Вполне.
- Ну, смотри. Я ведь тебе и партийный билет могу испортить.
- Хуже, чем сделали, уже никто сделать не сможет. Они отняли у меня возможность хоть что-то делать. Разве может быть для меня наказание тяжелее этого? В обмен на предоставленную тебе свободу я тоже получу свободу. Пусть хоть это чувство будет мне утешением в жизни.
- Тебя дети осудят, если оставишь меня.
- Не осудят. Они же мною воспитаны и поймут меня. Я же им всё тогда расскажу.
Три дня мой Пётр ходил сам не свой. Задумывался. Время от времени обращался ко мне с вопросом и снова думал. Наверное, никогда в жизни ему не приходилось так много думать!
«Ничего, для тебя полезно. А то всегда так легко смотрел на жизнь, не задумываясь о последствиях своих поступков», – мысленно обращалась я к мужу.
- Вот ты говоришь, что я не видел в тебе человека. А кто написал письмо в Обком в защиту тебя?
- За это тебе спасибо. За это я делаю тебя хозяином всего. Ты волен распоряжаться домом, коровой и всем нашим имуществом, как тебе надо. Я ничего не возьму из всего этого.
- Лучше бы ты не приезжала совсем….
- А куда я уеду? У меня здесь дети. Если хочешь знать, я и пыталась сделать это.
Тут я рассказала о поездке в Балезино и о поисках квартиры.
- Если бы нашла, не приехала бы, конечно.
При моих словах кровь отлила от лица Петра. Кажется, он сейчас только по-настоящему понял, что мог вполне реально потерять ту, с которой прожил жизнь. Он как-то растерянно и совсем беспомощно посмотрел на меня. До того беспомощно, что стало жалко его.
- Тебе нечего переживать. Ты же всегда говорил, что я не даю тебе воли. Сейчас ты свободен.
- Да на что мне эта свобода? Куда я с ней?
- Это уже твоё дело.
Снова долгие часы мучительных раздумий.
Я смотрела на его склонённую голову, на всю его согнутую фигуру и жалела его, но в то же время и хотела, чтобы он до конца испил чашу тяжёлых раздумий, хоть в какой-то мере разделил их со мной, потому что была в них большая и его вина.
- Вот ты говоришь, что всегда говорила правду, а вот соврала же там, в ЦК, сказала, что едешь сразу домой, а сама в Кишинёв уехала.
«Ох ты, бедный мой Пётр, - пожалела я опять своего благоверного.- Ни одного случая из нашей жизни не мог вспомнить, где бы я обманывала тебя или говорила бы ложь. А ведь были они. Помнишь, как я убегала учиться танцевать, а тебе говорила, что пошла на квартиру к ученикам?» - подумала я, но промолчала.
Он так беспомощно и жалобно смотрел на меня, что мне стало ясно, что без меня он не сможет сохранить уважение детей и окружающих, что будет пить и сопьётся совсем, что не сможет уже перестроить свою жизнь как-то по-другому, что я нужна ему не только, как жена, но и как человек. Он был не только моим мужем, но и до некоторой степени моим творением. Многое в нём мне удалось изменить. И воздержание от выпивок, и желание бескорыстно помочь людям, и интерес к общественной жизни, и стремление сохранить уважение к себе детей – всё это было результатом моего воздействия на него. Но многое в нём осталось прежнее, своё.
Видимо, желая как-то возбудить во мне уважение к себе, сблизить меня с собой, Пётр начал перечислять свои заслуги перед людьми.
- Я ведь тоже старался всегда для людей что-то хорошее сделать. Вот помог же Касимову устроиться на работу перед выходом на пенсию, да мало разве я делал?
Видела я, как хотелось Петру показать мне, что и он не для себя только жил, и снова жалость к отцу моих детей шевельнулась в душе.
«Верно, крепко ты прирос ко мне и не оторвать мне тебя от себя, как бы я ни старалась этого сделать. Я проживу без него, а он?»
Как никогда, поняла я, что разрыв со мной был бы для него трагедией, такой же, какую пережила я, отрывая от души любимого человека, в мыслях с которым прошла свою жизнь. Я перенесла эту трагедию, он – не сможет.
В душе я уже сдалась, но не могла же я показать, что вот так сразу смирилась!
- Ну, хорошо. Есть ещё один выход. Проведи в мою комнату свет, чтобы я могла писать и читать, когда захочу.
Как он кинулся меня обнимать, поняв, что  он снова в моем лице обрёл свою жену!
- Да люблю же я тебя, люблю, - шептал он, прижимая меня к себе.
«Ох, если бы действительно тут была настоящая, большая, всеобъемлющая любовь!» - с горечью думала я.
- Сейчас всё у нас будет по-другому. Я всё сам буду делать по хозяйству, ничего тебя не заставлю. Ты можешь когда угодно садиться писать, куда угодно ездить, только не уезжай от меня совсем. Давай так уж и будем жить до конца вместе. Ведь было же у нас всё хорошо.
- Это от тебя будет, зависеть, - отвечала я, уклоняясь от его ласки.
«Верно, и впрямь придется нам вместе коротать свои дни до конца нашей жизни», - с горечью и какой-то безнадёжностью подумалось мне. 
Больше у меня уже не осталось ни физических, ни моральных сил, чтобы снова попытаться найти себе место для свободной, творческой жизни с полной отдачей, для того, чтобы могла остаток этих сил в последние годы отдать, как и прежде борьбе за общее дело, за торжество наших идеалов. На поездку в Москву и на попытку навсегда оставить Валамаз, чтобы где-то ещё найти применение своим знаниям и жизненному опыту были израсходованы последние силы.
Что-то снова переломилось в душе. Ушла из жизни та прежняя, боевая Анастасия Николаевна, которую знали в посёлке и, вероятно, уже не вернётся, как не могут вернуться назад прожитые годы.
Что же, пора. Ведь и старость уже не за горами. Всему своё время.
Может быть, смогу ещё время от времени ездить и писать об увиденном и услышанном, о том, что поразит вот так же, как поразил рассказ одной из моих попутчиц о бессердечном отношении  дочери к своей матери, отдавшей ей всю свою жизнь, или поведение мальчика – единственного ребёнка в семье, эгоиста и баловня высшей марки.
Только вот всё пережитое за последнее время снова ухудшило моё здоровье. С обострением гипертонии вернулись головные боли, мучающие меня постоянно. Сдают слух и память.
Где уж тут думать о какой-то большой общественно-полезной работе!
Ушло время, ушли здоровье и силы. Не удалась попытка вернуться в строй и снова зашагать вперёд вместе со всеми.
Не удалась….
Когда-то вместе с мамой мы любили петь на два голоса песню, которую помню до слова поныне. Почему-то она всё время вертится у меня в голове - песня о соколе, решившем покинуть родные края, где он не нашёл для себя приволья.
Так и звучат в ушах слова этой песни:
«Как на дубе на высоком,
Над великою рекой
Одиноко думу думал
Сокол ясный, молодой.
Что ж ты, сокол быстрокрылый,
Призадумавшись, сидишь?
Своими ясными глазами
Вдаль туманную глядишь?
Или скучно, или грустно
Жить в родном краю тебе?
Или нет тебе приволья
На родимой стороне?
Вот и взвился сокол ясный,
В сине море полетел.
На родимую сторонку
Он последний раз смотрел.
На дворе светло и ясно,
Солнце в небе высоко.
Лишь по морю лёгкой зыбью
Тело сокола плыло».

Вот так и я. Плывет по жизни моё тело, а в нём душа на грани умирания. И вряд ли оживёт.
Малодушие?
Нет, просто смотрю правде в глаза. Молодому соколу, полному сил, не удалось поменять родимую сторонку, где не было приволья, на чужую сторону, а что уж обо мне говорить!
Мама, моя мама, думала ли ты, что твоя дочь так и не найдёт себе места для счастливой, радостной, и полнокровной жизни?


Ноябрь.
Последняя битва.

