ИЗОбыли или прогулки по садам моей души сборник пр

Будущее началось сегодня

Это был мужчина высокий, средних лет, с открытым лицом, по имени … впрочем, разве имя определяет историю, скорее история определяет и обозначает имя. Говорили, что его зовут Клон. Но я сомневаюсь, нарицательность слова «клон» слишком очевидна, так что назовём мужчину просто и доступно, а именно – господин Эн. Итак, не осматриваясь, господин Эн уверенно вошёл в вестибюль трёхзвёздной гостиницы, катя за собой малых размеров чемодан с металлической отделкой по всем восьми углам его ладного корпуса. Должен сказать, что я его сразу узнал. Не чемодан конечно, а владельца чемодана. Сказав, что он был господин Эн, значило ничего не сказать о человеке. В вестибюль трёхзвёздной гостиницы вошёл один из выдающихся, а на самом деле самый выдающийся учёный нашего сегодняшнего да и завтрашнего мира. Я узнал его сразу, поскольку наше агентство однажды осуществляло негласное охранное сопровождение господина Эн в его поездке на какой-то учёный конгресс. Кстати, разрешу себе представиться – тогда я был ещё агентом Агентства по охране порядка, коротко АПОП. Оглядываясь,  вижу, как я сижу в вестибюле, в стороне за кофейным столиком и попиваю крохотными глотками виски с содовой, ожидая прихода некоего отступника, чей след был вчера утерян, но который по наводке осведомителя должен появиться в этой же гостинице. Отступника, если он появится, я узнаю сразу по имеющейся у меня фотографии. Зрительная память у меня отменная. Поскольку я был нумерованным агентом низшего разряда, то в мои функции входило немедленно сообщить в диспетчерскую АПОП’a о появлении отступника и тем и ограничиться, завершив таким образом свою агентурную миссию. А когда-то до того времени, о котором и идёт рассказ-пересказ мой, я ведь был третий по рангу шеф АПОП’а, но был разжалован за провал операции по задержанию опасного отступника, успевшего пересечь городскую черту. Переступив городскую черту, он обретал неприкосновенность согласно межгородской конвенции по правам отступников. Разжалование в низший агентурный разряд меня вовсе не огорчила. Я не страдаю ни комплексом неполноценности, ни комплексом неоценённости, поскольку я отношусь к тому типу людей, которые знают себе цену, а потому знают и отмечают собственные слабости и достоинства и как следствие свои возможности. Моя блестящая память, умение быстро оценить обстановку и принять правильные решения, моя склонность к ассоциативному и одновременно к аналитиче-скому мышлению при полном отсутствии тщеславия и честолюбия позволяли мне не мучиться сторонними оценками, как моей личности, так и моей деятельности. Ведь вне зависимости от общественной категоризации личности всё моё оставалось при мне. Более того, признаюсь, что в меру своей информированности, уже став простым безымянным агентом, я обнаруживал в деятельности АПОП’а приличные изъяны, и прежде всего при принятии решений в оперативной работе. Но хватит о себе, хотя любой рассказчик ох, как обожает сказывать всякое о себе любимом. Возвратимся в вестибюль трёхзвёздной гостиницы, где я сидел в ожидании отступника и куда вошёл господин Эн в сопровождении ладного чемоданчика на колёсах. Но не успел господин Эн отойти от стойки портье, получив ключ от заказанного номера, как меня осенила с глотком виски шальная мысль о связи прихода ожидаемого отступника с посещением господином Эн гостиницы. Я не собирался о моей неожиданной идее сообщать в диспетчерскую АПОП’а. Тем более что подобное расширение круга своей ответственности было бы нарушением уставного положения об обязанностях пронумерованного агента. Да и сама идея о связи между господином Эн и отслеживаемым отступником  настолько  увлекла  меня, что я просто  позабыл на время о существовании АПОП’а. А когда в вестибюль   гостиницы с тремя звёздочками над парадным входом вошёл тот, которого я выслеживал, я и вовсе отключился и не сообщил в диспетчерскую о его появлении и, подталкиваемый профессиональным сыскным любопытством последовал за ним, не опасаясь быть узнанным, поскольку моё лицо, да и весь я, какой есть, никогда нигде не засвечивался, будучи абсолютно непубличной личностью. Вскоре тот человек, что был отступником, остановился у двери в номер 111 «А». Моё предположение полностью подтвердилось, когда отступник постучался, и я за открывшейся дверью увидел господина Эн, приглашающего жестом руки того, кого я выслеживал, войти. Затем дверь захлопнулась и была закрыта на недвусмысленные два оборота ключа. И вот тогда я призадумался, а какой же интерес их объединяет. Дело в том, что я, как и требовало уставное положение об обязанностях пронумерованного агента, не посвящался в содержание и степень тяжести отступнической деятельности или поступка выслеживаемого. Но я быстро отрешился от неуместной задумчивости и включил всю имеющуюся у меня агентурную технику по прослушиванию и даже отслеживанию видео ряда всяких подобных скрытных встреч и сходок. И представьте, что тот, которого я ожидал, оказался самым продвинутым хакером по подрывам будущего. Тогда мне всё стало ясно, в чём их общий интерес. А заключался он в том, что подрыв хакером будущего был чрезвычайно интересен для господина Эн. Ведь таким реальным, а не компьютерно смоделированным способом он мог проверить   свою модель поведения будущего, его траекторию и сшивку с настоящим, а главное увидеть, узнать, как оно, это будущее поведёт себя при случайном, немотивированном, но мощном структурном воздействии. Конечно, всё это воздействие из настоящего должно будет сопровождаться потерями, не малыми, потерями и людскими и материальными, как в текущем настоящем, так и в будущем. Более того, станут возможными перескоки в будущее с одной траектории на другую, и даже может оказаться возможным фазовый переход в покинутое прошлое. И все эти изменения будущего объединялись в соответствии с современными теоретическими представлениями в такое свойство, как цветность будущего, в широком спектре цветовой гаммы. Но что поделаешь, господа воображаемые слушатели и потому как бы мнимые, зазеркальные, ведь и господином Эн и Хакером управляла и направляла заданная им от рождения потребность, влечение, энергетически наполненная склонность нарушать границы, означенные сегодня. У господина Эн – это неумолимая и скорее неутомимая склонность выходить за  рамки, за границы наличных, хорошо логически уложенных непротиворечивых представлений, обычно о такой склонности принято не без пафоса говорить как о склонности к познанию. Что касается хакера, то это была одарённая свыше склонность выходить за рамки допустимого, разрушая то, что ценится сегодня. Вот так и сошлись в номере 111 «А» под сенью трёх гостиничных звёзд два отчаянных человека и решили совершить подрыв будущего. И подрыв произошёл. Жертвы последовали незамедли¬тельно. Буквально в «сегодня», я не имею в виду конкретный день с конкретной датой, стало врастать новое будущее. И то, что оно было новым, а не то, которое должно было сбыться, никто никогда не узнал. Даже АПОП со всей своей мощной техникой и агентурной сетью. И только я, стоящий в стороне, и те двое знали о случившемся. Конечно я не стоял в стороне, как в театре за кулисами, но я молчал. И вот я сижу спустя время у себя на даче, на веранде, сижу в любимом кресле-качалке из китайского бамбука, попивая крохотными глотками виски с содовой, и то ли размышляю, то ли беседую с самим собой, с тем «собой», что видится по ту сторону трельяжного зеркала. И конечно мысли мои вертятся вокруг подрыва будущего. Да «сегодня» начались жертвы, да привычное настоящее разрушалось новым будущим, которое сотворили те двое. Это будущее имело совершенно другой цвет, отличный от того, что определённо ожидался. Но разве, говорит с сомнением моё якобы зеркальное отражение, разве кто может сегодня сказать, какого цвета будет новое будущее, порождённое подрывом, будет ли новый цвет сравнительно лучше или хуже. И я отвечаю, что да, никто, никто не предскажет и даже не задумается, ведь никому не ведомо, что подрыв состоялся, кроме тех двоих и меня. Но ни они, ни я не предсказатели. Только цвет, только он изменится. И тогда очень может быть господин Эн постигнет, как управлять цветом будущего. И вновь некто, стоящий в стороне подальше, чем я, засомневавшись, говорит, разве от того игра не стоила свеч, разве этого мало, чтобы оправдать случившийся волевой, направленный подрыв. Тут я встрепенулся, услышав очередные сомнения посторонника. Я восклицаю, кто сказал «оправдать»? Разве судимо то, что нарождается, разве судимы те, кто нарождают будущее по своей ли, по чужой ли воле, разве так уж отступно быть на этой земле посланником будущего. Так думал и думаю я, сидя на дачной веранде в любимом бамбуковом кресле-качалке, попивая крохотными глотками виски с содовой. Думаю и знаю, что все рассуждения от ничегонеделания, от полного отрешения от всяких дел, за которые надо отвечать. Ведь за упущенного отступника, я был исключён из АПОП’а с лишением права заниматься агентской деятельностью на энное количество лет. А неопределённое число лет означало, что в первый день каждого года я обязан был являться в контрольную комиссию АПОП’а, которая и решала, продлевать ли лишение прав на агентскую деятельность или закрыть это лишение. Должен сказать, что каждый новый год я ожидал с некоторым волнением, потому как, вовсе не желал прощения и возвращения на службу. Я привык, очень привык быть никем, я отвык от службы, от служения кому-то или чему-то и доволен этим абсолютно. И теперь я прислуживаю только себе.

Москва, май 2011 год.
 










ИЗОбыли
 

6 декабря.
- ИЗОбыли или ИЗОбыль это нарисованные очерками букв или прочими знаками «были».
- Значит это начертательная геометрия «были»?
- Точно сказано.
- А где содержание?
- А содержание в головах посетителей.
- И всё-таки были ли эти «были»?
- Были ли они в подневной жизни или в воображаемой,  разве это так важно.
- Хорошо, пусть так, ну а что же с мыслями, как быть с ними?
- Что мысли?
- Ну, причастны ли они к «былям»?
- А как же! Разве бывают «были» без мыслей.
- Хорошо, положим, ну а когда можно будет посетить выставку страниц с начертательными «былями»?
- Вопрос душевный, отвечу после зимы.
- Значит, после дождичка в четверг.
- Точно, даже в пятницу, в не-дельную  голубятницу.
До встречи, господа, до встречи.
«Хотя, кто знает, где она начинается и где кончается, может она уже началась», - так подумал я, и поблагодарил себя за авторское с-терпение, есть ведь глагол «стерпеть».


7 декабря.
Сосны. Море. Песчаный берег. Песок цвета луны на восходе. Коровы. Бродят вразнобой. И ни души человеческой. Одни коровьи. И море далёкое. Хотя возьми и дотянись рукой. Не приманчивое. Само по себе. А небо зеленоватое от раннего утра красиво так, что  не верится, а есть ли оно. Не сон ли это. Чужой. Я всегда был не в ладах с красотой. Неуместность. По-читаемость. Именно читаемость. Конечная остановка. Надо выходить. По-кинуть. Что? Кого? Себя? Ничего, никого и тем более себя. А пройти мимо. Ну хотя бы снимите шляпу. Говорят возмутительно по-читатели. Хорошо, пожалуйста, сниму шляпу, которую никогда не носил, если красота требует жертв. О! Не дурно кем-то сказано. Я на песчаном берегу. Среди сосен и коров. Один. И ни души человеческой, одни коровьи. Они смирительны и беспечны. И моя душа смирена, как эти сосны в это безветренное утро, раннее пре-раннее. А море и небо скоро возвратятся, возвратятся из чужестраний.
«Это было там, на юге, на Кавказе, когда спускаешься с большого Кавказского хребта к морю, когда покидаешь «вчера» и не вступаешь в «сегодня» и тем более в «завтра», потому что все дни остаются по ту сторону хребта, что плотиной сдерживает потоки дней», - подумал я  и не воздал благодарения самому себе, дарения ещё предстоит заслужить, не смотря на авторское с-терпение, кстати говорят, с-терпение и труд всё сотрут. Или я ошибаюсь?

8 декабря.
Оглядка. Первый шаг к возвращению. Кто сказал, что возвращение плохая примета. Эта примета плохой памяти и сладостной призадумчивости. Оглядка. Первый шаг к возвращению к себе, к тому, кем был, к тому, что было, чтобы взять возвращённое в дорогу, по которой идёшь. Так я нашёл оправдание. Оправдание к возвращённому слову. И это слово стихия и рядом стих. Когда-то в каком-то прошлом я любовно пообщался с этими словами. Натворил короткое сочинение, сложенное из них. И вот вновь они рядом. Рядом из прошлого, которое оказывается шагает со мной в будущее. Кстати, не оно ли будущее отбирает в дорогу самое-самое. Но это так, налетело порывом ветра, кратким и скончаемым. И я говорю себе, «не отвлекайся». Два слова, стихия и стих, два слова. Встреча. Слова, вызывающие улыбку своим напоминанием, что я «есть». Прикосновения к ним. Трогательны. И сколько взаимности. Слово стихия мне напоминает, что оно происхождения давне – не древне – а именно – давнегреческого, что оно начало, что оно неразделимая исходность, которыми слагаются все сложности и осложнения. А слово стих, слово, порождённое от слова стихия но без «и» и без «я», есть мерная, размерная строка, то, что отличает по очерку своему, по звучанию стих от обычной речи. И вот представьте, стих один, второй, третий и ещё и ещё складываются в стихо-творение, в творение стихов. В творительность, побуждая к ней, к творительности по образцу и подобию.
Эти два слова.
Из них складываются доли прошлого, звучания настоящего, и очерки будущего.

9 декабря.
- Куда ты, спросил незнакомец, приближающийся к зеркалу. – Я ухожу, ответил тот, к которому обратился незнакомец. – Как ты можешь уходить, когда ты моё отражение. – Твоё? Удивилось возможное отражение, и, усмехнувшись, посоветовало, ты лучше погляди на себя, скорее это ты моё отражение. – Но ведь и я усмехнулся, настаивал на своём незнакомец. – Усмешка не принадлежит одному тебе, заметило объявленное отражение. Есть усмешка моя, и есть усмешка твоя, твоя, она ведь завтрашняя. – Значит ты моё прошлое отражение, удивился незнакомец. – Я не знаю, что такое прошлое, я есть я, а ты лучше покрась глаза, а то они у тебя выцвели.
Незнакомец сел на табуретку, что стояла перед зеркалом. Якобы отражение продолжало стоять. Незнакомец замахнулся на зеркало, но вспомнил, что разбитое зеркало чёрная примета. Объявленное отражение в ответ тоже замахнулось, но во время остановилось. Значит наступило завтра, подумал незнакомец.

10 декабря.
Это не был сон. Хотя сосед утверждает, что это был сон, но не сон в летнюю ночь. Дело в том, что сосед в прошлые и дошлые времена преподавал литературу в педагогическом училище, зная и любя, знал и любил Шекспира, будучи не в состоянии любом, включая нетрезвое, произнести хотя бы одно английское слово. Но я, не споря с соседом, а молча, допивая чай без варенья и без сахара, сосед страдал облегчённым диабетом, глядя на соседскую улыбку, уверенную в собственной правоте, не согласился и говорил себе, это был не сон, это не был сон. И я не говорю, как принято, хотите верьте, хотите не верьте, я говорю твёрдо – верьте, потому что  и с вами с каждым такое может случиться. Так вот как-то вечером, а может это было утро, но не важно когда, важно, что это был я, и стоял я в метро на платформе в ожидании поезда. Поезд задерживался, однако я не спешил и потому не обременял себя нетерпением. Наконец, медленно, лениво вылезая из тоннеля, подошёл поезд. Остановился. Состав оказался порожним. Передо мной стоял вагон без единой пассажирской души, на платформе тоже никто не просматривался, кроме меня. И когда состав после минутной задумчивости открыл двери вагонов, на платформу вбежал некий тип, размахивая однодульным пистолетом, выкрикивая на бегу «всем не с места, руки за голову», и влетел в пустопорожний вагон, едва не смахнув меня с пути. И стоил ему очутиться в вагоне, как двери захлопнулись, сомкнулись створки их накрепко. Поезд решил сдвинуться, но лишь дёрнулся, остановленный стоп-краном, вздрогнул, как от зубной боли, я вдруг ясно, совершенно ясно, увидел, что вагон-то был не пуст. Да-да, не пуст. В нём сидели и стояли люди, которых обычно называют «граждане пассажиры». Что было дальше с поездом, я не знаю. Потому как тогда же ко мне подошли двое мужчин в чёрных шляпах и под ручки вежливо вывели с платформы. По дороге мы успели побеседовать. Вот расшифрованная запись этой беседы.
- Куда меня ведёте?
- На улицу, на свободу, подышать воздухом.
- Воздухом? Свободы что ли?
- Ну, это вы слишком, просто воздухом, а свобода, уважаемый, там где нет чего?
 - Вы меня спрашиваете?
- Ну что вы, я себя спрашиваю и друга моего, как, друг мой, ответишь?
И «друг мой» хрипло ответил:
- Где нет стен, понимаете, сте-эн, а там внизу это же каземат.
- Положим, а что дальше будет?
- А дальше? Дальше идите, уважаемый, на все четыре стороны.
- А там, там, скажите, что там внизу творится?
- Где – там?
- В метро.
- В каком метро?
- Да в этом, из которого вы меня выводите?
- Никакого метро нет и не было.
- Как так, как не было, а человек с пистолетом, а пустой вагон с этими, ну, с пассажирами вдруг?
- Вы что-то путаете, идите лучше проспитесь, вам необходимо отдохнуть и забыть, понимаете, за-быть, уважаемый.
- Что? Даже вас?
- А почему бы и нет, жизнь спокойней будет, а вот и пришли.
- Кстати, вы не хотели бы прокатиться на кабриолете, сказал напарник. Он же друг с хрипловатым голосом и кивнул в сторону микроавтобуса, что стоял возле подземного перехода. То была маршрутка, на которой я каждый день возвращался домой. Как она очутилась там, я до сих пор понять не могу.

11 декабря.
Она была прекрасна. Если бы, если бы она не была занята. Она, да была, и была прекрасна. Если бы не её интерес. Если бы, если бы. Сколько этих «если бы» наберётся. Она была не просто прекрасна, она была не словом, а прекрасна навсегда. Если бы, если бы не жизнь, в которой она существовала. И всё-таки она была прекрасна. А может именно потому, что жизни наши, жизни моего и её существования были связаны союзом «если бы». А встретились мы с ней странно. Сегодня кажется вовсе не случайно, а свершеньем чей-то воли, но что нам суждения сегодняшние, прошлое неизменно и мотивы у него свои, а не наши. Однако я отвлёкся. Подобной склонностью я болен от рождения. Итак, мы встретились в Праге. Я был в те майские дни на очередной европейской конференции по физике плазмы, той самой плазмы, которая по остроумному выражению одного из физиков доведёт до маразма, и до сих пор доводит. Правда,  в те далёкие дни я был ещё далёк от признания в маразме. Но так или иначе, я был в Праге. И это главный факт в моей биографии тех дней. И встретились мы на Карловом мосту через Влтаву. Я шёл от «жидовски место», а она к нему. И где-то на середине исторического моста мы, как два поезда в школьной задаче встретились. Я проходящим взглядом отметил про себя незнакомку, отметил и подумал, «прекрасна». И в этот же самый миг время остановилось, не моей ли мыслью остановленное, не слово ли «прекрасна» вспыхнуло красным светом на пути времени. А всё потому, что незнакомка, поровнявшись со мной и не сбавляя прогулочного шага, поздоровалась со мной, сказав с лёгким акцентом «здравствуйте».  В ответ не знаю почему, возможно с чьей-то подсказки я сказал «да, спасибо, здравствую». Она заулыбалась, помотав головой, и воскликнула, «нет, вы прелесь», именно без «т». И мы остановились. А дальше, дальше не помню, что и было, а если и помню, то обрывочно, как часто бывает после вчерашней выпивки или наскучившего застолья. Помню, как она вспоминала, где же меня видела, «В Венеции?», нет, «ах, в Вене, вы ещё были в рыжем костюме». Я в ответ шепнул, «только во сне». Было ли прощание? Нет, его не было. Вместо прощания я сказал, «вы были прекрасны». Она ответила. Но голос её заглушил грохот трактора, проезжающего мимо. Вслед за трактором время пошло, побежало своим чередом. Да, она была прекрасна. Если бы, если бы.

12 декабря.
Я встречаю. Наконец встречаю. Не провожая. Хотя, если метко-и-мысленно раздуматься, разве наша жизнь не есть сплошное провожание, не успеваешь даже выкрикнуть «до свидания», а то и обрезать – «прощай». Итак, я встречаю. Встречаю дядю на Курском вокзале. Платформа номер 4, скорый поезд из Еревана номер 34, вагон 5, мягкий, очень мягкий. Дядя ездил всегда с комфортом. Возвращался из отпуска, в который наконец решился посетить покинутые давно родные места, одни в Армении, другие в Грузии. Человек он был необычайно интересный не только потому, что знал многое о многом. Странностью в общении, будучи простым, непринуждённым и в то же время ритуальным, порой ироничным к самому себе. А смех его от души мог развеселить самого мрачного скептика. Одевался дядюшка не вызывающе, но со вкусом. Был холост, но всегда ухожен. Вот таким был мой дядя, которого я встречал на Курском вокзале. Кстати, дядя в молодости несколько лет провёл в Америке, в соединённых штатах на заводах Форда, осваивая потогонную систему фордовского конвейера, чтобы потом применить её в СССР. Может и поэтому его внешний вид и манера держаться, впрочем гордая посадка головы, она  была у него от рождения, выделяли ещё ярче в нём необычного и даже ненашего человека. Помнится юношей я про себя удивлялся, мол, отчего его до сих пор не забрали, скажем за неправильно поставленный с прищуром взгляд. Может от того, что был он профессионалом высокого класса. А звали дядю – дядя Сандро. Назвали его так задолго до того, как появился на литературный свет герой господина эФ. Искандера. И вот я встречаю. Нако¬нец не провожаю, а встречаю. Вот и поезд показался. Нехотя подкатил к платформе и остановился. Место я выбрал точно. Передо мной мягкий вагон номер 5 к моим услугам. И представьте, стоя в дверном проёме рядом с проводником встречает, да-да, не я, а именно он, дядя Сандро встречает меня. Скоренько сходит по ступенькам на платформу, с распростёртыми объятиями склоняется ко мне, громо-и-гласно восклицая, «дорогой, дорогой, как я рад тебя видеть». Я пытаюсь прихватить чемодан, который аккуратно спускает проводник, но дядя Сандро властным жестом запрещает, «нет, где тут носильщик». Проводник махнул рукой и тут же рядом – носильщик с тележкой. Я говорю дяде, мол, донесу чемодан, он с нарочитой строгостью смотрит на меня, «ни за что, там ещё две корзины с фруктами, одна племяннице, другая – тебе». Я попытался пробубнить «ну, дядя Сандро, зачем», но дядя, не обращая внимания на моё вялое причитание, скомандовал носильщику, «давай, уважаемый, вперёд». И двинулись мы следом за носильщиком, стараясь не отстать от него в толчее выходящих с платформы. Дядя поинтересовался, как мама, папа, как племянники его, звонили или нет, и вдруг спрашивает, «ну а как тут в городе столичном с атмосферой?» Я, поддерживая полушутливый тон беседы, и сам спрашиваю, «дядя Сандро, какая воздушная или политическая?» Дядюшка, не размышляя ни мгновения, ответил, «дорогой племянник, между ними нет никакой разницы, и от той и от другой можно задохнуться». Сказал и засмеялся своим заразительным смехом. Засмеялся невольно и я, да так, что пришлось остановиться. Остановился и носильщик, который серьёзно заметил, обращаясь ко мне, «ну и весёлый у тебя дядя». На это дядя Сандро отпарировал, «Не только весёлый, но и щедрый».

14 декабря.
Крым. Полуостров. СССР. Симферополь. Областной центр. Небо ясное. Граница – горизонт. Небо высокое. Смотреть бы в него и смотреть. Море осталось позади. Как и троллейбус Ялта-Симферополь. Но загар при нас. А Ялта с Антоном Павловичем тоже позади. Как и купания на пляже не голыми, а полу-почти-голыми при всё той же луне. Сожалений нет. Да и настроение у погоды отменное. Но аэропорт симферопольский забит пассажирами. Отмена рейсов по причине нелетной погоды. Повсюду и даже в сквере перед зданием аэропорта пассажиры и пассажиры. Дети плачут. Матери орут. Отцы и дяди и прочие бывшие отдыхающие едва не в злобном молчании стоят кучками. Всматриваются в сторону лётного поля. Полчаса назад объявили о первом рейсе на Москву. Посадка будет без указания мест. О времени посадки объявят особо. Первыми подойдут к трапу женщины с детьми, а затем все остальные в порядке живой очереди. Я, естественно относился ко всем остальным. И ещё молодая дамочка. Конечно и не только она. Она поскольку мы с ней коротали время ожидания, бестолково болтая то за чашкой кофе, то за стаканом чая. Наконец – запуск. На лётное поле. И начался штурм. Самосвалка. Кто первый? Где дети? Где мамы? Я вслед за двумя мужиками рванул со старта. Спринт, сто метров. Обещание дамочке занять место рядом. Дамочка, тронутая собственными слезами, благодарит. На финише я был одним из первых. Наконец летим. Дамочка рядом. За иллюминатором небо. Рукой подать. Нога дамочки на моей. Голова на моём плече. Спит, похрапывая мне в ухо. Чувствую полную неловкость. Вызываю стюардессу. Хочу избавиться от неловкости. Спрашиваю, есть ли у вас парашют. Стюардесса без намёка на удивление отвечает, нет. Я тогда спрашиваю, а кислородная маска есть. Стюардесса кивает головой, да, конечно. Я опять за своё, а парашют, хоть запасной. Зачем он вам, тут уже стюардессе приходится удивляться. Я откровенно и заявляю, хочу десантироваться. Стюардесса понимающе улыбается и предлагает, коньяк или водку?

15 декабря.
Грета. Гретхен. Нет, просто Грета Михайловна. Грета с лицом красивым. Но не с картин господ тицианов, а своей живостью, меткой изменчивостью, волевой улыбкой, то вселяющей уверенность в нас, то грустящей обо всех, кто занят собой. Зимой сорок четвёртого года на новый тысяча девятьсот сорок пятый год она приехала из Москвы к нам в гости. К родной тётушке, к нашей маме, к дяде, так она называла нашего папу. Приехала и удивила нас детей разногодых своей простотой и лёгкостью в общении, и вот уже действительно равноправием, нисколько не ставя себя старшую, пережившую в Москве самые тяжёлые годы войны, выше нас младших братьев и сестёр двоюродных и троюродных. А как по-доброму, не вынужденно и живо рассказывала она о Москве, о том, как они с подругами и с мальчишками, которым было ещё расти до призыва, дежурили на чердаках домов по ночам во время бомбёжек, как щипцами хватали зажигательные бомбы, как они следили по вечерам за маскировками окон домов, чтобы свет из окон не становился мишенью для фашистов. А как она заразила нас песней о Москве, той самой «дорогая моя столица, дорогая моя Москва». Но то были годы нашего детства и молодости Греты. Но прошли они. Прошли разные. Светлые и тёмные, печальные и радостные, победные и мирные. А за ними пришли и годы с болезнями. В последние месяцы Греты я навещал её не раз. Она уже с трудом вставала с постели. Лицо её осунулось. Но улыбка – улыбка осталась всё той же. Улыбка, которой она встречала меня. А дежурил я у её постели, когда некому было по занятости разделить её одинокость. Душевные разговоры о всяком иногда ей заменяли обед и фрукты. Это были разговоры на прощание. Это были разговоры в за-вещание. Вещание тихим, прерывистым из-за одышки голосом, но сказывание мне на будущее, не заверенное у нотариуса, потому что слово сказанное не заверяют. Заверяют заветно ценности всякие, а слово сказанное это звук, поди сохрани его до антикварности. Слово, оно дороже, оно ценнее любой недвижимости, если это слово запало в душу и стало движителем твоей жизни, даже если ты о том не ведаешь.

15 декабря.
Сегодня ровно в четыре часа пре-раннего утра, на рассвете (по-испански – мадругады) по всем каналам всяких связей, включая подземный (по-английски – андерграундный) интербрэд, прошло официальное сообщение нашего почти родного Руками-нас-но не за нос-водящего Большого Совета (есть ещё Малый совет, занимающийся делами, упавшими со стола Большого совета), что двадцать первого декабря сего года нас всех, за исключением тех, кто обладает стоп-сигналом, позволяющим остановить время и выключить именной паспортизированный будильник, ожидает конец света, не уточняя какого – всеобщего или нашего, и в связи с этим предложено всем, уже без исключения, готовиться к этому двадцать первому дню декабря и запастись водой, едой в сухих пайках, а также спичками и лекарствами для поддержания духа на достойном нас уровне. Трогательная забота Руками-нас-но не за нос-водящего Большого Совета тронула всех за самое чувствительное место на нашем теле, за мочку левого уха. И мы все, даже обладатели стоп-сигнала дружно взялись за подготовку достойной встречи конца света двадцать первого декабря сего года. Глаза у нас горели, как умеет гореть кожа от аллергии, руки непокладаемо трудились и трудились, ноги танцевали хабанеру, а сердца стучали, как африканские там-тамы, самые надёжные средства коммуникации. Граждане, покупайте африканские там-тамы, предварительно ознакомьтесь с инструкцией, имеются противопоказания.

