Дембель

              ПЕРВЫЙ БЛИН КОМОМ

   Приказ по части об увольнении в запас отражал особые мои заслуги, как техника-механика, по поддержанию в боевой готовности вверенного мне парка артиллерийских тягачей и умелое руководство подчиненным личным составом. Заслуги оценивались высоко – на зависть сослуживцам мне был объявлен ранний, в первую партию, дембель.
   Приказ был от 10 октября, до 19-го надо было сдать дела и в путь!
Путь недолгий – 300 км, но там заманчивая гражданка, родные, друзья, работа и прочие прелести. Спасибо надо было говорить начальнику технической службы полка майору Кошубе и его заместителю капитану Кирсанову.
   Сдать дела было просто – передал акт, подписанный мной и преемником, на утверждение Кошубе и свободен.
   
Годы были 60-е, прапорщиков еще не было, их функции исполнялись сверхсрочниками. Это была очень интересная категория военнослужащих. Герои анекдотов, до которых прапорщикам не дотянуться никогда. В просторечии они назывались «кусками».
Состав их очень смешанный, от людей, на всю жизнь связанных с армией, с боями дошедших до Берлина, до люмпенов и беглых колхозников, которых нигде на работу уже не принимали из-за обилия карательных статей в трудовой книжке.

   Одному из таких персонажей я и сдавал дела. Год назад появившийся в части и за это время ставший ее легендой, он, по сути, был моим стажером. Даже звание у него было гордое – рядовой, что уже предмет удивления и подначек со стороны солдат.
Техническое его образование заключалось в том, что он был когда-то шофером, пока за пьянку не отобрали права.Технику, которую я ему передавал, он видел только снаружи.

   В парке хранились артиллерийские тягачи: АТС - средние, АТП - полубронированные, АТЛ -легкие, АТТ -тяжелые.

   Должность офицерская, попал я на нее потому, что до армии от ДОСААФ (добровольное общество содействия армии, авиации и флоту) изучил АТС, в учебке – АТП и АТЛ, а в части, преподавая матчасть, освоил АТТ, после чего стал самым грамотным, в своем деле, специалистом.

    Назначать на должность солдата срочной службы не решились (не нашли столь одаренного или эксперимент со мной не оправдался), поэтому по формальным признакам назначили Петю Селезнева – рядового сверхсрочной службы, возраста лет тридцати трех.
   Акт я ему всучил, но он неожиданно проявил строптивость и захотел тягачи пересчитать. Поскольку я их полтора года назад не считал, а делать было нечего, мне самому эта затея показалась интересной.
В списке было около сотни АТТ, с полсотни АТЛ, единиц  25 АТП и 5 АТС. Кроме того, около 20 автомобилей спецназначения.
   Посчитали - и не досчитались двух АТЛ. Ликованию Пети не было предела, мое же изумление оказалось не меньшим. Главное – что же теперь будет? Житейски опытный преемник мой высказал несколько вариантов, среди которых не было разве только расстрела на месте.
   После пятикратного пересчета с привлечением всего личного состава взвода обслуживания техники (что послужило оповещению о событии не только части, но и всего гарнизона), решено было идти с повинной к начальнику технической службы. Нечего говорить о том, что за это время я вспомнил каждый день своей службы, но так и не смог понять, куда подевалось столь внушительное боевое имущество.

   Дембель отодвигался, его заслонял, в лучшем случае, дисциплинарный батальон.
Майора в штабе не было, писарь ничем, кроме советов, помочь не мог. Советы его сводились к тому, что можно на время передачи перегнать из линейного состава в кадрированный (резервный) 2 тягача. Петя воспротивился. Тогда лучше закрыть глаза. Петя воспротивился. И, вообще, отказался с нами сотрудничать, т. к. у него двое детей и их надо кормить, пока он будет в тюрьме. Насколько помню, это было его единственное воспоминание о семье в контексте исполнения обязанностей главы семейства.
   Пришел майор, и мне открылась многогранность человеческой натуры. Петя, наш постоянный сотрапезник, душа-человек, которого мы не раз спасали от гнева начальства, а один раз даже от правосудия за утерю личного оружия, повел себя очень принципиально. Не успел я и рта открыть, как он изложил все в собственной интерпретации и даже предположил, куда и каким бурятам я мог сплавить  тягачи для хозяйственных нужд.
   Майор его с интересом выслушал, похвалил за усердие, отметил фантастические способности в деле криминалистики, напророчил ему в скором времени генеральские погоны и тут же разочаровал:

- Тягачи эти еще лет пять назад сдали на ремзавод и до сих пор не дождемся актов и накладных, так они и кочуют при передачах, подписывай и не морочь голову! И, к сведению: солдат – лицо материально не ответственное, уставы читать надо.