Признаться, я совсем не ждала, да и не особенно хотела, чтобы кто-то приехал из Райкома или Обкома к нам в посёлок по моему заявлению. Посещение инструктора Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС по Удмуртии Белых З.В., её внимательное и уважительное отношение ко мне во время беседы уже сделали сами по себе то, что мне было нужно: они как-то душевно успокоили меня, подняли моральный настрой.
Письмо моё в «Правду», было направлено, как мне сообщили из редакции «Правды», в Обком КПСС. Туда же было направлено и заявление в Комитет партконтроля при ЦК.
Оба они попали в Комитет партконтроля при Обкоме КПСС.
Товарищи из Райкома – заведующий отделом пропаганды и агитации Чувашов В.Е., мой недавний друг и союзник, а теперь устойчивый недоброжелатель, и первый секретарь Райкома Соловьёв, а также Председатель партийного контроля Обкома – пожилой, светловолосый, неизвестный мне доселе мужчина с серым, морщинистым лицом и бесцветными глазами, приехали задолго до начала собрания нашей парторганизации.
«Вероятно, успели уже со всеми переговорить, только со мной не сочли нужными», - мелькнула настораживающая мысль.
Но я тут, же успокоилась.
«Ну что же, пусть говорят. Я не боюсь. Правда, не на их стороне».
На собрании присутствовали все коммунисты нашей школы, правда, их у нас не так-то много.
И собрание началось….
О, это было не просто собрание, а историческая битва! Нет, ей никак нельзя затеряться среди огромного количества таких же битв, которые нет-нет да и разгораются в наш век больших перемен. И надо, чтобы потомки знали, с каким большим трудом пробивалось новое в жизнь, сколько для этого надо было положить сил и энергии! И только горячая вера в будущее, в торжество справедливости помогала нам выстоять в таких вот боях, нам, рядовым членам партии, до конца и безраздельно поставившим себя на службу партийному делу.
Итак, собрание началось.
Председатель партконтроля медленно, как будто нарочно, чтобы затянуть собрание, прочитал и моё письмо в «Правду», и моё заявление в ЦК, хотя они были почти одинаковы по содержанию.
Затем начались выступления.
Первым начал секретарь парторганизации наш уважаемый Дубовцев.
- Вы пишете сразу в «Правду», в ЦК, минуя парторганизацию….
«Неправда, сначала ходила и писала в Райком. Не помогли осудить тех, кто живет по правилу: «Моя хата с краю». Потом пошла на консультацию в Обком, после чего сняли с пропагандистской работы неизвестно за что, работы, которая давала мне наибольшее удовольствие. Только после этого написала в «Правду». Не помогли и там, не захотели помочь. Тогда в ЦК», - мысленно возражала я Дубовцеву.
- Кто вам запрещает читать лекции? Читайте, пожалуйста, - продолжал отчитывать меня, сей партийный руководитель.
Ни в одно дело он не вложил души, никогда и ничем не загорался сам и не зажигал других, поэтому и никогда не понимал, что в живом деле нужен живой огонь, нужна живая душа. Понять «моральный стимул», «моральный настрой», их роль в любой работе и тем более в той, которую мы называем общественной, не доходили до его сознания. Для него они были пустым звуком. Зато стремление угодить начальству владело всегда всем его существом. Не замедлило оно проявиться и тут.
- Мы все доверяем Евгению Петровичу и не видим в его действиях по отношению к вам никакой вины, - спешил он заверить начальство в своих верноподданнических чувствах.
А Чувашов? Ну, никогда не думала, что он может так извращать факты, даже говорить заведомую ложь, так ловко уходить от существа вопроса и выкручиваться! По его вышло, что я сама отказалась от пропагандистской работы.
Вот бы мне так уметь!
А я всю жизнь уповаю на честь, да на совесть. Учись, Анастасия Николаевна, у партийных руководителей!
А твоя бывшая подруга Берестова С.М.? стоило ей занять пост директора, и она быстро научилась отказываться от своих слов в угоду начальства почище Дубовцева М.А., которого она когда-то критиковала за это.
- Сейчас здесь говорят, что всё решает первичная партийная организация. Почему же вы, Сагида Михайловна, говорили мне, что всё зависит от Райкома? – спрашиваю я.
- Ничего я вам не говорила! – последовал категорический ответ.
Смотри, Анастасия Николаевна, как надо поступать в жизни!
- Мы же вместе с вами обсуждали моё выступление на партактиве и вы говорили, что надо, мол, конечно надо об этом сказать, - напоминаю я.
- Ничего этого я не помню и не знаю!
  Вот так. А ты знай, налегаешь на правду, да на справедливость. Видишь, как старается преподать тебе науку жизни эта наставница учителей и учеников? Учись!
До чего же правильно сказал в отношении писанины на этот раз Берестов Ю.А.:
- Слишком много труда уделяете на писанину. Было бы полезнее, если бы эту писанину направить по другому руслу.
«Вот это правильно! Только я ли виновата в том, что пришлось потратить столько сил, чтобы защитить своё стремление бескорыстно служить партийному делу?»
- Если вы будете писать, у вас вообще все стёкла вылетят.
«Ох, как ты боишься, как бы и о тебе не написали в газету о том, что стремишься побольше взять у государства и поменьше дать!»
- Из-за вас сейчас муки нигде не достанешь, - продолжал Берестов свой разнос.
«Да, правильно. Трудно при мне доставать что-то нечестным путём», - соглашалась я с коммунистом Берестовым.
Не упал лицом в грязь перед начальством и Гребёнкин Ал. Иллар.:
- Мне ваши заметки в газету не очень нравились. Сестру мужа обрисовали не с очень хорошей стороны.
«Да, обрисовала, потому что заслуживала того», - мысленно отвечала я.
- Вы всё преувеличиваете….
«Ничуть. Просто не такая обтекаемая, как вы, Ал. Иллар.»
Во всю свою мощь развернулся на собрании Галимов Зар. Закир.
Ох, как он ждал этого момента, чтобы расправиться со мной за то бюро, на котором ему пришлось краснеть, какие громы и молнии начал метать в мой адрес!
- Не слишком ли много мы занимаемся разбором ваших дел?
«Что делать, если вы не прощаете мне ни одного живого дела, ни одной живой мысли, высказанной без рекомендации свыше, а я не могу не отстаивать их?»
- По вашему письму у нас забрали врача….
«Ага, по-моему. Чтобы не дать его окончательно споить вам и погубить».
- Бороться со злом, конечно, надо….
«Правильно! Очень надо, только ты почему-то проходишь мимо него и не борешься».
- Вы обходите парторганизацию, идёте вразрез с ней….
«Вы, товарищ Галимов, это ещё не парторганизация. С вами, вашей приспособленческой и обывательской идеологией я действительно иду вразрез».
Ох, как хотелось высказать вслух Галимову эти слова!
- Вас надо выгнать из партии…!
«Вот-вот, вы давно бы это сделали, будь бы на то ваша воля. Только права-то вам никто не даёт на это», - про себя возражала я громовержцу.
Слабым писком по сравнению с громовыми раскатами Галимова и Берестова прозвучали очень короткие выступления Кудрявцевой Г.М и Зайцевой Н.А. в мою защиту. Стоит ли портить отношения с начальством! Но и промолчать совсем неудобно.
Нет, и они не увидели моей правоты, не поняли меня до конца, потому что и для них не общая польза, а, прежде всего, личная важнее всего.
Побольше сказала Касимова Ангел. Ефим, – руководитель лекторской группы общества «Знание».
- Такие хорошие лекции читала Анастасия Николаевна, такие замечательные отзывы были о них. Все просят лекции о международном положении, а читать у нас в посёлке их некому. Анастасия Николаевна очень хорошо разбирается в международных вопросах. Надо как-то сделать, чтобы она продолжала лекторскую работу.
«А что сделать? Дать только возможность прослушать, законспектировать, продумать лекцию кадрового лектора – международника, дать возможность получить квалифицированную консультацию по тем вероятным вопросам, которые могли бы задать мне слушатели, и всё. Но не хотят сделать этого наши районные партийные руководители, не хотят из-за своих мелочных, корыстных интересов в ущерб интересам и просьбам людей», - с глубокой душевной болью размышляла я.
Только  одна Тамара Андр. и поддержала меня по-настоящему. Ох, как хорошо она сказала!
Прежде всего, об антирелигиозной работе:
- Говорим об антирелигиозной работе, а много ли сейчас её проводим? А ведь была у нас антирелигиозная работа. И вела её Анастасия Николаевна. Не один вечер был проведён на антирелигиозную тему….
«Да разве только вечера проводились? Я не упускала ни одного случая борьбы с суевериями, не побоялась вмешаться, когда надо стало татарину Сабрекову Кафису вырвать свою невесту из староверской среды, не побоялась даже написать об этом в «Комсомолец Удмуртии», хотя староверы и грозили мне  всеми земными и небесными карами», - добавляла я про себя.
Замечательно сказала Тамара Андряановна и о том, как больно бывает, когда человека лишают работы, которая доставляет радость и удовлетворение.
И об отношении Райкома к себе её слова прозвучали очень хорошо. Я, наверное, никогда не научусь так говорить. Да, друзья действительно познаются в беде, в трудную минуту жизни!
Хотя…. Выступила ли бы так Там. Андр., если бы я не вступилась за неё при вынесении наказания по её персональному делу? Сомневаюсь. Теперь уже сомневаюсь, потому что постоянно помню неприятно поразившие меня снова, сказанные ею после моего сообщения о том, что написала в «Правду» письмо о неправильном отношении Райкома к нам с ней:
 - Вы допишете, Анастасия Николаевна, до чего-нибудь. Вам-то что, вы ничего не потеряете, а меня могут убрать с работы.
«Ох, ты, уже испугалась и отступила!» - с чувством невесть откуда взявшегося вдруг отчуждения к ней подумала я тогда, а вслух сказала:
- Я, Там. Андр., убеждена в своей правоте, потому и пишу. Как же иначе отстоять её, если не писать? Вспомните, разве я когда-нибудь отступала и тогда, когда работала?
- Да нет, не отступали.
- Уж если на то пошло, так я не вас защищаю, а бережное и справедливое отношение к человеку вообще со стороны Райкома, тем более к людям, которые работают не за деньги, а на совесть. А вы ведь именно так работаете.
И ещё больше усилилась отчуждённость, когда узнала, что тех, кто так несправедливо стукнул её, она приглашает к себе в гости.
«Я воюю за осуждение их, а она уже всё простила им и готова целовать руки, ударившие её».
Это никак не находило оправдания и не укладывалось в моём сознании.
«На собрании выступила за меня не для того, чтобы защитить справедливость, а потому, что считала себя обязанной мне», - думаю уж я сейчас, размышляя над мотивами поведения каждого, кто был на этом собрании.
По истечении трёх часов, когда все уже устали и торопились домой готовиться к урокам, дали слово и мне, сразу ограничив во времени.