16 декабря.
Зима уходила и прощалась. Уходила обиженная. На нас. За что? За наше нетерпение в ожидании тепла? За наши усталые и тусклые взгляды? На наше нежелание ходить пешком, предпочитая отсиживаться в снежных пробках? За наше раздражение на пережаренный кусок отборно-дорогого мяса и за брошенную в сторону вилку? За двойки детей, измученных этой третьей четвертью более похожей на тоннель без света в конце?! Да мало ли, да много ли за что. Но всё-таки могла и попрощаться. А как? Как? А очень просто, взять да и посветить солнышком, взять да и включить свой холодильник на минус пять или шесть градусов, и чтобы без ветра – ветрогонистого, и к тому же всё это на пару-тройку дней. И тогда мы и она по-доброму бы простились, вспоминая даже и плохое, вспоминали бы в апрельскую капель, в майские чудные грозы, ну и конечно в летнюю жару с дымными завесами.
Бедная суровая зима. Невеста не востребованная, вынужденная ещё один год ходить в девках. Да и повстречает ли он суженого. Впрочем, родился ли та-ко-вой. А пока я сижу зимним вечером не у камина, а за своим откидным столом. Сижу и пишу о ком-то о разных. Когда я пишу о ком-то, кто был, я не выдумываю имени, нет, я возвращаю ему его же собственное имя, а, если и выдумываю, то не имя, а что-то, что могло происходить с ним, что очень родственно его характеру.

17 декабря.
…Когда-нибудь, когда улягутся страсти, когда отстанет ветер, а паруса уснут, когда на небе останется только одно облако, а тот, кто рассказывает сказки обретёт молчание, ожидавшее своего часа  не первую ночь, а слова соберутся на вечерю за большим круглым столом, на умытую дубовую поверхность которого из всех часов, что безропотно носились на руках, будут высыпаны секунды, похожие на усохшие до изнеможения семена, могущие когда-нибудь породить непредставимости, и вот тогда у ног проляжет черта, и останется сделать один шаг, всего одни шаг, чтобы сойти на берег, но шаг этот будет долгим, очень долгим, но одолимым без страха перед напрасностью, с улыбкой при воспомина-ниях о встречах там, на берегу, который томится в ожидании твоего возвращения.
Когда-нибудь, когда-нибудь, когда… кто-то пы-тался вбросить помехи и прервать  путе-шествие за черту осёдлости. И я знаю, кто эти «кто-то», это не враги, это не друзья, это до потешной кукольности добро-и-желатели, состоящие на службе, но спрашивается – служащие кому? Говорят соседи, что служат они нам путе-шествующим, и к тому же устраивают они парады по коридорам не власти, а безвластия, значит по нейтральной полосе, размахивая древками от флагов, на их полотнищах, хранящихся в кладовках, красуется красный крест, согласно шёпоту, которым полон мир, что остался за спиной. И крест этот шепотливо говорят помазан кровью. Да ещё на некоторых знамёнах рядом расположился и красный полумесяц в нарушение прав собственности гелиоцентрической системы пана Коперника. А то, что полумесяц красный, это и вовсе от затмения лунного и ума без-умного. Наконец можно собрать слова и сказать – это был остров, остров обитания, отмеченный на карте, вышедшей в будущем году. Кто-то подсказывает подобо-страстно, что это карта моей души. Я не соглашаюсь душевно с тем «кто-то», кто стоит за моей спиной. Но  я не оглядываюсь и говорю, кому? Зрителям, их всегда за спинами нашими полным-полно, говорю – нет, господа, душу на карту не положу. А они сидят за столом круглым и в руках у них карты, а на картах изображены ряжено души разных мастей, и ведь играют. Я им достойно, опасаясь получить что-то вроде ножа в спину, и говорю – вы, господа, душами торгуете, даже в прикуп их отправляете, вы совесть совсем потеряли, а голос от стола и возражает, извини, друг, совесть она всегда при мне, вот здесь, и слышу, похлопывает по брючному карману, так что, друг, не надо…
И вот с этим «не надо» я и сделал шаг, сделал и ступил на берег, ступил и облегчённо вздохнул.
Когда-нибудь, когда-нибудь, когда улягутся страсти, когда от окна отвернётся ветер, а белые паруса задумаются о чём-то о своём, когда на небе останется одно, но заветное облако, я скажу – это остров, я там был в будущем.
И тогда раздастся за спиной рой аплодисментов.
Но я не кланяюсь. Не хочу оскорбить аплоди-рую¬щих и не орущих «бис» выставленным непри¬стойно на вид моего ни в чём не виноватого зада.
Я человек очень пристойный. Потому продолжаю стоять непоклонно прямо, стоять на острове, на своём острове, а вокруг белые стены замка…


                Декабрь 2011, Москва.
 













18 танго с прошлым

 
Танго-1.
Москва. Концерт. Театр эстрады. На гастролях польские исполнители. Музыка. Песни. Поёт Ядвига. Театральная актриса. Пролиньска. Не просто поёт. Приглашает пережить жизнь песни. Вместе. Петь – семь минут. Ядвига. Певица. Актриса. Удивительно сдержанное обаяние. Не броское. Но навсегда.
Ереван. Афиша. Гастроли артистов из Польши. И крупно – Ядвига Пролиньска. Билетов нет. Концерт в зале Летнего театра. Парк. Вокруг каменная ограда. Стена. Я иду. Я должен быть. Я иду на встречу. Брат струсит. Что скажут. Меня все знают. Ну а я свободен. Я сам по себе. Я и Ядвига. Тогда подставь спину. Перелезаю через парковую ограду. Шагаю по аллее. Вот служебный вход. Говорю служителю – договорился с Ядвигой, передайте, что я её жду. И она вышла. Улыбчивая. Усталая. Вы меня ждёте? Русский с хорошим польским акцентом, скорее звучанием. Да. Вас. Не скрываю своей радости. Ваши песни очень хороши, а вы так обаятельны. Она смеётся. Спасибо. Трогаете меня, а вы с концерта? Нет, у меня нет билета. Я перелез через забор. Ах, вскидывает руки. Берёт меня за руку. Вы чудо. Сперва по-польски. Потом и перевод. И тут я без остановки предлагаю. Приглашаю. Давайте завтра утром встретимся, вы были в Эчмиадзине? Нет, нет, мы нигде не бывали, только вчера вечером обед приглашённый в ресторане. И что-то все заболели плохо. Так давайте сегодня. Ах, мой милый поклонитель, завтра полёт. Москва. Так давайте в Москве, не унимаюсь я. И Варшава. И вдруг она предлагает, я вам спою сейчас. Мой номер закончен, но ребята поддерживать будут. Какую песню? Н что же, спасибо, танго Ежи Петербуржского «Расставание». Это по-русски «солнце», как по-русски. Подсказываю. Да-да «утомлённое солнце». Со мной в зал, пойдём под кулисы. И Ядвига спела. На утро она улетела. Я остался один. Не считая брата. И ещё солнце, утреннее. Не утомлённое. Насмешливое.

Танго-2.
Арбат. Солнце. Сентябрь. Тепло. Мы идём от Садовой. По стороне театра Вахтангова. Мы идём в театр. В комиссионный. К Пете. Мы – это я и мой друг. Прошли угловую аптеку. Смотрю, а навстречу идут они. Кажется они. Две девушки. Блондинка и брюнетка. Коротко-стриженные. Неужели они. Те самые, с кем общались в Архипо-Осиповке. Летом. Общались и только. У них сложилась своя компания. У меня своя. Но было притяжение. Взаимное. Ньютон здесь не при чём. В последний день я предложил. Любитель риска. Телефонов не надо. Встретимся в Москве нечаянно – отметим в ресторане. Они уже рядом. Глядят как-то озадачено. Проходят мимо. Друг оглядывается. Понимаешь это они. Те девушки из Архиповки. Точно они? Да, говорю. И вдруг слова. Как ветер. Друг шепчет. Они оглянулись. Они остановились. Смотрят  в нашу сторону. Мы стоим напротив. Десять шагов. Ну разве не дуэль. И разом – взмахи рук. И мы уже рядом. Ты провидец. Я горд. Я рад. Мне очень хотелось встретиться с вами. Значит идём в ресторан. Сегодня. Нет. Сегодня мы заняты. Мы, не сговариваясь. Тогда воскресенье. Мы же на дачу уедем. Понедельник. Запиши телефон. Записываю на полях газеты «Советский спорт». Расцеловываемся. А вы что здесь живёте, спрашиваю. Перед аптекой направо. Так и разошлись. С надеждами. Радостные. Понедельник. Телефон. Где, где номер? Где газета? Её не вернуть. Арбат. Бываю. Когда прохожу мимо аптеки, замедляю шаг. Говорят, снаряд не попадает в одну и ту же воронку. Отрицаю. Попадает. Спустя годы всё тот же Арбат. Старый. Аптека. Вахтангов. Комиссионный. Напротив антикварный. Пушкинский дом. Рядом принимает пациентов дантист Лурье. Я один. Друга уже нет. Навстречу она. Блондинка. И девочка в джинсах и кроссовках. Дама. На каблуках. Одета со вкусом. Рядом мужчина. Взгляды встречаются. Мы узнаём друг друга. Проходим мимо. Расходимся. Не оглядываясь. Если я не оглянулся, значит и она.



Танго-3.
Дилижан. Дом творчества композиторов. Я не композитор. Отдыхающий. Живу в отдельном коттедже. В зале рояль. Я не при нём. Я один на весь дом. Вокруг лес. По вечерам шакалы. Воют. Боязно. До главного корпуса по тропе метров сто. Там свет. Там люди. Иду к ним. Люся, моя приятельница рада. Наконец явился. Сочинял симфонию? Да, ты угадала. И без единой ноты. Смех в зале. В гостиной новые лица. Люся представляет. А это наш будущий великий художник. Рудик. Рудик смеётся. Знакомимся. Рудик Хачатрян. Люся просит. Рудик, покажи свои картины с венского фестиваля. Какого? А всемирной молодёжи. Рудик получил там первую премию. Люся гордится. Интересно. Идём в комнату Рудика. Листы на диване. Разложены. Я не сражён. Но лёгкие, сдержанные цвета запомнились. Фигуры в цвете. Какой стиль? Не знаю. Так подумалось мне. Разговоры за чашкой кофе. Рудик к тому же и философ. Не обученный. Душевно сблизились. Ведь я тоже дома-и-рощенный философ. Люсин голос. Хватит философствовать. Идём в биллиардную. Там Арно. Кто? Бабаджанян?  Да. Спешим. По дороге Люся заводит меня. Сыграй с ним. Может выиграешь. Он так заведётся. Играем. Арно, играя, обсуждает с коллегой предстоящий приезд композитора из-за рубежа. Игра равная. Арно в приятельских отношениях с моими сёстрами. Я молчу. Об этом ни слова. Вдруг на пороге тётушка-администраторша. Арно, тебя срочно к телефону. Партия осталась недоигранной. Первым из Дилижана уеду я. Всеобщие провожания. Часто бываю в Ереване. Встречаюсь с Люсей. Её друзья рядом. Рудика нет. Пройдут годы. Москва. Афиша. «Выставка Рудольфа Хачатряна». Он? Рудик? Иду. Смотрю. Удивляюсь. Рисунки, графика потрясающие. Ищу взглядом автора. Нахожу. Он один. Располнел. Борода. Подхожу. Благодарю. Напоминаю. Ах, да, Дилижан. Люсина компания. Подходит высокая симпатичная блондинка. Жена. Рудик, тебя ждут. Поспешно прощаюсь. Следующий день. Известный эксперт по картинам. Мой близкий знакомый. Делюсь. Впечатлениями. Графика Хачатряна – это нечто. Он второй Леонардо. Мой знакомый усмехнётся. Нет, не Леонардо, он Рудольф Хачатрян.

Танго-4.
Был май. Впрочем.… Пусть будет май. Весна. Снега не было. Мы с мамой идём на концерт. В театр эстрады. Я пригласил маму. Она была счастлива. Подходим к дому на Набережной. Афиша. Мения Мартинес. Единственный концерт. Балерина. Учится. У нас. Кубинка. Песни Кубы. Без танцев. Но какие песни Кубы без танцев. Без танцев души. Мы сидим во втором ряду. Выходит Мения. Выходит Мартинес. Красива? Нет. Удивительна. Поразительна. Мама шепчет мне по-армянски, «очень красива». А потом песни. Инструментальный ансамбль из Ленинграда. Она сама оттуда, из балетного училища. Песни заворожили нас. Как и её зелёные глаза. «Небо Кубы – твои глаза». «Пришёл к нам в деревню гуахиро-красавец, у него глаза голубые». Возвращаемся. Я потрясённый. Мама довольная. И следующий день я под впечатлением. Узнаю, что гастроли Мении Мартинес продлены. Иду на концерт. Один. Неделя следующая – неделя дружбы с Кубой. Пишу цикл стихов о Кубе. Кубу тогда все любили. Но время, как известно не останавливается. Останавливается сердце. Время движется по прямой дороге. Не заходит в придорожные кафе. Не отвлекается. Как мы. Но бывает, годы всплывают из небытия. Обнаружу я однажды из окна троллейбуса уличную афишу. Концерт Мении Мартинес. Я не пойду на него. Почему? Не знаю. Решаю дать свой концерт. Приятельница навела на гостиницу. Там она. Мения. Мартинес. Серенада у парадного подъезда. Этаж шестой. Номер не помню какой. Но он был. Выхожу из лифта. Этажная глядит поверх очков. Я к Мартинес. Она удивлённо пожимает плечами. Кивком головы показывает куда. Иду. Иду за чем? За встречей. Передам стихи. Приглашу. Не в кино конечно. А если – нет, скажу спасибо. И уйду. При подходе к номеру чёрная тень впереди. В бледном свете коридорных светильников. На пути негр. Огромный? Не то слово. Скала. И тут я вспоминаю замечание приятельницы. Её охраняют. Но что мне охрана. Возвращался я не избитый. Но при своих стихах.

Танго-5.
Уходят. Не люди. Не те, кто были. Уходят встречи. Уходят телефонные звонки. А те, кто были, остаются. Вот и Лёня. Вот и он. Дубин. Нет встреч. Они где-то в стороне толпятся. Он уже не подходит к проходной института. Проезжая мимо. Дай-ка зайду. Заставляете ждать посетителя, товарищ. Я не оправдываюсь. Пойдем прогуляемся. Друзья? Нет. Породнённость по духу? Нет. С ним было легко. Он задаёт вопросы. Разные. Политнекорректные. Околонаучные. Медиколичные. Или просто «как быть?» Лёня хмыкает на мои ответы. Уже готовые. Ты что готовишься как к семинару, я ведь не Ландау. Лёня старше нас на целую жизнь. Одну он прожил на войне. Потом МГУ. Юрфак. Окончил. Физфак. Окончил. Нелегко. Защитил диссертацию. Кандидатскую. Не без проблем. Но с успехом. Мой отпуск. Очередной. Я уезжаю. Собираюсь. Звонок. Телефон. Лёня. На кого оставляешь баб-с? Отпуск Лёни. Перед дорогой кто-то присаживается. А Лёня звонит мне. Оставляю город на вас. Возвращается. Звонок. Доложите обстановку в городе. Я докладываю. Две улыбки. Не люди. Уходят встречи. Уходят телефонные звонки. Уходят. Не голоса. Не улыбки. Не лица. Лёня. Лицо всегда бритое. Выражение серьёзное. Ужасно серьёзное. Но оно готово. К чему? К взрыву. Иронии. Той, что рождает это выражение. Ещё немного и взрыв. А за ним улыбка. И шутка. Очередная выдумка. Очередной розыгрыш. Неожиданный. Как подарок. Как тот в универмаге «Москва». В один прекрасный день, не имея в кармане денег, отправляюсь в «Москву». Приглядеть на будущее костюм себе. Благо «Москва» напротив института. Под боком. Лёня по делам зашёл в соседний институт. Освободился. Идём в универмаг вместе. В отделе костюмов пустота. Народу почти нет. Смотрим тут. Смотрим там. Что-то всё не то. Спрашиваю продавца. Отвечает, мол, извините, нет новых поступлений. Шьют. И вдруг, как глас с небес, голос Лёни. Так вот, товарищ, где ваш начальник, позовите его. Продавец стоит с открытым настежь ртом. Вы, что, продолжает Лёня,  не можете обслужить как надо референта Алексея Николаевича? Продавец таращит глаза на меня. Я начинаю нервничать. Лёня продолжает. Вы что, не знаете кто такой Косыгин? Да-да-да, я сейчас, я сейчас позову заведующего. Дальше всё шло почти по Гоголю. Я краснею. Я бледнею. Появляется зав секцией. С места в карьер, не отдышавшись, обещает на сто процентов завтра предложить пару отличных костюмов. После этого я наверное полгода не показывался в секции мужских костюмов «Москвы». Это была последняя шутка Лёни. Шутка. Посвящённая мне и всем, кто его знает.

Танго-6.
Футбол. Игра. Командная? И да и нет. Футбол. Это прежде всего ты и мяч. А потом уже всё остальное. А что такое остальное? Победа. Поражение. Добиться цели. Цель. Мяч в воротах. В чужих. В своих. Радость. Огорчение. Общение. Ты – часть. Не униженная. Ты часть достойная быть ею. Ты часть ответственная. Я зык общения – пас. Но и слова. Без них не обойтись. Слова на поле – особая статья игры. О них после игры забываешь. Но главное – радость. Радость от общения с мячом. Не наркотик. А возвращение. Возвращение к тому, кто ты есть. Такова философия. Футбол. В детстве он не работа. Это страсть. Школа свободного общения. И на всю жизнь. Страсть и свобода. Страсть и воля. Вольница души. Дворовый футбол. Ты, мяч, стенка. И разве этого не достаточно. Футбол. Два на два. Пять на пять. Одиннадцать на одиннадцать. Это всё футбол. Дворовый футбол. Бескорыстный. Не на публику. И так, футбол. Ереван. Я уже но ещё молодой научный сотрудник. Отпуск. Мои братья и друзья собирают две команды. Играем. Самозабвенно. Даже зам. предсовмина. Друг моего брата. Москва. Картмазово. Киевское шоссе. По дороге во Внуково. Футбольное поле. Большое. С воротами. Мы с двух сторон. С третьей – шоссе. С четвёртой за одними из ворот бесконечное клубничное поле. Учёные играют в футбол. Этаж на этаж. Я с мячом на ты. Но прежде иду к шефу. Завотделом известный учёный. Болельщик московского «Динамо». Как и я. Прошу. Так и так. Разрешите на два часа раньше уйдём. Картмазово. Далеко. Кто играет? Отвечаю. Этаж  на этаж. – 1ый на 2ой. Хорошо, только без демонстраций на проходной. Спасибо. Лечу к своим. И снова Москва. Другая. Внуково. Посёлок дачный. Внешторга. Моя подруга ведёт меня в гости. К своей подруге. Подруга подруги дочь знатного внешторговца. Моя подруга подзабыла дорогу к дому. Пошла искать. Я остаюсь. Рядом спортивная площадка. Играют в футбол. Любо смотреть любой футбол. Вдруг стоп. Игры нет. Один из игроков срочно убегает домой. Что делать? Спрашивают меня. Я соглашаюсь, не задумываясь. Кто-то предлагает. Возьми мои кроссовки. Какие кроссовки. Туфли чёрные, выходные пойдут. Мы выиграли, проигрывая. Мне  - «спасибо парень». А подруга, увидев меня запылённого, потного, в белых от пыли туфлях, потеряла дар речи.

Танго-7.
Слышу танго. Брызги шампанского. Оркестр под управлением Варламова. Звучит звонко. Танго. Белое-пребелое. Объявляет Эдмонд. Он мой друг. С детства. Не уходящего. С дворово-школьного. Помнится всё. Даже то, что солнце светило по-другому. Меня приглашают. Не застенчивого. Ради игры в любезности. Будет странное чувство. От прикосновений взаимно-чутких. Неужели она уже моя. Но «моя» это ещё не всё. «Моя» – это начало. Слышу чей-то голос сквозь брызги шампанского – «это пред-чувствие». Это канун. Впадаю в него. Она всё знает. Канун для нас обоих. И вот канун позади. Мы в соседней комнате. Одни. Брызги шампанского ещё звучат. Но глухо. За стеной. В другом мире. А всё началось с предложения Эдмонда. Мне. Завтра. У нас встреча. С кем? С девочками. Где? У меня, хозяин на даче. И что? Моя приведёт подружку, будь готов. Кто я? А кто же, ну не я же. А она как, вообще, ничего? Очень даже. Готовность номер один. Стол. Угощения. Шампанское с музыкой и без музыки. И новая жизнь начнётся. Встреча. Она и в самом деле очень даже ничего. Не позирует. Но вот беседы позади. И выпивка и закуски тоже. Мы все семья одна. И цель одна. Эдмонд крутит глазами. Уходите. Удар по моей ноге. Гонг. Пора. Следом то самое танго. Брызги шампанского. Канун. И всё, что уже произошло. Так началась новая жизнь.

Танго-8.
Я один в своей квартире. Сижу за столом. Стол – гордость. Роскошный. Из ГДР. И диван. Сочиняю. Утопаю в словах. Рядом возле кресла устроился на полу мой пёс. Шотландский терьер. Пиф. Иногда переглядываемся. Он ждёт моих слов – «Ну что, отдохнём?» Тогда он вскочит, побежит и принесёт, прикусив, теннисный мячик. Но что это? Звонок? В дверь? Кто это? Пиф с лаем уже у двери. Я за ним без лая. Открываю дверь. На пороге она. Пиф радостный прыгает к ней, мотая на отрыв хвостом. Самое лучшее лекарство от чувств – напрасное ожидание. Долгое. Я не растерян. Не продолжение ли это моих сочинений? Ты не рад? Рад. По-моему Пиф рад больше. Заходи, заходи. Все уехали на дачу, вот и пришла. Сидим за столиком. Журнальным. Пьём чай. Печенье домашнее. Её рук работа. Вкусное. Пиф рядом. Между нашими ногами. Конечно не без печенья. А помнишь? Ой, да не говори. А это вот? Нет. Ну как же Лёня! Ах, да у Белорусского вокзала. Помню. Он ещё посоветовал тебе остановиться на мне. А пальто?! О! Это особая история. Да, особая. Бытовая. Было пальто у меня. Когда-то шикарное. Английский драп. Чёрное. Двубортное. Сидело, как на манекене. Сестра моя отвоевала его в комиссионном на Герцена. Носилось долго. Любимое. И вот уносилось. Очень. И ты говоришь сестре. Помнишь? Конечно. Я сказала, передай брату, что пока не купит новое пальто, встречаться не буду. И я купил новое пальто. Дешёвое. Взрачно-невзрачное. Кстати, папа обновил старое. Носит. Ты завидуешь, конечно. Немного. Потом прошла ночь. За ней утро. Проводы на вокзале. Улыбчивые. Тихие. В путь. Она – в Звенигород. Я – домой. Перед дорогой не присели.

Танго-9.
Медаль. Золотая. За отличную успеваемость. Как я добился её? Трудом. Да, трудом. В девятом-десятом репетиторством по русскому и литературе. Как она репетировала. Увлекательно? Не то слово. Она сняла с меня заклятье ученичества. Сняла. Она. Старая учительница. На долгом отдыхе. Диктанты. Это грамотность. Диктант. Анализ. Диктант. Анализ. Ну а литература. Сочинения. Тут, мальчик, ты никому ничего не должен. Сам. И сам. И я сам «выстрелил» на выпускном. На экзамене. По сочинению. Сочинил такое, что все ещё немного и ахнули бы. Всего шесть с половиной страниц. Каждое слово – моё. Каждое отношение – моё. За два с половиной часа. Ошибки? Их не было. Учительница маме моей потом призналась. Я так боялась за него. Сочинение отметили. По радио. Лучшее. А математика? Сплошной труд. Задание на дом – две-три задачи. Или примера. Мой ответ – десять. И медаль. Золотая. Все двери институтов открыты. Заходите, пожалуйста. Вот это и плохо. Куда пойти? Золото сто процентной пробы не бывает. И четверо нас медалистов строем в МГУ. Пройдут годы. Медаль покоится в ящике стола. Мы с другом молоды. Свободны. Затратны. Девочки. Не только гулянья под луной. Кино. Рестораны. Однажды хлоп по карманам. А они пусты. Ну совсем. Что делать? Чернышевский не поможет. Решение – медаль. Продать. За сколько? С рук. Совет знакомого часовщика. Хорошо с рук не продать. В скупке не примут. Отшлифуйте обе стороны. На кусочки. И вон тому мужчине. На углу Петровки стоит. Часовой. Выпить любит. Сказать – голландский гульден. Руки задрожат. И задрожали. Риск? Ещё какой. Ведь к тому же кусочки из рук и на тротуар. Публично. Но мы стойкие. Выдержка отменная. Собрали. Идём на обмен за угол. Не торчать же на виду у Петровки. Я ухожу первым. Друг с деньгами следом. Полубег. Скороходы. Первый же троллейбус наш. Неважно куда. Главное – подальше. И не появляться. Не светиться. Тут. Забыть о Петровке. Временно. Однажды отец спросит. А где медаль? Отвечу. Откровенно. Он с укоризной покачает головой.

Танго-10.
Обмен шариком. Или выстрелами? Ударами? Дуэль? Нет. Общение. Он-она. Она-он. Двое. Пинг-понг. На троих. На троих? Именно, пинг-понг на троих. Четвёртый – судья. Я. Молод. Строен, ещё. А вокруг горы. Не карликовые. На вершины нахлобучены снежные папахи. А внизу уходящее лето. Смирённое. Лес, забывший о дикости. Здесь и там дома. Дом отдыха. Полузакрытый. Тогда ещё не было ЗАО. В километрах тридцати от Еревана. Есть или нет пинг-понг на троих? Есть. Их было три грации. Привлекательны. Примечательны. Они есть. Но грации ли теперь  не знаю. Мать. Она как зеркало, что отражает только её одну. Глядящий на неё не поражается стрелой наивной в сердце. Уничтожается будущее. Тебя нет. Дочь. Младшая. Школьница. Начинающая мать. Вылитая. Так и тянет в неё влюбиться. Но возраст, возраст! Остановись! Дочь. Старшая. Студентка. Умница. Но не за-умница. Остра на язык. Вся в отца. Страстная. Красота ей не нужна. И вдруг задумчивость. О чём. Играет в пинг-понг со мной. Нет. Я с ними. Я выбираю победительницу. Отец в стороне. Адвокат. Взгляд горячий. Однако причём тут отец? Вот именно. Не при чём. Слова на всех троих. Пинг-понг словами. И так ладно у нас получается со старшей. Но сердце стучится к младшей. О, нет, говорит прокурор. Нет. Возвращение в город. Меня приглашают в гости. Радушные. Под падающий снег Сальваторе Адамо. Беседы со старшей. Она тянется ко мне. Я спрашиваю, а где жених? Он уехал. Год в Ливане. А я? При чём? Ты? Ты? Мне с тобой хорошо. Дело в том, что и мне тоже с тобой симпатично. Переводчики не нужны. А что мать говорит? Ты ей нравишься. Я вижу их четверых в гостиной. Так мне видится. Видится что? То, что было. Старшая накрывает на стол. Приглашать? Мама. Конечно, пусть приходит. Младшая. А что, конечно, пусть. А отец? Отец читает газету. Одним глазом поглядывает на женскую больше чем половину. Хозяин? Нет. Судья и  прокурор в одном лице. Молчит. Потом расставание. Почему? Да потому, что кончается мой отпуск. И будет снова моя Москва. Мой дом. Мои родители. Мои слова. Охотливые. Моя работа. Терпеливая. И те, кого я любил встречать. Пройдёт время. И наступит вечер, когда зазвонит телефон. Что необычного? Вроде бы ничего. Но голос, голос! Это голос старшей. Привет, это я. Узнал? Конечно. Ты где? В Москве. Так, стало быть у друга папаши, у генерала? Да. Под надзором? Как сказать. Приказываю, марш-бросок ко мне. Когда? Сейчас, я тебя встречу. И она придёт. И я её встречу. И проведём остро-смешно-умный вечер. И почти волшебную ночь. И встретим странное утро. Немного растерянное. Утро. Не с горькой печалью. С печалью радости, которая не повторится. А снег падает. Падает даже летом. Даже в Сахаре, окрашенный в розовые тона.