   Справедливость восторжествовала, дембель воссиял во всей красе, Петя залебезил. Я счел себя необязанным дальше его просвещать по мелочам, без чего его жизнь усложнялась существенно.

   Итак, я свободный человек! Состояние это мне было незнакомо и свалилось на меня неожиданно. Сколько себя помню, всегда должен был что-то успевать, исполнять, совершать. В детстве учеба, затем лет с четырнадцати, работа. И постоянная забота о семье, в которой, кроме меня, три сестренки, старшая из них на 6 лет младше меня, младшая – на 10. Мать одна, всегда болеет, только за полгода перед моим призывом в армию после нескольких лет вынужденного перерыва, вышла на работу, чем немедленно воспользовался военкомат.
   Поэтому я сразу упал на кровать, никто меня не имел права трогать, лишь в редкие появления старшего лейтенанта Богомолова, командира взвода, я поднимался и уходил из помещения, чтобы даже косвенно не ощущать над собой никакой власти.
Один раз он все же вызвал меня для напутствия. Зная мой беспокойный характер, просил набраться терпения и досидеть в части эти восемь дней.
Беспокойство его было понятно, это была больше забота о себе. По нашей милости два года назад он не получил очередное звание, его однокашники давно были капитанами, один даже майором.Интересы совпадали, я искренне заверил его в этом.
   Три дня жил на кровати, даже пищу мне приносили в казарму. Отвлекался только на ругань с Петей Селезневым, который растерялся от свалившихся на него обязанностей и приходил за консультациями. Помня его коварное поведение, я гнал его на потеху всего личного состава.
Через два дня Петя не выдержал и ушел в запой. Стало совсем тоскливо. Но надо было держаться. Положение осложнялось тем, что друзья по забавам приходили по вечерам и передавали приветы от знакомых, которых встречали в самоволках и их приглашения.


   В армии много пороков: лодыри, пьяницы, наркоманы, игроманы, карьеристы, стукачи и т.п. Я относился к категории самовольщиков. Самоволки – тема особая. Это как клептомания. Сопротивляться бесполезно, можно лишь пытаться снизить размер ущерба. Этот порок может сочетаться с другими, это нормально. А вот если солдат одержим только жаждой самоволок – катастрофа. Для командования сей грех страшнее остальных, т.к. хуже контролируется (последствия печальны – от неполучения очередного звания командиром самовольщика до разжалования его, а то и судимости). Нечего говорить об отношении офицеров к заядлым самовольщикам. Но жажда приключений, слава, почет в солдатской среде, перевешивали.  Не встречал самовольщика добровольно отказавшегося от своего пристрастия.

   Однажды на первом году службы, после учебки, попал в лапы патруля на станции Оловянная. Под утро комендант гарнизона, красавец и повеса,  майор Шевчук, во избежание бунта вызвал машину для отправки до выяснения задержанных (их набралось десятка полтора) в местную тюрьму. Меня оставил т.к. я не представлял социальной опасности. Пока ждали возвращения машины, чтобы отправить меня на гауптвахту в собственную часть (18 км.), проводил со мной воспитательную беседу. То, чем он хотел пронять мою совесть, стало для меня предметом гордости.

- Смотри,-  сказал он, - в какой компании ты оказался. Все стройбатовцы, половина с уголовным прошлым, все рядовые, все 2го и 3го года службы, все пьяные. И ты – первого года службы, сержант, трезвый, артиллерист".

   Да, спиртное, за компанию, я пил за всю службу раза три. Не прельщало.
 
