По законам собачьих стай

Все началось с того, что я потерял работу. Меня сократили. Фактически к тридцати годам я понял, что моя прежняя безмятежная жизнь перечеркнута напрочь. Что у меня есть выбор: либо раствориться в толпе растерянных и дезориентированных недоумков, либо подчиниться новым взаимоотношениям среди людей. Социализм только-только отхлынул, как морской отлив, от насиженных берегов. Подлецы и негодяи оголились, как галька на солнечном пляже. И время остановилось. Время застыло в растерянности. Перемены пугали человека, унижали безденежьем, стегали плеткой человека вчерашнего, как норовистого кобеля. В принципе, я понял, перемены человека не перечеркивают, но и не приближают его к свинячьей кормушке. 

Вы когда-нибудь наблюдали дрессуру жесткую? Когда собаку берут за ошейник, подвешивают на турнике, берут кол и выбивают из собаки пыль. Когда собаку отвязывают, она падает и подняться не может. Это даже не грубая сила, это как убийство. Но в итоге собака подползает и принимает экзекутора за хозяина. Чуть грубый окрик и собака поджимает уши. Отныне она всегда с ним рядом, потому что он - сила. И Игра, которую растерянным и напуганным людям предлагалось принять, представлялась в моем воображении именно в таком виде. Это пугало, коробило. Тревожило за себя. Хотелось сделаться червяком, закопаться поглубже в ил и молча это все переждать. Сила все больше входила в моду. Сила подменяла все прежние ценности. Сила становилась идолом. Еще я понял, что время попрошаек прошло. Что время человека с железными кулаками приходит. Мне предстояло выжить. Выжить физически. Выжить нравственно. Выжить каким угодно способом. Со старым миром я был уже давно не в ладах. Но и новый мир по-прежнему оставался для меня неясен. И невероятно трудно оказалось принять одно и самое главное: этот мир пришел навсегда.

Гонимый страхом за свою судьбу, я извлекал из страха все больше и больше аргументов для злости. Каким бы способом не была поднята лапа, лишь бы она была поднята - говорило первое правило собачьей дрессуры. Я становился циничен. Отныне моим советчиком становилась озлобленность. Я был движим злостью. Отныне я способен был разрушать! Нельзя созидать, не разрушив старое! Нельзя строить дом на шатком фундаменте, на зыбкости, на гнилости! Я был подобен Люциферу в мыслях. Мои помыслы, моя философия и все мое внутреннее поведение среди людей несли угрозу. Я нес раздор. Я видел, что таких, как я, становилось много вокруг. Озлобленность витала в  перестроечном  воздухе. Озлобленность создавала интригующее ощущение, повышала тонус, увеличивала количество адреналина в крови, придавала уму активность, пьянила, внушала рецепт удачи. Но до продуктивного действия было еще далеко. Действие предполагает основу моральную.  Желаемое настоятельно нуждалось в нравственной подоплеке. И такая основа нашлась. Все то, от чего отвращали нас социалистические учителя, превращалось на глазах в добродетель из-за отсутствия выбора. Впрочем, это были суррогаты устаревших моралей. Это была только накипь чужих котлов, в которых беспокойное человечество время от времени  варило принципы общежития в надежде обнаружить эликсир удобоваримый для каждого. И именно эта накипь гласила: человек никогда не дает! он все время берет! Казалось, стоит переключиться на эту формулу, и удача сама отыщет тебя.

 Вначале я довольствовался  случайными заработками. Я подрабатывал то в строительном кооперативе, то подряжался ремонтировать автомобили и велосипеды. В одиночку приторговывал на рынке корейской мануфактурой. Представившись кинологом - вешая лапшу на уши богатых владельцев, - по вечерам дрессировал их ротвейлеров. И все же проблема хронического безденежья унизительно угнетала. Было бы мне двадцать лет, я бы не так  расстраивался. Но мне перевалило за тридцать, у меня была семья, у меня был инженерный диплом, а я зарабатывал, как пацан. Я чувствовал себя идиотом: и это все, чего удалось достичь. Мытарства мои продолжались бы бесконечно, если бы не встреча с человеком по кличке Кабан.