Танго-11.
Леонардо да Винчи. Из Винчи. Причём он? Причём Винчи? Что? Танцуем танго с Леонардо? Мистика? Нисколько не мистика. Всё много проще. Конечно Леонардо да Винчи явление штучное. Но не единичное. Леонарды рождаются. Бывают. Пребывают. Рядом. Да, рядом. Сказать – посчастливилось? Быть рядом. Или счастья в том нет? Кому как. Мне посчастливилось. Моя удача. Она со мной. Лотерея. Учёная ворона вытащила билет. Леонардо звали и зовут навсегда Гурген. Физик. Учёный. Разве только? Учёный-открыватель. И только? Нет. Художник. Поэт. Скрипач. И всё как на мастер-классе. Прорицатель. Предвещатель. Это не всё. Остро-и-умён. Затейник на розыгрыши. Насмешлив. Скажет слово – и человек мечен. Как печать. Как тавро. На лбу. Кто-то обходит его стороной. До сих пор. Не вспоминает. Я и он. Отношения верных. Отношения не друзей. Не коллег. Другие. Две откровенности. Порой жёсткие. Без обид. Две бережливости. Я берёг его не от себя. От напастей. Пред-упреждаю. Он меня остерегает. О-пекает. Два течения. Две мелодии. В контрапункте. А потом девяносто первый год. Разрыв. Он предсказал. Он против. Что будет со страной? Будет вот что. Я против. Он ясно-и-видя-щий. Я ослеп-лённый. Где мелодии наши? Где контрапункт? Где? Мы здороваемся. Но слов уже нет. Политика. История. Кому они нужны? Не знаю. Лучше бы их не было. Узнаю – после разрыва он не в стороне от меня. Всё-таки. Всё-таки. Не зря было всё до того. А до того к тому же болезни. Свои. Сестры. Уход за ней. Он не сдаёт её в больницы. Он никого не сдаёт. Своих. А чужих – их и сдавать не надо. Сами сдаются. Но сам он сдаёт. Силы сякнут. Уйти – уйду. Говорит мне. Нет, ты не прав. Кто это говорит? Я. А потом тот самый разрыв. Разные стороны баррикады? Баррикад вовсе нет. Их не было. Наши мелодии лоб в лоб. Выезд на встречку. И он уйдёт. Сестра с ним. Уйдёт по тополиной аллее. Так я вижу. Уйдёт. Для других. Не для меня.

Танго-12.
Вестибюль станции метро «Сокол». Дверь. Тяжёлая. Рядом осень. Возвращаюсь из Курчатовского. Мне тридцать шесть и шесть – 36.6. От оппонента по диссертации. Ответ – всё отлично. На душе лёгкость. Дверь. Тяну на себя. И вдруг она. Тоже на вход. У меня улыбка. Почти «здравствуйте». У неё улыбка. Почти «привет». Два случая. Третий – встреча. Улыбка, помноженная на улыбку, равна встрече. Первой. Не последней. Для меня. Откуда я знаю? Не знаю. Не последняя. Для неё. Откуда она знает? Не знает. То же. Два «то же» в сумме дают что? Судьбу. Дают судьбу! Что дают, где? Кричат прохожие. Кто последний? Очередь за судьбой. Но, господа, никто не знает. О чём? Какого же цвета судьба. Кстати о цвете. Она художница. График. Рисовальщица. Под землю вдвоём. Лида. Лидия. Провожаю её. Страну Лидию. Давнюю. Древнюю. Ушла и не возвратилась. Замели, засыпали пески. Пески истории. А кто такая история? Знакомая? Нет. Это сводная и лукавая сестра правды. Якобы правды. Седьмой-шестой век до нашей любимой эры. Анатолия. Западное побережье. Там нет Москвы. Там Сарды. Москва с нами. Звони. Телефон. Встреча. Проводы. До дома. Четвёртый этаж. Встретимся? Конечно. Но потом – ничего. Замирание. Между двумя ударами сердца. Наконец второй удар. Нахожу её. Иголка в стоге сена. И уже навсегда. До самого прощания. Судьбу дают тем, кому она нужна. Спасибо. Спаси-бо. Кого? Явления у «ворот» в вестибюль станции метро «Сокол». Лида оставит мне два замечательных рисунка тушью. Пером. Быть не одержимыми. Быть не сумасшедшими. Быть настоящими. И вместе. Быть. Судьба. Лидия. Ключевые слова. Ищите. Страну древнюю. Ушедшую. И не возвратившуюся. Занесённую песками. Она в красной шапочке с кисточкой. Да это же фригийский колпак.

Танго-13.
Рита. Эдик. Инна. И я. Не заголовок. Пока. Кто есть они, Рита, Эдик, Иннеса и Я? Если я был бы состоявшимся режиссёром, я снял бы фильм – «Рита, Эдик, Иннеса и Я». Это был бы фильм – не комедия. Не комедия. Не трагедия. Не трагико-и-комедия. Не прит-ча-ча. Не видеоновость о жизни за дверью. На двери табличка. Господин Икс – один звонок. Длинный. Это был бы фильм-сон. Однако, кто же перечисленные выше? С кого начнём. Начнём с азбучно-последней буквы Я. Ну что сказать. Я есть Я. Молод. Интересен в общении. Избегает компании. Возможно в будущем учёный. Без прилагательных. С женщинами прост. Какой есть. Актёрского таланта лишён. Пятый пункт приемлем для не слишком гостайн. Ночь. Звёздная. Гагра. Отдых в доме для правительственно отдыхающих. Из Армении. Дом на горе. Под горой у моря по прямой Дом творчества союза писателей. Я сидит на ступеньке лестницы. Лестница ведёт, петляя, к морю. Рядом с ним Рита. Никаких любовных ни разногласий,  ни единогласий. Он читает Маяковского. «Ты посмотри, какая в мире тишь…» Рита позднее признается. На суде товарищей. Я была ошеломлена. Потом появится Эдик. Муж. Риты. Молодожёны. Она, Рита, аспирантка. Историк. Историчка. Брюнетная птичка. Пушистая. Он – учёный секретарь без степеней АН АрмССР. Учёный. Не брюнет. Скорее полублондин-полушатен. Усатый. Усы не назойливые. Юморист. Сразу Я и Эдик сдружаться. Получится единый фронт против Риты. Рита любит самораздуваться. От смеха отбоя нет. Рита чудная, молодая дама. Такая она в зеркалах дома отдыха. А так – молоденькая особа. Но светская. Княжна Марго-и-рита. Где ваши фрейлины. Рита не знает обид. Надуть губы – это пожалуйста. Играют в карты. Рита и дядя Саак. Я и Эдик. Дядя Саак – чин высокий. До слёз добряк. В летах. Нас опекает. Я и Эдик жулят по-чёрному. Какая там Аргентина-Ямайка пять-ноль. 24:0. Спустя новые встречи. Общежитие МГУ. В комнату Марго-и-риты войдёт размашисто она. Иннеса. Не святая. Небрежно бросит на кушетку сумочку. Ох. Устала. Я скажет в зал. Никому. Кто это такая. В ответ – откройте лучше бутылку. Фетяска. Белое. Сухое. Пьём. И влюбляемся. Тот Я и Она. Иннеса. Эдик как-то предупредит. Брось, забот что ли мало. Ладно, ничего, говорит Я. А Эдик своё. Она тут «такая», а с другой стороны «совсем другая». Влюблённость длится. Кажется нет конца. Очередной антракт. Я звонит. Слышит голоса в трубке, музыка. Веселье. Что это там у тебя? В ответ. Свадьба. Чья? Моя, поздравь. Выхожу замуж. Вспоминается Эдик. Вот и вся разгадка. И на душе лёгкость. А Эдик псих-о-лог.

Танго-14.
Куда уходят чувства? Куда? Никуда. Они не уходят. Они откладываются слой за слоем. Как эпохи в толщу земли. Археология. Раскопки. Не поранить бы. Валя. Не Валентина. Только Валя. Переход через Даниловскую площадь. Через Альпы. И встреча. Справа Даниловский монастырь. Она. Валя. Стоит. Увидела меня переходящего. Ждёт. Подхожу. Да. Валя. В монашеской одежде. На голове платок. Лицо. Белое. Губы чуть улыбаются. Здравствуй, узнал? Ты ушла? Да. Почему? Она улыбается, но только уголками губ. Долгая история. Болела. То встану. То слягу. В последний мой раз в больнице – всё, не встаётся. Ну, как говорится, уходила. Вокруг свои. Врачи разные. Провожают. И подумалось как-то вдруг. Нет. Не я. Уходят они. От меня. Молю бога о них. Молила не оглядываться. Чтобы шли и шли. Вижу только прошлое. Они там, в нём. А меня уже нет и не будет там. Что за головой моей не вижу. За спиной не вижу. Но знаю, откуда, кто подсказку даёт, но знаю я там. Пусть не оглядываются. Зачем им знать, что там. Пусть уходят по дороге светлой. Туда, откуда пришли. Прошу, молю господа. Спаси их от оглядки. Спаси их от меня. Я им не нужна. Я не видела их лиц. Только затылки. Лица в прошлом. В нём они меня не найдут. Там, куда ухожу, буду нужнее. Кому? Им? Себе? Странно, знаешь, было всё. И тот, кто есть, услышал, завидел меня просящую. Простил. Принял. Душе дал волю. И она задышала. Вот теперь в доме его. Она чуть дотронулась до меня. Я молчу. Не думай, я не сумасшедшая. Да, нет, я так не думаю. И я не другая. Не поддельная. И с тобой тоже не поддельная была. Была твоей, а теперь я своя и его. Я улыбаюсь. И она в ответ. Ведь я люблю тебя, сколько доброй силы ты мне дал. В молитвах своих я бываю с тобой. В ответ я сам не знаю почему, говорю – спасибо. Нет, это тебе спаси-бо. Ты всегда правдив. С богом. И крестом осенила моё прощание.



Танго-15.
Лилит. Лилита. Лиля. Госпожа Хан. То всё моя сестра. Глыба. Пассионария. Талант. Покорительница судьбы. Эвереста. Хилари и Тенсинг шли по её следам. Дрессировщица судьбы. Цирк зажигает огни. Але! Жизнь продолжается. Даже, когда всё кончено. Вокруг пустыня. Солнце в зените. Где север. Где юг. Восток и запад. И есть ли они. Мираж? Миражи удел слабых. Пассионария. Быть такой. Знак. Мета. Отметина. Ни к добру, ни ко злу. Повеление. В ней. Не желаете повторить путь Александра Македонского? Нет? Не желаете. Тогда в сторону. На обочину. Будьте добры. Дайте дорогу словам. Горсть их. Всего. И кто сказал, что их разнесёт по свету ветер. И что они потеряются. Исчезнут. Нет и нет. Слова не исчезают. Разнесённых, их кто-нибудь соберёт. Когда-нибудь. Я лечу в Ереван. Задание – встреча с Феликсом. Кто Феликс? Ошибаетесь. Не резидент иностранной разведки. И не торговый по-советски подпольный агент. Простой советский гражданин. Прописан в Ереване. Семьянин. Влюблённый почти безумно в сестру. Она в него. Не безумно. Но без остатка. Он красив. Высок. Голубоглаз. Улыбка не прощённого. Но это в будущем. Она рядом. Ему в подарок. Но он оттуда. Из Еревана. Семья. Дети. Родители. Кто она такая! Не сметь! Он молчит. Но… Я лечу в Ереван. За последним словом. Осуждённого. На ненависть. Встречаемся. Говорим. Он стоит. Я шагаю. Командор. Шаги тяжёлые. Он безысходен. Он пластилиновый человек. Он винится. Что мне его раскаяния и признания. Последнее слово сказано. Приговор за мной. Пощёчина. Раз. Пластилиновый человек согласен. Подставляет свою левую щёку. Это будет слишком. Пусть остаётся со следом от одной пощёчины. Но правой щеке. Моя левая рука не дрогнула. Я лечу в Москву. Впереди долгий год возвращения. За день, за ночь судьбу не покоришь. Лилит. Лилита. Лилия. Госпожа Хан. Это всё моя сестра.

Танго-16.
Таганка. Улица Народная. Жёлтый шестиэтажный дом. Наш дом. Квартира 55. Дом над-строили. Два этажа. Там где-то живёт в нашем подъезде прораб надстройщик. Знаменит угрюмостью и близорукостью. Человек пожилой. Крепкий. Но ужатый. Даже сморщенный. Лицо деда-яги. Очки вмятые в глазницы. Из-за толстых стёкол, из-за бойниц взгляды. Зоркие. Колючие. И собака овчарка подстать. Альма. Злющая. Лифт для неё. Пожалуйста, проходите. Я подожду. Вечер. Отец уже дома. Я тоже. Ждём маму. Вот-вот с работы доберётся. Ужин общий. Отец заводит пластинку Робертино Лоретти. Любит. Я тоже. У отца с музыкальным слухом плоховато. У меня получше. Слушаем «Ямайку». Звонок. Мама. Я спешу к двери. Открываю. Мама. Вид всклокоченный. Волосы выбились из-под шляпки. Вбегает в комнату. Там Робертино голосит. Лоретти. На Ямайке. Отец на диване. Мама отцу. Ты. Ты тут с Ямайкой. А меня там загрызли. Кто? Кто, кто. Альма, собака этого. Как? Где? У лифта. Он настоящий хулиган. Мама в слезах. Успокаиваем. Отец взглядом ко мне – выключи. Тишина. Мамины слёзы. Как их не хватает.

Танго-17.
Мои произведения. Мои книги. Моя жизнь. О ней. В них всё, что есть. Мои книги. Мои продолжения. В словах, в чтениях. Кем? Да, никем. Почти. Пуб-ли-кац-и-я? Нет. Вялые попытки. Стена. Через заборы к публике? Нет. К актрисе? Да. Машинистка и её супруг Валера – давай познакомим тебя. С кем? Они в киноведомстве служат. Не надо. Не стоит. Наконец Валера без меня женил меня. Договорился. Вот телефон. Звони. Он ждёт. Кто он? Писатель. Сценарист. Документалист. Член редколлегии журнала «Советское кино». Живёт в киношном доме. Звони. Спроси Тихона Алексеевича. Собираюсь месяц. Другой. Стоит ли? Наконец звоню. Еду. Станция метро «Аэропорт». За ней улица Усиевича. Башня. Вхожу. Со мной мои «ТриЯ» и сборник стихов. Две книжки. Изданы. За счёт автора. Встреча. Распиваем глоток за глотком красное вино. Разговор неспешный. О всяком. И обо мне. У Тихона Алексеевича русский язык – заслушаешься. Здесь другая страна. Там на улице – иная. Можно в знак моей симпатии обращусь на ты? Я только «за». Позвони через пару недель. Звоню. Зайди завтра, сможешь? Конечно. Буду. Что на стол. Да, ничего. Фрукты? Хорошо, фрукты можно. Сидим. Он на диване. Я напротив в кресле. Между нами столик. ТриЯ не для широкого читателя. Не прочтут. И не опубликуют. Если ты не против, я попробую садаптировать для печати. Говорю, у меня через неделю командировка на месяц. Вот и хорошо. Ты в Мадриде, а я еду в дом творчества. Там и займусь. Последняя неделя в Мадриде. Звонок из Москвы. Звонит моя супруга . Срочно позвони Тихону Алексеевичу. Звоню. Дорогой, Каренчик, как приедешь, сразу ко мне. Что случилось? Ни-че-го, кроме того, что адаптации твой необыкновенный язык и стиль не под-лежит. Встреча. Отзыв. Потрясение автора. Автор слышит – только с третьего чтения я проникся твоими «ТриЯ». И говорю без лести – спасибо тебе. Это вам спасибо. Отзыв мой в помощь. Советую, Зарегистрируй в книжной палате. Хорошо. А отзыв прибереги. Отзыв? Нет, это не отзыв. Это отклик. «Автору божьей милостью дан талант редкий». Проникновение в страну моих слов. «Труднейшая для «обычного» читателя книга…» Только он. Единственный. И мне этого достаточно. Значит всё-таки не одиноки мои строки. А стихи хороши. Позвони на днях, я познакомлю тебя с Таривердиевым, он сосед мой. Таривердиев? Песни? Я прошёл мимо. Спустя время звоню. Не узнаю голоса. Хриплый. Кашель. Что с вами? Ой, Каренчик, воспаление лёгких. Что надо? Ничего, за мной ухаживают. Заеду. Нет, потом, поправлюсь и приезжайте с Галочкой. Как сочинительские дела? Пишу. Так и надо, и не изменяй себе. Спустя не месяцы, а может миг жизни, звоню. Женский голос. Прошу. Попросите, пожалуйста… А его больше нет… Нет?

Танго-18.
Дилижан. Сто километров от Еревана. На север. После озера Севан. Следом Семёновский перевал. За Дилижаном Кировакан. Ну а за Кироваканом Пушкинский перевал. Голову кружит серпантин. На вершине перевала родник. Здесь Александр Сергеевич повстречал повозку с телом Грибоедова. Убит в Тегеране. К роднику припадает каждый. Дилижан. Дача. Лето. Много детей. Разных. Готовится спектакль. Настоящий. Со сценой. С занавесом. По рассказу А.П. Чехова «Маска». Кто всё смастерил? Старшие. Текст. Роли. Оформление. А мы, дети – актёры. На две мужские роли приглашены столичные мальчики, москвичи, с соседней дачи. Рена-1 старший, Рена-2 младший. Младший увалень. Толстячок. Но нахал. Учительствует. Его не любили. Он – директор банка Жестяков. Старший Рена-1 – миллионер Пятигоров. Вся буча в ресторане от него. Я- Белебухин. Казначей какой-то. Мало слов. Много оскорблений. На репетиции после слов Рены-старшего «выходи к свиньям собачьим» у меня протест. Не буду играть. Ухожу. А мне в ответ – ну и уходи, без тебя обойдёмся. Нет. Так просто уйти со сцены, нет. Не отдам. И я стерпел. За день до спектакля общее возбуждение. Рена-младший. Всех пугает. Ходит по барьеру маленького бассейна. Не для купанья. Не для нас. Для жаб. Рена-младший умно говорит. И вдруг взмахи рук. И Рена толстяк в воде. Общий довольный хохот. Наконец. В мелком позоре. Вечером прогон. Режиссёр довольна. Старшая двоюродная сестра. Молодцы. Хороши мамзели из компании Пятигорова. Рена-старший тоже хорош. Я обойдён. Значит не совсем плох. Афиши приглашают всех на спектакль завтра. Наконец начало. Зал – балкон-веранда полон. Занавес раздвинут. Игра. Любитель поучать  всех Рена-младший на виду. Я немного завидую. Зато я умею водить виллис. А он – нет. Правда в последний раз чуть не наехал на любимого барана. Наконец всё. Занавес. Аплодисменты. И счастливая улыбка мамы. Красивой. Молодой.
 












Где название, где…
 


- Что ты делаешь, когда остаёшься один?
- Что я делаю? Скучаю.
- Тебе скучно побыть с собой один на один, с глазу на глаз?
- Наверное скучно, я себя изучил вдоль и поперёк.
- Прямо так – «всего»?
- Конечно не всего, это я чтобы отделаться от твоих вопросов.
- И всё-таки.
- Ну, если «всё-таки», то я надоел себе, вот и всё.
- Ну так стреляйся и промахнись.
- Хорошая идея.
- Разряди пистолет.