  Совратители не унимались. Пришел Коля Литвинов, сказал, что не по-человечески уезжать, не попрощавшись с друзьями и подругами, тем более, что это совсем несложно и совсем неопасно. Да и трусом я никогда не был. Коля решил идти, а что обо мне подумают те, с которыми я не попрощался, это не его дело. Тропы мне были известны, понятно, что Коля и километра не ушел от поселка, как обрел попутчика. Пятнадцать километров прошли часа за три, в 10 вечера были в клубе села Оловорудник.
  Здесь жила свояченица Пети-куска, с ее дочерью, Татьяной в числе прочих, я и шел прощаться. По правде, мог и не ходить, никто тут особо по мне не тосковал. А Танька - десятиклассница, на попытки ухаживания смотрела настолько недоуменно-удивленно, что становилось неловко. Попытки заканчивались.
   В клубе нас ждали вечные соперники - сельские парни. На этот раз их было четверо. На нашей стороне явное преимущество – солдатские бляхи и их незнание о нашей численности. Но напряжение в воздухе повисло. Ради чего все и совершалось. Все было нормально, кто-то принес настоянную на махорке брагу. Коля как всегда угостился, я как всегда отказался.
   Вышли покурить. К этому времени разведка местных установила, что резерва у нас нет и самый азартный и здоровый, с боевым кличем, зазвездил Коле в лоб. Колин лоб однажды даже при падении со второго этажа не пострадал. А этот удар лишь возбудил. Через пять минут оппоненты, с рассеченными бляхами головами, уже собирали по селу ополчение. Дело принимало серьезный оборот – мужики с вилами и кольями на защите родных чад, это не пьяные пацаны. Рванули мы через окно и сразу в соседний двор. Там в гору и ходу.

   К четырем утра пришли в часть. Прокрались тайными лазами на территорию. В казарме меня встретил замкомвзвода и сказал, что дважды приходил дежурный по части майор Черняков и распорядился при появлении отправить меня к нему.

  – А Коле?
  - Ему не надо, не заметил.

   Понятно, персональная охота. Причина крылась в истории годичной давности. В части за командирами линейных дивизионов закреплялся дивизион резервный, состоящий из комплекта техники, но без личного состава. Офицер нес  за его состояние ответственность в полной мере. Артиллерию запасного полка обслуживало артиллерийское отделение нашего взвода, а всю движимую технику наше отделение тяги.
   

   В течение года эта техника выборочно снималась с консервации и подвергалась осмотрам и испытаниям. А летом ее всю нужно было расконсервировать и снова законсервировать. Проверять состояние приезжало высокое начальство из штаба округа - у нас это был генерал-майор Козлов, не то начальник, не то заместитель начальника технической службы округа.
   За пушки обычно не переживали, какие там загадки – два колеса и труба на них (привет артиллеристам, обычно обижаются!), а вот тягачи можно было подготовить  по-разному. Если серьезно, то артиллерийскую часть командиры знали, это было их специальностью, а в технике они зависели от нас вслепую.
   Работа тяжелая, одни гусеницы разобрать, окунуть в расплавленный гудрон и опять собрать, чего стоило! Помимо этого все узлы и агрегаты нужно было защитить специальной тканью, пропитанной в масле. Сейчас с появлением полиэтилена наверное стало намного проще.
   Если для пушкарей показателем их квалификации и поводом для поощрений и наказаний были стрельбы, то для нас - качество подготовки и безотказности техники. Все фиксировалось. После консервации очередного дивизиона полковая комиссия выносила вердикт. Как правило, ставилась высшая оценка. Работали мы хорошо, я применял самый эффективный метод управления: «делай как я». Среди моих подчиненных было больше половины земляков-однокашников по допризывному обучению в ДОСААФ, кичиться положением было неприлично. Кроме того, это давало моральное право взыскивать с нерадивых по всей строгости, то есть по морде, общественное мнение было всегда на моей стороне.

   До нас еще сложилась традиция за каждый дивизион давать один отпуск. При отличной оценке командир дивизиона мог дать еще дополнительный отпуск. Чаще всего, это выполнялось. Но с майором Черняковым ( мы его звали Дима Черняк) эта традиция буксовала. Он дополнительных отпусков технарям не давал, видимо существовал лимит, который приберегался для своих пушкарей. Я же был заинтересован в том, чтоб поощрить своих тружеников. Сам я в отпуск не ездил, дома было не до праздников. Да и единственный приличный доармейский костюм родной дядька спер, когда приезжал в гости. Я про это узнал, когда удалось попасть домой в командировку. А щеголять в солдатском не хотелось. Но это я, а все остальные рвались и я, как мог, старался обеспечить.
   С Димой я решил просто договориться. Сказал, что комплектующих не хватает, но мы сами будем их изготавливать и за это надо бы ребят поощрить, хотя бы одним отпуском. Дима заверил, что отпуск будет, и мы радостно взялись за дело. Сдал он свой дивизион на «отлично». Когда дошло до наград, оказалось, что он имел в виду наш «законный» отпуск, а я его не понял. От такой наглости я на какое-то время дар речи потерял. Но что поделаешь? Кроме того, что майор, он еще и  при 120 кг собственного веса крутил на перекладине «солнце» и был кандидатом в мастера спорта по вольной борьбе. Фиаско. Все посмеялись, но мое самолюбие было задето не на шутку.