Эх, как не умею я защищать саму себя! 
Права тут Тамара Андрияновна.
В своём выступлении мне не надо было повторять то, что я уже говорила на одном из предыдущих партсобраний и о враче, и о рабкоровской работе, и о пропагандистской и лекционной работе.
Что бы мне нужно было сказать? А вот что:
«Прав Ю.А. Берестов, слишком много труда и времени потратила я на писанину в «Правду» и было бы действительно полезнее, если бы эту писанину направить по другому руслу. Но я ли виновата в этом? Чего я добивалась? Не особняка для своей семьи, не тёпленького местечка, на котором можно мало делать и много получать, ни чина для себя, ни каких-то преимуществ, ни снисхождения в наказании за какое-нибудь преступление. Добивалась возможности кому-то ещё передать свои знания и опыт, что-то ещё сделать на общую пользу, пока ещё есть силы для этого.
Вот я работала в школе, все знают, как. Я не просто добивалась прочных знаний по химии, а старалась вырастить химиков, и рада, что лучшие ученики нашей школы стали или становятся ими.
Воспитывала детей. Так, как требовала партия, с полным сознанием общественно долга, так, чтобы они были трудолюбивы, дисциплинированны и тянулись к знаниям. Они и выросли такими. Кто скажет, что это не так?
Всегда, всю жизнь вела общественную работу. Ведение её считала долгом коммуниста и бралась за неё, где можно было, не дожидаясь на то особых руководящих указаний. Для меня таким руководящим указанием был Устав нашей партии. Из тех общественных дел, которые поручались, не все выполняла одинаково хорошо. Лучше выполнялись те, которые были по моим склонностям, интересам, требовали знаний, понимания политики нашей партии и международной обстановки. Такой работой для меня являлась, прежде всего, пропагандистская работа. Она удавалась у меня, все говорят об этом, а мне действительно, как говорила Тамара Андряановна, доставляла огромную радость и удовлетворение.
Вышла на пенсию. В школе продолжать работу здоровье не позволило. Но без дела, без коллектива мне просто невозможно жить. Больше стала заниматься общественной работой. А это ведь тоже труд. Я и не чувствовала себя оторванной от жизни, от участия в общем труде. Пусть товарищи из Райкома ответят мне, что заставило их лишить меня возможности заниматься рабкоровской работой, вести пропагандистскую?
Здесь говорили, что у меня получались хорошие лекции о международном положении и что читать у нас в посёлке их стало некому. Это не так. Есть эти люди и могли бы читать, наверное, куда лучше меня. Но такая лекция требует большой подготовки, большой затраты времени, причём опять-таки безвозмездно. Далеко не у каждого есть желание делать это. Я просто не думала о каком-то вознаграждении. Мне важно только было, чтобы люди знали окружающую обстановку и разбирались в ней. Разве это не отвечало интересам партии? Почему Райком не захотел использовать меня в интересах общего дела? Вениамин Егорович говорит, что после семинара я прочла всего 9 лекций. Правильно. Но ими, подсчитайте! – охвачено свыше 300 человек в рабочих коллективах  и в школе. Разве лучше было бы прочитать, скажем, 20 лекций и охватить всего 100-150 человек? Почему работа лектора измеряется только количеством прочитанных лекций, а не тем, где и как читаются эти лекции и сколько людей слушают их?
О рабкоровской работе. Разве плохо было, что я регулярно писала в «Победу» о делах и людях нашего посёлка? Почему создали невыносимые условия для продолжения рабкоровской работы?
О враче. Не я виновата, что врач Куклин стал увлекаться выпивками и злоупотреблять своим служебным положением. Может, кого-то это и устраивало, но большинство населения не устраивало. Своим письмом в Министерство Здравоохранения я только выразила протест большинства населения. Почему написала помимо парторганизации и партсовета?
Потому что требовалась компетентная медицинская проверка деятельности не только нашего врача, но и некоторых врачей Красногорской райбольницы и Ижевской поликлиники. Была твёрдо убеждена, что ни парторганизация, ни партсовет не захотели бы потребовать такую проверку. А проверить было необходимо. Потому и написала сразу в Министерство. За письмо там сказали большое спасибо. Нет сейчас постоянного врача. Требуйте. Почему не требуете? Я просила Министерство не оставлять посёлок без врача.
О статье. Вам, Ал. Иллар., статья не понравилась. О сестре, мол, мужа и плохо написала. А вот Рая Меньшикова передала мне за неё большое спасибо от всей смены завода, где она работает. Разве хуже, что не стало людей, выходящих со слезами или с краской возмущения на лице с почтового отделения, как это было при Людм. Никол.? Статья обсуждалась на их партсобрании и ни один там не сказал, что статья плоха или кому-то не нравится. Вы – единственный.
Снова это – «муки нигде не достанешь». Кто остался без муки к празднику? Да и почему люди должны идти кому-то кланяться, чтобы получить муки? А тот ещё покуражится: тому дам, а тому – нет. Не каждый способен кланяться и выпрашивать. Пусть люди получают нужное на законных основаниях. Для чего создавать условия для различных махинаций? Недавний судебный процесс по поводу крупного хищения в нашем рабкоопе очень хорошо показал, к чему ведут такие незаконные действия. Неужели вы, Ал. Иллар., не понимаете, что есть и ваша вина в том, что не помогли пресечь своевременно незаконные действия Бирука и его попустительство в отношении бухгалтера рабкоопа Пермяковой Н.Н.?
Я ещё раз подчёркиваю, что не добивалась для себя никаких материальных благ. Хотела только, чтобы была у меня возможность послужить делу нашей партии, продолжать вкладывать свой труд в общий труд, отдать свои знания, силы, опят, убеждённость людям. И если это заслуживает исключения из партии, что ж, исключайте.
В партию я пришла сама, по своим убеждениям, никто меня не уговаривал вступить туда. Верной этим убеждениям оставалась всю жизнь. И если эти убеждения не соответствуют званию коммуниста, если я чем-то опорочила это звание – исключайте.
Вот бы надо, что сказать мне! А я растерялась, не могла собраться с мыслями, ответить достойно, потому что видела, что приехали работники Райкома не объяснить свою позицию, занятую по отношению ко мне, не доказать правомерность своих действий, а только опорочить, очернить меня, вывернуться и оправдаться, выгородить себя. Они и делали это, искажая факты, не брезгуя ложью, отрекаясь от своих же слов, сказанных ими в своё время.
Да и времени для выступления мне достаточно не дали. Они просто не хотели меня слушать. А как старался этот недоучка и стяжатель Берестов, чтобы не дать мне говорить!
И никто не обрезал его.
Э-э-э-эх, не зря учителя не идут в нашу парторганизацию. Уже который год нет ни одного заявления.
Очень Райкомовских работников поддержали и Берестов, и Галимов, и Гребёнкин, и Дубовцев.
Их давно выводит из себя моё непримиримое отношение к пьянству, к их равнодушному отношению к судьбам людей, к их обывательской сущности.
Помогла и С.М. Берестова. Как ей не поддержать тех, от кого она получила и роскошный особняк, превышающий всякие нормы жилой площади, и директорский чин. Что ей сейчас какая-то Колотова А.Н., плевала она на прежних друзей! Что ей общие интересы партии и людей! свои дороже.
По замечаниям и реакции на выступлении я сразу почувствовала недоброжелательное отношение к себе и приехавшего на собрание председателя партконтроля при Обкоме.
Им же неприятно, что человек дошёл до ЦК и там узнали о том, что они не смогли разобраться в деле, решить такого простого вопроса. Да и как не поддержать того, кого они сами же рекомендовали на пост первого секретаря Райкома! Чего доброго, ещё ЦК обвинит их в неправильном подборе кадров из-за какой-то Колотовой! Тут уж надо постараться защитить и Райком, и честь своего мундира. Как же он жал на то, что не работает общепоселковый товарищеский суд, председателем которого я числюсь! Нет дел? Ищи сама. Не знаю, как бы стал реагировать невропатолог Зорин, если бы я стала это делать. Уверена, психодиспансер мне был бы обеспечен, потому что ни один председатель товарищеского суда, во всяком случае, в нашем посёлке, этого не делает.
Что же мне сейчас делать?
Знаю, не лестную характеристику пошлёт на меня Обкомовский деятель в ЦК тов. Белых.
В конце концов, что мне-то до этого! Не ради неё я добивалась справедливости. Зачем она мне?
В посёлке действительно нет врача, чем жители весьма недовольны. И справедливо. Придётся опять писать в Министерство здравоохранения.
Снова писать?
Да, писать! Только на этот раз я ознакомлю парторганизацию с моим письмом, раз они требуют этого.
Снова отнять у неё время?
Да, отнять!
А что они скажут на это?
Нет, больше биться в одиночку со всяким злом я не буду, хоть его и увижу. Больше нет сил.
В одиночку бороться вообще тяжело. Но что я могла поделать, если люди не хотели, ни во что вмешиваться, беспокоясь, прежде всего о своём спокойствии, боясь навлечь на себя чьё-то недовольство, боясь осложнить свою жизнь, а я не могла мириться со злом? Для большинства людей пока их личные интересы превыше всего. И таких, как я, знаю, пока единицы. Поэтому нам и трудно, поэтому нас и понимают, и поддерживает далеко не всегда.
Но это пока. Пройдёт ещё несколько лет, и людей, для которых потребность отдавать свой труд на общую пользу, не думая ни о каком материальном вознаграждении, будет самый характерный чертой, людей сильных и честных, не боящихся вступить в борьбу со злом появятся сотни, через десяток лет – тысячи, а потом и миллионы.
Вот тогда и наступит время, когда уклонение от общепринятых норм и законов будет таким трудным делом, что станет скоро совсем невозможным.
Наступит время, о котором мечтали лучшие умы человечества, ради которого жил и работал поистине великий В. И. Ленин.
Дома меня встретил Пётр. Не спал, хотя с полночи надо было на работу.
- Вот ты говоришь, что я отношусь к тебе не как к человеку. А знаешь, как я переживал за тебя! Я и к окну-то подходил, где вы заседали, смотрел, что там делается. Разденусь, лягу, снова оденусь.
- Чего же ты переживал? Боялся, поди, что исключат из партии?
- Ну да. Исключат, мол, да ещё и заберут совсем.
- Дурачок! Разве можно меня так легко исключить из партии, как бы ни хотелось этого Галимовым, Дубовцевым и им подобным? Время не то. Понимаешь? Другое время сейчас. Это раньше легко разделывались с такими, как я. Сейчас не разделаются, людского суда побоятся.


