Не оставь ефрейтора без милости!

Вообще-то на заставе выходного дня, как такового, нет. То есть, его нет для всех сразу. Каждый получает в соответствии с графиком примерно два раза в месяц. По крайней мере, у нас было именно так. Вернее, должно было быть. Поскольку, если охрана границы осуществляется по усиленному варианту, то все усиленно пашут. Без индивидуальных выходных. А мы из этого самого вышеозначенного варианта практически не вылезали. А куда деваться? То на Дальний Восток высочайшие гости из Москвы пожалуют. То праздники всенародные страну накроют. То из колонии для особо опасных рецидивистов групповой побег случится. Да мало ли что! Итог для нас всегда один — усиленная.

И всё-таки иногда так совпадало, что и гости не жалуют и не бегает никто. И застава тогда несёт службу НОРМАЛЬНО. И на боевом расчёте вдруг тебе приваливает счастье: ты не в тревожной группе, не в прикрытии, не колун, ты не идёшь на ЧГ или дозором. Тебя даже на хозяйственные работы не привлекут! Ты — счастливчик! Тебя ждёт твоё собственное воскресенье. И остаётся лишь молить пограничного бога, чтобы в этот день молчала сигнализационная система. Хотя это такая несбыточная вещь, что даже ведомственный бог не поможет. ЭСС-100, она же «Скала», обладала крайне скандальным, нервным характером и молотила (срабатывала) по всякому поводу. Не буду поводы перечислять. Те, кто служил на зелёной границе во второй половине минувшего века, отлично их знают.

А молиться всё равно надо, ибо только команда «В ружьё!» или «К бою!» может вырвать тебя из ласковых объятий персонального выходного дня.

«Господи-боже пограничный! Сделай так от щедрот своих, чтобы ни тварь живая никакая, ни супостат злонамеренный, ни дождь, ни ветер и ничто иное не потревожили надёжу и опору нашу — сиречь ЭСС-100, «Скалой» именуемую. Не прошу многого, пограничный боже, а токмо лишь покою в день, именуемый моим выходным. Не оставь же в бесконечной милости своей ничтожную просьбу преданного ефрейтора твоего. Аминь!»

Ну, вы поняли, да? На моём личном календаре — личное воскресенье! Дождался светлого праздника.

Да ещё какого! Начало мая всего лишь, а уже солнышко вовсю светит, хоть и не слишком греет. Дождя нет, ветра почти нет, небо чистое. Благодать! Вода в Амуре синяя-синяя, а в старице, оставшейся на протоке между островом и коренным берегом после весеннего амурского разлива, — тёмно-синяя. Я про старицу не зря упомянул, между прочим. Ладно, всё по порядку.

Сижу в ленкомнате и пишу письмо домой. На заставе тихо, потому что сейчас всего восемь часов утра. Хотел отоспаться в выходной, чтоб до упора, чтоб прямо до очередного боевого расчёта продрыхнуть…

Какое там! В шесть сорок уже бодрствовал. Прямо закон подлости какой-то. Пишу, в общем. А в голове держу, что потом пойду с книгой на овощехранилище заберусь. Там у самого верха есть такая ямка метра полтора в поперечнике и в полметра глубиной. Гнездо как бы. Я его давно обнаружил. Снизу тебя никто не видит, а видит только колун с вышки. Он, если что, просигналит. Но до того буду отчаянно греться на солнышке, почитывать замусоленный до дыр детектив и дымить цивильными сигаретами из домашней посылки. Аж сам себе завидую, блин. Скорее бы письмо дописать. А вот этого не надо было думать. Потому как подумай про лихо, даже самым малюсеньким и неочевидным намёком про него подумай, а лихо уже на пороге.
 
…Нехорошо как-то скрипнула, открываясь, дверь в ленкомнату. Я сразу чувствую, что нехорошо. А чего хорошего-то? Вот вам, пожалуйста: Северьянов в дверном проёме утвердился, как статуя командора. Потом статуя задумчиво и некоторым образом величественно привалилась плечом к дверному косяку. Окинула цепким хозяйским взглядом помещение и в итоге уставилась на меня, превращаясь обратно в старшину. А старшина немногословен:

— Ты чего здесь, на?
— Выходной, товарищ прапорщик.
— Выходной, значит, на… Так его ж надо с чувством, с толком проводить, а ты чего делаешь, на?
— Так я с толком… Письмо домой пишу.
— Письмо он пишет! А кто заставу от голода спасать будет? Пушкин, на?
— От какого ещё голода?
— Пока что умеренного, на. Короче, дописывай и чтоб через пять минут в каптёрке у меня был, на.
— Так выходной же, товарищ старшина! — это буквально вопль души, между прочим.
— А я что, спорю, что ли, на?

И дверь скрипнула в обратную сторону. Ехидно так: хрен, мол, тебе, а не выходной. Не, ну это ж чистое беззаконие! Даже старшина не имеет права посягать на святое. Но делать нечего. Через десять минут, а не через назначенные пять, чтобы выразить хоть таким образом свой праведный протест, плетусь в каптёрку.

Там старшина неожиданно молча протягивает мне далеко не новое эмалированное ведро и удочку. Я машинально беру то и другое. И что мне с этим делать?

— Что делать-то, товарищ прапорщик?
— Пойти на кухню, на, взять там горсть варёной перловки, на, и уматывать на старицу сазанов ловить.
— Так я ж не рыбак вообще!
— А тебе и не надо, на! Сазан щас голодный, старица не очень большая, клёв будет в любом случае, на. А подсекать или как оно там выйдет — приноровишься. Щас возьми свой автомат и приходи в дежурку, на, боеприпасы получишь.
— А это-то зачем?!
— За мясом, на! Ты же не на бабушкин пруд пойдёшь, на! И место там выберешь так, чтобы тебя часовой с заставской вышки всё время видел, понял, на?