А ведь таким образом и начался мой путь недолгий к преступлению века, а, если точнее, к одному из преступлений века, и «образом» не абсолютно «таким», а скорее подобным, но от этого вековая знаковость не теряется. Присяжно заседающий читатель, не волнуйся, друг, а если не друг, то судитель, а если не судитель, то вражок, что значит дорброохотливый враг, а может и смиритель, смиряющий «это» с «тем», а «то» с «этим», но каким бы ни был запряжённый в присяжно-заседающую упряжку читатель, не волнуйся, века не вашего  больного исторической немочью, что и отлично-помечено в истории его болезни, а века будущего. Тридцать и первого, который есть и есть в памяти моей. В моей памяти. В не моей богу памяти. В немой Е-памяти. Е-память – это средство почтовой коммуникации тридцать и первого века. Мой адрес в Е-памяти прост, как сдутый одуванчик, а именно ван-чик-оду @ Е-память. Пишите, хотя я уже на малую долю отмеренного времени обитаю здесь на вашей малой планете, среди вас, моих надеюсь не во-о-бражаемых по-читателей, обитаю посланцем тридцать первого века, послан им, сослан им, значит и со-сланец, послан-сослан быть другом. Так что пишите. Об-радуйте. В нашем веке главное – это радовать друг друга. В «нашем» веке – вижу-пред ваши присяжно–вопрошающие взгляды, мол, нашего с вами, дорогой рас-сказчик? Да, недорого обходящиеся мне присяжно заседающие читатели, да, именно нашего со мной, потому как тридцать и первый век мой век, я обитаю в нём. И надеюсь, для того и здесь я, что когда-нибудь и у вас наступит тридцать первый век, такой же, как наш, и мы не отступим от вас. Но у нас уже будут другие века с иной памятью. Какая глубоко-и-водная мысль на этом мелководье здешней поэтусторонней жизни. Итак. Так-и-так. Но не тик-так. Часы все отключены. Время остановлено. Управляем им мы. Шёл хороший, редкий, но крупный дождь. Цвета индиго. Я люблю этот цвет. Он мне по душе. Может это цвет моей души. Но не цвет тридцать первого века. У нашего века, как и других веков тональностей множество. Меняются только их предпочтения в спектре. У нашего века предпочтительней жёлтые цветовые гаммы. Но дождь шёл цвета индиго. И было утро. С небом стальным, пуленепробиваемым. Такое небо предвещает один не очень верный шаг. Возможный, но не обязательный. Надеюсь, меня охраняет мой дождь цвета индиго. Однажды он меня сохранил от возможного неверного шага. Но это было однажды. А пока слагаю утренние хайку. Я уверен, что я их вдыхаю с дождём, но, как и положено выдыхаю ЦеОдва. А вот рука моя правая сама рисует три строки, очерчивая трёхстишие. Я читаю его и знаю о чём оно, о чём звучит утреннее хайку.
Ты ходишь вокруг,
Ты ходишь около.
А ты посмотри в зеркало.
И я смотрю. И ничего не вижу. Зеркало сегодня не отражает. Оно поглощает меня. Оно предупреж¬дает. Так думаю я. Но так не думают другие. Мы имеем право думать, как думается. И каждый в тридцать первом веке имеет такое всеобщее право. Когда-то в давние времена, вековые как секвойи, хотя вот секвойи мы спасли,  и теперь они, как и мы оторвались от времени, а времена давние так и остались там, где и кончились, так вот, в те стародавние времени люди не наши генетические пращуры, большие почитатели самих себя имели право голоса. Го-ло-са! Крикните, а, правда, ведь чудесное слово.  И они голосили. И на поминках тоже. Но я не пойду на поминки. Зеркало перестало отражать. Зеркало ослепло. И я не вижу поминок перед собой. Конечно, я играю словами. Конечно, я совмещаю несовместимое, но стараюсь не терять гармонию. И всё-таки я не пойду на поминки. Поминки по любви. Я знаю, что ожидает меня, ожидает возможно. Но я не пойду. Небо стальное, пуленепробиваемое. Дождь цвета моего любимого индиго. Утреннее хайку. Зеркло молчащее. И я не пошёл. Но об этом потом. Я скажу сказ-раз-сказ об этом. А всё началось с моего возвращения. Я возвратился из служебного посещения континуума Волопас с выходом на планетарную систему Волопас-101. Задание я получил непосредственно от Большого Круглого Стола нашего Великого Братства пасущих и уходящих. Кстати. Обращаю внимание плодо¬творных присяжно заседающих читателей, что именно «пасущих» а не «пасующих», т.е. отделывающихся от ответственности. И задание это включало в себя очередное исполнение функции пасущего в далёком, но не очень, мире Волопасов. Конечно, конечно я слышу, дорогие мои, чуть уже подуставшие одни слухатели, другие и прежде всего читатели, в чьих чистых руках и в мыслях неозвученных держатся-со-держатся, как бесправные содержанки акции моего авторского успеха, конечно, я спешу объяснить вам, что такое Великое Братство пасущих и уходящих. Это семейство миров, объединённых единой шкалой ценностей и предпочтений и общей вседоступной коммуникационной системой. И ещё, чуть не забыл, как видите и мы редко, но бываем забывчивыми, наше Великое Братство связывали узы генетического донорства на базе обширной библиотеки генетических мод и вариаций. И вот это наше Великое Братство во главе с Большим Круглым Столом, управляющим основным генетическим стволом нашего Братства, и осуществляло мониторинг и контроль всего доступного космоса и пасло его, а при необходимости направляло, подправляло эволюцию тех или иных миров и прежде всего отдельных планетарных систем, и после запуска принятого решения уходило, покидало их, потому что мы приходили помочь. Таким образом, теперь ясно кто я, зачем и почему был послан, но пока не сослан, в планетарную систему Волопас-101. Дело в том, что в названой планетарной системе сформировался динамичный перспективный для нашего Братства мир организмов и их сообществ, находящихся на начальной стадии эпохи так называемых цивилизаций. Однако их динамическая траектория по всем нашим расчётам уверенно близилась к точке фазового перехода с перескоком в одно из трёх возможных состояний. И все три состояния не отвечали и не соответствовали нашим ценностным установкам и естественно определённым правилам существова¬ния и проявления на индивидуальном и всеобщем уровнях. Такое несоответствие в будущем могло привести к заметному возмущению гармонии в Мире Великого Братства. И задача, поставленная передо мной Большим Круглым Столом состояла в том, чтобы увести динамическую траекторию планетарной системы Волопас-101 в обход точки фазового перехода с надеждой сохранить Волопас-101 для будущего вступления в Великое Братство после предварительной обработки генетическим донорством, доведённым нами до техно-логического совершенства. В случае если наши надежды не сбывались, мир ведь сложен до непознаваемости наивной, систему ожидало  вымирание либо угасающее, либо взрывное, но так или иначе мы в таких случаях включаем механизмы, обрекающие конкретную планетарную сис¬тему на обратный ход вплоть до нулевой начальной точки с тем, чтобы исключить эту систему из поля влияния на гармонию нашего мира. И задачу поставленную я исполнил и, как всегда, сполна и не без блеска. Мы приходим помочь, а, оказав помощь, уходим. И так каждый раз и повсюду. И вновь за окном дождь цвета индиго. И слова. Я их вдыхаю. Я слышу звучание утреннего хайку. Три строки, рисунок дождя.
Возвращение в дождь,
Хорошая примета.
Примечательное возвращение.
Да, я возвратился. Пасущий да возвратится. Но прежде пасущий приходит помочь. Помочь, чтобы уйти. И уходит. Уходит, не оглядываясь, не прощаясь и почти навсегда, и потому он уходящий. Да, я возвратился после исполнения обязанности пасущего в далёком, но не очень мире Волопаса, проведя там десять раз по триста шестьдесят пять дней. Вы, мои дорогие не по содержанию а по симпатиям моим, присяжно читающие по-читатели моих рас-сказов, конечно удивлены. Ведь времени у нас  нет, оно остановлено. Да, вы совершенно правы. Как сочетать остановленное время, почти вечность нашу и счёт дням? А сочетаются они очень даже естественно, без всякого таинства, а скорее наглядно, как то, что есть у вас и у нас день и ночь. И солнце. Оно и обучило нас и вас вести счёт дням, месяцам и годам, и векам конечно. Вот наш век тридцать первый от нулевого отсчёта, в ваш – двадцать первый. Только вылупился. И светит ему солнце, как у нас, сменяя дни и ночи. И отсчёт, признаюсь от имени Братьев по Великому Братству, очень бывает удобен, особенно, когда тебя ссылают, да-да, отправляют в ссылку, отправляют либо в прошлое, стало быть в планетарную систему, существующую ещё в прошлом, либо в будущее, где нас пока нет. И ссылка эта не на вечное поселение, а на часть времени мира, в который сослан, но в единицах наших дней и ночей. И я вхожу в зал чтения и говорю, спрашивайте мои по-читатели, и, пожалуйста, присядьте, присяжные, не вставайте, когда входит автор. Так, спрашивайте, а за что ссылали? Да, как должно быть, за отступничество, за переступление вдыхаемых со вдохом правил нашего существования, за выход хоть на два шага, один – предупредителен, за шкалу наших ценностей и предпочтений. Но всё равно, где бы мы ни были, по какой причине, по какому заданию, везде и всюду мы остаёмся в Великом Братстве пасущих и уходящих, под его покровительством, не теряя замечательного достоинства принадлежать к Братству и обладать почти вечностью. А отсчёт дней по солнцу облегчает нашу жизнь в тех пространствах, где обитает время, хотя мы этому времени не подчинены. С нами наше солнце, и сколько радости в том, что мы не можем его отменить. Как и вы. Придёт время, и вы обретёте и постигнете систему и соблазнительные возможности генетического донорства от нашего Братства, Великого и спасительного своей добротой. Когда-то и в нашей планетарной системе, а именно на нашей планете Земля и произошло это событие. И те, кто жили тогда, кто существовал, оставаясь в пределах своего так называемого разума, генетически закодированного на выживание, а на самом деле к неизбежному выживанию из ума, шутники того времени говорил «раз-и-без-ума», могли быть свидетелями генетического донорства, не осознавая этого великого факта. И мы народились естественно, как и положено по решению Большого Круглого Стола, и мы остановили, а лучше сказать прервали позывность живших тогда на земле вот-вот начать генетическую модификацию своей популяции и на начальном этапе взять под контроль поведение популяционных структур чипированием на индивидуальном уровне. В конце концов линия жизни этой популяции землян прервалась. А мы стали соответствовать всем требованиям Братства, генетически обретя расположение к шкале ценностей и предпочтений Великого Братства, приобщившись и приняв правила существования индивида в Великом Братстве и всех  в целом. И мы не потомки тех, кто жил до нас на земле. Нет. Мы – другие. И они не наши предки. Они – другие. Как и вы станете таковыми когда-нибудь, пройдя долгий путь к генетическому донорству и вступлению в наше Великое Братство пасущих и уходящих. Мы не спешим. Впереди почти вечность, впадание в которую мы не лишаемся даже будучи в ссылке. Вот и сейчас я не спешу. Я, теряя здешнее время, смотрюсь в зеркало. Оно отражает всё, что  за моей спиной, я даже вижу, как ветер колышет листву одинокого дерева, кажется это дуб, тот самый, не вырубленный топором не любящих себя. А за окном уже нет дождя цвета индиго. Появилось солнце. Пожелтевшие слова продолжают кружить за окном, залетая порой в отворённую створку окна. И тогда я спешу их нарисовать и выстроить в ряды строк.
Где река, где мост.
Что поделать,
Путь неповторим.
Ну вот, мои терпеливые, терпящие бедствие насильственного по-чтения читатели, я наконец обращусь к своему возвращению из посещения планетарной системы Волопас-101 по заданию Большого Стола нашего Великого Братства. Наконец. И давайте все вместе облегчённо вздохнём, и выдохнем воздух прошлого, и окажемся вновь в вечнозелёном настоящем. Возвратившись, я не оказался обременённым отчётностью, поскольку вся информация о моих действиях и результатах этих действий передавалась в режиме on-line в Центр сбора данных Большого Круглого Стола. Однажды меня вызовут на сетевой сбор Стола и возможно попросят, если сочтут необходимым, сообщить о моих вызревших рекомендациях. Я был готов к подобному вызову и настойчиво предложу усилить и участить сканирование динамики изменений в Волопасе-101, дабы исключить случайный сход траекторий этой планетарной системы с скорректированного направления. А в остальном я обратился вновь к межгалаксканеру, отслеживая, что происходит вокруг, готовый при необходимости помочь, если потребуется помощь в соответствии с кодексом пасущих и уходящих. Должен сказать, что почти всякий раз возвращение настраивало меня на лад, окрашенный в цветах индиго, и только изредка на лад, мерцающий жёлтыми огоньками. Вот и на этот раз закружились вокруг жёлтые светлячки, подтверждая мои ощущения того, что я более всего удовлетворён своей долей пасущего в последнем моём посещении, хотя будучи уходящим, я чаще достигал удовлетворённости и укреплял тем самым свою равновесность и гармонию. И надо же было случиться в эту пору моей самоуспокоенности, окрашенной в жёлтые тона сигналу SOS, в ответ на который я сразу и без проблем подключился к подавшему сигнал бедствия. Им оказалась некая особа, совершающая переход через рукав Уиллера в пространство с иной топологией для выхода на недавно обнаруженную забавную планетарную систему, которой присудили условно название зеро. Подавшая сигнал SOS особа, проходя рукав, неудачно сманеврировала и сбила с кодовой настройки центральный канал связи, в результате чего нарушилась связь. В подобных случаях необходима срочная внешняя перезагрузка кодовой программы в канале связи, что я и без промедления осуществил. В ответ после восстановле¬ния связи, я получил видеоизображе¬ние потерпевшей особы, улыбающейся и благодарно машущей мне рукой. Она показалась тогда мне очень даже симпатичной, так что я вывел её изображение на настенную память. Таким вот образом я спас её. Спас от чего именно, сказать трудно, последствий могло быть много, но я спас её, и она сохранила свою идентичность. Слышу чей-то голос из зала суда по-читателей, где за-читываются моими рас-сказами, и голос отчётливо произнёс, «Молодец!» Я не удивляюсь такой оценке, для нас, для меня, для Братства нашего, я не совершил чего-то достойного или ради похвалы, это было генетически предопределённый абсолютно ясный акт, поступок, не требующий доказательств. Если бы не я первый, его совершил бы кто-то другой из нашего Братства и совершил бы столь же безотлагательно, но не из порыва, а обязательно. И уж тем более с моей стороны помощь была не жертвой. Жертвенность это уродливая изнанка когдатошнего доброделия. Это просто болезнь, болезнь не роста и уж тем более не духовности, а генетической структуры тех времён. Мы взошли не из тех структур. Мы другие. Я не стыжусь повторять это.  А пока я вижу, как за окном заиграла радуга. Я и не заметил, как пошёл слепой дождь, освещаемый солнцем. Я подумал, ведь радуга примечательна. Радуга-дуга, составленная из многоцветных слов. Они уложатся в строки. А цвета их останутся между строк, где есть «ничего», как на безоблачном небе. Ну а спасённую особу я как-то и забыл, особу, которую спас нечаянно, впрочем, кто знает, может ещё с десяток таких же спорых на ответность членов нашего Братства приняли участие в спасении попавшей в беду.
На небе ни облака.
Я ищу слова, нахожу.
Не узнаю.
Когда-то на нашей земле всё было по-другому. Когда-то на нашей земле обитали другие люди. Но не мы. Они ушли. Они не продолжались где-то в прошлых укромных лукоморьях. Нет. Они сошли. И народились мы. Мы – это другие. Совсем другие. И да простят меня мои ст;ящие многих и многих здешних бесценных минут присяжные по-читающие читатели, если их ожидает та же участь. Но тот, кто живёт здесь, на этой планете, пока живёт, да и те, кто жили до нас на нашей планете Земля, разве знают, что ожидает их, именно их вместе взятых, извлечённых из корня, вынесенных за скобки. Конечно, что ожидает каждого самого по себе, было известно и ожидаемо. Печально? И да, и нет. А ещё в те времена, да и здесь у вас, мои столь необходимые мне по-читалы, долго-терпящие меня, любой мог сказать в некий лучший миг,  «я не узнаю себя». Это значит, он покинул себя. Он стоит в стороне и глядит и не узнаёт покинутого. Который он есть? Тот, кто покинут или  стоящий в стороне? Такие были времена. Такие есть у вас, мои чтимые по-читатели, да, и у вас. Что поделаешь, с данностью следует смиряться, и не пытаться понять, познать, постигнуть, а станете ли вы счастливы? Я не отвечаю. Ответ вы найдёте в будущем вашем. Может подарит нам удачу встретиться с теми, кто придёт после вас, в нашем Великом братстве пасущих и уходящих. В Братстве каждый всегда узнаёт себя. У каждого из нас свой лад. И каждый из нас настроен на свой лад. И Братство наше равновесно. Лады наши создают общий лад, гармонию Братства. А всё потому, что все мы объединены любовью к доброделию, а все наши ценности и предпочтения к этому единению ведут, к гармонии всех со всеми и каждого. И, если случается нарушение гармонии у кого-то, и качнутся равночашечные  весы и тем ощутят обман в звучании жизни, в цветности её, в Братстве есть доступные механизмы возвратить гармонию, настроить лады всех и каждого, если нарушения не перешли границу пространства ценностей и предпочтений Великого Братства более допустимого отступного  шага. Но бывает, что кто-то чаяно или нечаянно переступает границу более допустимого, и жизнь его потеряет прежнюю правдивость гармонии, тогда нарушителя может ожидать внеплановое посещение, по-вашему высылка, в «прошлое» или в «будущее», чтобы встретиться и слиться с тамошними обитателями, с их правилами существования и обычаями и будучи частью Великого Братства помогать смиренно, пасти, и, исполнив срок свой, уйти и возвратиться  родное Братство, под его своды. Вижу меня желают перебить в своём рас-сказе, кто-то хочет спросить, как всё-таки восстанавливается лад, как возвращается гармония. И я, мои верные и неверные присяжные по-читатели, отвечу точно, не уклоняясь от правды, ведь с правдой проще и легче жить, какой бы она ни была. Так вот, механизмов восстановления лада, возвращения к гармонии, если нарушения не наказательны, несколько, и прежде всего те, которые предотвращают значительный разлад и ещё большее нарушение равновесия. Кто-то предпочитает поддерживать гармонию, поддерживать лад в режиме автоуправления. А кто-то справляется, оставаясь в режиме самоуправления получая непрерывную информацию о последствиях своих действий, своей активности. Кстати, должен подчеркнуть, Великое наше Братство и существует благодаря активности всех членов Братства не только к добролюбию, но и, мотивируясь естественно добролюбимем. Ну а большинству Братства нашего и вовсе не требуется непрерывного сканирования собственных действий, они всегда устойчиво находятся в полной гармонии. Впрочем, все мы, повторяю, генетически обеспечены доминантными склонностями к добролюбию и умением достигать гармонии с самим собой и со всем миром, включённым в Великое Братство. Так что значимые отклонения от лада, серьёзные нарушения гармонии у нас исключения, а так в большинстве своём отклонения носят слаботреморный характер и скорее подчёркивают нашу выделенность в обозримом мире, в мире, в котором Великое Братство честно исполняет свою добрую миссию. Конечно,  словами не передать дух нашего Братства. Надо стать частью его, чтобы проникнуться этим славным духом и без слов. А слова, они лишь толику могут сообщить вам, обитающим здесь, на этой планете, которую мы условно обозначим планетой Земля-2, надеясь на будущую нашу встречу. А пока примите слова мои к сведению. И всё же, господа мои, без вас мне было бы здесь скучно, я вам благодарен за терпение и терпимость к моим сказам-рас-сказам. А ещё так любо мне это окно. Не знаю отчего, не знаю почему, да и не собираюсь допытываться до причин. Мне здесь у окна легко, сидеть и глядеть в него и думать ни о чём, а на самом деле быть наедине с собой, а потому и с Братством. И это не моя придумка, это то, что есть, как и слова, которым дано быть.
Ни воду, ни слова
Не удержать на ладони.
Они уже не твои.
И случилась встреча. Да-да, господа про-зоркие мои присяжные по-читатели, вы угадали, встреча с той особой, которую я спас от восхитительной ошибки, красивой в своей неповторимости, и к тому же назидательный, как пример случайности, с той самой спасённой мной особой, что при переходе в одиночку через рукав Уиллера из нашего пространства напрямую в иное пространство с планетарной системой по имени зеро. Как зовут спасённую особу я узнал как раз при нашей встрече совершенно нечаянной. Звали её незатейливо по произношению  – Даня. А встреча произошла в парке Чаир на представлении очередной планетарной системы и её смотрин пред возможным вступлением в Великое Братство пока в качестве корреспондента. В перерыве представления я прохаживался по аллее парка, когда ко мне подошла она, я её сразу узнал, подошла, протянула руку и сказала непринуждённо под лёгкую улыбку.
- Я ждала встречу, не знаю с кем, но вот вы идёте навстречу, и рука к вам потянулась, что ж, здравствуйте.
И мы стали быть вместе. Я, конечно, признался, кто я есть. Но нам было всё равно, кто я, кто она. Нам было вместе пре-восход-но. Восходно. Восходило новое чувство. Восходила новая любовь. Так началось наше пребывание в Братстве вдвоём. Мы были вместе повсюду. И везде мы были счастливы. И люди встречали нас улыбками, потому что они чувствовали, не только видели, как мы счастливы. Ведь все мы в Братстве обладаем сверхчувствительностью. Она, сверхчувствительность одна из физиологических основ нашего Братства. Каждый из нас есть продолжение другого, и мы остро-и-умно и остро-и-сердечно чувствуем и принимаем других, и потому связаны повязаны доброделием, и потому радуемся друг за друга, наполняя себя и всех и само Братство гармонией и поддерживая его равно-и-весие. И было всё у нас с ней, с Даней замечательно, и было всё расчудесно. Но однажды я сказал себе, а ведь что-то с ней уже не так. Бывали и прежде некие смущающие ощущения вдруг наступающего краткого разлада, но вот теперь они уже и в словах.
- Что-то изменилось? спрашиваю я.
- Конечно, отвечает она.
- Мы что-то потеряли? спрашиваю я.
- Потеряли? О чём ты, мы только приобрели, отвечает она.
- Но стало по-другому, возражаю я.
- Да, стало, стало чудесно, а было чудесней, соглашается она.
А потом у нас должен был появиться ребёнок. Даня стала сдержанней, сосредоточенней, одним словом отточенной в своём выражении. Не думаю, что её напрягала судьба ребёнка. Дело в том, что согласно своду правил о потомстве, разработанному Большим Круглым Столом, ребёнок при рождении мог или остаться у матери, или мог быть передан Братству с полной потерей своей родословной идентичности. Даня выбрала второе «или». И такое решение не было ни для меня, ни для неё причиной озабоченности и тем более неловкости или ещё чего-то, что могло вывести нас из равновесия. Всё, всё, что давало Братство было всем во благо.
- Ты хочешь отдать его всем? спросил я Даню.
- Да, так будет лучше и счастливее, ответила она, решающая, как мать, судьбу своего ребёнка.
А потом мы встретились в последний раз. Эта встреча произошла у подножия горы Килиманджаро. Той самой горы, у вершины которой Даня обслуживала локальную обсерваторию, направленно сканирующую данные о планетарной системе Земля-2. Сидели мы с ней на веранде питательного пункта уходящих и весело беседовали о всяком и о себе тоже. К незатейливому ретро-завтраку, приготовленному по давним рецептам, она заказала и ретро-музыку, своё танго со словами «утомлённое солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». История её пристрастия к этому танго уходила вглубь, не совру, если скажу, именно веков, превратившись в милую легенду. С последним тактом Даня положила свою ладонь на мою и сказала
- Ну вот и всё, было великолепно, было всё для будущего.
- Что ж, ответил я, мы с тобой молодцы,
и был искренен в своих словах.
Потом я встал первый и махнул рукой на прощание. Даня, улыбаясь счастливо и по-доброму, не преминула напомнить,
- Не забудь, следи за сайтом поминок по любви, соберутся все наши, отметим.
Я кивнул одобрительно головой и, вновь махнув прощально рукой, направился к выходу. Уходил я, не оглядываясь, уходил с лёгким сердцем. Любовь не исчезла, не умерла, она устала от нас, она осталась там, где уже нет нас. Она нас долго пасла, пасущая нас, она ушла. За ней придёт когда-нибудь другая, и это будет иная песня с другими словами и с новой мелодией. Я шёл и наслаждался видом горы, её смиренным величием. Я шёл и знал уже, что на поминки по любви я не пойду, хотя Великое Братство наше обязывало отметить поминки по любви и приравнивало не-приход к преступлению черты допустимости, наказуемого лёгкой ссылкой в виде внепланового посещения одного из наблюдаемых объектов. Но любовь я буду вспоминать и без поминок. Любовь, посетившую нас и ушедшую к другим, и хочется пожелать ей найти других и лучше нас. И как не вспомнить нашу любовь, когда любовь пронизывает всю ткань жизни в нашем мире. Как я благодарен тому, что родился для Великого Братства. Я благодарен и вам, мои присяжные по-читатели, присягнувшие судить честно и по совести. Конечно, сказав судить, я имел  в виду судить-и-рядить мои слова. И вот я сижу среди вас, тех, кто обитает на Земле-2, сижу у окна, а вокруг бабочкой кружится мелодия того самого танго, кружится утомлённо, прощально, но до чего же улыбчиво. И как тут не сказать, да, господа мои здешние, жизнь упоительна.
Облака убегают.
И никто не нужен.
Я их люблю.
И я не пошёл на поминки по любви, совершив преступление в один шаг черты пространства дозволенного, переступок-проступок, который я в шутку назвал преступлением века. Не пошёл, хотя получил официальное уведомление от службы Большого Круглого Стола о дате, месте и времени их исполнения. Поминки по любви. Разве умершей? Её просто не стало. Она ушла. И разве так важно, кто первым отвёл руку с плеча, кто первым не ответил, кто первым отвернулся к окну, кто последним потерял чувство. Поминки, поминания, вспоминания, провожания перед долгой долгой дорогой, посидения на удачу, ведь даже за почти вечность нашу лично не встретить эту удачу. Вместо участия в поминках по любви я повечерил за ужином в питательном пункте «путь к Волопасу». Пункт для уходящих был пуст. Я сидел один. И иногда подумывал о том, о сём, но неизбежность предстоящего наказания меня не беспокоила. И где-то к концу вечера, когда в помещение питательного пункта вошла счастливая пара, я сказал себе, вот ещё одно таинство родилось, и как это здорово. Таинство общения  мужчины и женщины, таинство, чьё содержание открывается только им и более никому, но свет его отзывается добрыми улыбками проходящих. Я не стал дожидаться решения Большого Круглого стола и сам сообщил службе Стола о готовности отправиться на внеплановое посещение планетарной системы Земля-2 и остановиться на самой планете Земля-2. Служба Стола немедленно ответила согласием. И вот я здесь среди вас, мои ставшие родными, присяжные по-читатели моих рас-сказов. Я, пасущий вас и готовящий вашу милую планету к будущему вступлению в Великое Братство пасущих и уходящих. И, когда я уйду, здесь, среди вас останутся и мои слова, наши слова. Они разбросаны по всему миру, по всему, и придёт время для вас собирать их, и пришедшие вслед за вами вступят в Великое Братство пасущих и уходящих, живите за эту надежду.

- Что ты делаешь, когда остаёшься один?
- Что я делаю? Скучаю.
- Тебе скучно побыть с собой наедине, с глазу на глаз?
- Наверное скучно, я себя изучил вдоль и поперёк.
- Прямо так – «всего»?
- Конечно не всего, это я чтобы отделаться от твоих вопросов.
- И всё-таки.
- Ну, если «всё-таки», то я надоел себе, вот и всё.
- Ну так стреляйся и промахнись.
- Хорошая идея.
- Разряди пистолет.

Три стиха, три строки.
Возвращение.
Душа не одна.






                Москва, январь, 2012 год.









 












Обрывы и кое-что другое.
















                Прология.

«Всё», выдохнул ветер и бросился к моим ногам, прильнул к ним, словно с повинной в низком поклоне. А я, как ни в чем не бывало, будто все это так и должно было состояться, великодушно заметил, обращаясь к павшему, «полноте, полноте, вы ни в чем не виноваты». А сам про себя подумал, надо же, как слова умеют начать то, что не сбывалось или не сбудется, но есть, а что будет...
Так и завершилась на полуслове запись, которую я сделал ранним утром, только отойдя ото сна, запись, которая прежде высветилась единым отрывком пред моим полусонным взором. И от лени ли, или от чувства исполненности я не стал искать продолжения, но сохранил на всякий случай, когда-нибудь, мол, продолжу, ну а если нет, то и суда нет.
И вот этот листок с утренней записью провисел приколотый к стене на столе не один месяц. Внимание мое проходило мимо, а может, не было нужной решимости, но однажды сошлись звезды или как-то ранним утром снизошла решимость, и я сделал первый шаг — взял листок, перечитал, задумался и отложил, всему свое время.
И сегодня пришло время начал.

А что будет?... Что будет вчера? Да-да, именно в будущем условно грам-матическом времени — «будет». Потому-и-что вчера исходит от сегодня, а сегодня от завтра. Потому-и-что исходят они и «вчера» и «сегодня» из «ничего», каковым и является будущее, оно есть образ, случайный чаяно или нечаянно павший истекающий потребой явиться вчера или сегодня на этот свет и, если не поразить его, то хотя бы про-быть, быть и от-быть, без провожаний, которые должно быть, когда за ними следуют потери. Потери? Потери — это плохо? Или хорошо? Полагается, что более плохо, а как иначе, если толкуйся она, потеря, как лишение — раз, утрата — два (разве не скорбно), убыток три, ну и гибель (о! ужас) — четыре. И более ничего, ничего хорошего. Даже потерять врага и то плохо хотя бы потому, что без врага и ты сам есть никто. Да и вообще терять стыдновато. Конечно, можно потерять и стыд, тогда как же удобно и беззаботно быть. А для стыдливых есть наставление  «потерял — сказывай, нашел — не показывай». Но кто-то мне так и нашептывает, мол «потери во благо бывают», только узнают о том позже, когда заметив благодать от потери, остается сказать «слава богу». Бывает и так: пройдешь мимо знака доброго, все радеешь о потерянном. Да что это я ударился в эссеподобие о «потере». Можно даже ради смеха задаться вопросом, а меня кто-то терял: может я — потерянный тип? И тут я подумал, как заставить жизнь смеяться. Не быть серьезной, озабоченной, безразличной, не разделенной и даже посторонней, не быть плачущей, а если со слезами на щеках, то от смеха, наконец не быть прощаниями опутанной и потому предскорбной, означивая свой смысл, а кому-то может показаться, и антисмысл. Вот, господа, сколько же «не быть» я предписал жизни. И все эти повеления «не быть» уравновешиваются и даже перевешиваются — так должно быть, так думать я позволяю себе — всего-то СМЕХ-ОМ! Не улыбкой, не улыбчивостью, а именно смехом. Уравновешивают и уравниваются без остатка, без осадка из «недо-чего-то».
А заставить жизнь смеяться, это значит быть с ней повенчанным, не любовью повязанным, не любовным приятием, не о-божанием, а вниманием и ухаживаниями хотя бы нечаянными, а дарениями и влечением обращать себя в шутку, и тогда жизнь будет подругой пусть и неверной, но всегда возвращающейся к тебе единственному, без которого она жить не может. Ну как?! Разве не смешно? Разве не текут по откормленным щекам слезы смеха, смеха-творения — прошу не путать со стихо-творением — слезы от затяжки смехом, когда дыхание замирает, когда время до следующего удара сердца растягивается, продлевая жизнь на то, чтобы «быть», быть рядом с тобой, повенчанным ведь не зря же...
И наступило молчание.
Сколько оно длилось — не знаю.

Раз-мысль 1.
Длилось, пока не пришли слова, гости званные или незваные. И приняв их, как положено госте-и-приимно, я задал вопрос тому, кто не сидит напротив за столом переговоров, но присутствует.
А откуда приходят слова?
Ответ последовал незамедлительно,
Да, оттуда же, из будущего.
Разве не так? Я не спорю. Я вообще предпочитаю не входить в споры, я ухожу от них, реже выхожу из них, как из чуже-не-родной квартиры с облегчением.
Споры.
Что такое споры? Споры — это то, из чего прорастают грибы, всегда отравленные хоть на капельку, но отравленные. А капля яда, как все вы, господа, знаете, убивает даже лошадь.

1. Обрыв. Убийца выстрелил два раза в затылок жертвы и на вылет из игры. На третьем контрольном нажатии на курок оружие дало осечку. Убийца растерялся. Решимость его сдуло вчерашним ветром западного направления. Как ветер долетел до сегодняшнего дня, постижимо лишь умом автора и свидетелем происшедшего. И тогда убийца обмякший  присел на скамейку и с укоризной горькой заглянул за даль садовой дорожки, по которой простреленная, но лишенная контрольного выстрела жертва убегала прочь, оставив убийцу не наедине с самим собой, не наедине с завтрашним раскаянием, не с досадой на оружие, которое он небрежно и даже непроизвольно забросил за скамейку в кусты боярышника лекарственного, а наедине с неисполненностью. Что он скажет им, которых защищал, что он скажет им, которые верили ему, что он скажет им, чье оружие никогда не дает осечки. Это было вчера вечером до полных сумерек. Это было сегодня. А на завтра убийца покинет насиженную скамейку и отправится на запад по садовой аллее, туда, куда уходит солнце, туда, куда убежала жертва, отправится неспешно в надежде недалекой встретить ее, жертву и пройти мимо, и, обогнав позавчерашнее происшествие, оставить случившееся позади.

«Вот такие дела творятся на нашей земле», подытожил рассказчик наш и госте-и-приимный хозяин. На что автору оставалось только и развести руками да покачать головой. Тем временем на веранду, где рассказчик за самоваром, но не тульским, беседовал со мной да рассказывал всякие истории, не имеющие должной исторической ценности, так вот, тем временем на веранду зашла молодая женщина приятной, даже очень приятной наружности, подошла к рассказчику и, непринужденно наклонясь, о чем-то нашептала ему на ухо. Тот удивленно поджал губы и, пробормотав, «хорошо, хорошо, я подойду», встал и, извинившись, «я не надолго, вы как-нибудь уж обойдитесь без меня», покинул веранду. Ну, а мы, естественно, и обошлись без него, хозяина веранды, а мы — это автор и очень даже приятной наружности молодая женщина. Правда автору поначалу пришлось крепко задуматься так вроде бы ни о чем, но на самом деле о том, что происходящее случится в будущем, в будущем не моем, автор знал, что у него не было будущего, автор всегда жил настоящим, да-да случится именно в будущем, но того, с кем еще предстояло встретиться и познакомиться. И какие это будут чудесные времена, вдруг благостно подумалось ему. Вскоре возвратился госте-и-приимный рассказчик, чем-то озабоченный, но как всегда энергичный и готовый продолжить беседы и свои сказы-рас.

Раз-мысль 2.
Язык. Язык повсюду. Язык это мир. Поговорки — язык — пословицы — язык. Язык — это театр без сцены, без актеров. Он сам по себе. Язык — жало. Язык, поднимающий с колен. Язык, Язык, Язык. Я-зык. А как проста разгадка: Я-зык! Впрочем, напотешились и довольно. Меру надо знать. Добавим — свою меру, свою. Мера и язык у каждой твари свои. Тварь — не уничижающе, а тварь как существо! И тогда я, наконец, говорю то, что угодно было хозяину слова — а угодно было сказать, что язык, на котором я разговариваю с жизнью, а ведь с жизнью мы и ведем денно и нощно разговоры-переговоры, так вот это мой язык отличен очевидно от языка других, он редкий, как редкоземельный туземный говор исчезнувших или упрятанных в джунглях племен, оттого и разномыслия с остальными, оттого и приходится говорить на «ино-странных» языках с со-братьями по роду человеческому, чтобы быть понятым и не остаться голодным до всего, что доступно, и не осложнять себе и другим жизни, и не омрачать личные и безличные жизнелюбия. Вот так, вот все, вот и легче на душе стало от выказанной напоказ мудрости. Ну, словно неуместный зуб мудрости удалили. Смех в зале жиденький, а аплодисментов и вовсе на мышиный шорох.

2. Обрыв. Встреча произошла в социальной сети интернета. Вовсе не на сайте знакомств, который в народе именовался парком встреч, вовсе нет, а по причине случайно совпавших профессиональных интересов. Я тогда увлекся философией понятий и прежде всего такого неотзывного понятия, как «ВРЕМЯ». Размышления подвели меня к необходимости разобраться в современных математических представлениях времени. Обратившись к интернету, я наткнулся на научное эссе о времени, автором которого был некий Брант. Эссе мне показалось интересным и близким по мыслям к тогдашним моим занятиям. Таким образом мы с Брантом и познакомились. А фамилия Брант оказалась всего лишь своеобразным сокращением его имени, отчества и настоящей фамилии, Бориса Рафаиловича Антонова. Это был статный, моложаво выглядевший мужчина лет пятидесяти, с развернутыми настежь плечами. Взгляд у него был на удивление открытый, ну просто наглядное пособие открытости и оттого совершенно искренний, не скрывающий отношения к тому, что видится. Этим он располагал к полному доверию. Общение с таким человеком обходилось без натянутости и напрасных ожиданий. Быть рядом и идти за ним казалось естественным. Каждый его шаг был верен. Но то не были шагами гуру. Вовсе нет. Бранта тошнило от этого слова. Не говоря уже о звании. И ведь необыкновенной легкостью веяло от участия во времяпрепровождении с ним, и даже светлостью и детским озорством. Помнится, нашло на него в молодости увлечение дивной женщиной молодой, красивой и к тому же умницей и чуть постарше него. Сегодня такая особа наверняка стала бы «мисс мира». Но в те времена слава женского обаяния и публичности не выходила за пределы двора или застольной комнаты. И  однажды, провожая даму с вечеринки, наш герой поймал в некую чудную майскую ночь такси, уговорил водителя отвезти их до не близких мест, не имея в кармане почти ничего, что было по меркам тех лет вполне примерным явлением для студента. Доехав до места назначения, кавалер выяснил, что карманных денег явно не достает до расплаты. Тогда он, не долго думая, стянул с себя нейлоновую белую сорочку, шведскую, редкостную по тем давним и не избалованным временам и привезенную дедом из командировки в Стокгольм, чем молодой человек изрядно гордился, стянул и отдал водителю такси, приговорив, «извини, эта вещь стоящая». И они пошли полуночниками к ее дому, пошли по пустынной, освещенной фонарями и дикой луной улице, он обнаженный по пояс, она в чудесном, почти вечернем платье. Оба красивые, пришедшие в наш город из сказки. И шла подруга рядом с легкой усмешкой на лице и без обожания во взгляде, а с подтверждением согласия, мол, что ж, я иду за тобой, веди. Так вот и шла с ним и за ним, помогая времени красить невидимый холст жизни, красить жизнеописанием, ведь время и есть наш художник, талант которого оценивать не имеет никакого смысла, ни-ка-кого.