Партийное слово.

- Ну вот, добивалась очень партийного собрания. Много ли оно тебе помогло? Кто тебя защитил, кроме Тамары Андрияновны? – вопрошает мой Пётр. – Не-е-т, каждый только о себе думает. Кто-то будет говорить против начальства. Больно ты им нужна!
Я молчу, мне нечего возразить против совершившегося факта. Но это слышат мои сыновья. Нельзя никак, чтобы они были свидетелями бесплодности моей борьбы, чтобы в жизни своей не брались за борьбу со злом, боясь оказаться в этой борьбе без поддержки. И разве бесплодной бывает такая борьба, если даже и не удалось добиться победы? Нет, не бесплодна. Она уменьшает силу зла, делает более лёгкой победу над ним для других, вступающих в бой.
- А я и не ждала большой поддержки от нашей парторганизации. Просто мне хотелось выяснить до конца, кто какую позицию займёт по отношению ко мне, кто как себя поведёт. Ну, а что касается поддержки, так для меня такой явилось доброжелательное отношение ко мне в ЦК. Но не будут же из ЦК посылать кого-то из-за дела одного человека!
- Посылают, неправда.
- Да, из «Правды» могли бы послать, если бы наши написали коллективное письмо в защиту меня. Но не захотели сделать этого. Побоялись. Но ведь не везде так. Попробуйте наши теперь сказать, что нет правды, нет справедливости! Я сразу им отвечу: «А что вы сделали лично для того, чтобы восторжествовала справедливость?»
Да, есть она, эта правда!
Партийное слово – вот наша правда, да только не умеем, не хотим мы ни вдуматься в него и понять по-настоящему, ни поступать по нему в жизни. Разве не глубокой правдой звучат эти слова: «Регулярная рабселькоровская деятельность – это важная и почётная общественная работа, и, следовательно, принципиально неправы те, кто считает участие в печати «личным делом» пишущих. С особым вниманием партийные органы должны рассматривать вопросы действенности выступлений рабочих и сельских корреспондентов, защиты их от всякого рода «опровергателей», зажимщиков рабселькоровской инициативы и критики»
(«Рабоче-крестьянский корреспондент» № 4 за 1973 год).
И ещё: «Нельзя сверху обязать человека писать в газету. Рабкоры и селькоры берутся за перо по зову сердца».
(«Правда» от 18 января 1974г.).
Вот она, наша, правда! Кто постарался понять её и отстоять? Никто. Всегда считали мою рабкоровскую работу моим личным делом. Делать, мол, нечего, вот и пишет, хотя регулярно писать начала задолго до выхода на пенсию, отрывая для этого время ото сна. Простые люди благодарили за статьи, подсказывали темы, а наши: «Мне ваши статьи не нравились» и все молчаливо согласились с этим.
Почему же нашим коммунистам – учителям стало не нравиться то, что нравится человеку, занятому непосредственно созданием материальных благ?
А какую неприязнь вызвала моя статья «Чего стоит доброта?», написанная в газету «Победа»! О, они почти все были против нее! И Галимов, и Дубовцев, и Сабрекова, и Гребёнкин, этот всепрощающий Лука из «На дне» Горького.
А разве не глубокой правдой звучат слова нашего партийного органа «Правды»: «Уметь жить – значит уметь не только работать и отдыхать, не только всегда учиться и совершенствовать своё мастерство, но и приобрести то, что составляет особую ценность в советских людях, - стремление бескорыстно служить социалистической Родине, сделать для неё как можно больше, жить радостями, планами, заботами коллектива, всей страны»?
(Передовая «Правды» от 6 октября 1974 года).
Поняли ли мы эту правду? Следуем ли мы ей? Кто защитил её?
Всю себя отдавала труду наша Лепихина Тамара Андрияновна. Как отстаивала, защищала она партийное дело, стремилась именно бескорыстно служить нашей Родине! Стоило ей чуть-чуть оступиться – и на неё обрушивается удар такой силы, после которого она может совсем не встать. Пусть Райком не знал, не видел её насквозь, но наши-то коммунисты знали! Знали её отношение к своей работе и к выполнению партийного поручения. И всё-таки стукнули, только потому, что так рекомендовал Райком. А потом и меня, хотя знают, что  и я никогда не поступала ради своих корыстных целей, всегда стремилась сделать для людей, для своей Родины как можно больше.
Кто подчеркнул в нас именно эту черту? Никто. В отличие от Тамары Андрияновны меня стукал только Райком, наша парторганизация молчаливо поддерживала его.
«Нужно ставить в пример, окружать уважением и признанием тех, кто вкладывает в каждое поручение частицу своего сердца, сознательно и добровольно служит общему делу».
(Передовая той же «Правды» от 6 октября 1974 года).
Вот она, наша партийная правда! Вот оно, руководящее указание! Кто понял и выполняет его? Ни Райком, ни наша партийная организация.
Для Райкома, для первого секретаря его важнее всего стало утверждение своей власти, для наших коммунистов – своё личное спокойствие и благополучие, стремление не испортить отношения с власть имущими.
«…Ставить в пример, окружать уважением…»
Окружили! Поставили! Куда уж больше.
Вспоминается разговор со вторым секретарем Райкома КПСС Плетенёвой во время моей поездки в Балезино.
- Есть у нас тоже тут одни. Всю душу вкладывает в общественную работу, - рассказывала мне Плетенёва. – Я, говорит, не могу жить без неё. Тоже пенсионер.
- Вот и я так же. И много у вас таких?
- Не-ет, единицы. Большинство всеми способами старается избежать общественных поручений. И чего только не придумают, чтобы отговориться от них!
- Берегите, Нина Алексеевна, таких людей, как тот пенсионер. Не давайте их в обиду. Это ведь люди высокого общественного долга.
- Мы бережем их, отмечаем всегда, в пример ставим.
- Вот-вот, берегите. Их очень нужно беречь.
Да, их очень нужно беречь. Беречь высокий настрой души. Погасить его легко, восстановить – куда труднее. Особенно вот в такие годы, как мои.


Декабрь.
Подводя итоги.

Кончается последний месяц уходящего 1974 года. Для меня этот год стал переломным годом моей жизни. После душевных бурь и схваток наступило затишье.
Вот когда я по-настоящему почувствовала свой пенсионный возраст!
Почувствовала, что время моё ушло, что нет уже прежней, кипучей Анастасии Николаевны, готовой сейчас же бросится в бой, не думая ни о чём.
Я ухожу из жизни (ибо не назовешь жизнью то спокойное существование, в котором сейчас пребываю) с полным сознанием выполненного гражданского долга.
- Чего вы добились со своей честностью и принципиальностью? – порой с ехидцей говорят мне те, для кого всю жизнь ближе всего к телу была своя рубашка.
- А я и не добивалась ничего. Просто жила, как мне подсказывали моя совесть и мои убеждения, - отвечаю я.
Впрочем, чего же? Добилась.
Добилась того, что ни один из моих шестерых сыновей не идёт по кривой дорожке. Этого разве мало? И разве не главная цель в жизни – оставить после себя на земле достойных преемников, продолжателей дела, которому отдала жизнь?
Сейчас, перебирая шаг за шагом всю свою деятельность, я всё чаще и чаще прихожу к мысли, что вся она определялась именно этой главной целью.
Если ты хочешь, чтобы твои  дети были справедливы, ты сам не только должен быть справедливым, но и активно бороться с несправедливостью; если хочешь, чтобы дети были честны, мало того, чтобы ты был честен, надо, чтобы ты активно выступал против всякой нечестности; если ты хочешь, чтобы дети были трезвы, будь сам не только образцом трезвости, но и не мирись с любым проявлением пьянства; короче: если ты не хочешь, чтобы твоих детей коснулось зло, ты сам не только не должен быть его носителем, но и активно бороться с ним, где бы ты его ни встретил!
Удивительно, как происходит в жизни! Вот я никогда не добивалась для себя лёгкий и спокойной жизни, а получила её, никогда не устраивала своих детей и не добивалась для них достойных мест, а они вместе со всеми находят их, не добивалась материального достатка, а получаю его на общих основаниях, никогда не добивалась признательности своих детей, а получаю её.
Нет, я и сейчас не думаю замыкаться в своём углу. Мысль моя всегда со всеми, но только мысль. Я и сейчас готова придти на помощь, если кто-то вступит в бой, но только помочь, а не начать его. Я радуюсь трудовым успехам своего народа, но только радуюсь, не вкладывая больше своего личного труда в общий труд. Правда, я бываю в классах с беседой, участвую в заседаниях родительского комитета школы и народного суда, никогда не молчу и не держу своего мнения на собрании, ко мне иногда приходят люди за советом, но всё это уже не то, что было.
Начался новый и последний период моей жизни!
Что же, я готова достойно пройти и его. С мыслью об этом встречаю новый 1975 год.
Что нужно для того, чтобы человек чувствовал себя хозяином жизни, а не сторонним наблюдателем её, чтобы имел моральное право считать себя им?
Прежде всего, надо, чтобы он в полную меру своих сил и возможностей вкладывал свой труд в общий труд, вносил посильную долю в создание материальных и духовных благ.
Вот сейчас уже я не могу делать этого, и чувство хозяина начинает исчезать. Появляется сознание того, что ты превратилась в иждивенца своего народа и не имеешь права вмешиваться в дела тех, кто трудится на тебя. И кажется мне, что на меня и смотрят-то сейчас, как на иждивенца. 
«Скажи спасибо, что тебе дают на содержание, и сиди спокойно, помалкивай. Без тебя справимся с тем, что нам мешает в жизни, если надоест терпеть» - звучит для меня голос тех, кто сегодня занят созидательным трудом.
Чувство иждивенца, нахлебника…. Гадкое чувство, превращающее человека в ненужную рухлядь, в развалину!
Нет, нельзя человека отрывать от участия в труде! Пусть занимается посильным делом до самого конца своей жизни, до той поры, пока перестанут действовать руки и голова.
Я получила лёгкую и спокойную жизнь. Так отчего же ноет потихоньку временами душа, и нет ей покоя? Верно, чувствует силы ещё и не мирится с тем, что они бесполезно уходят.
Но что я-то могу предпринять против этого? Я сделала все, чтобы войти в общий строй. Не смогла….
«Сделала все?»
«Да, всё!»
Так почему же нет покоя душе, почему нет полного успокоения…?
Итак, начинается новый 1975 год.


Через десять лет.
(Новогодний рассказ).

