От Тимофея...

ОТ ТИМОФЕЯ…

           Конюхи, Ванька с Петькой привели с собой на царский двор парнишку лет шести. Зачем, сами не знали – пожалели сироту. Кто кого из них уговорил на такое – не понять, но когда конюший заметил парнишку и учинил спрос, они в страхе, что получат  тычка в харю, наперебой расхваливали мальчонку и старались разжалобить конюшего.
         Наговорили: что и сирота, и чистый он, и опрятный, и смышлёный, но дело приняло нужный оборот, когда конюший узнал, что парнишка этот сын Васьки Ряда, знаменитого на всю Москву кулачного бойца. Его и прозвали Рядом потому, что как махнёт кулаком, так ряд человек из пяти бойцов и ляжет на лёд Москвы реки. Первый не покалечится – так зашибётся чуть больше других, последнему конечно повезёт, но с ног тоже свалится.
         Умел Васька бить – не по злому, забавы ради, чтобы своей стенкой потешную драку выиграть. Но все знали и по виду его: в меру рослому, в тоже время коренастому и по норову задорному, а иногда и лихому, что если на живот биться, на Москве не найдётся мужика или парня чтобы выстоял против Васьки и не зашибся сильно об него.
         Случая два таких помнили – наскакивали на него и не по одному враз, да таких отхаживали потом от тошноты и круженья в голове, а Васька только вздыхал и Богу крестился, что уберёг его от греха и не зашиб он кого в сердцах до смерти.
        Человек он был разумный и не буйный. Жену взял себе красавицу – она и родила ему этого парнишку. Васька хозяйство вёл своё, но не остепенился ещё, как и по молодости выходил на лёд, за своих кулаком махнуть.
       А вот прошлой весной, по снегу ещё, после масленицы и не стало его. Нашли под утро, холодным уже, в шею сзади заколот был – видимо крадучи кто-то его. Поговаривали на одного купца, что дело его рук, конечно, не сам он, но кто-то, на его деньги купленный, взял на себя такой грех.
       Причина для таких разговоров была. Перед кулачным боем сошлись в споре два купца, богатейших самых на Москве – чья возьмёт. Один за одних, другой за других и побились об заклад, и большой вроде заклад. Один купец до боя и забыл про заклад, а другому очень захотелось выиграть его. Стал он и бойцов уговаривать – тех, кто уже не выходил на лёд, но ещё силу имел, и из молодых выбор вести, и бочку больше чем обычную за выигрыш, вина обещал выкатить. Ваську Ряда на свою сторону уговаривал перейти, большие посулы ему обещал, но тот ни в какую и даже не согласился в пол силы драться, чтобы противнику в победе пособить. Купец этот и заклад такой большой предложил, что не на его стороне выигрыш заранее виделся, а вишь как решил хитростью денег заработать, да и проиграл много и всё из-за Васьки – тот из-за такого оборота дела ещё с большей удалью дрался, чтобы не отдать победы. Да это всё молвой прошло по Москве и забылось. Молву к делу не подсунешь.
        Мать у Тимохи – так звали того мальца, тоже вскоре померла и остался он сиротой.

        Ванька с Петькой уж потом, когда конюший разрешил оставить парнишку, наперебой опять же рассказали, что давно приметили его – они почти каждую субботу отпрашивались на Москву сходить: то на базар, то ещё причину находили, но самим, видимо, на девок хотелось посмотреть, которые в церковь идти будут и так на улице встречаются – понятно, дело у них молодое, вот и шастали.
       Тимофей с их слов прослыл особенным, просил Христа ради молча – не канючил, только перекрестится около торговки и та ему сразу подаст чего. Он к другой и уж больше ни к одной не идёт. Решил, что хватит ему и уходит сразу. На следующий день уж к другим подходит. Некоторые торговки, кто по сердобольнее, в шутку даже обижались на него, что давно не подходил. Всем его вроде как уважить хотелось, потому что он: и с виду был ладный, на лицо баской, не жадный; и не по возрасту степенный и смышлёный. Похоже, каждая из них, по матерински, хотела бы себе такого сына. А те, которые, по злому впервой, отказали ему, потом локти кусали – плохо торговля у них шла и они тоже старались его зазвать, из корысти потому, что по базару примета пошла: тому не будет торговли – кто Тимке не подал, но он, как и не слышал их, стороной обходил.