   Продолжение следовало. Зимой приехал генерал для инспекции. Здесь все козыри были в моих руках. Обычно  генерала сопровождали майор Кошуба и капитан Кирсанов. Выборочно снимались тенты, тягач осматривался, порой следовала команда заводить. Затем добродушный генерал хвалил «сынков», иногда похлопывая отеческой дланью по плечу.

  На этот раз все пошло не так. Дело в том, что мы за состояние техники отвечали в процессе подготовки до сдачи ее полковой комиссии. После этого за нее отвечал командир дивизиона. По большому счету, в данный момент нам было на нее наплевать. Мы могли еще и возмутиться в случае непорядка, дескать, мы ее сдали на «отлично», а кто-то нахалтурил. Конечно, такого быть не должно – к технике после комиссии никто никогда не подходил, даже ответственный командир, запаренный на основной службе. А зря, месть наша была страшной. Когда Дима прокатил нас с отпуском, мы попросту ободрали с его тягачей все, что требовалось для консервации, и укомплектовали этим следующий дивизион, чем облегчили себе жизнь. Генерала я, естественно, навел на его дивизион, и картина перед инспектором предстала непривычная и неприглядная. Таким я генерала никогда не видел. И слов я раньше от него таких не слышал. Когда перед ним стоял вспотевший майор, самым ласковым его названием было «обормот». И это все при нас! Насладились мы полностью.

   Такова предыстория. Но сейчас надо выкручиваться. Прежде чем идти на КПП, я зашел в расположение разведдивизиона, где размещались каптерки вспомогательных служб. Дневальным стоял молодой солдат, который онемел при обращении к нему столь легендарной в части личности и на все мои инструкции подобострастно отвечал по уставу: «Так точно!».
   Оказывается, я в 4 часа ночи вышел из своей каптерки и ушел из корпуса на улицу. Больше от дневального ничего не требовалось. Я пошел объяснять майору, что проспал в каптерке с вечера, пользуясь дембельским положением, поэтому отсутствовал в казарме. Легкий проступок, оплошность.

   Майор служил в армии не первый год. Он сразу поинтересовался, давно ли я страдаю лунатизмом, т. к. умудрился одновременно спать в каптерке и драться с местным населением в 15 километрах от нее, и нет ли здесь какой мистики. Я тут же «включил Швейка»: ответил, что лунатизму меня в армии не обучали, что это такое я не знаю, с Мистикой не знаком, а в драке меня нагло с кем-то спутали. Майору как-то нужно было скоротать ночь, он никуда не спешил и решил поразвлечься. Предложил мне сделку. Если дневальный подтвердит мои объяснения, то я с миром ухожу. Если нет, тогда два варианта: первый – он мне один раз врежет от - души и я ухожу, второй – он объявляет мне 10 суток гауптвахты и я тоже ухожу, но уже отбывать наказание.  Второй вариант автоматически продлевал мне службу до конца года. По первому, при кондициях Димы, меня могли только унести. С другой стороны, Оловорудник он мог приплести на всякий случай, сейчас дневальный подтвердит, что я был в каптерке и я пойду спать, а наутро расскажу сослуживцам о своем очередном подвиге. Поэтому я согласился на первый, считая, что переиграл майора. Он приказал вызвать дневального из разведдивизиона и  пошел встречать его сам. Окно в комнате дежурного, где я находился, было открыто, территория освещена, и я видел, как Дима шел с дневальным и густым своим басом утверждал:

  - Значит, он тебе приказал все это рассказать?
  Дневальный, видимо, почитал не только меня:
 - Так точно! 