За покрытым изморозью окном тонко и пронзительно свистнул паровозик узкоколейки. Пассажиры, торопливо подхватив сумки, чемоданы и сетки, двинулись в распахнутую настежь дверь.
- Эй, дядя, проснись, поехали! – потряс за плечо паренёк в синей болоньевой куртке лежащего на полу мужчину в замызганной телогрейке и ватных штанах, продранных в нескольких местах. Дыры были грубо зашиты, и из них вылезала клочьями серая вата.
Мужчина оторопело поднял голову и оглядел опустевший вокзал мутными, покрасневшими глазами.
- Вставай, а то останешься! – крикнул ему парень, скрываясь за дверью.
Фёдор нахлобучил на спутанные редкие волосы свалившуюся во время сна шапку и кряхтя поднялся с затоптанного полу. Он не торопясь поднял лежащий у стены рюкзак и нехотя потянулся к выходу. Болела голова, нестерпимо хотелось спать. Вчера он крепко выпил в случайной компании и сейчас чувствовал себя совершенно разбитым. Он уже раскаивался в своей затее, мыслью о которой жил все последние дни.
«Куда я еду? Зачем?» - невесело думал он, поднимаясь по ступенькам в вагон.
- Ну-ка, дядя, шевелись побыстрее! – поторопила его проводница. 
- Чего торопишь? Успею, не на пожар, - огрызнулся Фёдор.
В вагоне он отыскал самый дальний угол, скинул на пол рюкзак и уселся рядом с ним, протянув ноги. Думать ни о чём не хотелось, и Фёдор снова задремал.
Он не слышал, когда стих перестук колёс и объявили название станции, на которой ему надо было сходить. Разбудил его всё тот же паренёк в болоньевой куртке, оказавшийся с ним в одном вагоне. Его Фёдор попросил разбудить, как только они подъедут к нужной ему станции.
Было ещё совсем темно, и Фёдор решил подождать на вокзале рассвета. Он устало опустился на деревянный диван и задумался. Ясно припомнил и тот памятный вечер, и свой уход из дома. Тогда он решил навсегда оставить посёлок. Уехал в Сибирь на лесозаготовки. И потянулись одни за другим долгие годы скитаний по лесозаготовкам. На какое-то время пристал к одинокой женщине, мужа которой раздавило трактором, потом ушёл, не поладив с ней! И снова началась бродячая жизнь, наполненная до краёв пьяными разгулами. Фёдор нигде не задерживался долго на одном месте. Не заметил, как пролетели 10 лет.
Всё это время он почти никогда не думал об оставленной семье, не думал до самого последнего времени. А тут годы, что ли сказались? Временами стала накатывать на него невесть откуда взявшаяся тоска по родным местам, по домашнему уюту. Перед самым Новым годом он вдруг решил съездить в посёлок, повидаться с детьми, с Любой. Где-то глубоко в душе неожиданно для него зашевелилась прежняя любовь к жене, нежность к оставленным детям.   
«Люба, наверное, вышла замуж, - думал он о жене. – Ну конечно вышла! Не будет же жить без мужика одна. А может, и не вышла. Не могла же она вот так сразу вычеркнуть из своей жизни всё то хорошее, что было между нами. А было ли оно?»
Фёдор глубоко задумался.
«Ну, начал выпивать…. Так ведь не всё же время пил! Я же её во как любил дурёху. Зря она так со мной.»
Обида на жену охватила было Фёдора, но тут, же прошла.
«Ну да шут с ней, с Любой, - без всякой злости, спокойно подумал Фёдор. – Вот дети…. Юрка уже, наверное, большой стал, не узнаешь».
Он хотел представить себе, каким стал его сын сейчас, и не мог. В памяти всё вставал белобрысый, как он сам, мальчуган с широко раскрытыми, уставившимися на него голубыми глазами, в которых горели огнём и страх, и ненависть, и отчаянная решимость….
«И чего, дурачок, тогда испугался? Разве бы он тронул его? Сын….»
Фёдор вспомнил, как был счастлив, когда Люба Шумилова, молоденькая учительница русского языка и литературы, черноглазая и стройная, как молодая берёзка, согласилась, наконец, выйти замуж за него, Бушуева Фёдора, с каким нетерпением они с Любой ждали первого ребенка и как он хотел, чтобы родился сын. А когда тот родился, он радовался, как маленький.
Сын рос живым, подвижным, любознательным мальчишкой. Стоило, бывало, Фёдору взяться за инструменты, а он уж тут как тут. Вертится около него, спрашивает обо всём. Фёдор никогда не гнал от себя мальчугана, хоть тот порядком и надоедал ему со своими расспросами, не прятал от него стамески, долота и рубанки, терпеливо объяснял, что к чему. Только один раз крепко отругал Фёдор сына, когда тот сломал новое, с трудом добытое сверло.
«Не может быть, чтобы Юрка не признал меня», - размышлял Фёдор.
Ему до боли захотелось прижать своего сына к себе, увидеть его радостно засветившееся лицо.
Была ещё маленькая Галка, но та не оставила в душе сколько-нибудь заметного следа. Фёдор помнит только, как нёс её на руках из роддома, завёрнутую с головой в байковое одеяльце. Роды были тяжёлые, и он очень боялся за Любу. Но всё обошлось благополучно, и его Люба шла рядом с ним, держась за его согнутую руку, немного обиженная на то, что пришёл за ней, выпивши. Он объяснил, что по традиции с друзьями «обмыл новорожденной ножки». Выпил совсем немного, ну, самую малость.
Фёдор устало откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
За окном всё ещё густо синела скованная морозом предутренняя темнота.
Захотелось есть. Фёдор развязал рюкзак, достал огрызок колбасы и початую булку хлеба. Из кармана вытащил недопитую поллитровку. Трясущимися руками достал из горлышка пробку и одним махом выпил содержимое бутылки. Водка теплом разлилась по телу, туманом заволокла сознание. Куда-то отступили мысли, вызывающие смутное беспокойство.
«Приеду, посмотрю на детей и уеду. Мне бы только повидаться с ними, Новый год в семье встретить. Всё-таки не чужие они мне», - рассуждал Фёдор.
Утро уже играло яркими блёстками на снегу, когда он осторожно подошёл к знакомому дому и крадучись вошёл в сени. Сердце учащенно стучало, подгибались вдруг ослабевшие ноги.
Сквозь двери доносился оживлённый разговор, время от времени прерываемый смехом. 
Фёдор приник к дверям.
Среди голосов он различил знакомый Любин говорок, потом до слуха дошёл солидный мужской бас.
Почему-то стало очень обидно за себя, горячей волной в голову ударил хмель.
«А-а, так вот она как! С другим. Ах, ты…»!
Он рывком дёрнул на себя дверь и шагнул в проём.
В комнате у окна сидела его Люба, рядом с ней, прислонив к её плечу голову, стояла такая же черноглазая, как мать, с длинными русыми косами, перевязанными белым бантом, девочка, а перед ними стоял молодой светловолосый мужчина в новогодней маске. Видимо, он кого-то изображал, и Люба с девочкой весело смеялись. Смех ещё дрожал на губах, когда неожиданно появился Фёдор.
При виде его Люба вскрикнула и прижала руки к груди.
- Что, веселишься, шлюха? – подступил к ней Фёдор.
Голос его сорвался в злобе.
- Ух, ты-ы! – размахнулся он для удара.
Девочка пронзительно закричала, прячась за спину матери.
- Не тронь!
Сильная рука перехватила руку Фёдора.
- Ты кто такой? По какому праву врываешься в чужую квартиру да ещё с кулаками? – возмущался мужчина, стягивая с себя маску.
И тут на Фёдора глянули такие родные голубые глаза….
- Юрка? Сын…. – Фёдор задохнулся от неожиданности. – Как же это так, а?
Он растерянно топтался посреди комнаты, беспомощно посматривая на жену.
Люба уже оправилась от испуга, отняла руку от груди и медленно провела ей по волосам. Ох, сколько раз она представляла себе его возвращение! Как долго надеялась, что он ещё одумается и вернётся к детям. Не пришёл…. Тогда не пришёл.
Люба до мельчайших подробностей помнила последние дни пребывания мужа в семье. Помнила, как проверяла тетради, поджидая Фёдора с работы. Уже вечер спустился на посёлок, уже и ночь наступила, а его всё не было. Остывал на плите ужин, приготовленный к его приходу.
В последнее время он часто стал возвращаться пьяным. Тогда он становился совсем другим. Ни за что придирался к жене, заводил скандалы, ни к чему вязался к детям.
Люба старалась делать всё, чтобы не было причин для его недовольства.
«Опять выпил, - догадалась Люба. – Господи! Да когда же конец-то этому будет?»
Слышно было, как Фёдор шарил у дверей, отыскивая скобу. Потом он ввалился в прихожую, грязный, с исцарапанным лицом. От него неприятно пахло перегаром.
- Что, опять ругаться будешь? Думаешь, испугаюсь, да? 
- Не кричи. Дети спят, - как могла спокойнее попросила его Люба. – Иди, спи.
Она помогла ему стащить сапоги и уложила в постель.
Скоро Фёдор захрапел, а Люба долго сидела, погруженная в тяжёлые, невесёлые думы.
«Что делать? Куда пойти? Кто поможет в беде?»
По совету одной из сотрудниц решила обратиться к начальнику лесопункта, где Фёдор работал мастером.
Встретил её грузноватый пожилой человек с усталыми серыми глазами.
Он молча, не прерывая, выслушал Любин рассказ о семейных неурядицах и пообещал принять меры.
Люба немного успокоилась, но тревога за мужа так и не проходила. 
На другой день она рано провела уроки в школе и вернулась домой. Отпустила няню, уложила Галинку и принялась штопать носки.
Неожиданно сильно стукнула калитка.
Люба выглянула в окно.
По дорожке, покачиваясь из стороны в сторону и что-то бормоча под нос, шёл муж. Заныло сердце.
Обгоняя отца, вбежал Юрка и шмыгнул в спальню. Потом вошёл Фёдор.
- Жаловалась? – обратился он сразу к жене, и в голосе его послышалась нескрываемая угроза.
- Ну, говорила…. А что делать мне, если ты всё время пьешь?  Скажи, что мне было делать? Ты уже всех измучил: и меня, и детей. Когда конец этому будет?
Люба заплакала.
- Так жаловалась, говоришь? – не слушая, жены и не обращая внимания на её слёзы, повторил Фёдор свой вопрос.
Люба молчала, не зная, как ещё образумить мужа и только плакала, закрыв руками лицо.
Она не заметила, как Фёдор с перекошенным злобой лицом вплотную подошел к ней и схватил за горло.
Люба слабо вскрикнула, пытаясь оторвать давившие шею руки, потом захрипела.
- Не трогай маму! – кинулся к отцу Юрка.
- И ты туда же, щенок! – рявкнул Фёдор, готовый ударить сына.
Проснулась и заплакала Галинка.
Будто что-то оборвалось в Любе. Она собрала последние силы, вырвалась из цепких рук мужа и заслонила мальчика.
- Вон отсюда! – не своим голосом закричала выведенная из себя мать. – Уходи! Хватит! Нет сил больше, терпеть! Издеваешься надо мной, а теперь уж и сын щенок стал? Ты и его готов ударить! Тебе никто больше не дорог. Уходи!
Она широко распахнула дверь.
Первый раз в жизни видел Фёдор такой свою жену. Он оторопело уставился на неё и попятился к двери.
- Ладно, не кричи, уйду. Только посмотрю, как ты жить без меня будешь. 
- Проживём. Тебя не спросим. Как уж придётся, так и будет.
Когда за Фёдором захлопнулась дверь, Люба бессильно отпустилась на стул.
«Вот и всё. Вот и кончилась наша совместная жизнь, - вяло и почему-то безразлично подумала она. Слёзы горячей струйкой покатились по её щекам. Она вытирала их тыльной стороной ладони, пытаясь унять, и не могла.
- Не реви, мама, - прильнул к её коленям сын. – Ну, чего ты так…. Проживём и без папки. Я всё-всё буду помогать тебе делать, и за Галиной следить и дрова носить, и за хлебом ходить в магазин, - перечислял он дела, от которых раньше старался нередко отделаться.
- Сынок ты мой хороший, - погладила она по белесой стриженой головке сына. – Был бы ты постарше немного….
- Ничего, мама, я скоро вырасту. Ты не беспокойся. Смотри, я уже какой большой, - вытянулся перед матерью сын.
Позднее она узнала, что муж совсем рассчитался и куда-то уехал. Попытки узнать его адрес ни к чему не приводили. Не помогла определить место жительства мужа и милиция. Фёдор как в воду канул.
Шли годы нелёгкой вдовьей жизни. От Фёдора по-прежнему не было ни слуху, ни духу.
Первое время она тосковала по мужу, горько плакала по ночам, уткнувшись в подушку, часто вспоминала первые годы жизни с ним и его, такого ласкового, заботливого, доброго, внимательного.
Видела она, что и сыну недостаёт отца. Временами он вопросительно смотрел на неё, порываясь что-то сказать, но видимо, не решался и отходил, низко опустив голову. Только уже в третьем классе его учёбы, и спросил:
- А папка приедет к нам?
Люба стирала бельё и не сразу ответила сыну.
- Не знаю, Юрик. А ты хотел бы, чтобы он приехал?
- Да нет…. Это я так….
Больше мальчик не спрашивал об отце.
Тоска с годами становилась глуше. Медленно зарастала душевная рана. Да и времени не было долго предаваться горю: на руках были дети, нуждавшиеся в её постоянной заботе. Юрику исполнилось 14 лет, когда в школу пошла и Галя. Прибавилось забот по хозяйству. И оторвавшаяся дверь, и упавший забор, и сломанный черенок топора – всё требовало мужской руки. Правда, сын во всём старался помочь своей матери, и хотя рос он крепеньким мальчиком, ему часто не хватало ни силёнок, ни уменья, ни сноровки.
От Фёдора так и не было никаких известий.
И вот он появился. Через десять лет! Вспомнил, что где-то есть семья.
Люба смотрела на измызганную одежду мужа, на воспалённые глаза, на всю его жалкую фигуру и не находила в себе ни прежней привязанности к нему, ни жалости. Перед ней стоял совсем чужой человек.
- Вот ты, какой стал, сынок, - хрипло заговорил он. – Ну, давай поздороваемся.
Он протянул руку, но она так и повисла в воздухе.
- Не признаешь, значит?
Юра с трудом узнал в этом опустившемся человеке своего отца. Что-то очень близкое и родное промелькнуло перед его мысленным взором из далёких лет детства и погасло.
- Не признаю. Не могу признать. Где ты был все эти годы? Почему не было тебя с нами, если ты наш отец? Как я могу признать тебя, если ты не хотел нас знать? Вот маму мы знаем, а отца…. Нет у нас отца! – решительно добавил юноша.
- Выходит я лишний?
Фёдор исподлобья посмотрел на сына, но, встретив отчуждённый взгляд, опустил голову.
- Ну, а ты, Люба, как? – обратился он к жене.
- А что я? Ты же бросил меня с детьми. За бутылкой погнался. Она тебе заслонила семью, дороже всего стала. Все годы даже не поинтересовался, как мы живём, легко ли, трудно ли нам. А сейчас что? Юра уже работает, глядишь, и Галя встанет на свои ноги. Трудное всё позади. И скажу тебе честно, Фёдор, выгорело, переболело у меня всё в душе, ничего к тебе не осталось. Чужим ты стал для нас. И сам виноват в этом. Иди, откуда пришёл. Мы уж как-нибудь и без тебя приживём.
- Выходит, зря я сюда торопился. Незачем было.
- Выходит, что так.
- Ну что же, спасибо и на этом.
Он плотнее надвинул на лоб шапку и поискал глазами рюкзак.
- Пойду уж…. Вижу, лишний я здесь.
Фёдор повернулся и, не попрощавшись, направился к выходу.
Никто не остановил его….
Паровозик узкоколейки медленно набирал скорость. На лавках дремали пассажиры. Каждый ехал по своим делам. Кто-то из них спешил перед Новым годом закончить свои отчёты по работе, кто-то торопился к родным, чтобы в их кругу весело встретить наступающий Новый год.
Среди пассажиров был и Фёдор. Не заглядывая ни к кому из знакомых, он в тот же день вернулся на станцию. Больше ему никуда не хотелось ни идти, ни ехать. Какое-то безразличие ко всему и душевная пустота овладели им безраздельно. Он и на станцию-то пошёл потому, только, что надо же было куда-то деваться. Вместе со всеми он зашёл в один из вагонов, отыскал свободный угол, поплотнее запахнул телогрейку и завалился спать, положив под голову неизменный рюкзак.
Колёса мерно отстукивали свою дорожную нескончаемую песню, бойко бежал паровозик, а Фёдор спал непробудным сном, уезжая из родного посёлка в никуда.
Валамаз, август, 1974 год.