       Ещё он чем-то брал своим взглядом и не только баб, но и мужиков – смотрит, что к нему не подойдёшь с теми мерками, с какими к остальным можно ребятишкам. Перед каждой он крестился, так как она сама крестится – по старому или новому и засчитывалось это ему – не за хитрость, а как проявление уважения к той тётке, у которой он остановился.
        Ему подавали с радостью и Тимохина сиротская доля была не такой горькой как у других. В ватажку остальных сирот он так и не вошёл, потому что там и воровством и другими проказами не брезговали. Держался особняком и когда те попытались побить его и дань наложить, он даже старше себя парням дал понять чей он сын, покровянил носы одному, другому – от него и отстали, потому что всем сразу стало понятно – у него можно и большего отхватить, если сильно напроситься.
        Вот такой Тимоха оказался на царских конюшнях и всем сразу пришёлся по душе. Быстро разобрался с конями, где какой стоит и в какую упряжь идёт, чистил их, кормил, вроде и не баловал их, но те тянулись к нему и привечали его, даже те которые и нрава не шибко доброго.
        Некоторые конюха только затылок почёсывали, но никто не завидовал и молва прошла про меж них, что Тимоха особый человек, потому как кони его чуют, а таких людей в народе уважали всегда с их измальства и считалось это Божьим даром – редким очень среди людей.
         Все считали его будущим заправским конюхом – это если Бог в добрую сторону его направит, а если в худую, то быть ему знатным конокрадом – кони сами в руки к нему идти будут, которых другим и не отловить запросто из табуна.
         К мужикам – ко всем он относился одинаково, с простым уважением, как к старшим, даже к тем, к кому другие, иногда, и с подковыркой какой или шуткой примерялись, из своего не уважения и когда смех общий раздавался, то Тимошка даже бровью не вёл, вроде такие дела взрослых его не касаются, нравилось это всем: и тем кто смеялся, и тем над кем смеялись.
         Конюший тоже его полюбил. Он и отца его хорошо знал, всегда на бои смотреть ходил и каждый раз его приглашали те или другие в свою стенку, потому как был он мужиком приметным и могутным, силой мог строптивого жеребца вспять на зад посадить, но тяги – ради удали махать кулаками не имел, каждый раз отказывался, а в думке примерялся к Ваське Ряду и всегда понимал, что не сдюжит перед ним и за это уважал его, удивлялся его силе и сноровке, как любитель посмотреть.
         Нравилось ему, что Тимошка не лебезит перед ним, взглядом признаёт его началие и вроде даже как и видит за ним то, за что и царь его в почёте держит. Он про себя его даже шельмецом в шутку окрестил и подумал как-то: «Ох, не простой парнишка этот Васькин сын, что-то из него да вырастет!»

         После поста, через неделю, стали на двор выходить ратники, потешные бои устраивать. Махали тупыми мечами грубого ковья, начищенными до блеска. Тимоха и повадился смотреть. Как только услышит звон и если дел нет у него – он уж там и смотрит во все глаза. Конюха его стали строжить, ты мол не ходи туда Тимофей, войной до старости не выжить, если только калекой быть, тебе вон как Бог пособил, у царских конюшен жизнь прожить. А он не в какую. Сядет или встанет и как забыл про всё. Смотрит, плечи у него подёргиваются, пальцы на руках вздрагивают, как будто тело у него свой бой ведёт.