   Дело пахло керосином…  Расположение КПП представляло собой коридорного типа здание с тремя комнатами справа от коридора и одной в торце, в которой я находился. В первой дневальные, вторая свободная для разных нужд, третья – для дежурного политработника. Политработник появлялся, когда хотел. Сейчас его не было, а жаль. Свидетель был бы не лишним, педагогические приемы майора мне решительно не нравились.  Двери не было, возле проема стояла тумбочка. Я решил в случае нападения толкать ее на майора, чтоб задержать, прыгать в окно и бежать на гауптвахту. Лучше самопосадиться, чем самоликвидироваться.

  Дима, довольный донельзя, пригласил меня в коридор на очную ставку для выяснения истины. Я отказался и выдвинул тумбочку. Он понял и начал меня стыдить за отказ от выполнения условий. Терять было нечего, я заявил, что пример беру с него,  и напомнил про отпуск. А зря, майор взревел (за тот случай ему было задержано очередное звание и отставлен перевод в другую часть на повышение) и кинулся ко мне. В этот момент прозвучал властный окрик: «Товарищ майор!».  На мое счастье пришел дежурный по политработе, он же заместитель командира части подполковник Битлер. Дима сдулся. Чуть не заикаясь, принялся оправдываться реакцией на дерзость солдата, в то же время как-то заискивающее взглядывая на меня. Я понял, что он в моей власти. Стоило мне рассказать про его условие и Битлер, согласно обычаям их серпентария, стал бы полковником, командир части в отставке, а Дима на гражданке. Ну, или что-то вроде этого. В этот момент мне его стало жаль. Он был у нас неоднократно судьей на соревнованиях по борьбе и до скандального случая у нас с ним даже были какие-то доверительные отношения, насколько это возможно при нашей разнице в положении. Я обострять не стал. Битлер ушел, мы стали исполнять все регламентные действия. То есть, исполнял он, а я сидел и ждал своей участи.

   Гроза для него миновала, и он сказал, что теперь наказание  будет по Уставу, но с максимальной строгостью. Характер давал себя знать – Дима опять развлекался. Позвонил дежурному по гауптвахте и потребовал прислать караульных с оружием для сопровождения нарушителя. Дело обычное, через три минуты прибыл первогодок узбек с автоматом. Дима спросил, зачем он пришел. Услышав, что его «командира послала», набрал караулку и спросил, почему отправлен один солдат. Потом спросил этого солдата, как он меня поведет, ведь я его через десять метров обезоружу и ликвидирую.

 - Ты знаешь, что он от вооруженного наряда во главе с капитаном в прошлом году ушел? (было такое, хотя и не настолько ужасно как преподнесено). Да он тебя как цыпленка скрутит! Ладно, веди.

  Эффект был достигнут. Идти метров двести по освещенной территории внутри части, но мой конвоир взвел затвор, снял оружие с предохранителя и повел меня, не приближаясь ближе трех метров.
   Я при полном дембельском параде, с килограммом значков на грудях, рельефной самодельной, для шику, бляхе, при часах. Все это на губе исчезнет, как и не было. И хоть до дембеля теперь далеко, лишаться этого блеска не хотелось. Возле казармы я попробовал уговорить узбека зайти, чтоб все это оставить в казарме, но тот был начеку.  Навел на меня ствол и приказал двигаться дальше.
  На мое счастье появился друг Санька Меншиков, сержант из батареи управления, откуда и был наряд в карауле, т.е. узбек был его подчиненным. Я объяснил, в чем дело, Санька приказал вести меня в казарму, но этот «служака», даже понимая, что завтра после смены из наряда, ему грозит немедленное возмездие, не подчинился. Ствол автомата гулял от меня к Саньке, маты не действовали. Тогда, чертыхаясь, я снял с себя все регалии и отдал их другу.
   
   На «губе» дежурным был лейтенант Бордовиков, парень года на два старше меня, разгильдяй каких поискать, часто маршруты наших самоволок и пути приключений младших офицеров пересекались, но они давали возможность нам исчезнуть без последствий. Он очень развеселился, зная о спектакле, разыгранном Черняковым перед узбеком. Деланно удивился, как это солдат сумел меня доставить, пообещал представить к награде, чем несколько смягчил его предчувствие завтрашней расправы. Отпустив караульного, предложил мне камеру на выбор. Опять два варианта: сержантская, где не работают, но и выходят только на два часа в сутки на прогулку или солдатская, из которой водят днем на какие-то работы. Я выбрал второй, рассудив, что выводить меня будут, но работать никто не заставит, а свободы больше.
   Как во всех приличных романах дверь за мной захлопнулась, звякнул засов, тут же обложили за то, что нарушен предрассветный сон и я лег на свободные нары в 8-местной камере. В шесть часов подъем, поздравления от сокамерников, зарядка и ожидание завтрака. Наконец команда:

 - Дежурный, за бачками на выход!