«Вот такие дела творятся на нашей земле», подытожил со вздохом рассказчик. На что мне не пришлось разводить руками да покачивать головой, а только задать рито-и-рический вопрос, «время, говоришь, есть художник?» И сам же ответил, «время это миф в мифе». «Как понять?» удивился рассказчик. «А понять очень просто, ответит автор, один миф это наша жизнь, а в ней другой миф — время, миф из мифов». Хозяин задумался. Задумался и автор. Я уверен, что каждый впал в задумчивость о чем-то о своем, хотя позыв к тому был общий, был общий знак, было слово «вре-мя», от которого некуда деться. И вновь хозяин, он же рассказчик, извинившись, покинул нас, и мы остались с очень даже приятной женщиной одни. Помнится, мы болтали о всяких светских новостях, ну и о погоде тоже и незаметно впали в молчание, вроде бы неловкое. Но женщина молодая оказалась не только очень даже приятной, но и решительной. Неожиданно она поднялась с плетеного кресла и, поманив меня пальчиком, повела в соседнюю комнату. Там мы уединились и занялись, нет — не любовью, а приготовлением кофе, которого автор избегал, предпочитая чай, но любезно, не подав вида, согласился распить по чашечке кофе без неуместных молочно-кислых добавок. Усевшись поудобнее в глубоких креслах за столиком, инкрустированным осколышами муранского стекла, мы завели разговор о том, о сем, как бы продолжая светскую тему нашего общения на веранде. И вновь она удивила меня, спросив «а вы бывали в Мадриде?» Я как на допросе поначалу потерялся от столь резкого поворота нашей никчемной беседы, но признался, «да, приходилось». Женщина оживилась, «ну тогда я вам расскажу историю, случившуюся в Мадриде, и вам может быть будет приятно вновь мысленно побывать в этом милом городе», предложила она и посмотрела на меня с загадочной улыбкой. Я подумал, а что ведь послушаю, все одно, чем заполнить время до прихода хозяина дома, а вслух подтвердил, что город Мадрид и в самом деле симпатичный город, особенно в местах вокруг улицы Серрано. «О, — воскликнула женщина, вы даже знаете такие подробности о Мадриде, ну тогда мне и карты в руки». Я, предвкушая долгий рассказ, покрутился в кресле то влево, то вправо, и, наконец, обретя удобства, успокоился. И ведь не зря, имея авторские проблемы с позвоночником, чьи «звончики»-«позвончики» от неудачного сидения начинали ныть, как капризные детки-метки, любящие конфетки. Итак...

Раз-мысль 3.
Надо сказать, автор не только сочинитель, т.е. со-чинитель, но он иногда и мыслит, становясь мыслителем, особенно, когда начинают ныть по-звонки искривленного позвоночника. Тогда приходят мысли, уходящие в глубь веков, поколение за поколением, обнаруживая у своих предков точно такие же обреченно сгорбленные спины, уставшие нести на плечах такое излишество, как головы, начиненные не взрывчаткой с гайками, а безнадежно неунываю¬щими мыслями. Но слова богу сегодня в эти минуты, в те самые, что случились однажды в присутствии ох какой влекательной-при женщины, позвонки улеглись в ряд согласно генетическому коду, не споря кому куда вставиться и потому и мысли галантно отступили, уступая дорогу женщине. Так что повторяю — так и хочется сказать, «поезд отправляется», но я говорю «итак» и даже не забываю поставить много-и-точия...

3. Обрыв. Время было не очень давнее, но я вижу его, как бывшее давным-давно. Может оттого, что время тех дней, и события тогдашние теперь кажутся мне несбыточными. Я обитала тогда в Мадриде, была в длительной командировке, читала в порядке межуниверситетского обмена лекции по русской литературе в Университете Комплутенсе. Слушателей было немного, пятеро студентов. Но платили по тогдашним нашим меркам очень прилично. Жила я в Резиденции, в академической гостинице, где в 30ые годы часто собирались на беседы Лорка, Рафаэль Альберти, памятное заведение для испанцев и для меня тоже, я Лоркой увлекалась когда-то, а сама Резиденция находится на Серрано, ближе к площади Аргентины, в нескольких минутах ходьбы от нашего посольства. У меня была своя светлая просторная комната со всеми тут же удобствами и полный пансион за счет университета. Так что жила там как у Христа за пазухой, без хозяйственных забот и в свое удовольствие трудилась. И так случилось, что один из гостиничных постояльцев, приглашенный иностранный специалист, химик из США, иногда мы с ним болтали, делились впечатлениями о своих отношениях с испанцами, да, и вот этот американец, возвращаясь в штаты, продавал срочно по бросовой цене свой автомобиль, ауди, кабрио-лет с откидным верхом. Зная, что я коплю деньги на авто, он и предложил мне его. И я, не задумываясь, купила, правда пришлось на время лишить себя всяких излишеств. И как-то раз еду я в своем распрекрасном кабриолете по Серрано, еду с откинутым верхом из резиденции вниз к Алкале и дальше на площадь дель Соль, хотела зайти в тамошний универмаг кортинглезовский. Еду себе, не утруждая себя думанием. Солнце светит ярко, хотя день с утра выдался по погоде какой-то дерганный, то солнце, то дождь налетит, ну я тем временем подъехав к светофору на пересечении с улицей Гойя, остановилась на красный свет, и тут, как из ведра, лучше сказать из огромной бадьи полил дождь, я за кнопку управления верхом кабриолета, давлю, давлю, а верх ни с места. И вдруг с тротуара бросается к моему автомобилю мужчина с огромным зонтиком и кидает его мне, крикнув вслед зонту по-испански «накройтесь». Я не успела разглядеть его лицо, но по темным гладким волосам и по выговору, подумал, «итальянец». Но все произошло так скоропостижно, что я даже не поблагодарила, а скоренько накрылась нечаянным подарком, хотя конечно успела и промокнуть, но дело было в мае, когда ихняя весенняя теплынь вровень с нашей летней московской жарой. Ну а когда дождь очухался от своей затеи, а я отошла от случившегося, естественно начала я шарить вокруг взглядом в поисках доброхотного моего спасителя, хотя бы, чтобы возвратить с благодарностью зонтик, но, увы, зеленый свет, может и не первый, заставил меня двигаться дальше. Проехав перекресток, затем тыльную сторону площади Колумба, представьте, гляжу направо, в сторону Археологического музея и вижу, у его ворот стоит мой якобы итальянец, и, судя по всему, собирается зайти в музей.

Как раз на этом месте испанской баллады вошел в комнату наш хозяин-рассказчик и заявил торжественно, «ну, дамы и господа мои любезные, обед подан, прошу к столу». Я, то-есть автор, признаюсь, мол, вообще-то не проголодался еще, на что хозяин заметит, «ну и ладушки» и, обратившись к женщине, спросит, «а ты все устные рассказы свои сочиняешь?», скажет с иронией, но по-дружески, скорее по-светски, вовсе не смутив женщину, и даже напротив, сорвав у нее мгновенный ответ, « ну мне до тебя сказителя далеко, я всего лишь ученица, но не твоя». Поддержав шутливый тон общения, спрошу я «А чья же?» Женщина пожмет плечами, мол, спросите о чем-нибудь попроще. Автор, и сам зная, что учителей у сочинителей днем с огнем не сыщешь, развел руками и заметил, «вот какие мысли случаются, и никуда от них не деться».

Раз-мысль 4.
Ох, отчего-то мне захотелось сказать, что я вас всех люблю, но каждого по-своему, кого с ровностью, кого с печалью на сердце, кого с улыбкой, как от удачи — по всякому, уходящему скажу вслед «спасибо», проходящего мимо не остановлю, а идущему навстречу пошлю улыбку с добрым кивком головы, мол «здравствуйте», а что еще надо в нашей жизни.

4. Обрыв Я его окликнула, «Молодой человек», был ли он молодым или пожилым, юношей или в далеких летах, не знала, но так уж окликнула его без раздумий. Он оглянулся. Увидев меня, улыбнулся, скорее признав автомобиль, а не меня, воительницу с ливнем, что налетел откуда-то. Метеоцентр конечно же знал откуда, с севера, с юга, с запада, а то и с востока, а я ведь долго, очень долго взрослела по этой части, и понятия не имела, где север и другие части света, но знала и угадывала песни восточных народов, отличала наши песни от западных хитов, но это совсем не сложно, правда я слышала, есть на небе полярная звезда, что метит она собой север, но поди найди ее на ночном небе в этой гуще звезд, от чьих узоров глаза разбегаются. Это потом, когда он пригласит меня на яхту побыть простым матросом-учеником, когда стала на пару, я узнаю, где эти все стороны света находятся и даже их четверти. А тогда зашагал он в мою сторону, продолжая улыбаться, а подойдя, протянет руку и скажет, «рад вам, очень рад». И мы подружимся. Да, была улица Серрано, был кабриолет ауди, был дождь-ливень, был зонт, который подхваченный случайным порывом ветра, взвился и унес меня в другие края, в другие пространства. Какую шутку сыграл тот самый почти штормовой порыв ветра, предсказанный метеоцентром. И я последовала за ним и очутилась в иных временах, в ином времени, которое теперь стало несбыточным. И была ли я, и был ли он, не знаю. Вы сочинитель и вам лучше знать, посудите сами, но судите не меня, не его, не время, а память, которой нам хочется довериться без оглядки, а, если не отречься, то окунуться в сомнения, но помнить.

Разводить руками, это все равно, что разводить костер из нечего. «А что, вмешался в замолчание хозяин, слабо творить жизнь из ничего, а?» Я отвечаю без раздумий заумных, подготовленный прежними молчаниями, в них ведь, в их тишине все и зарождается, как вот я отвечаю, «одно удовольствие творить жизнь из ничего». «О! воскликнул наш хозяин, ну ты философ». Я пожал плечами, мол ну и что, не велика важность. А потом — а потом мой приятель, не теряясь в сомнениях, взял да и предложил мне, « а не хочешь сходить по морю под парусом, а?», воскликнул, сверкнул глазами и хлопнул ладонью по остывшему самовару. Я втягиваю голову в плечи, чуть ошарашенный, «а ты что, никогда не ходил под парусом?» продолжает выпытывать хозяин-барин. Я отрицательно мотаю головой. «Ну, ты многое потерял, уже задумчиво заметит он, во-первых, это же полет душевный, во-вторых, ты же автор, ты же побываешь в разные края, сойдешь на берега неизлечимо разные, давай, яхта в аренду моя, твое согласие и баста». «Нет, отрубаю я, нет, это не для меня, ты же знаешь, я не люблю перемены мест, в меня свыше вживлен ген оседлости, я домашнее человекообразное животное». «Ну, товарищ животное, шутливо заметит хозяин, а в меня вживлен ген кочевника». Помолчав немного, он скажет, едва улыбчиво, «и ты знаешь, я счастлив». Автору останется что? Совершенно верно — только развести руками и подумать, что и слава богу, все наши разности не равны нулям. А хозяин тем временем стал разводить самоварные пары.

Раз-мысль 5.
Тихий зной. Смиренный. Ни звука, ни шороха, ни колыхания листвы. Березы перестали шептаться. Но трава весела зеленью своей не жухлой. Дожди бывшие напоили землю. Тихий зной. Но пекла нет. И солнце какое-то уходящее. Покидающее нас. Без грусти, без прощания. До вечера еще далеко. Но прохлады не жди. Разве что вялый ветерок забежит. Да ради красоты взойдет луна-бесприданница, невеста ничья, и навеет всякие мысли о том, о сем, о будущем, которое стережет зной.

5. Обрыв. Она сидела на горячей гальке, поджав колени и приобняв их любовно руками, сидела одна и глядела туда, где море сияло, где море, покачиваясь, закипало мерно от волны к волне в прибрежной воде, иногда она заглядывала и за море, где сказки ночуют, так она провожала время минуту за минутой в походы за прошлым, провожала без печали, без сожаления, вот сегодня ей не повстречался ни один одиноко белеющий парус, она улыбнулась, чему сама не знала, улыбнулась может быть морю, и ей подумалось, что это правда, правда, ей ничего не жаль, ни себя всякую, ни других, ни прошлого, ни будущего, которое не за горами и близится командорскими шагами, и все-таки, и все-таки в этом ее замирающем глядении таилась некая жаль, да, именно жаль, может оттого, что море не принадлежало ей.
А вечером за ужином, сидя безучастно в кафе за столиком на приморской веранде, почитывая в который раз агату с кристи, она почувствовала, что кто-то стоит у нее за спиной. Это был тот, вчерашний яхтомен. С ним и с его шумливой молодежной командой она стояла в очереди в ларек прохладительных напитков. Они разговорились, и она удивила командира вот этого самого яхтомена своими познаниями о тонкостях службы на яхте. «Добрый вечер», сказал яхтомен и без прелюдий предложил, «давайте, мы вас приглашаем, выйдем в море завтра», и он махнул рукой в сторону своей команды, и ребята гурьбой подлетели к ее столику и наперебой стали ее уговаривать, обещая беспримерные радости. И она согласилась, согласилась, поняв, что не море принадлежало ей, а она — морю.

Вот и все. Кажется, это сказала женщина очень даже приятной наружности. Впрочем, автор не мог под клятвой, держа руку одну у сердца, а другую на честном слове, дать свидетельские показания по личности, произнесшей положенные в самое начало беседы. Он предпочел в ответ на взгляд воображаемого про-кур-ора развести руками, мол, извините, только «кажется». «Что ты все разводишь руками уже битый час», обратился ко мне хозяин, он же рассказчик.
Я, нисколько не смутившись,  отвечу ему, «я не развожу руками, я танцую, это танец без живота». «Ясно, это современный восточный танец оторвался от живота, ты что, в Турции побывал?», спросит хозяин дома с верандой. Я естественно отрекусь решительно, «ты что, какая Турция, ты же знаешь, я домо-и-сед, со-сед подтвердит, мы с ним частенько в нарды играем». А он мне возьми и предложи, «давай сыграем в шахматы». Ох, эти шахматы, они автором уже были позаброшены с прошлого века. И автор ответит отказом, мотнет головой, мол «уж нет» и добавит «я все ходы знаю, а вот выходов ни-ни». «Ничего, успокоит хозяин госте-и-приимный, просто так без интереса». «Ну ты, как Ноздрев приставучий, ладно без интереса, так без интереса, давай, расставляй фигуры», согласится автор и заметит, «заодно побеседуем». «Ты что Гай этот самый Цезарь, посмеялся со-беседник мой, и думать, и беседовать и ничего не делать». На том и разыграли цвет фигур. Мне достались белые. Стало быть, мой ход первый. Я не стал баловать противника верным почти победным ходом Е2-Е4, а сделал ход конем от королевского фланга В1-В3. Противник задумался и надолго. А женщины той и след простыл, она в такие игры не играла. Роль королевы ее угнетала.
Раз-мысль 6.
Мечта живет в далеком краю, поближе разместить было негде, все места были заняты, живет она недотрогой, чуть тронешь, а у нее тут же аллергия вспыхивает, у других гнев вспыхивает, а у нее крапивница, ну это так из истории болезни выписка, а поживает да живет она за хребтами раскосых гор, туда всего одна дорога. Дорогу эту ведут местами крутые перевалы через хребты от края к краю, и, едва одолев завалы камней, дорога выходит прямиком к раю. А там мечта и сидит, сидит в нарядах от кутюрье, да к тому же восседает на табурете с изогнутыми ножками из черно дерева, того самого, что растет веками в Африке, сидит стало быть на табурете, связав тугие пряди в пучок, а поверх, представьте, натянула берет. В общем, Красота. Да не та. Но все-таки была мечта.

6. Обрыв. Мальчик лежал в засаде в зарослях тамариска. Он ждал появления отряда черных змей. Мальчик был последним заградителем, кто мог спасти поселение от мести, черных змей. Племя черных змей не отличалось ни злобностью, ни наличием в памяти вируса победителя, однако было мстительно и в лести своей беспощадно. Мальчик, лёжа в засаде, имел время на всякие думы, и, конечно продолжал про себя укорять старшего со-родича поселения, опоённого страстью к младшей охранительнице очага племени черных змей, укорял за лишение жала вожака племени, что равносильно лишению его свободы, и ведь всего-то за то, что тот отказал ему в свидании с красавицей-охранительницей. Укоряя со-родича про себя и ни чем не выдавая недовольства, мальчик тем не менее, без колебаний первым и последним вызвался защитить поселение от лести черных змей. Время в ожидании тянулось, как тянется нескончаемый сказ бабушки о происхождении их родового поселения. Скорее бы пришел конец, скорее бы они появились, скорее бы все решить, подгонял время мальчик. Слух его был натянут, как струна, готовый отозваться на любой шорох. И вдруг послышалось, что кто-то приближается, но не по дороге, а с тыла, со стороны подступов к зарослям тамариска. Этим кто-то оказалась одинокая черная змея. Она спешно подползла к мальчику и прошептала на ухо, «не жди, они не придут, месть отменили». Мальчик удивленно посмотрел на черную змею, не понимая, отчего же было принято такое решение. А посланница черных змей и призналась, «они не хотят тебя убивать, они гордятся твоей отвагой».

Развожу руками. Развожу мост. Мост, что соединяет меня с рассказчиком. Уже настала ночь. Самовар давно остыл. Мы сидим с приятелем, кстати, владетелем ко всему прочему и крохотного поместья, сидим всё там же, на веранде. Окна распахнуты. Зябко. С леса веет прохладой и легким болотным духом опавшей листвы. Августовская ночь вся в звездах. Что они значат, спрашиваю я себя - автор все еще первобытен. Но ответа не находит. Между нами с приятелем молчание. И свет луны. И комары. И еще шорохи. Чьи-то тени покачиваются, лежа на земле. По-детски тревожно. Раздается голос рассказывателя, а значит и моего приятеля «говоришь август — серпень?» «Да, ответствует автор, пора косьбы, а еще говорят, в августе серпы греют, вода холодит». «Что ж, скажет приятель, на пороге осень, а там и зима, когда самое время помечтать о прошлом». И тогда автор подумал, что вспоминаниями мы размораживаем прошлое, а с ним и его энергию, и разве не от того вспоминания не только приятны но и полезны. Хозяин насторожился мом замолчанием. «О чем это ты?», спросил он меня. Я отшутился, «да так ни о чем». «А, значит о важном», заметит он и облегченно вздохнет.

Раз-мысль 7.
О небо, ты наш создатель, ты сказало слово, ты напело его, нет, ты выдохнуло его, и твой дух бездонный обрел силу слова, и оно начало творить не задуманное тобой, а только начатое, и разве, я не говорю тебе, небо, разве не говорю, обученный словом, свое благодарение, да я не дарю тебе благо, но я дарю тебе свой путь, свое рождение здесь и обязанность «быть», пока мне это дано, не тобой, не твоим указом благим, а твоим началом, которое своим творениям не знает конца и каждому дает возможность «быть» здесь и там, и я не завидую иным твоим творениям, о которых ни я,  ни кто другой не ведает, но подозревает, что им, иным, повезло более чем нам, и я не прошу тебя простить нас, ведь ты не судья, о, небо наше, ты в начале пути, имя которому «быть».

7. Обрыв. Теперь она знает, где север, где юг, где запад, где восток, где звезда полярная, наместница севера на небосводе, знает, как ловить ветер и как учить его летать. Яхта шла с полными лавировочными парусами, шла легко, непринужденно без дополнительных парусов, перо руля стойко держало курс по ветру к родному берегу, к затону яхтклуба, откуда они на автобусе доберутся до Адлера и разлетятся по своим домам. А пока вокруг играло бликами успокоенное после вчерашнего шторма моря. Она сидела на палубе под форштевенем, сидела одна, если не считать дежурного матроса, что стоял в капитанской рубке и следил за выправкой курса. Остальная команда, сам капитан, его брат, капитанская не дочь, а подруга, друг брата с приятельницей, да вот дежурный матрос, приятель капитана, в очередной раз приехавший из Тюмени на свой отпуск. Команда их ходила не первый год, сколотилась крепко, сработалась так, что в походе все исполнялось без гремучих слов, скоро и исправно. И ей нашлось место в команде — она на удивление быстро освоила управление бегучим такелажем, так что стала отличницей по ловле ветра парусами. Сегодня она как бы не у дел. Ветер весь день без перемен. Сегодня она спокойна, она была спокойна и вчера и завтра будет спокойна, но что будет послезавтра, она пошутила, «давай, дорогая, не будем загадывать наперед», моряку это не уважительная примета. Даже в шторм она не трусила, работала как хорошие командирские часы, а после шторма брат командира сказал, «ты молодчина, если бы не моя жена, я бы влюбился в тебя». Но это все была игра, игра не на вылет, а на испытание надежности рук. Вот с ним, тогда в те времена, когда-то, которых может и не было, и вправду было не до игр. С ним она ходила по краю пропасти, с ним она перебегала дорогу стаду толи коров, толи быков, с ним она рисковала своей любовью, хотя до сих пор и не знает, а что такое любовь, что же скрывается за этим словом. А еще помни, помнишь, она обратилась сама к себе, когда я говорила «ты ошибаешься», Он улыбался и отвечал, «да, я ошибаюсь, но это мои ошибки и за них отвечаю я». Я замечала откровенно, «только перед собой». Он удивлялся, «конечно, а как иначе, я никого не влеку и не волоку за собой, кто идет со мной, тот смотрит на меня, и пока стая не отвергла меня, стая живет по правилу — делай как я, и ошибка моя будет последней с этой стаей». Так говорил он, говорил искренне, и если ошибался, то в подневные будни, когда он превращался в большого ребенка, играющего в кубики, но не в походе, когда все, или почти все висят на волоске удачи, тогда он превращался в человеко-риска. Но это все уже даже не быль, а чей-то рассказ не о ней. Где Он теперь? Нет и нет, Она не ищет мысленно встречи, упаси, господь, нет, его уже нет рядом и давно нет, и место не пусто, хотя увлечений от сердца и для души не было, но нет и пустоты, наверное, подумала она, я переполнена собой, а ведь, моя милая, это уже почти болезнь.

«Где она?» спросил автор. Приятель поджал губы, изображая удивление и сам спросил «Кто она?». Тогда я развел руками эти два вопроса и предпочел смириться с двумя вопросами без ответов, впрочем, с вопросами как-то жить интересней, чем с ответами. И все-таки на душе автора остался необитаемый островок беспокойства. Кто спросит, например мой дотошный приятель-рассказыватель, «как увязать необитаемость островка с беспокойством?» И автор в ответ только усмехнется, мол, человеку, которому не дано ас-соц-и-ативного мышления, тому и не представить, что всё в этом мире связано и перевязано. Человек тоже необитаемый остров, а если заселен, то духами. «Ты не согласен?» спрошу я приятеля, а он по-хозяйски заметит, «ах, мой дорогой и желанный гость, мели емеля, твоя неделя». Тогда автор без стеснения и неблагодарно от имени гостя желанного и заявит «ну и зануда ты заземленная». И хозяину уже самому придется развести руками случившееся противо-и-речие, мол, что поделать, таким урод-ился.

Раз-мысль 8.
Украдкой в прошлое зашел, чтоб вспугнуть более, не тронутый накрытый стол и многое другое осталось быть, как и тогда, но где друзья былое, ни звука нет и ни следа, и духи здесь иные. И я ушел и дверь прикрыл, что ж прошлому не длиться, оно есть нечто, что без крыл, это, что небылица. 

8. Обрыв. Он пришел ко мне на прием. Человек ниоткуда. Старый, но молодой. Больной, но здоровый. Согласный, но и нравный по-своему. Странный тип. И прощаясь поспешно, как прощаются перед отходом поезда, комкая секунды и слова, подал мне книжку. Это мое последнее сочинение, сказал он, улыбнулся и добавил, может душа ваша откликнется. Подал, сказал и ушел. Все-таки уже в дверях пожелал всего хорошего. Я растерялась. Листая книгу, я даже толком не попрощалась с ним и не поблагодарила. Так неожиданно и странно все это выглядело. Первый раз пришедший на прием мне подсовывает не денежные знаки, а собственную книгу. Книга эта не один день пролежала дома на компьютерном столе. Я ходила вокруг да около. Брала, листала, крутила, вертела и возвращала на прежнее место. Я откровенно старалась оттянуть чтение до каких-то других предсказанных времен. И однажды вечером, когда мой приятель позвонил и предложил в который раз забежать вечерком в ресторан, я открыл отменно вкусную готовку, заявил он, и когда я сытая по горло этими забегами в рестораны отказала ему по случаю банного моего дня, который и в помине календарном сегодня не значился, я раздраженная села за компьютерный стол, и рука моя машинально взяла ту самую книгу то самого странного типа и начала читать. Утром я обнаружила книгу открытой на последней странице, лежащей рядом возле подушки. Господи, отчего-то подумалось, где это я, что это за книга, и не продолжается ли она до сих пор. Я закрыла книгу, я закрыла глаза и незаметно ушла туда, где уже не буду никогда. До сих пор я читаю эту книгу, листаю, перечитываю местами, случайно попадая на ту или иную страницу, словно гадаю по книге, что мне напророчено. Что она сотворила со мной? Не знаю. Может захватила магия слов, может таилось между строк волшебное молчание кого-то. И ведь читая ее, я не потрясалась, не впечатлялась, но прочтя случайно открытую страницу, я вдруг начинала ощущать, что я сошла на первой попавшейся станции, на полустанке, очутилась там, где меня никто не знает, там, где встречает тебя Тишина, та, что наступает на платформе загородной станции после того, как отгремела электричка, с которой ты и сошла на берег. Ты огляделась — вокруг никого. Ты не удивилась. Так и должно быть, когда приходишь туда, где уже не будешь никогда. На берег? Спросила я себя. Кто встретит меня? Он? И я ли это? Ты знаешь ответы. Ты знаешь, что это не ты и не Он. Но кто-то подсказывает, однажды это сбудется.
Я не развел руками. Я их свел в тихие, но благодарные аплодисменты. Никто их не услышал кроме меня. Приятель одним ухом слушал что-то схваченное из интернета, а другим — ее рассказ, да мимо пропустил. Она вопросительно смотрела на меня. А я взял да и предложил, «давайте выпьем по чашечке моего нелюбимого кофе». И вот тут-то приятель мой поспешил возвратиться из виртуального мира в мир здешний, «отлично, заявил он, потирая руки, кофе я выпью, чай надоел». Отпив кофе, он откинулся к спинке кресла и довольный спросил меня, «послушай, что это ты там утром говорил враг-друг, извини, я с утра плохо умные вещи перевариваю, может расскажешь, а?» Я не стал себя упрашивать. «Да, начал развивать свою утреннюю мысль, я сказал враг — это лучший друг, без врагов нет жизни, жизнь она сама враг верховный, посылающий ангелов-врагов, чтобы ты боролся, чтобы ты не терял внимания к себе избранному, чтобы ты не терял волю «быть», враг — это тот, кто поту сторону игрового поля, по ту сторону черты твоей осёдлости, за очерком пространства твоего обитания, хотя ты есть везде, но это «везде» до поры до времени за семью печатями, «враг» и «Я» — вот формула исходной позиции. Кто победит? Не знаю, что лучше, победа или поражение? Не знаю, быть в игре — вот, что важно, вот, где ты есть, где поле существования твоего «быть». И вот тут-то уже приятель развел руками. Но развести мост ему не удалось.

Раз-мысль 9.
В этом заброшенном рае все как и прежде — сова вечная, яблоня в мае, дуб, а под дубом слова бродят беспутно, когда-то к небу взлетали они, путая времени даты, путая ночи и дни, в этом покинутом крае всё, как и прежде, сова вечная, яблоня в мае, дуб, а под дубом слова.

9. Обрыв. Эзоп рыдал.
Ну, дорогой мой, причем тут Эзоп, он конечно первый баснописец, но он здесь, как пришей кобыле хвост. Не обижай Эзопа, обижая Эзопа ты обижаешь меня, а я твой друг, а лучше сказать поддух — какое слово! А?! А раз я твой друг, значит, обижаешь и себя.
Так, пошли древние-и-греческие силлогизмы.
Никаких измов, просто сегодня я вижу Эзопа и дружу с ним. Ну, ладно, валяй, эзопничай, ветродуйся дальше.
Итак, Эзоп рыдал.
С чего это он зарыдал?
Ему стало жаль лису.
Чернобурую?
Нет, рыжую, он любил рыжих.
Рыжий рыжего видит издалека.
Не знаю, что видит рыжий издалека, но Эзоп рыдал, ему ведь так хотелось, чтобы Лиса наелась винограда, так хотелось, но ростом не вышла и прыжка не хватило, и тогда Эзопу пришлось придумать, что виноград зелен, так и сложилась эта басня.
Ну а потом что, почему он с руки не накормил лису, пошел бы на рынок, купил бы два-три кило винограда спелого и Лисе скормил бы. Легко сказать — на рынок, он же раб, а у раба своих денег нет, только хозяйские.
Ну ладно, пусть Эзоп продолжает рыдать, а я пойду.
Постой, хочешь я приплету к Эзопу Сократа?
Ой, не надо, эта оса снова начнет жалить демократов.