        Ратники его тоже приметили, стали трунить над конюхами, что переманят их Тимоху к себе, дескать, нечего ему на конюшне хвосточёсом быть. Конюха вроде как ревновать его стали к тем. Тот помалкивает только, когда его кто увещевать начнёт, да посмотрит так, и ясно станет, что совладать он с собой не может. Решили конюха, что отцовская бойцовская кровь в нём заговорила и никуда не деться ему, перестали его отговаривать.
        Сотник его приметил тоже и как-то приказал, что бы меч в руки взял и в пару встал. Тут Тимоха, хоть и мал возрастом, а показал себя. Замахнутся на него, а он уже меч тяжёлый – тяжелей боевого и подставить под удар успел, а сам в сторону отпрянул и видно, что он уж готов и сзади оказаться, но как не хочет со спины ударить – вроде не по его совести так сделать. Сотник уговорил его, что в этом сраму нет никакого, что можно так и нужно: и чиркнуть по поджилкам, и другим местам – всё разъяснил и пристрожил его.
      Он сначала с неохотой, а потом попривык и так стал вертеться с мечом, что его никто и достать не может. Удар напрямую ещё сдержать не мог – сила не та, но на сторону меч противника сваливал и меч его ещё там, а он сам в другом месте – очень не удобном для противника, потом и меч притянет и коснётся в ранное место и вроде как сразил соперника.
        Правду сказать ратники в полную силу и не били, забавлялись, он ведь малец ещё по сути, щадили его и старались не уступить только в резвости больше. Он как будто загодя видел, что соперник хочет сделать, какой удар будет наносить, угадывал как-то или как у него это получалось – никто не понимал и сам он сказать не мог. Только плечами пожимал, когда его спрашивали, да отвечал, что он когда с мечом, то все перед ним, как вроде медленно двигаются, он поэтому и успевает быстро всё делать.
        На эту потеху стали уже и конюха ходить смотреть и трунить над ратниками начали, что он всем им поджилки и сидалья подрежет.
      Постарше ратники – уменьем по боле, не вставали с ним, но удивлялись ему, и полюбили за это Тимоху все, вроде и не его самого, а Божий промысел в нём и в тоже время и его самого, потому что он никак не кичился своим даром. Стали к столу своему звать и наперебой с конюхами сманивать, где обед сытней. Он же старался уважить тех и других и часто огорчался, что приходилось ему уступать кому-либо не в угоду другим.
       Мужики поняли правильно это и перестали подтрунивать друг над другом и как-то больше по мирному по-доброму стали делить его между собой. Он так и бегал к тому или к другому делу: то на конюшню, то к ратникам. И так как от дел никаких не отлынивал и кормили его хорошо, крепчал на глазах. Сказывалась видимо в этом очень и отцовская порода.
       Быстро прошло у него детство – на двенадцатом году он напросился с ратниками в боевой поход. Его с разрешения воеводы взяли потому, как к тому времени он в потешном бою бился только с некоторыми на равных, а остальных превосходил и выглядел намного старше своих лет, был стройным гибким и в седле сидел молодцевато с удалью и всю военную науку усвоил получше многих.
        По возращении с похода, ратники потихоньку конюхам рассказали, каков их любимец в бою. Сначала де не разит насмерть, только глушит плашмя мечом, а как увидит, что нашего порезали или самого оцарапают, тут и разойдётся – щит бросит, второй меч подберёт и оберуч как начнёт, только блеск сияет от мечей и кровь с них разлетается дождём. От него некоторые из врагов в сторону отклоняются, что бы встреч не оказаться. После боя трофеи не собирает со всеми, стоит в стороне молча – отходит и с разговором к нему не подходи – молчит и победе не радуется,  без боя никого не бьёт, тех кто бежать стал тоже, пленных не тиранит, вроде как не по душе ему всё это. Так и говорит «Без боя не бью».

        После второго лета вернулся Тимофей уже в десятниках, поставили его вместо погибшего. Шестнадцати лет стал он сотником и сотня его на особом счету стала числиться, все его к тому времени уже величали Тимофей Васильевичем, хотя в боевых делах звали коротко Тим, а про меж себя в разговоре добавляли Оберуч.