   Дежурным на «губе» считался всегда младший по призыву или новопосаженный. И тут оказалось, что молодых в камере нет. Начальство их в этот дембельский период не сажало, т.к. они и потом успеют отбыть отсроченное наказание, да и опасность для части представляют меньшую. Я попробовал заявить о своей крутизне и звании, на что получил резонный совет переселиться в сержантскую камеру. Делать нечего, пришлось идти. Но когда после завтрака оказалось, что бачки надо уносить и пол в камере мыть, тут моя аристократическая натура не выдержала – служба становилась невыносимой и унизительной.

  Перед выводом на работы я спешно организовал совещание, на котором постановили срочно заполучить в камеру хоть одного молодого. Сделать это поручалось мне и моему сослуживцу по взводу Толе Потруху. Чем раньше мы это сделаем, тем скорее облегчим всем дембельскую участь. Накоротко обсудили, как это исполнить.
   Учитывая, что молодых за мелкие проступки не сажают, следовало подвести жертву под тяжкий, на грани преступления, проступок. И решено было, не затягивая дело сажать караульного, который будет выводить на работы. Нарушение в наряде, да еще и с оружием, каралось неукоснительно.
   Третий раз за утро загремел засов, прозвучала команда на построение для выхода на работу. Воинство выбралось в коридор. Вид у всех был еще тот, пикантность придавали бушлаты и шинели без ремней.  Форма советского солдата была настолько продумана, что стоило убрать одну деталь и подтянутый, молодцеватый красавец сразу превращался в задрипанного охламона.
   Не повезло на этот раз Коле Захарову, которому выпала честь вести нас на работы. Он был всего на полгода младше призывом, после нашего отъезда становился дембелем. Парень хороший, человечный и нам с Потрухом было его искренне жаль. Но еще раз увидеть сочувственные взгляды караульных, когда ты моешь пол, и подумать, что об этом будут рассказывать в курилках, было смерти подобно. Посему коллективное решение нужно выполнять. Что нам это удастся, мы даже не сомневались, оба были мастерами импровизации.
 
 Персона же Толи Потруха заслуживает особого внимания. Сказать, что он приметный – это ничего не сказать, Рост два метра, два сантиметра. При этом согбенный стан и плечи четырнадцатилетнего подростка. Шинель ему была по колено, а рукава до локтей. Харизматичность обеспечивалась эрудицией и многочисленными талантами. Основные вехи его двухгодичной службы: около 300 дней санчасти и госпиталя ( на службу попал после изгнания со второго курса мединститута, знаний  для симуляций хватало), около 100 суток - гауптвахта, три вынужденных отпуска в родной Свердловск, остальное в самодеятельности и подшефной школе. Числился химинструктором части, приучил всех обходиться без себя.
  У нас во взводе было два таких самородка и они быстро нашли общий язык. Второй- Боря Трифонов. Внешне полная противоположность Толе – рост 149 см. (в армию пошел добровольно, т.к. ниже 150 не брали), фигура квадратная. Если Толя одного раза на перекладине не мог подтянуться, то Боря выжимал по две двухпудовых гири в каждой руке, а «солнце» на перекладине крутил без страховочных ремней. Шинель ему была до пят, рукава до колен. Они сразу стали неразлучными, привлекая к себе внимание на контрасте, подчеркивая, таким образом, достоинства друг друга. Антиподы эти стояли всегда рядом и, когда я их осматривал на вечерней поверке, а осмотр внешнего вида начинается с сапог - было ощущение, что там, где Боря кончается, Толя только начинается. И на «губу» угодили вместе. Я был свидетелем их несчастья.