Как хорошо, душевно, по вечерам посидеть на веранде и ничего не делать, а только молчать да беседовать с милыми людьми. Напротив сидит приятель, он же хозяин дома, да она на диване в сторонке, та самая очень даже приятной наружности женщина, уходящая иногда в соседнюю комнату. Я помнится, о чем-то задумался, так, какие-то облака пробежали в мыслях моих, едва очерченные, но предвестниками возможного откровения, и тут вдруг, без «вдруг» ничего интересного не происходит, приятель возьми да и задай мне вопрос, полуриторический, то есть очень даже элегантный. «Ты говоришь с музыкой Баха река твоей жизни впадает в море, которое есть Ты». «Да», говорю. «И что это значит для тебя», задает он уже прямой вопрос. И тогда я разрешился совершенно прозрачным объяснением, мол «а то, что, ну ежели желаешь лягушку попрепарировать ножом и поглядеть, что там внутри, то скажу, взяв в руки тупой скальпель логики, скажу — это то, что я возвращаюсь к себе, через замирание, отрешение, она, музыка Баха отрешает меня от всего». «И это так важно?» последовал вопрос приятеля. «Не знаю, наверное, для меня, да!» вполне утвердительно ответил я. Приятель применчиво заметил, «по-моему, в твоем предложении, не хочу обзывать его афоризмом, лучше попроще — в этом твоем афроизме больше красоты тебя привлекают». «Афроизм — это забавно, отмечу я и продолжу сопротивление, а красоты или красота — ну уж нет, в моем афроизме иная суть, более общая, красота она конкретна и многолика, ума не прилажу, как она спасет мир, скорее гармония, ну да ладно». «Да уж, не отвлекайся, любя», — съехидничал приятель. «И не отрекусь, почти запальчиво ответил я, в моем афроизме — как удачно ты обозвал — есть «музыка Баха», музыка сфер, через нее, как с проводником «река моей жизни» — это мой путь «впадает в море», в нечто, что объемлет все и безбрежно, и наконец, «которое есть я», нечто высшее, оно во мне, оно не любит суеты, шума и достижений, оно в замираниях, оно за чертой горизонта нашей жизни поживает, не правит громо-и-гласно, оно и не нашептывает, оно просто есть, готовое всегда к моим возвращениям, вот так вот, дорогой мой друг, впрочем, ты не любишь быть другом, тогда приятель». «Ну и разразился ты лекцией, а другом и, правда твоя и моя, быть опасно, приятелем, привязанным к другому — как-то никчемно, я слушатель, да и то, самого себя». «На том сошлись», как бы довершая сделку, подытожит хозяин-барин. И тогда мы оба взяли да развели руками, мол, что есть, то есть. А разведя руками, мы развели руками слова по разным углам ринга.

Раз-мысль 10.
Он уходит под танго,
раз-два-три-и четыре,
под танго «дождь идет».
Он уходил с зонтом,
рас-крытым над головой.

Его никто не провожал.
И он был рад этому. Не нужно было говорить «прощайте», «до свидания», не нужно было присаживаться на дорогу и молиться молча удаче
Он уходил, уходил туда, куда не ставала нога нормального человека. Но он вовсе не был ненормальным, он всего лишь был самим собой.

Разве зонт уходящего это призрак ненормально-сти. Разве танго из мобильного ютуба музыка ненормального. Разве уходящий человек не самый обычный человек на этом свете.

Он уходил под дождем, а дорога в дождь всегда была к удаче. Он уходил, а рядом шагало по следу раз-два-три и четыре, шагало бабочкой летучей танго, и так было на душе легко, так, как никогда раньше или позже когда-то.

Солнце светило в спину. Он уходил на восток, а на встречу шла ночь с глазами цвета индиго, шла и улыбалась уходящему, и улыбкой своей сообщало, что готовит ему ночлег.

И он обратил свой взор немому небу, и пришли на ум странные строки, и стал он их читать, едва шевеля губами, «небо, ты можешь упасть, разбиться и не умереть? Небо, ты можешь кричать молча? Небо, ты можешь сказать слово и стать другим? Небо, как мы далеки друг от друга, хотя до тебя рукой подать, и все-таки когда-нибудь ты научишься плакать слезами, ты научишься кричать криком, ты научишься падать и вновь вставать, и ты скажешь слово и станешь другим.
Эпилогия.

Веранда, вечер, комары. Вот и женщина даже очень приятной наружности подошла к хозяину госте-и-приимному, слушателю самого себя, что-то нашептала ему на ухо, он поспешно встал с кресла и, сказав «Я вернусь», исчез с женщиной за дверью, ведущий неизвестно куда.
И остались мы с автором одни. И между нами разгорелась спорно и скоро погасла беседа. Так как же быть, заявил третейский судья, как быть с небом, то оно у вас одно, то другое, то родное, то чужое, так, как же, господа быть». И господа мудро со-порешили — заметьте именно господа, а не третейский судья-прокуратор — мол, одно небо это небо автора, а другое небо принадлежит последней букве алфавита, букве Я.

«Всё», выдохнул ветер, «всё»...


                Июнь—август 2011 года

                Москва—Астана.

















Двадцать и одна прогулка
по садам моей души.

 

Чистая тетрадь. Всякий раз, открывая чистую тетрадь, я чувствую, как в меня вселяются намеки волнения, а следом легкий щекочущий трепет очерчивает мое воображение, как бы помещая его в рамку с четырьмя сторонами света. Я превращаюсь в Колумба, который отправился за Индией, а открыл нечаянно будущую Америку. Что ожидает меня на страницах чистой тетради, кто ждет меня и ждет ли, кого и что ненароком встречу ведомый словами, этими лоцманами, пролагающими путь к цели, которая всегда за горизонтом. Миры, земли, события, страны, спасительные провалы всемирной памяти, встречи, переходящие то в восторг, то в печали, и никаких прощаний — все таится на чистых страницах новой тетради. Иногда мне думается, что все мои словописания — это всего лишь слово-списания жизни этих малых и больших материков кем-то уже открытых, кто щедро диктует мне слово за словом, творящиеся на белых страницах тетради, только что открытой, потому как не зря воображение мое и слухом, и зрением, и духом своим переполняется страстными строками словописи. И мне остается только сойти с бегущей дорожки времени и успеть до следующего удара сердца записать увиденное, услышанное удухотворенное, да-да, моим духом, что правит бескорыстно мной. И все это между двумя ударами сердца. Между первым и последним словом. Но не последним вздохом. Потому что все это кажется шуткой, землей-шуткой, terra-scherzo , да-да, господа, шуткой, даже если кто-то, открыв эту землю, всплакнет, но не скорбя, а переживая встречи, прогуливаясь по садам моей души.
Так-так, не последнее ли это слово? Поживем — увидим, услышим и засвидетельствуем у нотариуса.

Прогулка 1.
Это было, это было не вчера, это было завтра, а может и послезавтра, но было.
Я принимал парад. Было милое полуясное утро. Светило солнце, доброе, но чуть лукавое. Все-таки по календарю, от которого никуда не деться, крепко на ногах стоял ноябрь. А я стоял на возвышении. В просто-и-народье оно обзывается трибуной, сложена она была из свежих сосновых брусов 12 см на 12 см. В воздухе пахло смолой. А я стоял. Слева и справа со-ратники. Хотя, сами понимаете, никакой рати у меня не было. Я всегда был и вчера, и завтра, и даже послезавтра очень и исключительно мирным человеком. А за спиной никого. За спиной была стена. За спиной не может быть со-ратников — так велит служба безопасности. И я стоял и принимал парад дней. Они, дни, чеканя монетами шаг за шагом, шли шеренгами по два в каждой, один основной, а второй дублер, дублер чуть прихрамывал, но все одно — отменно чеканил шаг. Это были дни завтрашние, это были дни после-и-даже-постпослезавтрашние. Я стоял, а рядом — со-ратники. И мы не думали о вчерашних днях, потому что тогда, когда я стоял на возвышении и принимал парад, были всякие дни, но не вчерашние. Они шли вос-ХИТ-ительно стройно, обученные на славу и для славы. И помнится, как потекут по моим щекам, и конечно по щекам и слева и справа со-ратников слезы, слезы у-милениума. Но более всего мне запомнится солнце в это полураннее утро.

Помарка 1.
Прогулка номер один посетила меня ранним утром в седьмой день ноября 2010 года со дня рождения Христова, и пришла вся одним духом, повязанным словами, и я поспешил, не ленясь, записать увиденное в тетрадь, заполнив первые страницы моей терры скерцовой. Кстати, помарка как-то сама и образовалась и очень даже к-стати.

Прогулка 2.
До и после. Всего три слова. А какое пространство вмещают в себе они. Да к тому же многомерное. Казалось простая строка — линейка из трех слов. Шел, шел и дошел до точки А, ну если желаете по-школьному, до пункта А. Прошел его и пошел дальше. И получается было что-то и был кто-то до точки А, и получается было что-то и был кто-то после точки А. До и после. Всего три слова. Кажется от «до» до «после» рукой подать. Ан-нет. Мир «до» и мир «после» руки не подадут. Им еще надо познакомиться.
До и после. Я «до» и Я «после». Познакомьтесь, вот Я «до», любите, жалуйте. А вот знакомьтесь — Я «после», жалуйте и любите. Не узнаете? Как зовут? Я оглядываюсь. Нет, имя не потеряно. Значит как «до» так и «после» имя одно. Впрочем, что такое имя — это же просто знак, отметина, метка.
До и после. Всего три слова. И разве не змеиный клубок смыслов, этих любимых пасынков нашего ума. И всего-то из трех слов. Кто-то скажет за ними прошлое и будущее. Кто-то другой бросит, проходя мимо, за ними все и ничего. А я говорю — «до» и «после» всего три слова.

Помарка 2.
День на день приходится. И тогда день находит на другой, следующий на эти два и так далее, и так далее. Дни тороссируют. Как разобрать завал дней? Только взрывными работами. Вызывайте МЧС через ноль и снова ноль — два подряд нуля. Руками-ручками не разобрать.
День на день не приходится — это совершенно иное дело. День один приходит, за ним вовсе другой, не похожий, и, не мешаясь, не толкаясь, они проплывают, каждый сам по себе означиваясь. Так думает моя помарка номер два. А что же думаю я? Это большой секрет, и для меня самого.

Прогулка 3.
Вы были в арестантской? Кто, Я? Да, вы. Я задумался. И тут вмешался нетерпеливый читатель — кто это «Я»? Я переспрашиваю, кто, Я? Читатель кивает, мол да, именно вы. Я ему простенько на выбор предлагаю, как меню, пожалуйста, Я — это автор, Я — это соавтор, наконец Я — это посетитель социального сайта ума-не-лишенных. И спрашиваю, вы довольны? Читатель скривил рот, пожал покатыми плечами и смолчал. И тогда снова заговорил ОН. Так вот, я спрашиваю, вы были в арестантской? Я вновь задумываюсь. Тереблю свою память. И вдруг вспоминаю. Да я пребывал в обезьяннике в отделении нашей милиции. Ха, хахнул ОН, ну знаете, арестантская и обезьянник — это две полные несравнимости. Извините, встреваю я, сравнимости или сраМнимости. Во-первых, на повышенном тоне возразил ОН, не срам и не мнимость, они у вас в голове, а  в реальности. Вот тут-то Я с чего-то, осторожно, но перебиваю его, моя реальность есть отражение мнимости, так сказать все наоборот. Однако ОН теперь в ответ решительно отсекает, ой-ой-ой, тоже мне философ без полушарий, а пока я все-таки пропущу мимо моего левого уха ваше не-за-мечание и отмечу жирной чертой, что разницу между арестантской и обезьянником линейкой не измерить, и вам обезьянник это цирк, да-да, не возмущайтесь, цирк, а арестантская это кирпичное здание с решетками на окнах, здание, чье задание хранить в целости и в невредимости арестантов, и попробуйте сдвинуть его плечом с места, не то, что ваш обезьянник. Ну и что, нетерпеливо задаюсь я вопросом. Вы спешите, спрашивает ОН. Ну хотелось бы поскорее, отвечаю я застенчиво. Так, такнул ОН, тогда я могу поставить точку, если вы желаете поперек батьки в пекло лезть, я дам вам приглашение, дам билет и идите, идите, идите. Хорошо, хорошо, поспешно отступаю я, я слушаю. И тогда ОН примирительно продолжил, так и быть, кстати вы можете позволительно вбрасывать, как вбрасывают компромат или просто мат, свои ре-марки в зал, тем более, что он пустой. Итак, тому и быть, а чему быть, того не миновать, а, если миновать, то попадешь в арестантскую. Но до того, до нее, обиженной злословием, меня взяли некто, кого я видел впервые, но очень даже добропорядочного вида два типа, взяли под локотки и предложили пройти О-смотр. Не удивляйтесь, О-смотр — это смотр всех твоих отличимостей, предвещающих букет поступков, получалось что-то вроде парада алле в цирке пред представлением, ну, скажем, у тебя в правом боку нечто припрятано отличимо, и что-то  отличимо же глаз косеет один, или сердца вдруг нет, а в груди работает мотор от вертолета, шутка конечно, ну и так далее, наконец в итоговом коммюнике, переданном мне перед самым выходом через черный ход, было отштамповано следующее: «всего понемногу, кроме мозгов». Ну я и вышел довольный, что не страдаю чрезмерной отличимостью. Выйдя, чуть ли не посвистывая «красотки, красотки, красотки кабаре», я обнаружил, что меня встречают те же два добропорядочных типа. И вот они, приноровившись к моему шагу отконвоировали меня к зданию, на входе в которое было начертано — «приемный покой». В приемном помещении я не встретил ни покоя, ни души, но был коридор, уходящий беспокойно куда-то, ну и  туда-то я и зашагал. А куда, спрашивалось, еще идти, если слева стена, справа она же, а позади дверь, кодовым замком опоясана. Вот и зашагал. Шагаю, шагаю, и никого. Даже дверей нет. И наконец натолкнулся я на поворот направо, а за ним сидит милейшая особа. Особа эта поприветствовала меня «здравствуйте, господин товарищ, мы рады вас принять и сообщить, что вы у нас желанный и важный гость и что все разговоры у нас записываются, и, пожалуйста, пройдите в арестантскую, дверь первая налево», сказала, как скороговорку, и умолкла раз и навсегда. Я послушно, но не прислужно направился к двери, подойдя, постучал, как и положено, а услышав призыв «войдите», вошел. Что было далее или не было, или быльем поросло, не интересно. Но что было, было как-то  скомкано, торопливо и неубедительно. Однако помню, меня решительно оповестили, что имею я лишние мозги и что необходимо ими поделиться с теми, у кого их, то есть мозгов, не хватает. А человек, в черной рубашке, стоявший в стороне, скрестив руки на груди, заметил, радостно округляя глаза, «у нас, вы знаете — свобода равенства и братства, да, господин-и-товарищ, слева — свобода, справа — братство, а в центре клумбы — основа основ, а именно — ра-вен-ство». Завершив фразу, ОН патетически замолк, потом поморщился и махнул рукой. Я не преминул подсунуть заинтересованно вопрос, ну и что, вы отдали лишние мозги? На что господин-он же-товарищ ОН как-то неожиданно преобразившись, лукаво улыбнется и скажет, а вы подумайте, погадайте. Потом смахнет улыбку с лица и добавит, так что подумайте, а я пока прогуляюсь по бульвару туда, к общественному туалету. Так он же закрыт, предупрежу я, а ОН ухмыльнется, мол, ну и что.

Помарка 3.
Где это произошло, в каком царстве, в каком государстве, в какой сказке, в какой былице, произошло но не сегодня. Может вчера или завтра, но сегодня нет. Время я еще умею отсчитывать, и отчитывать за шаловливый нрав убегать и быть неловимым в игре салочки. Сегодня январь девятнадцатый. Крещение. Луна. Ослепительная. Холодная. Как лампа дневного света. Через час золушка спешно покинет бал. И с последним ударом курантов обретет прежнее свое обличие, столь же несчастное, как и счастливое. И проляжет межа между «до» и «после». А межа — это Я. А Я одно - временен и по-всеместен. И потому я знал, знаю и буду знать, что общественный туалет на бульваре закрыт. Ну и рассудительна мая помарка номер три. А я?

Прогулка 4.
Скрещения. Скрещения путей, перекресток. Скрещения ветров, роза ветров. Скрещения душ, не выносимая редкость. Скрещение желаний, война. Скрещения иллюзий, театр. Скрещение страданий, крест жизни. И на том остановилось. Но в начале было слово «скрещения». Оно пришло, нет, оно залетело, гонимое надобностью настичь меня. И настигло. Что за ним? Что оно сотворит? Скрещения мелодий, скрещения гармоний, скрещения звучаний, сочиненных кантором, или подслушанных, а может нашептанных пробегающим мимо временем. Говорят, все проходит. Но самое насмешливое это то, что время проходит, а мелодии остаются, а гармонии остаются, звучания продолжаются несмолкаемо. В них смыслы, в них сущности. Не так ли, господа умники-заумники, такие же ведь, как и я, а? А сущность неизменна, даже если она однажды рождена, неизменность и время — несовместимы, как рана в самое сердце с жизнью. Обнадеживающая обреченность неизменности по-беж-дать. Во как сказано и не пересказано. Не зря все-таки в начале, как не трудно заметить, возвратившись к первой строке прогулки номер четыре, было слово, и это слово «скрещения».

Помарка 4.
Январь. Все еще он. Месяц представьте, коварный. Обличия у него разные. Наивный? Да. Предательски изменчив? Да. Обнадеживающий? Да. Спешащий утопиться в феврале? Да. Вдруг впадающий в прошлое, не в декабрь, что рядышком, а именно — в прошлое? Да. И сдвинуть его с прошлого бывает не просто. В общем, короче говоря, артист. В театре из тридцати и одного дня и двух полуночей. Зал заполнен. Аншлаг. Стало быть мест нет. Роскошный партер и тот забит вплоть до отказа администратора выдать контрамарку даже по записке от самого управителя театром. Но тридцать первого января в 23 часа 59 минут, 59 секунд занавес опускается. Зрители расходятся, кто куда. Только редкие из них, кто здесь, кто там продолжают сидеть на своих местах. У них все позади. Счастливые. Но потому им никто не завидует.


Прогулка 5.
Вторник. Вторит. О чем? Ни о чем. Это я обращаюсь ко вторнику, повтори прошлогодний вторник. А он мне отвечает, разве можно повторить прошлогодний снег? Я настаиваю, повтори вторник. А в ответ вторник металлическим эхом и сообщает, на том свете. На каком, спрашиваю я в свою очередь нашего диалога, и что такое «свет»? И выясняется, что согласно всем толкующим и шаманящим словарям свет есть  не только лучистая энергия, но и мир, вселенная, пространство обитания чего-то. И тогда я восклицаю, но ведь Джордано Бруно, сгорая не от стыда на костре, утверждением провозгласил, что миров много, очень много. И я кричу вторничающему вторнику, ключнику от вторника прошлогоднего, да переноси в любой свет, мол в тот, этот или еще в какой иной, главное, чтобы там обитал прошлогодний вторник. И вдруг в ответ эхом летит от вторника от того или от этого — не важно, главное, слышу ответ эховый, повторяю, повторя-ря-ю-ю. Но как, кричу я вопро-непро-сительно. А эхо вторника в ответ.  Через-рез-рез скайп, айп. Вот это да, как же я не додумался. Включаю компьютер, ввожу скайп. С видео. Жду. Волнуюсь. Звонки бегут. И вдруг щелчок. И на малом экране, на милой иконке появляется вторник, прошлогодний, прошло-и-годный и прошло-не-годный. Не все ведь случилось во вторник, что обещал понедельник. Вглядываюсь в экран. Да, конечно, это она. Я узнал ее. Те же глаза печальные, те же ресницы хороши и без максфактора, и губы те же, только обострились к уголкам рта. А шея, а шея! Моя любимая шея — теплая, добрая, приютная. Я почти кричу, здравствуй. А она в ответ почему-то без тени радости вчерашней, ну здравствуй. Как одолжение. Ты, что, спрашиваю я, не узнаешь меня. Узнаю, говорит она. А что так холодно, спрашиваю я виновато. Потому что, молвит та, что в прошлогоднем вторнике, ты на том свете, а я на этом. И тут я задумываюсь, так все-таки, где тот, где этот свет. В конце концов я махнул рукой на свое думывания-за, и скайп выключился из видения на мониторе. Не зря, пробормотал я, говорят, возвращаться плохая примета, вот и получилось не-удач-ное свидание во вторник, который затерялся, закатился в щель между всякими временами.

Помарка 5.
От руки начертанное исправление белого листа от белизны, а белизна есть смешение всех цветов радуги. Итак, помарка есть разложение белого листа, его белизны в радугу-дугу, под которой пройти — к большой удаче, к обретению счастья хоть на день, хоть на ночь, хоть на грош. Край этого света и край того света, да и все края световые соприкасаются, сожительствуют, и мы сопереживаем.
Прогулка 6.
Что есть между двумя ударами сердца? Что слышится? Что видится? Есть ли тропа, что ведет в края, где часы не идут, где куранты не бьют. Я слышу не тишину. Я вижу не море, смыкающееся с голубым небом. Я встречаю не ту, которая была любима. Нет. Я слышу музыку, ту, что сочинил Бах. Иоганн-Себастьян. Сегодня это хроматическая фантазия и фуга. Я вижу молодого на взгляд сквозь прищуренные веки человека в белой рубашке с воротничком нараспашку, идущего вверх по ступенькам, которых нет, человека молодого, как мне подсказывают из-за угла, многим похожего на меня, и я не удивляюсь, потому что между ударами сердца никто ничему не удивляется, я продолжаю слушать, как трехголосая фуга вьется в легком кружении, продолжаю видеть молодого человека в белой рубашке уже на лужайке возле огромного валуна с человеческий рост, видеть, как тот, кто чем-то похож на меня, откидывается, прислоняется спиной к камню и, заложив руки за голову, обращает лицо к свету, глаза его прищурены от яркого освещения, из-за угла вновь подсказывают, что это солнце, наше солнце, а рядом с молодым человеком слева и справа дети, их трое, два мальчика и девочка, кто-то подсказывает, кажется это чья-то тень, что тянется из-за угла, это твои же внуки, я не удивляюсь, я слышу, я вижу на лице молодого человека улыбку, безмятежную, каким бывает море ранним летним утром. Это маска счастья. Что есть между двумя ударами сердца? Та, что была любима отвечает вопросом — а есть ли «что»? А тот, что был другом, отвечает — есть перерыв на обед.

Помарка 6.
Что же, опять в раз шестой мараем-по белый лист. Со смыслом? Конечно, «даже в бессмыслице есть смысл», конец цитаты из сборника изречений неизвестного мыслителя, коих на земле около семи миллиардов. Иммануил Кант, Конфуций, Эзоп, Курсорский. Ну и что? А то, что эти личности своими книжками, замечательно изданными, окружают меня с книжных полок. Каждый день. Что их связывает? А связывает их всех моя симпатия к ним, моя улыбчивая симпатия. Вот и все. И более ничего.

Прогулка 7.
Куда мы зашли, господа, куда? — спросил не с нотками, а с целыми нотами строгости в голосе высокий сухопарый мужчина с начисто бритой головой, но очевидно не посвященный в буддийские монахи, мужчина похожий на обсосанную голень страуса. Вопрос его был отправлен по голосовой воздушной связи никому и сразу всем. Ответ последовал незамедлительно.
Как куда, неужели не ясно, что тупик, в ту-пик, — ответ означился отчетливо от господина кучерявого с прядями то ли черных, толи синих волос до самых бровей.
И кто завел нас в этот самый тупик, — задался вопросом человек похожий на обсосанную голень страуса.
Как кто, вы уважаемый, вы, наш водитель, или водила, — ответил за всех человек в спортивном костюме, в кетах, обожающий бег трусцой, поэтому, стоя на месте, он продолжал изображать бег с этой самой трусцой.
Я? — переспросил человек-водитель, скорее обращаясь удивленно к самому себе, и после некоторой мизансценческой паузы спросил всех сразу, а что такое тупик? Спросил и обратил свой взор к небу. А там на небе и на земле вокруг стояла в улыбчивой задумчивости чудная сентябрьская пора, значит осенняя пора, примиряющая всех со всеми, и всё со всем. И разве там, высоко-высоко, было небо? Нет и нет, там было все, что населяло его человекобразующую душу. Он был уверен, что она у него есть, а уверенности в этом  было и необходимо, и достаточно, чтобы она, душа была. И вокруг разве раскинулась, была-не-была земля? Нет и нет, это было его продолжение, принадлежащее всем. Вот только слово тупик вросло совершенно некстати в эту чудесную осеннюю пору. И никто не смог ответить на вопрос, а что такое тупик. Кто-то попытался высказать от себя лично, что это, ну жизнь такая, но на него зашикали. И снова наступила тишина неуходящей осени.
Помарка 7.
Какая осень, когда зима стоит, вкопанная по колени в снег. Но я с ней справляюсь. Я ее обхожу стороной. Той самой стороной, что проживает без прописки в моем не заходящем, как солнце в совсем северных широтах, воображении. В этой стороне сегодня на веранде в летнем парке, по-настоящему летнем духовой оркестр играет вальс, по нотам, но без слов. Слова — это достояние танцующих. Я не танцую. Я стою у входа на веранду и слушаю, слушаю лето, которое не проходит, как хроническая болезнь. И я подумал. И помарал чистую бумагу мыслью о том, что зима — это болезнь с эпидемическим характером. Кстати у меня тоже характер, и он тоже болезнь, но не заразная, но возможно наследуемая.

Прогулка 8.
Почему, почему, — спрашивает мужчина, шагнувший за черту преклонности, спрашивает и замолкает, словно не решается продолжить вопрос, а может боится выпустить его на волю, ведь птицей плененной улетит и не возвратится, а ответ будет ли таким, каким душа желает его услышать, или вовсе будет иным, чуждым, опрокидывающим навзничь в напрасность страдательный его вопрос, покрывший все и даже  молчание. И все-таки, он вновь задает вопрос «почему», и, услышав голос мальчика, он помнит очевидно, что мальчик это его внук, а может правнук, голос, который неторопливо спрашивает, «так что же «почему»?», и вот услышав недетский вопрос из уст ребенка, мужчина, шагнувший за черту преклонности, пробормочет, «а ведь ты прав, я часто почемучкаю, и почему я, а не ты». И мальчик по-взрослому объяснит, «почему, почему, да потому что ты думаешь, а я нет». Мужчина возразит решительно, «ты не прав, ты думаешь больше, чем я», чуть помолчав, спросит вновь, «и все-таки почему музыка, почему душа моя откликается на нее,  а скажем, не на чей-то плач». Мальчик, будучи ребенком, объяснит по-своему, по-взрослому, ведь мальчик еще не успел забыть все, с чем пришел в этот мир, «да ведь плач это не музыка, а музыка это хорошо темперированный клавир Баха, я его играю». И мужчина, переступивший черту зрелой осёдлости, оживленно подтвердит, «да-да, играй Баха, играй хорошо темперированный клавир», скажет, умолкнет на время и доверительно добавит, «ты знаешь, это ведь не музыка, а чье-то письмо, от кого-то, душа откликается на него но я, понимаешь, не могу перевести его на наш язык». Но мальчик уже престанет слушать мужчину, то   ли деда своего, то ли прадеда, перестанет, потому что будет играть первую прелюдию и следом фугу в до-мажоре.



Помарка 8.
Ой, ой, ой, я разлил чернила, им уже без малого семьдесят лет, исторический факт, и какая клякса образовалась, разлеглась, раскинув несколько рукавов, есть тебе многорукое божество индийское. А впрочем, приглядевшись, я узнаю знакомые контуры. Их когда-то дети обводили на контурных партах на уроках географии. Да, я узнаю, это не клякса, это мечена чернилами страна когдатошнего обитания, моего ли, не знаю, но знакомая, узнаваемая и залитая сплошь чернилами.

Прогулка 9.
Нет, господа, нет и нет, дом ума-лишенных или, как говорят не профессионалы, помешанных на уме, этот дом, господа, должен быть версалем.
Но, сир, это же нонсенс, что в переводе с английского есть ничто иное, прошу заранее прощения, сир, прошу не обижайтесь и не судите казнить ли или клизму королевскую поставить, что взаимно равно-и-сильно, всегда успеется, так вот, есть ничто иное, как бессмыслица, есть не-лепость.
Извините, господа, без пардона извините, я не сир и в прямом и в переводном смысле, у меня родня это полгорода, я не сир и даже не пер, я просто такой же, как и все мое кружение, в которое я попал безвыходно, да я господин, ну в худшем случае — товарищ. Это во-первых. А во-вторых, настаиваю — именно версаль. Ведь кто такой ума-лишенный. Это, согласно нашему великому соотечественнику паскалю, он — конечно же не паскаль — он — ума-лишенный, есть просто тростник, не мыслящий.
Извините с пардоном, сир, все-таки и спасибо за вашу скромность и нашу нескромность, но паскаль не наш, а французский со-отечественник.
Господа, вы крепко ошибаетесь, он, паскаль, всемировой со-отечественник, а значит он и наш. И, вот став просто тростником, став травой, человек должен и обитать среди травы, среди травы версальского парка и замка, посаженного ор-и-ганично в середу парковых кустов. И такого человека будет хорошеть душа от гармонии со своими зелеными собратьями, он ощутит себя своим в этом миро-и-здании, а не чужаком.
И все-таки, сир, да простит меня и нас ваша воля, версаль это уж слишком, казна не выдержит, да и мыслящие тростники зашумят.

Помарка 9.
Нет, господа присяжные читатели, я не марал ее, нет, я не насиловал ее, я ее поимел любезно по обоюдному согласию. Да, я понимаю, что она не сможет дать свидетельских показаний в мою справедливую пользу, да, она молчит, она все стерпит, но ведь по согласию, и не обоюдоострому, а обоюдодоброму, и тут нет никакого чуда-юда, как нет и увиливания от ответственности, и позвольте, господа присяжные читатели, повторить в злоключение, что я не виноват, я ее не насиловал, и не чернил ее, бумагу, а только помарывал, ведь она для того и существует.