        В двадцать его уговорили пять сотен взять под начало – это значит полуголовой быть, хоть и не по его роду звание и почёт, а вскоре надобность случилась как ему тысячу воев предложили, но он наотрез отказался головой стать, дескать там больше в стороне нужно стоять и за боем смотреть, что бы вовремя словом дело поправить, а он так не сможет устоять и без боя, не утерпеть его натуре. Его неволить не стали, но на советы всегда звали потому, что каждый раз, на удивление всем, что-нибудь толковое да предлагал он.
          К тому времени он уж и у царя почёт имел. Другие начальники не кичились перед ним знатностью рода, потому как он не гордился уменьем своим. Вои его уважали, потому что он дело знал, службой не наказывал, заботу всегда о них имел, не грозил и сердце не отводил на них.
          Заметит если неполад, посмотрит и всем становится понятна промашка, а если какая голова с большой силищей не может понять, он усмехнётся и глазами посмотрит уже точней и головой кивнёт.
          После перехода, на стражу первую, у него везде добровольцы из очереди, кто силами посвежей и не заснёт, а потом уж остальные после сна по наряду идут. Все знали его слова «Убереги всех и тебя все уберегут» и никто у него не спал на страже. А уж сечи дело коснётся, тут все от него не отстают и не понять: или победы ради, или его чтобы оберечь. От его полутыщи и в остальном войске многие правила установились.

         Он ещё когда полусотню водил, не долго по времени это было, кашевар у них – старый вояка, в шрамах весь, но без увечья, рассказал воям, вечером у костра: он де молодым был и видел знатного воя, звали его Дрём Горячий – в летах уже, чуть не два десятка летних походов у него насчитывалось. Рубака ещё тот, спасу от него не было врагам. Сам, дескать, видел его в бою и видел, как будто от него в сечи свет какой-то идёт округ. Кто тоже говорил, что видел, другие опять говорили, что ничего не видать. Ещё сказал, что такие в бою не гибнут, а вот от пустяка могут помереть. Дрём после сечи никак не мог остыть, если нельзя искупаться, то на коня сядет и скачет, чтобы ветром себя остудить, а посля его в дрёму кидало, его потому Дрёмом и прозвали и что после боя горячий весь, ещё и Горячим называли. Дремлет и вздрагивает во сне. Один раз после боя, проскакал сколько-то на коне, а потом наткнулся на яму родниковую с холодной водой и искупался в ней, после заболел и скоро помер. Знающие люди говорили, если бы купался, когда горячка у него ещё подымалась и быстро искупался – то ничего, а он уже когда остывать стал, да вроде и долго просидел в той яме.
       После этого рассказа стали некоторые вои из полусотни Тима тоже поговаривать, что в бою видят вокруг него как свет какой вроде, другие ничего не говорили, помалкивали в задумчивости.
      В одно лето получил Тим ранение, вроде и зряшное – копьём пробили ему щит и в руку попали, в кулак. Говорили, что супротивник ему встретился матёрый очень, но он его зарубил таки. Потом уж щит сбросил, сам собой руку омочил – как принято, обмотнул рану чистой тряпицей и дальше в рубку.
       Рана зажила быстро, а вот двумя пальцами не смог он двигать – не слушались они его и перестал он оберуч биться, и щит плохо держался у него в той руке. С тех пор он: и зимой, и летом стал носить на той руке рукавицу кожаную, пальчатую.

        Следующее лето тихим выдалось по ратному делу – не в походе, и тут у царя случилась надобность, отправить за рубеж тайного гонца, он выбрал Тима. Велел ему подобрать четыре воя в попутчики, дал бумагу секретную, сказал: где и какого человека найти, и какие тайные слова сказать ему в доверие. Ну конечно и предупредил, чтобы опосля забыл всё и чтобы того человека только он один видел и про всё сам только знал.
        Может царь давно его хотел на такую службу, может про ранение его прознал и не хотел, чтобы он в сечи сгинул, но то что оставил свою полутыщу Тим и перешёл в другую службу, его вои жалели очень.