Вскоре я уже тащился к воротам системы в сопровождении дежурного. На правом плече привычно позвякивал ременными антабками автомат, в левой руке временами скрежетало дужкой ведро. А поплавок на удочке был вообще простой: пробка из-под вина, из которой торчала серая от времени спичка. В грузиле я узнал кусочек аккумуляторной свинцовой решётки. Ну а леска для разнообразия была всё же леской. И крючок — крючком. На дне ведра, завёрнутый в газету, лежал ком вчерашней перловки.

А знаете, на протоке было хорошо. Честное слово! Ветерок потеплел, на амурском острове, под берегом которого и образовалась старица, деревца и кустарники уже полностью оделись зеленью. Солнечные зайчики скачут на мелких коротких волнах. А что? Вполне себе выходной!

Я подтащил небольшую, выбеленную временем и водой коряжку прямо на бережок неширокого, но длинного языка тёмно-синей воды, уселся поудобнее и принялся насаживать перловку на крючок. Несколько крупинок подряд, чтобы больше на какую-нибудь упитанную гусеницу было похоже. Сазан же ведь не дурак от такого блюда отказываться. На всякий случай я ещё на перловку поплевал. Ну а что? Все рыбаки так делают, кажется. Не знаю, для чего, но… Так надо, в общем.

И вот что я вам скажу. Сазанам моё творчество понравилось! Пока приноровлялся, два у меня сорвались каким-то образом, а зато третий, попался плотно, надёжно, без вариантов. Правда, и снимал я его с крючка — без привычки-то! — тоже долго. А он, знаете, большим оказался, мой первый в жизни сазан. Я его в ведро запустил, и сразу стало видно, что в заслуженную тару войдёт ещё штук пять таких, не больше.

А потом меня одолел азарт. Я уже не делал гусениц, а просто нанизывал на крючок пару перловых горошинок, плевал на них поспешно и забрасывал удочку как заправский (так уж мне казалось) рыбак. А сазаны всё равно клевали, и мне даже что-то немного было их жалко. Они красивые. Чешуя крупная, на солнце блестит. Но… спасаю отнюдь не голодающую заставу от голода, так что…

Через три часа, утомившись рыбачить (не моё это всё-таки), пошёл обратно. Автомат за спиной был привычен, как неотъемлемая часть организма, а вот проклятое ведро, битком набитое рыбинами, душевно оттягивало руку. Ну… Во всяком случае, перед старшиной и заставой я чист. Совесть не замучит.

А дежурный, пришедший открывать мне ворота системы, не восхитился уловом. Скользнул по нему равнодушным почти взглядом и сообщил:

— Нормально. Каждую весну тут так рыбачим. Дополнительный паёк, можно сказать.

И старшина тоже не восхитился. Кивнул только чубатой своей головой и:

— Удочку в угол ставь, на, ведро с рыбой на кухню оттащи. И можешь дальше отдыхать, на.

Это да. Время на отдых ещё есть. Всего-то сейчас двенадцать часов доходит. До обеда ещё вагон времени. Пойду-ка я, как планировал, почитаю на овощехранилище.

И вот я уже иду к вожделенному длинному холму, и вот уже вижу родное гнездо, и вот… тут-то и задребезжал на всю территорию заставы оглушительный школьный звонок. Ну да, сирены у нас не было. Просто дежурный при сработке системы врубал тумблер, и — звенело. Я ещё надеялся, что звонок будет прерывистый. По такому сигналу выезжает только тревожная группа. Но он не прерывался. Он, злорадно трезвоня, словно дробил-добивал остатки моего выходного. Едут все.

Да ещё десятый правый сработал! До него ж пилить и пилить, а дорога вдоль системы после «любимых гроз в начале мая» пока не вполне просохла. Знаете, как грустно ехать в грохочущем кузове «шишиги» и физически ощущать, как неуклонно превращается в ничто твой законный день отдыха. Но и плюсы есть. Письмо написал. Порыбачил. На природе как бы побывал. Один! Без наряда! С автоматом, правда…

— Слы-ышь, — это Лёха Сальников пытается сквозь «шишигины» завывания что-то радостное мне сообщить. Судя по широкой улыбке на добром веснушчатом лице. — У меня вроде завтра-а это… выходной наклёвывается! Классно, да-а?

— Ага, Лёх… У меня сегодня тоже… наклюнулся-а-а!

И я проорал Лёхе в ухо, как провёл половину собственного выходного. Вторая проходит на глазах у него.

— А у меня, может, сработки не будет! — вызывающе заявляет Лёха. Не мне, конечно, заявляет. Это он в надежде, что уж его-то пограничный бог непременно услышит.

Вы, конечно, вольны не поверить, но сработка была. Не услышан, значит, оказался и Лёха. Вот разве что вместо правого фланга поехали на левый. А так — будто под копирку мы с Сальниковым отдохнули.

Зато на ужин были солидные куски жаренного сазана с рисом. Очень вкусно. Тем более, уверен, мне попался как раз выловленный мной. А Лёхе наверняка — Лёхин. Уж в этот-то процесс ведомственное божество точно не стало бы вмешиваться. Ну и пацаны тоже за обе щеки уплетали нашу рыбацкую добычу. Что ни говори, приятно всё-таки спасать заставу от голода.

…Через пять дней — снова ввели усиленную. Не то приехал кто, не то сбежал.

А за сазанами после возвращения заставы к привычному варианту несения службы ходили теперь только заядлые рыбаки, способные ради рыбалки пожертвовать часами собственного сна. Впрочем, ходили не слишком долго. Старица сначала опустела, а потом и вовсе высохла.