Ларисочка.

Полине Ивановне не повезло в жизни. С мужем она разошлась, когда их Ларисочке было полтора годика. Всю силу своей нерастраченной любви, как это нередко бывает, мать перенесла на дочь. Её Лариса росла, не зная ни в чём нужды. Полина Ивановна отказывала себе во всём, чтобы только сытно накормить свою дочку и красиво одеть. Она радовалась, что дочка её растёт румяной, полненькой и выглядит не хуже других. И одета она нарядно. Вон какой ладный на ней костюмчик, только вот дорого пришлось уплатить, но ведь Ларисочка у неё одна – вся её надежда, её радость.
«Вот вырастет, выйдет замуж, появятся внуки, и она, её мать, будет помогать своей дочке их воспитывать», - думала Полина Ивановна.
Около дорогих её сердцу людей надеялась она обрести спокойную старость.
- Доченька, ты любишь меня? – спрашивала часто Полина Ивановна, прижимая к себе Ларисочку.
- Люблю, - отвечала девочка, равнодушно обхватывая пухлыми ручонками шею матери и отворачивая своё лицо. Ей уже начали надоедать ласки матери и её вечный вопрос о любви.
Шли годы. Полина Ивановна вышла на пенсию. Работала она гардеробщицей, получала немного, и пенсию ей назначили небольшую. Но она по-прежнему делала всё, чтобы её девочка ни в чём не знала нужды. На себя она старалась тратить как можно меньше.
- Чего ты, Ивановна, себе новое не справишь? – спрашивала соседка Фрося, оглядывая её штопаное и перештопанное платье.
- Для чего мне? Да и с деньгами у нас туго. Ларисочке  путёвку на юг обещают, так надо подкопить немного.
- Ой, смотри, Ивановна! Как бы тебе не пришлось потом плакать от своей дочки, - предупреждала соседка. – Сядет совсем на шею, и будет сосать из тебя соки, пока всё не высосет. Что она сама не может скопить для себя, если ей надо? Она же уже работает у тебя. Что ты всё ей да ей. Сама-то ты думаешь о себе?
- Одна одна у меня. Кому, как не мне, и позаботиться о ней.
И Полина Ивановна заботилась, боясь израсходовать лишнюю копейку даже себе на питание.
Лариса вышла замуж.
Скоро появился у Ивановны внучек, и им дали трёхкомнатную квартиру. Детскую кроватку поставили в маленькую комнатку, отведённую для бабушки. Трудно было вставать по ночам к неспокойному Андрюшке, но она вставала, утешая себя тем, что так Ларисочке спокойнее.
«Устаёт, поди, на работе-то. Пусть хоть дома отдохнёт», - рассуждала она, укачивая на своих сухоньких руках упитанного внука.
Постоянное недоедание подорвало силы Полины Ивановны. Осенью она заболела. Подросшего к тому времени Андрюшку переселили в другую комнату и строго наказали не входить к бабушке, чтобы не заразиться.
Полина Ивановна осталась одна. Дочь редко заглядывала к ней, а зять вообще будто забыл о её существовании, считая, что отношения между женой и тёщей – их личное дело, ничуть его не касающееся.
Первое время её болезни Полину Ивановну навешали соседки, но Лариса запретила им приходить.
- Ей покой нужен, а вы её всё время тревожите, - объяснила она своё запрещение.
Врача к ней так и не пригласили.
Собрав силы, Полина Ивановна тяжело поднималась с постели и брела на кухню в поисках пищи, потому что дочь и зять рано уходили на работу, постоянно забывая её покормить. В тумбочке она находила хлеб, редко остатки от завтрака.
Обедать Лариса с мужем не приходили. Андрюшка питался в садике.
Вскоре Полина Ивановна совсем перестала выходить из комнаты и почти не вставала с постели. Образовались пролежни. Они причиняли ей сильную боль и увеличивались с каждым днём. Чтобы не бередить их, старушка старалась как можно меньше двигаться.
Время от времени заходила дочь, торопливо совала ей на стул у кровати скудную еду, кружку с водой и убегала. Рядом с кроватью поставили ведро.
Силы убывали всё больше и больше. На теле появились нарывы. Их никто не лечил и не перевязывал.
Полина Ивановна стонала от боли, но Лариса сказала, что она мешает им спать, и старушка стала сдерживать стон, чтобы не тревожить дочку.
В забытье она видела её маленькой и ласковой. Вот девочка бежит ей навстречу, вытянув ручонки, и она подхватывает её, радостно смеясь; вот приходит из школы и рассказывает, какие красивые туфли купила мама её подруге, и как хорошо бы было, если бы у неё были такие, и вот уже она несет своей Ларисочке ещё лучше и радуется вместе с ней покупке.
Ларисочка…. Её милая, родная дочка. Она жива, здорова, она вместе с ней вот тут за дверью. Скоро она придёт к ней, и она снова увидит свою прежнюю, ласковую девочку.
Полина Ивановна будто чувствовала на щеках прикосновение тёплых ручек дочки, а это слёзы текли по глубоким морщинам на её лице.
Лариса заходила всё реже и реже. Днями стояло у кровати ведро, из которого забывали выплеснуть содержимое.
Временами Полине Ивановне очень хотелось есть, и тогда она стучала ложкой, когда слышала шорох и шаги на кухне. Тогда вбегала Лариса и отнимала у неё ложку.
- Ларисочка, есть хочу, - слабым голосом просила старушка.
Лариса, зло хлопнув дверью, выходила из комнаты и приносила еду.
- Ну, хватит? – спрашивала она, опустив в рот матери ложки две воды с хлебом.
- Хватит, - говорила мать, едва шевеля губами, стараясь не раздражать дочь.
Чтобы не стирать пропитанное гноем белье, Лариса донага раздела мать, и та лежала сейчас под стареньким грязным одеялом, дрожа от холода. Позже она не стала чувствовать его. Не мучил больше и голод.
Как-то ночью она сползла с постели к ведру, но подняться уже не смогла. Так и лежала нагая на холодном крашеном полу.
Через день дочь заглянула в комнату старушки и выбежала оттуда, зажав рукою нос.
На полу лежало дурно пахнущее тело матери.
Соседки отказались обмывать покойницу.
- Ты довела мать до такого состояния, ты её и обмывай, - сказали они Ларисе.
Покойницу так и положили не обмытую в гроб, едва прикрыв её наготу.
К удивлению Ларисы, проводить усопшую пришли почти все, кто её знал. Женщины утирали то и дело катившиеся из глаз слёзы, сморкались в платки и негромко разговаривали между собой.
Все в один голос осуждали эгоизм и бездушное отношение Ларисы к своей покойной матери, бросая косые взгляды на пышущую здоровьем женщину.
- Посмотрим, как самой в старости придётся. Тоже ведь не век молодой будет, - шептали присутствующие на похоронах в адрес Ларисы.
Но Лариса, будто не замечала, ни бросаемых на нее взглядов, ни осуждающего шепота. Она торопилась поскорее развязаться со свалившимися на неё хлопотами и облегчённо вздохнула, когда по крышке гроба застучали комья смёрзшейся земли, навсегда скрывая ту, в чьей груди до конца жизни горел неугасимый огонь любви, жертвой которой она стала сама.
В реальности этой истории трудно поверить. Так не вяжется то, о чём в ней говорится, с нашими представлениями о долге, чести, достоинстве, уважении к человеку, внимании к нему и заботе о нём. Уж слишком неправдоподобно выглядит на общем фоне безумие, эгоизм и жестокость героини рассказа Ларисочки. 
И, тем не менее, эта история – не вымысел. Её рассказала мне во время одной из поездок осенью 1974 года случайная попутчица.
Это была женщина лет 40, светловолосая, с правильными чертами лица, живая и общительная.
Ехала она откуда-то с Урала, где поселилась её дочь.
Мы заговорили о детях, о том, что растут они ныне сплошь и рядом своенравными и непослушными. На слова старших и внимания не хотят обращать.
- Нет чтобы приноровиться друг к другу. Каждый по себе тянет.
- Возьми мою, - рассказала моя собеседница, - вышла недавно замуж. Парень такой хороший попался. Уважительный, спокойный, не пьёт, а она всё на него, как кошка, фыркает, всё ей неладно. Хоть и дочь мне родная, а не похвалю. Ну, ведь это хоть какой будь муж, а терпит-терпит, да и надоест. Начинаешь говорить ей, а она: «Ай, да ладно тебе!» и рукой махнёт.
- Она, наверное, одна у вас? – высказала я догадку.
- Одна.
- Ну вот, потому и выросла такая, что одна воспитывалась. Один ребёнок уже в силу своего положения в семье привыкает к тому, чтобы на него всё внимание обращалось. Вот и растёт капризным. Трудно воспитать одного хорошим.
- Это точно, - согласилась женщина. – Мало того, что капризными. Они ведь порой такие растут. Вот у нас тут рядом….
И она начала рассказывать историю своей соседки, историю, от которой не раз пробежала дрожь, пока я дослушивала её до конца.
Я не запомнила ни места, откуда была моя попутчица, ни имён всех действующих лиц рассказанной истории. Поэтому называю их произвольно, кроме главной героини рассказа. Её имя я сохраню точно. Может быть, этот рассказ дойдет до её ушей, и она узнает, что её поступок не забыт, и долго будет служить примером величайшего жестокосердия и эгоизма, достойных самого сурового осуждения.
Пусть задумаются и те, кто воспитывает по одному ребёнку и не желает утруждать себя воспитанием других, не ждёт ли и их участь Ларисочкиной матери, не готовят ли и они себе судьбу этой несчастной женщины.
Я передала рассказ моей соседки по купе так, как он мне запомнился, с очень небольшими изменениями.