        Пятерых послали может и потому, что снабдили их не приметными саблями. Имелись у царя такие, пять штук из каких-то заморских стран, вокруг пояса застёгивались вкруговую на крючок под одеждой, что их никому не видать. Вроде едут – люди просто, вовсе не вои.
        Сабли гибкие, в круг сгибались и сами распрямлялись, не блескучие – серенького цвета, даже не приглядные, но острые очень и как будто по ним червячки маленькие поползали и следы оставили. Про эти сабли уж он должен всем попутчикам своим сам сказать, что про них тоже молчать нужно, никому не показывать и потом забыть о них.

       Дорогу наполовину туда он знал. А потом стал выпытывать у встречных и в сёлах. И ведь как придумал: в селе или у встречного обоза они впятером, порознь, выпытывали дорогу в ту сторону, но в разные места – это уж он говорил остальным, что кому спрашивать и сам никогда про нужную ему дорогу не спрашивал, потом уж остальных опрашивал и выбирал. Получалось так, что и попутчики его не знали, куда они едут.
       Рубежную реку они могли и вплавь переплыть с конями, но он воспользовался перевозом потому, что день выдался прохладным и кони уставшие очень.
      С нашей стороны держала одна семья этот перевоз и нужен он был как для наших людишек, так и для тех – с той стороны, только они, некоторые, его паромом называли. Семья справная. Отец там крепкий корень, три сына женатых с семьями под одной крышей и дочка, чуть младше Тима нашего.
       Эта девка и пала ему на душу, как увидел он её. До этого он и не смотрел на них – весь в делах: кони, вои, бой, да строй и весь его интерес. А тут вот случилось – пора видно подошла его. Это уж потом стало понятно, может и ему самому не сразу. Он только видел её и не говорил с ней. Она плату брала за перевоз, да отцу помогала, когда через реку плыли. Быстро это по времени – река и не широкая та была. Деньги он всем роздал загодя, чтобы каждый сам за себя платил, они и на перевоз правились порознь немного, чтобы никому не понять, что они люди одного дела.
      Один из них пытался заговорить с ней, но она привыкшая к такому и бровью не повела, а вот что прибавку некоторые за перевоз давали – это Тим заметил тоже, чтобы вроде перед такой красотой не поскупиться. Она только взглянет и взглядом поблагодарит. Да там и отец такой, что при нём никто не забалует.
       Тим слышал, как один из путников другому потихоньку рассказывал. Один раз ехал на пароме богач один в пролётке, увидал дочку перевозчикову и предложил отцу, дескать, что ей здесь на воде, в дождь и ветер, отпусти её ко мне в горничные, у меня горниц не одна в доме и никто в них порядка не может навести, а я тебе хорошие деньги платить буду. Отец смекнул, в какую сторону тот клонит, вытащил топор, замахнулся над бечевой и говорит, раз ты не просишь Бога, чтобы переправиться благополучно, а пакость на уме держишь, я вот сейчас рубану по бечеве и посмотрим, кто в какую горенку после определится – в тесную или в просторную. Вода то как раз в то время бурливая шла, а ниже парома, неподалёку, стоят камни из воды – непременно всё расшибут, и кому какая доля достанется, одному Богу ведомо. Богач еле успокоил перевозчика. И уж с тех пор народ, который часто ездит, следит за языком.

      Когда ехали обратно, Тим снова повидался с ней и опять про меж них ни слова, но как ему показалось, взглянула на него она особенно как-то один раз.
       Царю он привёз бумагу от того человека тайную. Царь его расспросил про всё: как съездили и как люди с той стороны ими интересовались. Похвалил его, что они вместе не держались на людях и за то как дорогу узнавали.