   В гарнизон привезли цыганский ансамбль. Выступать он должен был в нашем Доме культуры, который один и для личного состава и для гражданских, если можно так назвать офицерских жен и их детей. Малочисленное местное население там не бывало. Мест в ДК было больше, чем гражданских и посещения мероприятий солдатами поощрялось.
  Мы купили билеты и направились в зал. На входе стоял лейтенант Дробышев, занимающий какую-то должность по культурной части и помогал контролерам отсеивать безбилетников из числа солдат. Когда мы подошли, меня пропустили, а Толю с Борей лейтенант остановил и сказал, что этим клоунам в ДК делать нечего, опять что-нибудь отмочат. Дискриминация явная, билеты на руках, ребята возмутились. Боря начал кричать на каком-то непонятном языке, чем привлек всеобщее внимание (парочку эту знал весь гарнизон, и военные и гражданские).
  Оказывается, до армии он бродяжил два года с цыганским табором и его просто обязаны пропустить к соплеменникам. Дробышев после такого объяснения весь взъерошился, завизжал, что тем более не допустит:

 - А то ты там соревнование с артистами устроишь!

  Боря после этого перешел исключительно на цыганский язык. Народ толпился в фойе, в зал идти никто не хотел. Кто-то из подошедших старших офицеров быстро выставил дебоширов на улицу, не вникая в суть дела, а лейтенанта назвал размазней. Все успокоились и вошли в зал.
   
   Цыгане начали петь свои романсы, народ еще местами посмеивался, вспоминая инцидент. Но от этой сладкой парочки простыми приемами отделаться было невозможно. Как всегда, не имея злого умысла, ради восстановления моральной справедливости (и материальной за билеты), они все же решили посмотреть концерт. Пробрались со стороны уборных и хозяйственных помещений и попытались смотреть сверху, воспользовавшись недоработками строителей столетней давности.

  Дело в том, что когда поднимали сцену, над ней не сделали, как следует потолок, времени не хватило. Накидали на балки досок, половину не прибили, оставили на потом, да и забыли, благо из зала эти  щели не видно. Наши меломаны про огрехи строителей не знали.

  И когда уже про них все забыли, Толя неосторожно наступил на свободный конец доски и полетел сверху прямо на цыганский хор. Боря схватил его за ворот и стал тянуть обратно. Тот, при своем росте, сапогами сучил над самыми головами артистов. Зал взревел. Какой-то бородатый цыган стал подпрыгивать, пытаясь достать Толю. Боря опять перешел на цыганский язык. В это время он сорвался с балки и оба полетели вниз. Толе лететь было недалеко, когда он оказался на сцене, цыгане, пораженные его гигантским ростом, кинулись врассыпную. Воспользовавшись суматохой, Толя рванул через сцену, но ушел недалеко – в туалете его заблокировали и сдали патрулю. Боря, сгруппировавшись, как цирковой акробат, сделал после приземления сальто и начал пересекать сцену. Азартный бородач, обманувшись его маленьким ростом, попытался перехватить. Боря на том же языке что-то яростно крикнул,  и сшиб цыгана с ног. После чего исчез. Его взяли в казарме.

   При оформлении бойца на гауптвахту ему заполняют формуляр, в котором отражается проступок, срок и он это должен на ежевечерней поверке оглашать при перекличке. В армии стараются скрасить будни как могут. Двухметровому Толе за то, что упал на цыган, написали «мелкое хулиганство», а Боре за то, что сшиб цыгана с ног – « бандитское нападение». Так они и рапортовали. Срок, впрочем, дали одинаковый.
   Вот с таким персонажем шел я сейчас, прямо скажем, на неправедное дело. Напросились мы с Толей на работу в тот же злополучный ДК таскать на крышу опилки для утепления. Толя сразу вошел в роль и плелся унылый, расстроенный ни с кем не разговаривая. На вопрос Коли я сказал, что такие вещи понятны только дембелям, но лучше его не трогать, и на крышу я с ним идти побаиваюсь. Ему что-то из дому написали, как бы он с горя сверху не сиганул - дурак же. Сердобольный Коля, на свою беду, стал сочувственно выспрашивать у Потруха  причину его настроения. На это получил ответ, чтоб автомат держал от него подальше, а то мало ли. Терять ему теперь нечего, невеста написала, что если он через неделю не приедет, то она выходит замуж. А как он приедет, если ему еще сидеть 12 суток, да потом пока отпустят?
  В армии это беспроигрышный способ спекуляции. Толя в глазах нашего охранника сразу приобрел ореол мученика, и он старался утешить его как мог. Даже, рискуя получить нагоняй, не стал отправлять нас на крышу, во избежание эксцессов. Так мы валяли дурака,  до первого утреннего 10-часового киносеанса. Показывали только что вышедший на экраны страны широкоформатный цветной фильм «Свадьба в Малиновке». Толя совсем затосковал, по небритым щекам его потекли настоящие слезы. Конвойный всполошился, стал предлагать какие-то свои варианты, но безрезультатно, истерика нарастала.
  Тогда я предложил отпустить его тайком в кино, может быть отвлечется. После некоторых нравственных мучений, не в силах смотреть на страдания товарища, Коля согласился. Но Толя, закатив очи к небу, патетически воскликнул:

  - Да что ж я, совсем сволочь конченая, что ли? Как я могу один, без товарища развлекаться, лучше удавлюсь!

  Угроза суицида подействовала, морально изнуренный, Коля сдался. Я предложил нехитрую схему спасения пострадавшего. Коля должен встать возле портьеры в фойе, его там никто не увидит (с автоматом показываться опасно), все уже в зале и фильм начался. А мы, встанем за портьеру с другой стороны, и будем смотреть через дверной проем. Минут десять посмотрим и выйдем. Почему-то Коля поверил, что этого времени хватит, чтобы погасить в Потрухе любовную горячку. Хотя времени на обдумывание мы ему не давали, к тому же он нам сочувствовал. Дембеля все-таки.
   Так и сделали, то есть Коля встал в фойе, как придурок, с автоматом, а мы сразу ушли в зал на свободные места. Караульный забегал как курица, растерявшая цыплят, один в громадном помещении, еще надеясь на благополучный исход. Мы прошли вперед, когда с экрана прямо на зрителей неслась разудалая тройка, с развевающимися лентами в гривах, «пана атамана Врического». Сели и стали наслаждаться. Я широкоформатный цветной фильм видел впервые.
   В это время в фойе развивались вполне предсказуемые события. Все тот же массовик, лейтенант Дробышев, решил проверить подопечный ему очаг культуры и оторопел, увидев в фойе воина с автоматом, заглядывающего в темный зал. Сейчас бы он решил, что это террорист, выискивающий жертву, но тогда таких страстей еще не было, и он правильно оценил обстановку: опять какая-то очередная проказа! Подкравшись, он выхватил у Коли автомат и начал выяснять:

 - Что ты здесь с оружием делаешь?
 – Арестованных охраняю.
 - Каких арестованных, где они?
 - Потруха с Ухорезовым, в зале.
 - Почему в зале?

   Ответы у бедного Коли закончились. Фамилии арестованных многое пояснили лейтенанту. КПП был рядом, Дробышев отвел туда незадачливого стражника, сдал его дежурному по части, все тому же майору Чернякову, смена еще была прежняя.
Майор, наверное, пожалевший, что связался со мной, вызвал другого караульного и пошел в ДК выуживать нас. ДК был гарнизонный и правила  поведения в нем были приличными условно, в соответствии с боевой обстановкой. Майор оставил караульного в фойе, сам прошел в кинобудку,  остановил фильм и объявил через мегафон:

 - Арестованные выйти из зала!

Представьте картину - темный зал, кино, сотни три людей. Какие арестованные, что происходит? Гробовая тишина.
 
- Я повторяю, арестованные, выйти из зала!

   Мы с Толей вжались в кресла, неизвестно на что надеясь. Сверху громовым голосом:

- Потрух, Ухорезов выйти из зала, иначе я включаю свет!

   Зрителям ничего не надо было пояснять, фамилии говорящие. Такого хохота на просмотре фильма «Свадьба в Малиновке» не было ни в одном кинотеатре страны.
   Выжидать было нечего, если включат свет, то Потрух и сидя выдаст своим ростом. Поэтому мы встали и пошли на выход сопровождаемые восхищенным гомоном присутствующих.

  Вина наша была ничтожна, нас подневольных, в кино привели. Коле дали 15 суток, а нам за плохую работу по трое. Когда нас привели на «губу», Коля уже домывал пол в коридоре. Мы вместе посетовали на судьбу - злодейку. И только вечером, Коля прозрел, когда понял, что он теперь вечный дежурный. Но мы его утешили, ведь его дембель еще не наступил.
   А нас с Толей домой отпустили с последней партией, 6 декабря. До этого держали на «губе», добавляя по несколько суток, за явные и не очень, проступки.
   Так всем было спокойнее.