Единственный.

В наше купе они вошли поздно вечером на одной из очередных остановок. Они – это полная, краснощекая женщина приятной наружности и беленький мальчик лет четырёх с вьющимися волосами, очень похожий лицом на вошедшую. По сходству было нетрудно догадаться, что мальчик – сын этой женщины. Он тихо пробрался к окну и уселся за столик, сонно смыкая веки.
- Ты, Сашенька, кушать, наверное, хочешь? Сейчас я тебя накормлю и уложу спать, моя деточка, - заворковала женщина.
«Положить бы его, пусть поспал. Разве не видит, что сейчас сон для него дороже всего? – подумалось мне.
Нет, ей, во что бы то ни стало, надо было накормить своего сына.
Она достала провизию и разложила её на столе.
- Видишь, Сашенька, какую вкусную уточку сварила нам бабушка. Давай покушаем, - пытаясь вызвать интерес к еде, уговаривала мать. Но слова матери не оказывали на мальчика никакого воздействия. Сон упорно одолевал его.
«Вот привязалась со своей едой! Ну, чего мучает бедняжку? Ведь спит же он совсем», - пожалела я мальчика.
Женщина взяла в одну руку вилку, другой отщипнула кусочек утиного мяса и всё это поднесла к сыну.
- Открой ротик, детка, - попросила она мальчика. Тот нехотя разомкнул губы, и мать положила ему мясо в рот, потом дала откусить хлеба.
Эта процедура повторилась несколько раз, за всё время кормления мальчик ни разу не сделал попытки взять хлеб или мясо своими руками. Он только открывал и закрывал рот, принимая пищу, а когда крошки еды приставали к губам, вытягивал по направлению к матери своё ангельское личико, и та догадливо вытирала мальчику губы.
«Спать хочет», - оправдывала я пассивность ребёнка.
Между тем, в купе ещё зашли высокий мужчина с подвижной, шумливой девочкой, и пожилая женщина в меховой шапке. Они принялись размещать свои вещи, громко разговаривая, и мальчик, наконец, освободился ото сна.
Каково же было моё удивление, когда он и сейчас продолжал только глотать вкладываемую ему в рот пищу, ни разу не подняв за ней руки!  Он не пошевелил рукой даже и тогда, когда перед ним поставили кружку с напитком. Ждал, когда напоит его мать.
Такое уже никак нельзя было объяснить сонным состоянием мальчика. Он был абсолютно бодр.
Я смотрела на эту пару и видела в мыслях своих детей, уже в год довольно хорошо управляющихся с ложкой. Пить самостоятельно они научились ещё раньше. Старшие трое были погодками, я целыми днями была на работе, мама моя тоже не баловала внуков, и мы рано начали приучать всех детей к самообслуживанию. Для меня было просто странным, почему мать ни разу не заставила мальчика поесть самого.
- Такой большой мальчик и не хочет кушать сам. Разве ты не умеешь кушать сам без маминой помощи? – не вытерпела я. 
Мальчик равнодушно повёл на меня глазами и отвернулся.
- Ноль внимания, - констатировала мать. – Он у нас вообще ни на кого не обращает внимания.
Чувствовалось, что ей не понравилось моё замечание сыну.
Но внимание мальчик, вопреки утверждено матери, всё-таки кое на что обращал, что тут же доказывал весьма убедительно.
Сытно покушавший, мальчик решительно отказался от помидорки, предложенной матерью.
- Хотите попробовать? – протянула она её мне.
Я не отказалась и взяла.
И тут мальчик совершенно неожиданно ожил.
- Хочу помидорку, - потребовал он, косясь на меня.
Мать поспешно вытащила из сумки другую и подала мальчику.
- Не эту, вон ту, - указал он на лежащую передо мной.
- Саша, нехорошо так. Вот, возьми эту, - пыталась урезонить мальчика мать, схватив его за потянувшуюся к моей помидорке руку, и настойчиво предлагая другую.
Но мальчик вырвал руку и снова потянулся за той, что лежала передо мной.
- Хочу эту, хочу помидорку, - капризничал он, дергаясь всем телом и размахивая руками.
Покрасневшая мать с немым извинением посмотрела на меня.
- Ну, пусть возьмёт, - уступила я, неприятно пораженная невоспитанностью её Саши.
Мальчик удовлетворённо схватил поданную матерью помидорку, откусил раз и положил на стол. Есть он явно её не хотел.
Я опять сравнила этого баловня со своими детьми и с гордостью подумала, что ни один из них никогда не позволил бы себе такой выходки. Воспитываясь в большой семье, каждой из них привыкал делиться друг с другом и со взрослыми. Себялюбие и жадность решительно пресекались не только нами, их родителями, но и ими самими по отношению друг к другу.
На другой день, утром, хорошо выспавшийся мальчик дал себя одеть и обуть, не двинув при этом ни рукой, ни ногой.
- Саша, а ты умеешь надевать ботиночки? Ну-ка попробуй, надень сам, - снова не утерпела я, пытаясь вызвать у мальчика хоть какой-нибудь проблеск желания сделать это.
Но и сейчас мои слова не произвели на мальчика никакого впечатления. Верно, его действительно не приучили обращать внимания на слова старших.
- Скажи, Саша, вот вырасту большой, тогда и буду одеваться, - учила мать достойному, по её мнению, ответу мне.
За завтраком он так же, как и накануне, подобно беспомощному птенцу, только разевал рот при виде подносимой пищи, и лениво пожевав челюстями, проглатывал её.
«Кого вы растите? – так и хотелось бросить упрёк не в меру заботливой мамаше.
Дальнейшие события доказали, что мальчика не только не приучали к самостоятельности и труду, но и выращивали из него законченного эгоиста.
Вот он захотел посмотреть в окно и полез на лавку, даже не замечая того, что на ней сидит пожилая женщина, которой он наступает грязными ногами на платье. Для него она не существовала, для него существовал только он с его желаниями.
- Саша, что ты делаешь? – бросилась к сыну мать. – Разве не видишь, что пачкаешь своими ногами тётю?
Мальчик остановился. Только сейчас  он обратил внимание на препятствие, вставшее на его пути.
- Пусти! – бесцеремонно дёрнул он за рукав женщину.
Та просто опешила от неожиданности. Потом это чувство сменилось чувством протеста, вмиг отразившимся на её лице.
- А вот не пущу. Я тоже хочу смотреть в окно, - глядя испытующе на мальчика, решительно заявила она.
Мальчик затолкнул в рот палец и озадаченно уставился на женщину. Он никак не мог представить себе, что кто-то другой может иметь своё желание, с которым надо считаться, а считаться он не хотел.
Удивляло то, что у матери поведение мальчика, не вызывало никакого видимого протеста.
Мы все ждали, что предпримет этот малолетний баловень.
- Мама, скажи тёте, чтобы она пустила меня, - обратился он за помощью к матери.
- А ты сам скажи. Пожалуйста, мол, пустите меня тётя.
Но мальчик продолжал умоляюще смотреть на мать. Сам он не умел и не хотел кого-то о чём-то просить.
- Мама, ну скажи ей, чтобы она ушла, - настойчиво просил мальчик.
На этот раз мать не решилась прийти сыну на помощь, понимая, что это вызвало бы наше общее осуждение.
- Скажи сам. Тебе надо сидеть у окна, а не мне.
Саша молчал, неприязненно поглядывая на женщину, которая почему-то не торопилась уступать ему место.
- Ну-ка я попрошу тётю, чтобы она пустила меня, - решил вмешаться в дело воспитания мальчика наблюдавший эту сцену мужчина соседнего купе. – Пустите меня, пожалуйста, - попросил он женщину.
- Вот так, Саша, надо, - назидательно сказала она, уступая место мужчине.
- Ну, а ты попроси дядю, - подсказала сыну мать.
- Дядя, пустите меня, пожалуйста, - произнёс, наконец, нужные слова мальчик.
Сколько времени потребовалось для того, чтобы заставить ребёнка понять необходимость вежливости! И сколько ещё потребуется усилий, чтобы закрепить в нём это понятие, не привитое ему с детства. А мать? Даже тут во всех её словах сквозило не столько недовольство поступком своего сына, сколько поведением женщины, не захотевшей сразу уступить Саше.
Эгоизм мальчика проявлялся во всех его действиях.
В наше купе молодая женщина внесла плачущую девочку месяцев шести. Мать нашего героя дала ей игрушку сына, чтобы успокоить маленькую.
Ох, какую быструю реакцию вызвало это у мальчика!
- Отдай, моя! – вырвал он свою игрушку из ручки девочки.
- Саша, разве можно так делать? Ну посмотри, какая она маленькая. Дай ей поиграть, - уговаривала сына мать.
Но тот, насупившись, уставился в пол и крепко прижал к себе игрушку.
- Не дам. Это моя, - упрямо повторял он.
Саша ничего не хотел делать для кого-то другого, ни в чём не хотел ущемлять своих прав, никому не хотел уступать.
- Ух, какая ты жадина! Я не буду тебя любить такого, - упрекнула сына раздосадованная, наконец, мать. Но сын никак не прореагировал на её слова, пропустив их мимо ушей.
Когда женщина вместе с сыном вышла из купе, мы молча переглянулись и покачали головами. Каждый, вероятно, подумал о судьбе этого мальчика и о тех, кто окажется в жизни рядом с ним.
- Сейчас такой, а что будет дальше? Как всё-таки плохо иметь одного ребёнка, - поделилась я своими раздумьями.
Что мальчик – единственный ребёнок в семье, не вызывало ни у кого сомненья.
- Она поймёт это, когда доживёт вот до таких волос, -  добавила пожилая женщина, дотрагиваясь до своих седин.
- Он, наверное, у вас один? – кивнув на мальчика, спросила я молодую мать, для проверки догадки, когда та возвратилась в купе.
- Один, - подтвердила она. – На всех бабушек и тёток один.
- Постарайтесь, чтобы в вашей семье был другой, а то трудно вам придётся с сыном. Видите, какой он у вас растет.
- Ничего. Он же в садик ходит и уже становится лучше.
«Что-то не видно», - подумала я, а вслух сказала:
- С ним ведь и в садике нелегко. Да и не заменит садик полностью домашнее воспитание. Все-таки легче воспитывать, когда в семье не один ребенок. Лучше они растут, - убеждала я, вспоминая своих шестерых сыновей.
Молодая мать промолчала. Да и трудно было что-либо возразить. Слишком наглядно доказывал справедливость моих слов своим поведением её собственный сын.
 