      Спустя неделю – они только и успели коней выправить после такой дороги, да сами отдохнуть, царь их снова посылает и промолвился, что ответной бумаги от того человека не будет и что больше в ту сторону они долго не поедут, может статься и никогда больше. Тут наш Тим и взгрустнул и в грусти своей – что придумал: просит у царя позволенья взять шестого человека постарше их, семейного и степенного, сам мол подберу надёжного, оставить его на нашей стороне, чтобы сам отдохнул и коня выправил, а когда они обратно через реку переправятся, этот человек и поедет быстро на свежем коне с докладом, что они остановились коням и себе роздых дать, и значить это будет, что дело они сделали.
       Человек этот сам напросится у перевозчика остановиться, навродь как он кого с той стороны поджидает и не знает остальных. Царь согласился. У них и получилось так что, у перевозчика их человек сначала жил, а когда они приехали, он их заранее  ещё на той стороне приметил и подошёл к переправе, поговорил с одним возницей по виду – с той стороны, а от Тима только тайный кивок получил, что нужно делать как решено, тут же оседлал коня и тронулся за тем возом, а они же напросились на постой к перевозчику.
      Тот пускал людей летом. У него рига большая имелась, коноплю они всей семьёй там зиму держали, мяли, чесали и бечевы толстенные для парома того из неё вили.
       Гонцы и прожили там неделю. Снасть купили у проезжих рыболовную, стали рыбу ловить, да раков под берегами руками щупать. Добра этого в той реке хватало, они семью перевозчика угощали: и на уху приглашали и живой давали рыбы и раков.
        Тим то сказался, что он человека ждёт с той стороны и у переправы всё пропадал, а ему видеть нужно было Василису – так звали перевозчикову дочь, домашние, некоторые, её ещё Васёной иногда кликали.
        Отец то тот ещё калач, видимо на перевозе много люда повидал, да и умом не дурак, приметил, что постоялец с дочкой переглядываются и как-то после обеда у постояльцев сказал Тиму, мол вижу я, что вы с моей дочкой в пару ладитесь и хоть ты человек видать хороший и при важном деле, я не отдам её за тебя, потому как ты служивый, вон у тебя и рука в рукавице пальчатой раненая и на ту сторону ты ездишь тайно и пояснил, дескать, с тобой дочь только переживать станет, а когда детей нарожаете, и с тобой случись что, каково ей тогда и дальше в таком духе, мол, если умом не обижен, то на мои слова и обижаться не должен.
     Разговор этот перед самым отъездом состоялся. Тим по Василисе и по порядкам во всей их семье понимал, что она отца не ослушается, хотя они до сих пор не разговаривали с ней, а здоровались только и то кивком чаще, издалека. Так в горьких думах он и стал собирать своих гонцов в дорогу, но перед самым отъездом перевиделся с Василисой с глазу на глаз.
      Сразу, как привык делать всё, признался, что она люба ему и что её отец сказал ему, что не отдаст её за него, а сам-то уж по её глазам видел, что она тоже самое видно от отца слышала и что он тоже ей люб ещё наперёд увидал. Он попросил подождать год и если он не приедет и не решит их дело, то им придётся забыть друг друга, потому как уводом он её от семьи тоже не хочет отлучить. Так они, только подержали друг друга за руки и расстались с тревогой и смятением в душах.
      А только отъехали они недалёко, увидали – пыль в стороне от дороги клубится, вроде стадо или табун к реке гонит кто, а такого и быть не должно. Тим то и смекнул, что это люди с той стороны не добром скот к себе переправить хотят. Перевозчик то дня два назад указывал ему на людишек, прибывших на нашу сторону и намекнул, что не хорошее дело затевается.
      Он пояснил всё гонцам и этот табун проверить решил. Они свернули с дороги, расстегнули свои сабли, выдернули из кожаных ножен и четверых перехватили погонщиков, несколько человек к реке ускакать успели.
        Пойманные признались, какого дела они мастера – они по найму от богатых людей с той стороны работают. Гонцы наказали, какие слова нужно сказать своим хозяевам, выпороли слегка и отпустили пеши этих людишек, а сами погнали табун обратно.