Прогулка 10.
Зал. Концертный. Я в зале один. Но зал переполнен. Дают выпускной концерт музыкальной школы. Родители, дети, соседи, друзья и просто бесплатные прохожие. Я один в зале. На сцене мой внук. Играет итальянский концерт Баха. Подперев подбородок тростью, я смотрю куда-то сам не знаю куда. И слушаю, слушаю, как внук озвучивает Баха, моего Баха. Сердце стучит ровно, неспешно. Но между ударами сердца в тишине замирания успевают вспыхнуть сомнения. Но о чем? И вдруг солнце. И вдруг город. Розовый. И мальчик за пианино, коричневым, немецким, трофейным. Одним пальцем мальчик наигрывает «чижик-пыжик, где ты был, на фонтанке водку пил». Почему водку и что такое фонтанка мальчик не знал. Но радуется. Радуется тому, что подобрал мотив. Мальчика Бог не одарил музыкальным крепким слухом. Но он любил слушать музыку. Он впадал в нее. Душа его откликалась на музыку. И ведь радость была. И вот теперь тихая радость на душе от игры внука. Будто он сам там на сцене играет Баха, того самого, к которому он ненавязчиво, но ведь привел внука. Привел и успокоился, словно исполнил долг. Перед кем? Не перед Бахом ли? Или перед собой? А может перед тем мальчиком, играющим чижика-пыжика на коричневом, трофейном, немецком пианино. Я слушаю, как на сцене играет внук, мой внук, одаренный музыкой навсегда. Слушаю, и текут редкие слезу по моим щекам, слезы не того ли мальчика из розового города, слезы о не сбывшейся в нем музыке, о том, что так и не стал пианистом.

Помарка 10.
Что такое, что такое, господа? Повторы пошли? Нехорошо, не уютно как-то.
А причем тут уют?
А? Причем? Да, повторы, прогуливаюсь вот и приходят с восточной стороны моих полушарий всякие воображения, и что в том неуютного? В том, что они повторяются? И кстати, разве повторяются? Нет, прогулки изменчивы, вариации на одну тему, и разве в этом беда?
Простите, доктор, не понял, что вы сказали, говорите — шизоидность? Это что за дерзкий фрукт какой-то, как его едят? А, извините, его оказывается не едят, а им болеют, и чем же, впрочем, одну минутку-прибаутку подождите, доктор, погляжу в словаре-толкователе, итак, шизоидность — это значит, как говорят древние греки, это «расщепляю ум». Ах, доктор стало быть, вы говорите, это есть раздвоение личности, так вот, довожу до вашего докторского сведения, что у меня лично не раздвоение, и даже не раз-троение, а множественные отщепы от ума, разве у вас не так, доктор, говорите, «нет, не так», но сказать можно все что угодно, особенно, когда на голове белый колпак, повторяю кол-пак, шеф-и-повара с красным крестом без полумесяца, хорошо, хорошо, пусть у вас не так, ну тогда берите обратно ваш диагноз, положите его в карман в качестве гонорара, а я отправлюсь на очередную прогулку в сады моей души.
 
Прогулка 11.
Сад камней. Сад душ умерших. Только ли? Сад душ еще не пришедших? Как отличить? А так ли важно отличать А от В, меня от вас, будущих читателей. Может сад камней и есть место, где нет отличий, где все мы одно целое, как мозаичная фреска, как картина художника, когда отдельные кусочки камня, стекла, смальтовые сколы, когда отдельные мазки, объединившись и создают единый очерк, образ того, что мы называем сутью или смыслом, но укрытом от нас, от нашего глубокого мыслия и лишь угадываемым внутренним зрением, острота которого давным-давно по неким причинам или беспричинно утеряно.
Сад камней. Я не брожу. Я стою в стороне. Я молчу. И молчание мое обращается не к прошлому, а к будущему, из которого все приходим. И которое есть и сейчас, когда я стою возле сада камней, оно есть хотя бы в слове.

Помарка 11.
Раки — реки, крабы — рыбы, омары — о’море, лобстеры — лоб стертый, мой лоб, хранитель передних долей обоих полушарий. Шарь, шарь правду среди извилин. Не нашарить. Спускайся вниз, в подвалы, не в пыточные подвалы инквизиции разных времен, прошлых, настоящих и будущих — или вы думаете в будущем их не будет? — не ошибитесь. Впрочем, нас уже не будет. Вниз, вниз в подвалы, под извилины, в под, где сгорает на кострище жизнь, откуда поднимается жар исповеди, а с ним и дым исповедальный, застилающий глаза. И тогда сквозь не уходящие слезы видится мир иным. Исповедь, конфесса — латынь, пытка, признание, в чем? в любви? в измене? в верности? Чему? Кому?

Прогулка 12.
Сады вопросов. Вот вам извлечения из помарки. Вот и запевка от помарки. Я не боюсь в том признаться. Без вопросов нет ответов, а без ответов нет жизни. Да и сама жизнь есть ответ на чей-то вопрос.
Так-так, мысль не худшая. Я ее возьму с собой на прогулку в саду вопросов. Самый первый из всех вопросов, думаю, шагая по центральной аллее, это мы сами. Зачем мы пришли? Зачем мы уходим? Откуда мы пришли? Куда мы уходим? Такие простые, даже наивные вопросы, которые только ребенок может задавать. Или вот вопрос — прогуливаться по садам моей и только души или садам всех наших душ? А может сад один на всех?
Вопросы, вопросы, вопросы. Ухоженные сады вопросов. Где вперемежку вопросы кучно склонились над прудом — а что такое недвижный пруд, как не зеркальное отражение вечности — а где ровными рядами стоят по обе стороны аллеи. Куда они ведут? Судя по солнцу, на восток. Видимо там гнездятся вопросы. Там их страна. «Вопростания». Там все вопросы равны. Они улыбчивы. Но при встрече почтенно сутулы. И никогда не спрямляются, превращаясь в восклицательные знаки восторгов, страхов, удивлений, и, как ни странно гибельности. Как! Его уже нет!? Как! Ведь вчера я с ним говорила, я его целовала, ах! Кто-то сказал, что вопросы это перелетные птицы. Может оно и так. Может «кто-то» прав, подслушал движение губ, которым через мгновение уже не разомкнуться. Перелетные птицы. Не мы ли те же перелетные птицы? Да, отвечаю я, отвечаю ответственно, я, который пришел и уйдет, прилетел плача и улетит под плач, оставив в дураках лишенное ума время. А оно, время в арестантской полосатой робе отбывает свой срок здесь, здесь, где я есть, только здесь. И пока я задаю вопросы, я существую, потому что сама жизнь и есть ответ на чей-то вопрос, ответ-загадка со множеством отгадок. А ответив, я ухожу.
Сады вопросов.
Салы души моей.
Вход бес-платный, вход свободный.
Но за выход надо платить, расплачиваться садовой валютой.
Курс ее обменный ни одна биржа мира определить не в силах.
Сады вопросов.
Сады души моей.
Неужели я ваш садовник...

Помарка 12.
Мерещится. Мерещания. Новое слово? Не знаю. Может залетело из старины, из сундуков бабушкиных, а может из были будущей. Быль. Боль, сколько осталось болей в былях. Может всего-то одна, но в ней и вся жизнь. Что же, хвалю помарочника, глубоко и мысленно помарано, именно так. Мерещится. Чудится. Чудо чудноватое. Чу-дно. Чу! Вижу дно. Колодца. А на дне звезды. Мерещутся. Или они есть. А жизнь? Так, господа, отставить вопросы! Отправим их на прогулку, ну-ка марш! Здесь им не место. Здесь помарка. Можно кстати и жизнь между делом помарать. Мол — мерещится. Впрочем, жизнь это проходная комната в коммунальной квартире на переходе от пункта «До» до пункта «После».

Прогулка 13.
Шел год. Год шел. Какой? Не знаю. Да это и не столь важно. Для меня. Впрочем и для вас. Не ухмыляйтесь. Во-первых, как видите я надеюсь, что слова уйдут не впустую. А, во-вторых, всем более всего важны мы сами. А год — это что-то вроде хвоста пришитого кобыле. Кобыла сказала, благодарю и спросила с чего ты начал? А начал я с того, что сказал — шел год. Какой не знаю. Знаю только, что старый, потому как сосед мой спит беспробуднично пока идет год, и лишь под самый новый год просыпается, провожает и встречает. И тогда я узнаю, что пошел новый старый год. Пошел и пошел. И попробуйте отличить один от другого. Вот к примеру спички, куча их. Отлучите сколько-то в сторону. Сосчитайте их число. Арифметика со спичками дружит. И была ли первая спичка, и если была, как ее отличить среди других спичечных подобий — не знаю. И стало быть было ли спичечное начало тоже не знаю и не вникаю, не ввинчиваюсь шурупом в ответ на поставленный вопросец. Поскольку мне ясно все. Конечно, конечно, говорят один мудрый человек когда-то сказал «в начале было слово». Так вот, официально заявляю — в начале был Я! Да, именно Я. И попробуйте опровергнуть. Ни-ког-да! Потому что — это акси-ома! Скорость света имеет в нашем мире предел. Вам не нравится? Но это так и баста! Вот видите я еще не совсем потерян для человечества, хотя последнее для меня потеряно. Ну да ладно. Машу рукой на человечество. И продолжаю говорить, что в начале был Я. И было все прекрасно, просто замечательно. А потом появилась ОНА. Третье лицо. Кто второе? Знаю. И вроде хуже не стало, даже в чем-то жизнь обрела еще одно дыхание. И я ее любил. Так следовало обзывать свое отношение. Очень. Даже О-бо-жал. Жал как мог от души. Но чуть позже, когда именно, не помню, все пошло вкривь и вкось. Что такое «вкривь и вкось»? А то, что оно означает толковательно и более ничего подспудного. Но я продолжал ее любить. Однажды, когда светило уже во всю солнце и небо ясно предсказывало чудесную погоду, я наломал букет свежих веток померанца, принес его радостно сияющий, охваченный порывом добро-и-делия для нее. А она? Что она? А она возьми да швырни мне в лицо этот букет со словами «эти наломанные дрова ты бросишь мне на гроб», и добавила смачно, «дурак». И что мне оставалось делать, как не взять померанцевый букет и отнести его на мусорную свалку. И представьте, нет, вы только представьте, что когда я подходил к мусорнице, к ней с другой стороны навстречу шла женщина в фетровой шляпе цвета кофе с молоком и несла точно такой же букет.  Я тут же подумал, что я гляжусь в некое кривое зеркало, я ведь тогда кое-что соображал. Но зеркала передо мной не оказалось. Мы с женщиной и встретились у мусорницы. Встретились и влюбились, не в мусорницу конечно, а  друг в друга, влюбились за одно мигание наших глазных не плаканных век. Спустя время на этой влюбленной почве произошел взрыв, взрыв сверхновой, той, что отвергла померанцевый букет. Взрыв завершился судом. Меня признали вменяемым и ответственным. За что? Не знаю. Но я то знаю, что остаюсь невменяемым, как и все мы. Поэтому я говорю — шел год. Какой? Не знаю. Да это и неважно. Важно, что в начале был Я. Вы не согласны? Пожалуйста. Я не против. Я потеснюсь, не отрекаясь от своей аксиомы. В начале всем хватит места. А сосед все спит и спит, значит я прав — все еще шел год. Шел год… Шел… Год… Удивляетесь многоточиям? Замечательно. Без удивлений жизнь не жизнь. А многоточия раз появились, значит они что-то да значат.

Помарка 13.
Помарка, здравствуй. О чем будешь сегодня помарывать? Молчишь, стесняешься сказать. Тогда я скажу. За тебя. Помарка будет сегодня слегка помарывать о весне, которая задерживается. Рейсы Касабланка-Москва отменены. Вот и задерживается весна. Ожидает, когда объявят вылет, и потому сидит в зале ожидания аэропорта Касабланки, города белого, напоенного солнцем. Сидит и глядит на небо чистое синее и ждет, когда полетят птицы, когда стая журавлей первой проторит тропу на север, где говорят их дом, и тогда объявят о вылете рейса Касабланка-Москва.

Прогулка 14.
Когда-то жизнь была без будущего времени. Когда-то жизнь была и без прошлого времени. А какое же время тогда было? Ведь настоящего времени нет, не существует. Оно, настоящее время придумка грамматиков. Я утверждаю это про себя, прогуливаясь по восточной стороне садов моей души. Утверждаю всего за два шага. А за следующие два шага я приобретаю вопрос повторно, «а какое же время тогда было?» А никакое не было, лихо отвечаю я. Это была самая счастливая пора жизни. Чьей, спрашивается, человечества? Отвечаю разборчиво, за человечество не прячусь, а вот за себя ответствую. Да, пора моей жизни. Был я тогда влюблен. Конечно, вы скажете — влюблен в девицу N. Нет, господа, нет насмешники, и попиратели личных прав, нет, любители избитых до полустертости истин, нет и нет, я был влюблен, ах, да, слышу скепсисом приправленный вздох, ах, да, в себя! И в этом вашем выборе вы, господа, чтобы не обидеть вас, скажу по-школьному — ошиблись. Я был влюблен в камни. Я любил сидеть среди них. Я любил их молчание. И даже ветер молчал. И даже облака не нарушали тишину садов моей души своими намеками на невзгоду. Это была самая счастливая пора моей жизни. Я все знал тогда обо всем. Все умещалось в молчании камней. Всё. Если бы на землю не свалился астероид. Так утверждает эта выжившая из ума старуха-история.

Помарка 14.
Пришел в деревню поэт. В деревню, что ни-ни каким способом на географической карте не отмечена. Пришел в деревню поэт известный на весь мир. Что такое «мир» деревня не знала. Но повторяла — так было означено на афише. И еще деревня гадала, а что же он покажет, то ли фокусы, то ли на пляску какую особенную он горазд. Но бабка-гадальщица, что жила на выселках вот уже вторую сотню лет, прошепелявила, да слыхивала о нем самом поете, поёт он и всё тут. Деревня приняла поета тепло и добродушно в предбаннике общественных бань. А на утро вся деревня вышла за околицу провожать, но не поета — не дождетесь — а провожать с облегчением гадальщицу, уж очень сильно обирала она деревню. На том марание-то и завершим.

Прогулка 15.
Они сидели на веранде. Был ветер. Был август. Было много звезд. Был ветер, заблудившийся в лесу. Они сидели за столом, обтянутым зеленым сукном. Их было трое. Трое мужчин. Три приятеля. После окончания университета они раз в году встречались за преферансом. Играли на победу. За нее только и боролись. И общались. Состоявшиеся и состоятельные, хоть и не впавшие в «уже за сорок». Но в этот вечер игра имела иной и странный, чтоб не сказать непристойный, интерес. Интерес этот — некая особа, женского рода конечно. Вы скажете, ну и что тут новенького — в литературе и в жизни нашей и не-нашей игра на выигрыш права начать обхаживание женщины, а на языке дворовых мальчиков права называть соседку «моя» и чтоб никто глаз более на нее не клал, да, господин автор, такая игра случается на каждом шагу, уж через шаг точно. Автор согласен. Он не претендует на оригинальность, на первородность выбора предмета интереса, в авторском предпочтении, это интерес игры, которую ведут мужчины, впрочем отчего только мужчины. И женщины и другие. Вся разгадка или раз-гадко в том, что трое мужчин, сидевшие на веранде, когда был вечер, когда был август, и было много звезд, и был ветер, заблудившийся в лесу, сидели за столом, обтянутом зеленным сукном, эти три приятеля решили-порешили, что побудитель должен открыто проявить свое правовое отношение к молодой особе, к той самой, с которой каждый из них вот уже третий год обходится без видимого откровенного внимания, общаясь, но скрывая свою симпатию и увлеченность. И знаешь, заговорил, открывая прикуп один, ведь она не красива, но до чего же естественна и женственна. Симпатична своеобразием своим, заметил второй, изучая который раз карты не соседа конечно, а свои же, и, как же она улыбается, задумчиво продолжил он, так и хочется за ней на край света двинуться, и, причмокнув губами, объявил, я в пасах. На что третий тут же ответил, а я вистую, и не собираюсь идти за ней на край света, я ей построю дом рядышком, и пусть живет, как пожелает, но любит меня. Ты всегда любовно филонтропил, пробормотал первый, и вдруг сказочно торжественно изрек, господа, объявляю мизер, неловленный, и бросил в открытую карты на стол.

Трилоги:
— А как ты обходишься со своей длинноногой секретаршей?
— А никак, как и ты с победительницей конкурса красоты в масштабе управы.
— Да, масштаб географический у нее мал, но бюст, бюст, господа, это что-то.
— Ну точно, бюст у твоей красотки выдающийся наружу, кстати, что ты с ним делаешь, как обходишься?
— А я его обхожу.
— Или обхаживаешь?
— Нет, он на него взбирается.
— Смейтесь, смейтесь, смех — это путь от нездоровья к здоровью.
— Или наоборот.

Где-то в четвертом часу хорошо глубокой ночи игра завершилась, что же, подытожил один из играющих, первоклассная арифметика показывает, что за явным преимуществом выиграл я. Наступила тишина. Был вечер, да давно прошел. Был август, потерявший еще один день и одну полуночь. Был ветер, да давно уже спит в объятьях чужих лесов. Было много звезд, да осталось их последних защитников ночи раз, два и обчелся. Ладно, нарушил молчание второй, иди и удачи тебе. Да уж, поддакнул третий, именно удачи и доброй. И тут вовсе неожиданно выигравший и заявляет, нет, господа, мои братцы, пусть все как есть остается, пусть, а я приглашаю вас завтра на обед в ресторан «Жесточайший романс», где мы и отметим мою победу.

Помарка 15.
Цунами.
Нами-цу-нами.
Вздыбленная волна. Гнев. Чей? Гнев — это ответ. На что? На слезу ребенка? Мало ли что можно сказать глубоки-и-мысленно, со-и-страдательно в соседстве, а главное из любви неразделенной к себе самому, самому ближнему. Как тут слезе не быть у ребенка, которым был когда-то. Плач по ребенку, капризно отказавшемуся идти дальше с тобой. И ты стал взрослым.
Цунами.
Нами-цу-нами.
Вздыбленная волна. Гнев, оседлавший волну. Гнев и есть ответ. На что? Спросите тех, кого унесла волна, возвратившаяся в океан.

Прогулка 16.
В последний раз мне предложили стать прокуратором Иудеи, по-нашему современному стать губернатором. До этого последнего раза я отказывался от поступающих предложений, слабо задумываясь почему, отказывался почти наотмашь, мол «нет» и все. Хотя само слово «прокуратор» обладало для меня некой притягательностью, не лишенной исторического аромата, что устоялся благодаря купажированию событий разной временной выдержки. Не знаю, что со мной случилось, но я для ответа на последнее предложение взял время, мол, хорошо, господа, спасибо, я обдумаю, про себя же я знал, что все одно скажу «нет», а на «нет» и суда справедливого нет. А вот от несправедливого никто не защищен. Там, откуда приходят раз за разом предложения стать мне прокуратором Иудеи, свой кодекс справедливости, значительно отличающийся от наполеоновского, поскольку нынче времена другие, времена цветущей демократии. Однако я человек не робкого десятка и возможные суды несправедливые меня не пугали. Более сдерживала меня потеря привычной столичной жизни, в которую я укладывался в соответствие с размерами своих прихотей, желаний и недалеких целей. Да и ехать за тридевять земель не перекладных, в знойные края, каменистые, овечьи и к тому же неспокойные я опасался, не обладая крепким здоровьем. И вода поговаривали там не очень подходила столичным желудкам. Но служба это ведь не дружба. Служба она долг, который каждый гражданин должен возвращать в нужное время и в нужном месте. Но в ужин я выпил кувшин красного домашнего вина, закусывая сыром и лепешкой на муке грубого помола, и лег спать, крепко не задумываясь об ответе на приглашение. А на утро ответ, не успел я свесить ноги с раскидистой кровати, пришел сам, через черный ход, который я забыл закрыть на засов. И ответ был прост и прозрачен. Да, господа, я согласен, но, если, во-первых, я стану прокуратором не под именем и фамилией Понтий Пилат, а под своими паспортными данными, а, во-вторых, не будет там и самозванца Иисуса из Назарета. Тут господа чуть призадумались, посоветовались и решительно ответили «нет, будет все, как будет». И тогда я, будущий в прошлом прокуратор Иудеи умыл руки и удалился в прохладную комнату на северной стороне моей обширной квартиры в доме по улице Народной, в той самой стороне, откуда окна смотрели прямой наводкой на краснокирпичное здание школы-десятилетки. И никто не знает, что будут в истории вот такие странные события, которые не-опознанно или не-познанно влияют, на что именно не знаю, но влияют.

Помарка 16
Что такое небо? Пленительное, загадочное, влекущее, но не лишенное безобразного поведения, как порой такое случается с симпатичным, но капризным ребенком. А ведь все умиротворяющее очарование дневного неба в свете и в облаках. Праздником света и облаков — вот чем полнится небо наше дневное. А тревожное волнующее очарование ночного неба в отсутствии праздника света и карнавала облаков, ночное небо — это маскарад, на который мы приглашены в качестве массовки.

Прогулка 17.
Маска счастья, что это такое, что кроется за сочетаемостью этих двух слов, подумал человек, гуляющий по парковым аллеям узким, но посыпанными жемчужинками, что выращивались неподалеку на жемчужной ферме. Она расположилась между берегом океана и коралловым рифом, охраняющим берег от вздорных океанских прихотей. Человек этот был ничем внешне не примечателен, ни одеждой, ни возрастом, о котором нельзя было сказать ничто определенного. В общем человек, как человек, как и должно быть далекому внешне от кузена-примата. Человек, подумав о том, а что такое маска счастья, дотронулся до своего лица, легонько пощупал, словно хотел убедиться, а не в ней ли он гуляет сейчас по прибрежному парку. Нет, маски нет, стало быть я не на сцене древнего греческого театра, с облегчением решил человек. И все-таки, так что же такое маска счастья? Маска смерти всем известна, и ничего особого она не таит, она очевидна и все в ней на виду. А вот маска счастья — это нечто, с чего не снимешь посмертной маски. Маска счастья бывает одна. Ею не скроешь лица, и ее не снимешь, когда она надоест. Ее не купить в театральной лавке, ее не передашь другому даже по праву наследования. Она, маска счастья сотворена однажды по мерке твоего лица, по цвету твоих глаз, по глубине твоего взгляда, наконец — по выражению твоего и только твоего лица. И сотворившись по чьей-то воле, знающего все о нас, маска счастья по велению той же воли и исчезнет. Но исчезает не сразу, не бесследно, а оставляя на лице человека печать угасающей озаренности, удивляя тем случайных прохожих и на чуточку возвращая им веру в то, что еще не все потеряно.

Помарка 17.
Грядут, грядут, бежал человек по улице и кричал, грядут, грядут, человек голый с необсохшей мыльной пеной на губах. Судя по всему он только что вылез из ванны. Перед светофором человек остановится, и я окажусь рядом, что грядет, гражданин, спрошу я. А он возьми, да и отмахнись, за что немедленно получает желтую карточку. Две карточки желтые превращаются в одну, но красную. За красной следует удаление с поля боя. И все-таки, вновь слабым воплем вопрошаю я, что грядет. И вдруг человек и признается, нашептывая мне на ухо — завтрашний день грядет, завтрашний день. Ну и что, тараща глаза, удивляюсь я, все об этом знают. Человек, раздраженно передразнивая, отвечает, ну и что, ну и что, а вот меня осенило только десять минут назад.

Прогулка 18.
Кто это мечтает обо мне? Кто? И вся жизнь чья-то мечта? Да, мечта, ты — мечта, говорит тот, кто стоит в стороне в тени от фонаря, что даже не покачивается, а недвижим, как тоска этой ночи. А что придумает мечтатель, тот самый, что ждет  меня ? Счастье сегодняшнего дня? Да, соглашается тот, кто стоит в стороне в тени от фонаря, это счастье, что ты есть мечта, значит ты не один, значит ты нужен, ты будущее. Будущее здешнее или мечтателя обо мне? Поставь знак равенства, говорит тот, кто стоит в стороне в тени фонаря, потому что будущее одно на всех, все дороги ведут в будущее. А я думал, все дороги ведут в Рим. Смешно, усмехается тот, кто стоит в стороне, или это посмеивается его тень от фонаря, что такое Рим, это всего лишь кружочек на карте, это точка, которая отделяет одну пустоту шага от другой, кто-то когда-то пытался заполнить эти пустоты, но они не заполняемы, они два ничего не знающих смысла, а Рим — это просто слово, но не в начале и не в конце, а в середине пути шагающего по пустотам. Так я значит мечта шагающего по пустотам, задаюсь я вопросом, имею ведь я на это право? О каких правах своих ты говоришь, человек, удивляется тот, кто должен стоять в стороне, в тени от фонаря, но тени нет, потому что фонарь погасили, удивляется и продолжает настойчиво, у тебя нет никаких прав кроме как быть мечтой того, кто мечтает о тебе, и он не шагает по пустотам, шагающий по пустотам не может мечтать, шагающий по пустотам не знает, что такое мечта, оглянись и радуйся, что ты мечта не шагающего по пустотам. Что же, думаю я, быть мечтой замечательно, и все-таки, кто это мечтает обо мне, кто, неужели эта вся жизнь чья-то мечта и все дороги ведут в будущее? В мое или в его? Или просто кто-то по мне сошел с ума моего...

Помарка 18.
Не останавливайся перед бессмыслицей никогда. Пройди ее, и оглянись. И ты увидишь на оборотной стороне смысл, который ты и не искал. И потому я говорю тебе, помарывая белую былую пустоту бумажного листа, не останавливайся перед бессмыслицей. А если остановишься, пригласи ее на танец и этим танцем всегда будет танго.
И точка.

Прогулка 19.
Сегодня ровно в четыре часа раннего утра или поздней ночи началась не великая отечественная война, сегодня не июнь и не 1941 год, а кажется март и номер года вытянут из барабана третьего, третьего — о! ужас — тысячелетия, так вот сегодня ровно в четыре часа раннего утра или поздней ночи я получил по интер-блин-нету уведомление о том, что принято почти единогласное, если не считать двух третей голосов, которым заткнули сурдинами рты, решение о походе рыцарей из армии валетов белой забубённой масти на сады моей души. Основание — заявление соседей о том, что сады моей души ограничивают им свободу обзора по всему периметру их узколобого, но чисто намытого горизонта. Рыцари из армии валетов белой забубённой масти передвигаются на самоходных бронтозаврах при поддержке батальона огнедышащих трехствольных драконов, на правых задних боках которых красуется печать «сделано во Франции», которой уже давно нет на будущих картах задушевных садов. Сообщение это конечно же меня потревожило. Тем более, что в поясняющих приложениях к решению говорилось, а точнее о-писано было, как земля моя слишком хорошо вздобрена, пинии слишком доброохотны на тень, а вокруг у других земли вздорные и пинии чахлые, скорее походят на кусты генетически модифицированного репейника. И все-таки поначалу я не очень поверил в правдивость пред-упреждения, решив, что это подделка будущего ха-ха-кера, к тому же тревога и сады моей души несовместимы. Но когда до моих оттопыренных параболических умных раковин донесся нарастающий рокот самоходных бронтозавров, я вскочил с постели и, не протирая глаз, раскрыл их настежь, чтобы проветрить растревоженную душу, и понял — это был сон, возможно вещий, глядящий, как в прошлое, так и в будущее. Странная выдалась поздняя ночь или раннее утро. Кстати, увидев сон некий, не забудьте чурнуть его, киньте в него заклинание, «чур-чур, сгинь сон в базу данных, откуда ты и пришел».

Помарка 19.
Разве жизнь не помарка не белом теле пространства, затянутого корсетом всеобщего тяготения, говорят иногда — всемирного тяготения, а я бы сказал все-не-мирного «тяготения». Но это так к слову — тяготения к добру и ко злу - не козлу, которого полюбишь от зла — тем более, что добро и зло часто и взаимо-охотно меняются местами. Вы не согласны? Тогда я впадаю как в транс в телерекламу памперсов, и говорю, «я не иду к вам».

Прогулка 20.
 Я остановился. Солнце заходит. Я спрашиваю себя — что случилось, почему остановился? И не нахожу ответа. Ведь каждый день солнце заходит. И от чего я сегодня остановился. И сады моей души прежние. Они прислушиваются к тишине. В ней все и рождается. И когда я решил продолжить прогулку, когда от головы моей побежала команда для армии мышц начать свои парадные движения, тогда промелькнула мысль, что я очутился вдруг за мгновение, за час, за вечность до своего рождения и потому остановился. А, сделав первый шаг, я сказал себе, а ведь сады моей души значит были и в те времена до моего здешнего рождения. И знаете, господа, я не удивился сказанному, я даже улыбнулся, и в ответ сады моей души вновь беспечно зашумели, не мешая мне собирать слова то здесь, то там, собирать, а потом разбрасывать и вовсе без надежды, что они оживленные моими мыслями взойдут и порадуют сады моей души задорными ростками. Но вот я свернул с главной аллеи садов моей души на малую боковую аллейку и вскоре наткнулся на беседку, которая была построена в честь моей первой беседы с самим собой. Было мне тогда четыре года от прихода в это мир. Помню я спросил себя, что ты больше всего любишь? Я подумал и ответил, не знаю. Тогда я спросил, а конфеты ты любишь? Я ответил, что я их не ем. Ну хорошо, продолжил я допрос-опрос себя, а кого ты любишь, ну скажем папу-маму любишь? Я пожал плечиками своими детскими и ответил, мама и папа всегда со мной. И все-таки, продолжал я приставать к себе ближнему, ну кого-то ты же любишь. И я ответил, — наверное себя. А спустя время сам же и спросил, а что же такое «любить». И пытаясь ответить на это вопрос, я напугался слегка какое-то время, ведь ответ я уже знал, но где-то его потерял и не мог вспомнить где.