Февраль.
Чтобы горел огонь.

Всё снова и снова возвращаюсь я в мыслях своих к тому памятному партсобранию, на котором разгорелся мой последний бой.
Нет, так и не поняли меня наши коммунисты.
Даже Тамара Андрияновна. Не своё личное дело и не саму себя защищала и отстаивала я.
Отстаивала активное отношение к жизни и себя, как часть носителя его, отстаивала необходимость ценить и беречь людей, способных к самостоятельному творческому мышлению, людей, свободных от материальных расчётов в личную пользу, для которых самое главное – не приспособиться к жизни, к обстоятельствам и окружающей среде, а стараться изменить их в интересах миллионов тружеников, простых людей труда.
Добивалась, чтобы наш руководящий партийный орган – Райком и его первый секретарь в оценке людей исходили не из своего корыстного стремления сохранить свою власть над людьми, заставить подчиняться их  своим требованиям без всякой критической оценки их, а из того, полезна ли деятельность человека для общего дела и что лежит в основе её: свои корыстные цели или бескорыстное служение нашему общему партийному делу.
Добивалась внимательной оценки человека с партийных, классовых позиций.
Защищала и отстаивала не свою, а нашу мораль, нашу идеологию против идеологии тех, кто живёт по принципу: «Моя хата с краю», кто равнодушен к добру и злу, кто предпочитает не трогать грязи, боясь ненароком запачкаться от неё, оставляя эту неприятную работу для других, на которых они ещё и посматривают свысока: «Смотрите, в какой грязи барабается, не то, что я, чистенький за добренький. Стану я пачкать себя этой неблагодарной работой! Пусть кто-то другой очищает наш дом от всякой нечисти, только не я».
Разве не заслуживает такое обывательское отношение к жизни самого сурового осуждения?
Не осудили….
Разве не долг партийных органов пропагандировать и защищать активное отношение к жизни?
Не защитили….
Добилась ли я чего?
Несмотря ни на что, думаю, что все-таки кое-чего добивалась, хотя бы того, что впредь постараются более осторожно и внимательно подходить к людям, больше советоваться с первичной парторганизацией, спрашивать её мнение, а не диктовать сразу ей свою волю. Не захотят же, чтобы кто-то ещё дошёл до ЦК КПСС!
Что же нужно для того, чтобы воспитывалось у человека высокое сознание общественного долга?
Прежде всего, чтобы марксистско-ленинское учение о победе коммунизма стало его глубоким внутренним убеждением, а не фразой для лекций и выступлений, чтобы человек чувствовал себя по-настоящему хозяином жизни, ответственным за все, а не сторонним наблюдателем, и чтобы чувство это не гасилось, а постоянно поддерживалось.
Только при этом условии загорится душа и будет гореть неугасимым огнём стремления как можно полнее отдать себя людям, общему делу.
И если загорелся такой огонь – дело всех, и в первую очередь партийных руководителей поддержать его. Без такой поддержки при существующих материальных условиях долго он не прогорит. Она нужна человеку, в котором горит душа, как костру дрова.
Как получилось со мной?
На мою рабкоровскую работу смотрели не как на наиважнейшую общественную деятельность, стремление привлечь к оценке факта наибольшее количество людей с тем, чтобы они осудили плохое и поддержали доброе, хорошее, чтобы люди не оставались равнодушными к тем, кто рядом с ними, а как на некое пристрастие к писанине.
Вспоминается ещё заключение психиатра профессора Лещинского: «Имеет склонность выискивать действительные и мнимые недостатки и писать о них».
Ну как же! Специально выискивала, чтобы о них писать, чтобы было о чём строчить в разные инстанции.
Как это было далеко от истины!
Первый удар по рабкоровской работе был нанесён тогда, когда в один из холодных дней января 1973 года, пробив двойные стёкла, в комнату влетела палка. Было это как раз тогда, когда готовилась статья о непорядках в нашем Торговом объединении, и об этом узнали. Хотели устранить меня, заставить замолчать.
И хотя о разбитых стеклах сразу же было сообщено и участковому, и в Районный отдел милиции, виновника постарались не найти, потому что ясно же было, что он связан с председателем Торгового объединения Бируком, мужем племянницы всесильного Жукова.
Участковый составил акт, и на том дело закончилось.
- Это всё из-за твоей писанины, - ругал меня мой благоверный. – Вот ищи сейчас где хочешь стекло и вставляй. Да не забудь ещё, что оно денег стоит.
- Что же мне из-за этого и молчать обо всём, что они там делают? И слышать, да не слышать. Так что ли, по-твоему? – огрызалась я.
- Погоди, они тебе ещё не это сделают, - пригрозил муж.
Вот тут и пробежал холодок в душе, как подумалось об этом. Как никогда, почувствовала я свою зависимость от личного хозяйства и то, что не имею права рисковать материальным положением всей семьи.
«А что? И сделают, если почувствуют полную безнаказанность в этом. Что стоит моим недоброжелателям вообще перебить все стёкла в доме, поджечь стог сена, оставленный на лугах, отравить нашу корову или сделать ещё какую-нибудь гадость? Какой это будет для нас большой материальный ущерб! И, главное, всё будет сделано безнаказанно! И не найдётся ни на одного человека, кто бы встал на мою защиту. Не захотят встать, потому что задели-то не их! Зато найдётся много таких, которые скажут: «Так и надо. Кто просил соваться туда, куда не спрашивают?»
Нет, не могла я больше писать при таких условиях.
Можно идти в бой, если рядом с тобой бьются другие. Одному – трудно. Только высокое чувство сознания необходимости этой борьбы и поддерживает.
А если и его убивают?
Окончательно похоронена была моя рабкоровская деятельность после того памятного разговора:
- Вам не запретили ещё печатать мои статьи?
- Да, разговор был….
«О-о, они приготовились уже запрещать помещать мои статьи в газету! – сразу подумалось мне. – Что же, придётся отказаться их писать, чтобы не дать им возможности лишний раз причинить мне неприятность вместо того, чтобы поддержать меня в борьбе со злом».
Запрещать…. Как будто я писала ради собственного своего удовольствия, а не из чувства долга перед людьми! Как будто рабкоровская работа была просто моей прихотью, а не общественной работой!
А ведь каждая моя статья была выражением не только моего личного мнения, но и общественного, партийного.
Хоть бы об этом подумали!
Нет, им надо было только унизить и оскорбить меня. Что им до общей пользы!
Полезная деятельность человека, его активное отношение к жизни, творческая самостоятельность на общую пользу должна обязательно поддерживаться и одобряться, какой бы стороны жизни они ни касалась. Только тогда и будет развиваться и закрепляться высокое сознание человека, его стремление бескорыстно служить людям.
И надо, обязательно надо, чтобы применение как материальных, так и моральных стимулов, оценка деятельности человека зависели не от воли отдельного руководителя, а от воли коллектива, в котором человек работает. Оценка не только его трудовой, но и общественной и личной жизни.
Именно такое положение и будет развивать в людях и чувство хозяина всей жизни, и высокое чувство ответственности перед коллективом, перед людьми.
Это уже есть в лучших коллективах, руководимых настоящими коммунистами. Скоро это  будет нормой жизни для всех.


Содержание:

Два мира – две идеологии.
Труд и коммунизм.
Диалог.
Наедине с собой.
Настоящее и будущее.
Наследство.
Родня.
Остановись!
Наедине с собой.
Потерянный.
Дети.
Последний полёт.
Последняя битва.
Партийное слово.
Подводя итоги.
Через 10 лет (новогодний рассказ).
Ларисочка.
Единственный.
Мой след, мои живые всходы.
Чтобы горел огонь.
Отцы, матери и дети.