        Пригнали до первого села, сказали, чтобы разбирали свой скот и в соседние сёла послали за другими хозяевами – у кого пропажа тоже случилась. Потом уж коней тех погонщиков отпустили и направили в сторону реки, кони сами дорогу до дома найдут.
        Подождали, когда скот разберут, что бы обмана промеж своих людей ненароком не случилось, а когда отъехали, тогда уж сабли свои опять застегнули на себе. Уж очень Тим беспокоился, что царю не понравится, что он приказал по такому делу сабли эти явить, поэтому старался, чтобы никто не видал, откуда эти сабли взялись и куда делись, но показать решил сабли и пришлым и нашим, что бы у одних страх имелся впредь, а у других надёжа хоть какая в душе.
        Так всё царю и рассказал, когда тот его призвал, и повинился перед ним насчёт сабель. Царь, слушая морщился как от старой давнишней боли, а когда выслушал, усмехнулся и похвалил, мол правильно наказал и по спинам и словами, что впредь служба царская будет сторожить рубеж, чтобы с лихом к нам никто не шёл и насчёт сабель тех успокоил – коли незаметно всем эти сабли обнаружились и пропали, то всё правильно.
       Потом помолчал и заговорил снова, дескать, есть у меня думка по тебе: тебе в сечу не нужно ходить, потому как ты в неё лезть будешь по привычке, а сноровка у тебя уже из-за руки не та и сгинуть можешь, а мне таких воинов как ты надо чтобы больше стало, потому я решил тебя поставить на дозорную рубежную службу, подберёшь себе десяток воев, чтобы оженены были, да не родня меж собой, дам вам по две семьи из крепости, из разных мест, поставите поселье, будете хозяйствовать и дозор по реке вести, да детей рожать. Детей чтобы побольше рожали. Себе выбирай невесту любую, если не приглядел ещё, хоть даже боярского или любого рода – помогу сам сосватать.
      Тим согласился, а насчёт невесты, когда царь его снова спросил, сказал, что боярской ему не надо – тосковать она по Москве станет, да и другого рода тоже с Москвы не надо и что приглянулась ему очень дочь того перевозчика, да там отец такой – сказал, что не отдаст за него и рассказал, что этот перевозчик сметливый мужик, заметил, что они второй раз ему на глаза попадаются и понял, что они служивые, потому и не хочет отдать дочь.
     Царь развеселился, дескать, а посмотрим, что он против царского сватовства скажет, кликнул писчего дьяка и давай ему наговаривать, как он со смехом сказал, сватовской царский указ-прошение, аж дьяк заулыбался выводя слова, на что царь сказал ему, мол смотри, если прослышит кто про это дело – язык вырву. А писано там было, вроде того:
     Я, такой-то царь, таких-то земель и государства пределов таких-то, челом бью перед отцом девы (тут он спросил имя) Василисы, отдать свою дочь в жёны за моего лучшего воина, (спросил, как Тима полностью писать и продолжил) Тимофея отца Василия Рядова, освобождённого от службы в чине полковника (тут удивился Тимофей: по старому – это голова, тысячи начальник) и направленного мной головой над людьми своими для образования поселья, близ места вашего жития. Жалую невесте подарки, родителям тоже и свободу от подати с перевоза, а также денег на обзаведение хозяйством молодым и жалованье жениху. Прошу мою просьбу уважить. И подумав, добавил: Писавшего, слышавшего, читавшего, видевшего этот мой указ велю забыть напрочь о нём, иначе тому не пережить гнева моего. После услышанья родителями указа оного, велю его сжечь.
        Подписал и перстень приложил. Отослал писца, наказав ему заготовить бумагу об освобождении перевоза от подати и спросил весело, дескать доволен ли Тимофей.
      Тот царя благодарил сдержанно и сердечно, чуть не со слезами на глазах и клялся службу исправно сослужить. Царь ему намекнул, что чин ему повысил наперёд, потому как думает поставить таких поселий рубежных не одно после, и над всеми ему быть головой.