Помарка 20.
У меня была мечта. Я ее любил. Но она была недотрога. И жила она в краю далеком. Там. За горами. И вела туда дорога. Одна единственная. Местами ее вели поводырями крутые перевалы через хребты от края к краю. И вот, одолев завалы камней, дорога вышла к раю, так звали долину реки, которая давно пересохла. И там и сидела мечта. В наряде от кутюрье. Сидит себе на добротном табурете. Пряди золотистых волос связаны в пучок на затылке. И сидит она к тому же в берете. Как бы некстати. Ну одним словом — красотка. Да не та. Но все-таки мечта. Была. Да вот сплыла ли? Кто знает. Помарка на подобные вопросы не отвечает.

Прогулка 21.
Нет, нет и нет, итого три «нет». Я не врач и не футболист, я господа, великая напрасность, идея, воплощенная, во плоти на вершине эволюционной пирамиды хе-хе-опса. Я — идея стало быть. А доктор говорит, рассматривая рентгенограмму по грамму перемещая взгляд слева направо и обратно, что напрасность это болезнь, хроническая, улыбается обнадеживающе и добавляет, догнав страх пациента, а точнее человека, но, дорогой мой, излечимая. Мой взгляд спрашивает, а дорого ли стоит «мой дорогой». Нет, отвечает доктор, ничего не стоит. И тут я передаю эстафету, то-есть слово соседу по счастью обитать здесь, то-есть там, где мы есть. И сосед просит разрешить — мне или ему? — отказаться от лечения. Я, говорит, дам расписку и освобожу весь ваш мир от уголовной ответственности по статье «неумышленное нанесение убийства». Доктор задирает брови свои так же стремительно, как это он умеет делать с подолом юбки старшей сестры не милосердия, а мило-предсердия. Этот марш-бросок бровей по лбу, означающий попытку завладеть штурмом собственную мысль — мысль ее ведь так трудно удержать при себе, она так и норовит убежать к другому налево — насторожил меня. И я тогда решил упредительно, но вкрадчиво по-кошачьи сообщить, что мне с напрасностью с этой хронической болезнью как-то сподручно жить, она даже помогает мне. В чем? Вопрос дознавателя. Ответ. Не знаю, но помогает. От молчания доктора, а может он врач-и-ваятель, веяло завтрашней не погодой, а единственной тучей на голубом небосклоне. И тогда я говорю, говорю с достоинством человека, которому терять нечего, говорю на пониженных тонах, но с категоричной напрасностью или с напрасной  категоричностью — такая перестановка на языке алгебры наших смыслов дает после совершения алгебра-геро-ических действий полную схожесть результатов — нет, нет и еще раз нет, то-есть «ТриНет». ТриНет — это такая игра, в которую играет весь мир, от выжившего из своего ума старика, до вжившегося в чужой ум младенца, но об этом весь мир не знает.

Помарка 21.
Лавка канцтоваров.
Прилавок.
За прилавком услужливый продавец — здравствуйте.
Спасибо, я и так здравствую. У вас есть помарка?
Помарки все кончились, будут завтра, свежие, заходите.

Вот и закрыта земля-шутка, terra scherzo. Закрыта.
И, если пришественник, закрыв эту землю, хотя бы улыбнется, я скажу ни себе, ни кому-то, а так в пространство, не зря я прогулялся по садам моей души.
Кстати, нотариус не нужен. Свидетели отсутствуют.




                Москва, март 2011 года.





























Хайку
не японские













 

 

***
Я вижу, я слышу,
Что ещё в жизни надо.
Остальное – детали.

***
Снег, стройки, строки.
Смешение жанров.
Это жизнь.

***
Слова покинули.
Что значит это бегство?
Узнаю завтра.

***
Слова плетут сети,
Заманивают смыслом.
Мне интересно.

***
Три тройки.
Что-то да значат,
Спрошу у Пифагора.

***
Уходить –
Ещё не значит уйти.
Всё впереди.


***
Моя сакура
Ещё не расцвела.
Холодно.

***
Где тот,
С кем когда-то мы весело
Проговорили наши молодости.

***
Удивительно не то, что проходит.
Удивительно то, что это всё
Откуда-то приходит.

***
Вновь страна, где хайку
С танка растут
На ветках дикой сакуры.

***
Ты ждал его,
И настал этот день.
И что? Даже грустно.

***
Летние тучи
Осыпаются дождями.
И слава богу.


***
Тяжёлые тучи
Сели на склоны гор.
Скрывают будущее.

***
Муравьи и пчёлы
Обожают сборища.
Но я не муравей и не пчела.

***
Я вижу
Танец влюблённых.
Это лес.

***
Мудрецы говорят –
Мир неделим.
Но, увы, он разложим.

***
Посторонитесь,
Новый год вскрывает
Будущего льды.

***
Где враг? Повсюду.
Кто друг? Моя спина.
А время? Его нет.


***
Учитель, что у тебя в мешке
За спиной? Ты согнулся.
Пустота.

***
Кто важнее Я или Я?
Ни тот, ни другой.
Важнее то, что между ними.

***
Это центр
По ремонту души?
Нет, квартир.

***
Я устала. От чего? От себя.
Ты болеешь собой?
Нет, он болеет мной.

***
Я спрашиваю, куда они ушли?
Оглядываюсь, вижу они рядом.
Все, кто были.

***
С музыкой Баха река моей жизни
Впадает в море,
Которое есть я.


***
Начало – стих.
Не стих бы он.
Моя стихия.

***
Я не успел заметить
Сегодняшний день.
Он прошёл мимо.

***
Равнина,
Ранимая ровностью.
Разве она виновата.

***
Душа есть.
Она не думает.
Думать удел разумных.

***
Баобаб.
Я прячусь за ним.
Что мешает мне так думать.

***
Одна минута.
И час.
Кто взвесит их.


***
Я отпускаю вечер.
Пусть уходит.
Всё сказано.

***
Это был знак –
С полки упала книга.
Я возвратился к ней.

***
Я посплю –
Говорит моя собака,
А ты иди гуляй.

***
Морозно.
Зима скрипит под каблуками.
И я скриплю.

***
Конфуций,
Ритуал.
Жизнь.

***
Где дерево,
Которое запомнит нас.
Мы заблудились.


***
Кто считает потери,
Тот упустит удачу.
Охотник промахнулся.

***
Игры слов.
Игры людей.
Жизнь.

***
Улица односторонняя.
Где вторая сторона?
Сегодня я добр.

***
Общаюсь со словами,
Добрейшие ребята.
Не обижаются.

***
Когда невыносимо,
Надо выносить себя,
За порог, как мусор.

***
Идёт снег.
Белая скатерть.
Я ухожу.


***
Я числюсь. Я вычислен.
Числитель. Знаменатель
Нарисуй мгновение.

***
Споры, споры
Порождают в головах споры.
Они ждут своего часа.

***
Отстать от стада не беда.
Беда, если жить без стада.
Я закрыл дверь или нет?

***
Две мелодии.
Контрапункт.
Где мост?

***
У смысла короткие ноги.
У сердца короткая память.
Мой путь к ней короче.

***
Хозяин дома.
Захожу.
Кланяюсь тишине.


***
Сон грядущий.
Или грядущее во сне.
Звёзды.

***
Ходьба.
Мы рождены для неё.
Запряжённые.

***
Кончаются чернила.
Советуют писать кровью.
Надо закрыть окно.

***
Слова пришли с тем,
Кто был первым.
Уйдут с последним.

***
Слово – поводырь.
Следуй за ним.
Не забудь возвратиться.

***
Кто учит ветер летать?
Учитель,
Разрешите выйти.


***
Что делают нерождённые?
Как им живётся?
О, господи, завтра понедельник.

***
Одна ступенька,
Две ступеньки, три.
И это всё?

***
Душа спешит.
Куда?
За черту осёдлости.

***
Сегодня кукушка
Дала мне взаймы
Годы.

***
Я не спешу.
Горы высокие.
Склон всё круче.

***
Тишина.
Вслушиваюсь.
Слышу.


***
Аллегро, анданте,
Ларго, соната.
Моя жизнь.

***
Свобода.
Что, что? Повторите,
Дыхание.

***
Кому день,
Кому ночь.
А что остальным.

***
Говорят,
Чья тень маячит.
Сократ.

***
Есть семёрка,
Есть шестёрка,
А между ними я.

***
Сколько деревьев в лесу?
Ни одного.
Только слова.


***
Я отступил.
Дал дорогу вечеру.
Где моя книга?

***
Сосед.
О чём он говорит.
Крыса перебежала дорогу.

***
Человек – это молчание,
Так подумал я.
А где мои очки?

***
Театр начинается
С меня.
Вешалка важна на выходе.

***
Удача
Крутится, вертится вокруг.
Непослушный ребёнок.

***
Кто остановит ветер
Кроме меня.
Это мой ветер.


***
Сон. Сонм гостей.
Я в ужасе.
Останусь голодным.

***
Молодость –
Тяжёлое слово,
Не донести до старости.

***
Старость без молодости?
Смерть без жизни?
Закрою дверь – сквозняк.

***
Беседы.
Друзья.
За ними придёт утро.

***
Ветер обогнал меня.
Я обогнал черепаху.
Интересная дорога.

***
Сосед уронил гитару.
Она до сих пор звучит.
Плач ребёнка.

***
Луна ушла за дом.
Возвратится завтра.
Опять ожидание.

***
Свобода – тень.
Неуловима.
Какая красивая бабочка.

***
Слова неотступны.
Тени мои.
Оруженосцы.

***
Виноградники.
Или это гроздья слов.
Пора убирать урожай.

***
Слова и вино.
Выдержка вина.
Выдержка слов.

***
Послеобеденный сон,
Нарушитель законов.
Время растеряно.


***
Восхождение.
Спуск.
Где друзья.

***
Ты можешь
Обмануть воздух?
Нет. Дурак.

***
Жизнь.
Приглашаю друга на танец.
Жизнь.

***
Камень с горы.
За ним его друзья.
Здравствуйте.

***
Нет ответа.
Значит солнце ещё не взошло.
Сколько же можно не дышать.

***
Шестёрка на плаву
В море нулей.
Это я.


***
Не обижайте
Третью строку,
Она последняя.

***
Как хорошо,
Что никто не пишет мне.
Луна хороша.

***
Молодость – болезнь.
Кто переболел ею,
А кому предстоит.

***
Старость – болезнь.
Но никто ещё её
Не сумел переболеть.

***
Я спросил у учителя,
Сколько будет дважды два.
Два, ответил учитель.

***
Я веду беседу.
Язык молчит.
Интересная беседа.


***
Кто остановит время?
Тот, кто не скажет слова в начале.
Или в конце.

***
Проклятие –
Какое тяжёлое слово.
И силачу не поднять.

***
Пойду обойду гору,
Вершина и без меня
Хороша.

***
Уходить так уходить,
Подумал гость.
Остался до утра.

***
Гитарист, ты играешь
На струнах, натянутых
Между прошлым и будущим.

***
Это не плач,
Это брызги волн.
На море, которое есть я.


***
Гитарист, ты ушёл
Но я всё ещё иду
Следом за тобой.

***
Когда кончается вечер,
Спросил я у прохожего.
Никогда, ответил он.

***
Гитара веселится,
Я плачу.
Странно.

***
Ах, господи,
Что бы я делал без музыки,
Не родился бы.

***
Я не жду гостей,
У меня нет дома, нет стола.
У меня есть дорога

***
Синий дождь.
Или я ошибаюсь.
Друг не придёт.


***
Я беседую с другом.
Он живёт по ту сторону горы.
Гора не помеха.

***
Очерки облаков,
Донесите мою печаль
До той, кто не ждёт меня

***
Седина,
Говорят, я стар,
Но солнце старше.

***
Я всё ещё люблю,
Люблю вас, слова,
И разве изменю.

***
Одиннадцатый год,
Забудем о двух тысячах.
Они не в счёт.



 
2010—2012
 
 








Стихотворения





 


***
             Мы гоним время, чтобы завтра
Всё, что задумано сполна,
Исполнить утром, даже завтрак
Необходимости волна
Смывает со стола. И что же,
Погони той, каков итог?
Итога нет. Никто не может
Сказать, какой в итоге прок.

***
Стихосклады,
Стихосклады,
Принимаю, как награды.
Стихорады,
Стихорады,
Созывают на парады
Строки слов под стихосводы.
Стихороды,
Стихороды
Длятся годы. Стихогоды.
Стихоходы
Стихоходы.





***
Бурлеск,
Абсурд и небылица,
Мистерии и маскарад.
Быль в воображении лишь длится,
А жизнь – магический обряд.
И это всё не сон, нисколько,
Сон – это детство,
Это сказ,
А наше бытие –
Осколки
Задуманных когда-то ваз.


***
Украдкой в прошлое зашёл,
Чтоб не вспугнуть былое,
Не тронутый накрытый стол
И многое другое
Осталось быть, как и тогда,
Но где друзья былые,
Ни звука нет и ни следа,
И духи здесь другие.
И я ушёл и дверь прикрыл,
Что ж, прошлому не длиться,
Оно есть нечто, что без крыл,
Не то, что небылица.



***
В этом заброшенном рае
Всё как и прежде – сова
Вечная,
Яблоня в мае,
Дуб,
А под дубом слова
Бродят бесшумно. Когда-то
К небу взлетали они,
Путая времени даты,
Путая ночи и дни.
В этом покинутом крае
Всё, как и прежде – сова
Вечная,
Яблоня в мае,
Дуб,
А под дубом слова.

***

Стихи не те, что были прежде,
Ни музыки, ни глубины,
И пишутся они всё реже,
И в этом нет моей вины.
И проза тоже стала плоской,
И нет в ней  воздуха для слов,
Быть может больше стало лоска,
Но стиль её уже не нов.


***

Где-то есть север,
Где-то есть юг,
Где же мои координаты,
Кружит вокруг
Заколдованный круг,
Кружат в мелькании даты.
Где-то есть запад,
Где-то восток,
Где же мои координаты,
Где-то уныние,
Где-то восторг,
Всё это было когда-то.
Где-то экватор,
Где-то есть льды,
Где же мои координаты,
Где-то пустыня,
Где-то сады.
Всё это было когда-то,
Всё это было,
Где же я есть,
Где же мои координаты,
Или всё будет,
Надо присесть,
Кружатся, кружатся даты.






***
Последний блюз, играемый под танго,
Прикосновенья в танцевальных па,
Духов ноктюрн – душистая приманка,
Шагов моих причудливых тропа.
Она ведёт объятья на голгофу,
Где смолкнет блюз ,а с ним последний звук,
Где промелькнут мучительные строфы,
И будет слышен только сердца стук.


***
Я бросил якорь в Тель-Авиве,
В краю мечты, в краю начал,
В краю, где всё, где всё красиво,
А землю с вечностью венчал
Всевышний, но не стал, поверьте,
Я жить коленопреклонён,
Ведь отделяет жизнь от смерти
И здесь межа. Решил так он,
Межа легла по воле бога…
И всё же легче мне дышать,
Когда века живут под боком,
И кто мы есть, не мне решать.






***
Нас всех терзает одинокость,
Не одиночество, нет-нет,
Терзает метко. Слёзы в око
Закапывает. В каплях свет
Живёт, законом преломлённый.
Частицей радуги с небес,
И в утешенье утомлённым
Нам дарит мнимости чудес.


***
Что будет – то было,
Но только не с нами,
Что было, то будет,
Но только со мной,
Меняются строки
Своими местами,
Но смысл всё тот же,
Довольно простой.










***
Всё было когда-то, когда-то, когда-то
Всё будет когда-то и станет былым,
И стульев двенадцать, и вор из Багдада,
И свадьба и даже отечества дым.
И годы встряхнутся, и годы сплетутся,

И вечер, и ночи, и утро, и день.
Раскрасятся дивно и странно вплетутся
В рисунок навязчивый словно мигрень.
А смысл, а смысл, он будет смеяться.
Симфонией звуков с небесного дна,
И будут регистры органа меняться,
И будет мелодия зримо видна.
Всё было когда-то, всё будет когда-то,
И будут рассветы и станут былым,
И стульев двенадцать, и вор из Багдада,
И свадьба и даже отечества дым.









Романс

Странно, странно, вы красивы,
Всё так просто, легкий взгляд,
Все движения курсивом,
Незатейливый наряд.
Вы вступаете в свиданье
Без изысканных манер,
Без домашнего заданья,
Я для вас не кавалер.
Наша встреча не экзамен,
А пожатье добрых рук,
Что мы любим, знаем сами,
Не случайно и не вдруг.
Странно, странно, вы красивы,
Всё так просто, лёгкий взгляд,
И улыбки молчаливы,
Как же, как же я вам рад.


***
Что пророчишь, ветер шалый,
Что ты бьёшься под окном,
Где, скажи, твоя гитара,
И тоскуешь ты о ком.
Что клокочешь, ветер шалый,
Или тоже в горле ком,
Словно плачем мы на пару,
Заходи смелее в дом.


Чем пророчить, ветер шалый,
Лучше выпьем на двоих
Эту жизнь с тобой на пару,
Заходи, пока не стих.


***
Устроим бал несбывшихся встречаний,
И пригласим потешников на бал,
А с ними и оркестр непечалей,
Чтоб он улыбки в музыку собрал.
Устроим бал прошедших мирно мимо,
Накроем стол, и пусть звенит хрусталь,
И пригласим на сцену лучших мимов,
Чтоб веселить, кто прошлым жить устал.
Устроим бал оставшихся без пары,
И белый танец пригласим на бал,
И чтобы он, обычай этот старый
Стоявшими у стен заполнил зал.
Устроим бал, устроим и вернёмся,
И всё начнём с вещающих начал,
Устроим бал, устроим и встряхнёмся,
И в путь, оставив на балу печаль.







***
На разрыв и навзрыд.
О ком, о чём, ни о ком, ни о чём.
О тех, кого не было и не будет,
О том, чего не было и не разбудит,
Не поднимет с постели в лихие метели.
Ни о ком, ни о чём.
На разрыв и навзрыд.
Но это не взрыв, не разлетание осколков,
Которых не сосчитать сколько,
И не волна одна и по сердцу.
Это музыка от адажио до скерцо,
Это мелодия струны, которой уже нет,
Это прощальное слово страны,
Убегающей от меня.
И снова, и снова
На разрыва и навзрыд, но без слёз,
Без отравленных доз,
Но с продолжением следом бесследно.











***
…сочтёмся годами,
сочтёмся и днями,
А что будет завтра
Узнаем потом,
И с теми другими,
И с вами, и с нами,
И где обретём мы
Наш будущий дом.

Такие слова я услышал под утро,
И кто-то советовал мне «не забудь»,
И я повторял эти строки как сутру,
Как будто всей жизни в них кроется суть.

…что будет, то будет,
Налево, направо,
Не нам выбирать,
Где наш будущий дом,
А чей это выбор
И выбор по праву
Узнаем, узнаем
Узнаем потом…

И вот я шагаю к труду обречённый,
И кажется мне, что исполнил свой долг,
Иду, как дитя, от забот облегчённый,
Не страшен никто, даже сказочный волк.


***
Я не храню как маски-отпечатки
Времён моей советской жизни отклики
И ей в лицо не брошу я перчатки,
Храню живыми дней тех светлых облики.

Что сохранит спустя крутые лета
Кто нынче молод, ну а завтра сбудется,
Какие отклики или скупая смета
Одна лишь вспомнится и не забудется.


Я не храню как маски-отпечатки
Времён моей советской жизни отклики,
И ей в лицо не брошу я перчатки,
Храню живыми дней тех светлых облики.

***
Мне кажется я делаю открытия,
Печатаю, как на станке монеты,
И радуюсь от этой дерзкой прыти я
Как сам Шекспир творя свои сонеты.

И вот итог – всё это только кажется,
Но череда итога за итогом
Ведь всё одно – невольной цепью вяжется,
А с ней восторги знаками от бога.



Он метит от рождения нас равными,
Кто, где, когда и что – ему нет дела,
По случаю становимся бесправными,
Но всё равно восторгам нет предела.

Восторг всегда внебрачный сын открытия,
И на восторг мы все имеем право,
Пусть падаю в обман от этой прыти я,


И пусть несётся мимо чья-то слава.
Мне кажется я делаю открытия,
Печатаю, как на станке монеты,
И радуюсь от этой дерзкой прыти я,
Как сам Шекспир творя свои сонеты.


***
Упаси, судьба, от обстоятельств,
При которых выигрывают бой,
Упаси, чтоб верный друг-приятель
Не терял бы землю под собой.

Упаси от правды жизни этой,
Что сражает смехом наповал,
Упаси, не приглашай поэта
На его последний светский бал.



Но судьба слепая и глухая
Всё одно сбывается врасплох,
Кто-то рад, а кто-то крепко хаит,
Испустив свой не последний вздох.

Упаси, судьба, от обстоятельств,
При которых выигрывают бой,
Упаси, чтоб верный друг-приятель
Не терял бы землю под собой.


***
Туман рассеялся. Туман.
И вижу город, возвращённый
Из тех времён, которых нет,
Отверженный и вновь прощённый.
Из тех времён, чей долгий свет
Усталый от прямых дорог
Улёгся грустно на порог.
Из тех времён, которых нет,
Как нет имён, но лица есть,
И в них ответ
Из тех времён, которых нет,
Которых с памяти не смыть,
Ведь им ещё придётся «быть».




***
Когда беседа отступает,
Как ночь невольно пред зарёй,
Когда молчанье птичьей стаи
Летит прощально над землёй,
Когда всего лишь взмахом взгляда
Мы осеняем звёздный путь,
Когда невыносим порядок,
В котором видится нам суть.
Тогда пусть б;ховы клавиры,
Их темперированный ряд
Смиряют вас с нелепым миром,
Как данный свыше нам обряд.
 








Из Аветика Исаакяна
(перевод с армянского)
 
 
                ***
В слезах с небесного плеча
Звезда стремительно упала,
Но мир не вздрогнул, не вскричал,
Когда звезды уже не стало.
Промчалась с песнями любовь.
И словно в сердце нож вонзила,
И жизнь спокойной стала вновь,
Но и любовь ведь не остыла.


                ***
Мгновения проходят,
и тихую боль
Они оставляют всегда
за собой,
Но знаю, приходит
последний наш миг,
Безжалостен он
 и смертельно велик.

 
               
                ***
Веет лёгкая прохлада
от зари и до зари
И дыханье нежной розы
ловит просто  на лету,
Ты с любимой вместе к розе
подойди и подари
Поцелуи и объятья,
ну а с ними и мечту.
А однажды день наступит,
вновь прохлада  прилетит,
Чтобы встретиться с тобою,
но тебя ей не найти.
Что с того, не убивайся,
голова пусть не болит,
То, что будет, то и будет,
все само должно прийти.
               
                1906г.      Александрия









      
    
                ***
         Я её полюбил, но её увели,
         Увели, повенчали с другим,
         Я её полюбил, и был ею любим,
         Ах, какой же безжалостный мир!
         Где тот друг, что разделит мой горький  удел,
         Неужели и выхода нет?
         Выход есть, нету сил у меня на ответ,
         Ах, какой же безжалостный мир!
         Я её полюбил, но её увели,
         И остались напрасные дни,
         И зачем мне, скажите, достались они,
         Ах, какой же безжалостный мир!
   
                1898г.   Одесса

                ***
Улица, вьюга и мерзнущий вечер,
В зале роскошном тепло и светло,
Танцы, веселье, случайные встречи,
Ну а тебя же,  мой друг, замело.
Там за оградой, под каменной долей
Ты одинок, только вьюга с тобой,
Воет по-волчьи в заснеженном поле
И охраняет твой вечный покой.

                1957г.   Ереван



                ***
    Возвратить бы года, что прошли стороной,
    Стать солдатом у стен Ани,
    Стать с оружием, призванным к бою страной
    Чтоб развеять черные дни
    А оружие месть, что сгорает огнём,
    И упасть бы у стен Ани.
    Чтоб покой поселился бы в сердце моём,
    Победившем чёрные дни.


               
                ***
Зачем, откуда песня дней
Счастливых вспомнилась так странно,
Мотив любви прошедшей в ней,
И вновь заныла сердца рана.
Я был растерян средь людей,
Душа шептала, с жизнью споря,
Беги от всех, беги скорей
На тот пустынный берег моря.

                1898г.   Одесса




               

         
           ***
Осень и ветер, листья дрожат,
Может не листья, а слёзы?
С веток упав, на дороге лежат
Может не слёзы, а грёзы?
Ветер напрасный, как тщетность сама,
Гонит их вдаль, что есть мочи,
Ветру не надо нисколько ума –
Зябкость осенняя ночи
Гонит его и пугает меня.
Что это – страх перед смертью?
Или быть может, жизнь так странна,
С болью сжимая предсердье.
И развевается жёлтая пыль
С дней пережитых, что были,
Вижу, мне чудится жёлтая быль
В клубах развеянной пыли.

                1913г.   Женева











                ***
Склонилась ива над ручьём,
Она задумчиво глядит,
Как, не печалясь ни о чём,
Он суетливо воды мчит.
…Неуловим летящий миг,
Как звон, что ветром унесло,
Всё, что приходит в этот мир,
Уходит, также как пришло.
И плачет ива над ручьём,
А он и день, и ночь в пути,
Он, не печалясь ни о чём,
Приходит, чтобы вновь уйти.

                1916г.   Женева














      
                ***
Не помнишь ты, море, далекие песни
народов, ушедших в легенды и мифы,
Они приходили, они уходили,
а ты все несешь свои волны на рифы.
Но время рождает все новые
годы,
А с ними приходят иные
народы,
И песни иные, и снова
и снова
В безвестие канут и люди
и слово.
Но день твой наступит и сбудется
дата
Исчезнешь и ты безвозвратно
когда-то.

                1925г.   Венеция

 









                ***
Я в этой жизни повстречаю
Один счастливый день.
Увы, его я не познаю –
День смерти этот день.      


                ***
Вселенная теснит, уйти бы за пределы,
Со временем, с законами порвать
Все связи и умчаться, убежать,
и не искать ответы на вопросы
О смысле жизни, смерти, чтобы просто
Желанною свободою дышать.


                ***
Я знал мученья в этом мире,
Я много плакал в этом мире,
Глаза, не ведавшие слов,
Слепыми были в этом мире.






               


                ***
О ком я плачу безутешно,
На чьём челе моя ладонь
так угасает безнадежно,
Кто погасил её огонь?
Из века в век для смерти – пища
Весь мир, и смерть его жует,
Жует и большего не ждёт.
Мир умирает – смерть живёт.
В моих объятьях мир наш плачет,
Всему на свете есть предел.
И весь тревогою охвачен,
Я вижу вновь его удел.

                1911г.   Тифлис

                ***
В этой жизни все против всех,
Мечи поднимают все против всех.
Я выронил меч, разящий свой,
Я не вступлю в неравный бой,
Вырвать не в силах моя рука
Последний кусок из рук бедняка.
Я выронил меч, разящий свой,
За себя не вступлю я в этот бой.

                1905г.

            
   
                ***
Швыряет море волны горсть за горстью
На камни с дикой пенной злостью,
Отныне для меня загадок нет,
Исканий смысла жизни ложен свет.
Борясь с неумолимостью природы,
Отслеживает сердце свои годы.
И всё вокруг обманчивый лишь сон,
Тот, что моей фантазией пленён.
Есть только я и призрачное счастье,
Ко всем желаньям проявлять участье.
Плачь, осень, плачь своим дождём,
Нам по пути идти теперь вдвоём.

                1911г.


                ***
   Не видим, не слышен, как сказочный призрак
   И денно и нощно идёт караван.
   Идёт по земле он, погонщиком призван,
   Идёт и не знает конца караван.
   И клубами пыли он метит дорогу,
   А ветер по миру разносит ту пыль,
   Но пыльные вести ему не помогут,
   В пути он пока не иссякнет весь пыл.

                1908г.


                ***
«Кем будешь ты, уйдя из этой жизни,
Ты знаешь это или нет?»
«Я буду тем, кем был до жизни»,
Таков был мудреца ответ.

                1932г.



                ***
… Волна поникшая в объятия земли
упала вся в слезах в вечерний час,
поближе к ночи…
Где та ладонь, что ляжет нежно
на мой уставший лоб,
Чьё сердце вдруг пришлёт мне отклик
на песнь, слетевшую с души
на берегу чужого моря…







               
               


               ***
Бредёт по дорогам чужим и пустынным,
Бредёт караван, и звеня и пыля,
Постой, караван, мне всё кажется слышу
Зовёт на защиту родная земля.

Но нет. Тишина. Даже шорох не слышен,
Пустыня, и солнце печёт и печёт,
Ах, родина, родина, стала чужой ты,
И ту, что клялась мне, к другому влечёт.

Не верю теперь я объятиям женским,
Легко забываются горечи слёз,
Иди караван, никому я не нужен,
Пусты обещания клятвенных слов.

Ступай, караван, и веди за собою
Меня по безлюдным дорогам чужим,
Прошу, не забудь, когда станешь на отдых,
На землю, на камни меня положи.

                1903г.   Нахичевань