      Так вот скоро и ладно решилось важное дело для Тима, которое он и не придумал ещё, как самому решить. Они помолчали и вдруг царь спросил, а чего мол, ты задумался. Тимофей ответил, что думает как скорей и где ставить поселье. Царь засмеялся, дескать, ну ты и жених, тебе о невесте думать, а ты вон о чём. Сказал, что поселье должно быть к следующей зиме, а пока ему одному надо ехать, может человека два с собой прихватить, здесь распорядиться, дела наказать, а самому свататься, место выбирать, лес рубить, да срубы ставить людишек нанять, а после свадьбы уж нужно на Москву прибыть зимой, что бы весной посуху обозом двинуться и добавил, мол тут обдумаем, может домочадцы и потом подъедут, когда дым из изб пустите.
      Налил вина в два кубка и после, как они выпили за почин дела, отпустил Тимофея, сказав, что распорядится саблю особенную опять ему выдать, теперь уж только ему одному, до тех пор пока он один там будет.
      Тим по Москве соколом летал, дела торопил. Гонцы его все согласились на поселье ехать, стали сватов засылать, ещё пятерых он тоже быстро подыскал, трое из них уж женаты оказались. Наказал про дела и полетел с двумя друзьями на заход солнца к заветному перевозу.
      Только коней жалеючи останавливались на роздых. Друзья и не ведали пока, по какому делу и куда они едут. В одном селе, ближнем к перевозу, церковь стояла и Тим, вспомнив, что вся семья перевозчика крестится по-новому, решил попа прихватить с собой, чтобы не самому тот указ-просьбу царскую читать, а чтобы батюшка прочитал и истинность своими словами заверил.
     Отец Василисы после отъезда Тимофея, глядючи на грусть любимой дочери, стал сомневаться в своём решении, а иногда и жалеть даже, но решил, что перемелется, перестрадается и забудется по молодости у неё всё – ан нет, один раз, под вечер, гости знакомые к ним и с батюшкой тоже знакомым. На справном тарантасе, кони осёдланные позади.
      Батюшка, наученный Тимофеем, попросил присутствия родителей и дочери их Василицы и обрушил им на головы тот указ и сам обомлел от читанного больше, чем остальные от услышанного.
      Отец призадумался в удивлении, мать толком и поняла, что это сватовство, а от того что царь упоминался начала дрожать, только глаза Василисы сияли счастьем. Взглянув на неё, отец спросил её согласие, услышав ответ, улыбнулся, почесав затылок, качнул головой, хмыкнув, и приказал матери снимать икону со стены.
       Когда они жгли с Тимом тот указ у лучины, довольный уже тем, что освобождён от подати с перевоза, отец сказал, улыбаясь, дескать, а правильно я сделал, зятёк, что отказал тебе вначале и они вместе засмеялись…
      Спросил Тима насчёт поселья: на сколько дворов и где стоять будет. Услышав, что место не выбрано ещё, сказал, дескать сам конечно поезди – посмотри, но лучше места чем на Малой речке не найти и добавил, там табун свой цыган один пригоняет – мудрёный цыган, а подковы какие куёт, с его табуна не могут лихие люди коней угнать – знатный табунщик, он у одного нашего богатея в работниках, отбился от табора лет пять назад и остался здесь…
Так вот и случилось всё у Тима: и сватовство, и свадьба, и поселье они таки на Малой речке поставили, пахали, сеяли и разъездами ездили в разные стороны, службу царскую – рубежную, охранную несли. Поначалу постёгивали охотников с той стороны до чужого добра, да спытавши по чьёму приказу набег делают, отпускали.
Потом уж и потише стало на рубежном пределе. Видать те хозяева, что своих холопов посылали на такие дела, уже от своего государя опалы не хотели, а ну как наш царь объявит ему их имена, да и дело это у них каждый раз всё хуже слаживалось потому, что если наши жители примечали что-то подозрительное, сразу скакали на поселье…
(12)