Кабан был представителем самой скверной разновидности натур: что-то между подонком и инфантилом. Сила подобных людишек в том, что их много, что они кучкуются: мы - стая. Я видел много подобных образований вокруг. Они легко возникали и в случае серьезных коллизий легко распадались. Цементирующее начало этих человеческих групп - страх перед реальностью - средство слабое. Сильное держится на ином постаменте.

Позволю отклониться от повествования и проиллюстрировать эту мысль примером. Так в одной из моих вечерних групп был ротвейлер Гром. Да, он боялся хозяина. Но он хозяина не уважал. И как мы не бились с этой собакой - я вполне допускал, что в рискованной ситуации Гром не пожелает защитить хозяина. Потому что у собак все четко. Потому что если ты, хозяин, подонок и трус - каши с тобой не сваришь. Так к чему тебе помогать, рассуждает собака?  И собака предпочтет отступить. Это не подлость, ни что - собака просто беспокоится за себя. Когда же ты хозяин, ты честен и ты не трус, и если ты за нее, свою собаку, "подпишешься" - вот тогда по-настоящему: мы - стая. Вот тогда собака от опасности не сбежит и за хозяина жизнь положит.  Потому что таков Закон.
Что, по сути, эти людишки представляли собой? Ничто. Мелкое жулье в пестром хаосе. Почва их изначально была непрочна, и потому, об этом догадываясь, они спешили. Это была пена, которую образовала Реформа. Я презирал их. И я боялся их.

Кабан был жаден. К тому же он бессовестно относился к своим компаньонам. Мы все работали на его свинячье брюхо. И самым отвратительным оказалось  знать, что тебя обкрадывает тот, кто тебе улыбается. И видеть, как жиреет тот, кто тебя обкрадывает, улыбаясь тебе в лицо. Но из-за отсутствия выбора это был для меня все же выбор. Кабан знал нюансы  базарного ремесла, держал связи, умел дать на лапу.

Из этой грязи рождались мораль и новые истины. Человек никогда не дает, он всегда берет! - учила философия Кабана. Человек устроен: брать! брать! брать! Человек устроен быть организмом поглощающим, потребляющим! Отдает же организм в среду известно что. Словом, я скоро понял, что процесс нравственного формирования человека все же идет. О нем только не говорят. Его замалчивают. Идет активнейший процесс! И что зрячие подминают под себя незрячих. Честностью наживаются инфаркты, радикулиты, горбы, но только не состояния! - внушала философия Кабана. "Действительно, я никогда не видел, чтобы честным трудом человек нажил такое великолепное брюхо!" - и осанка шефа становилась объектом моих размышлений. И еще желанием написать о Кабане некролог. В одном, я не сомневался, Кабан был прав - что просящие уже не люди.

Всякий, называющий себя мужчиной, обязан в любой ситуации заработать свой хлеб, сказал я себе. И еще я сказал себе, что когда мы ждем, то жизнь кончается.  Я жду - я перестаю быть. Как отогнать сомнения от себя? Я искал ясности. Свобода у меня уже была. Искусство самосохранения выдвинулось для меня на первый план. Силы! Силы! Силы! Я искал в себе новые силы. Идея силы захлестнула меня. Под воздействием нового стиля в моем дифференцированном представление появились люди слабые, сильные и люди высшие. Сила обещала удачу.  Сила означала шанс. На базаре постоянно отирались люди, погрязшие в трясине алкоголизма, несущие на лицах печать химической вялости; тут и там выглядывали жадными глазами нищие попрошайки - последние, как и первые, также стали предметом моих наблюдение и неодухотворенным материалом для моих аксиом. Подачка нищему не помогает - Кабан был прав - сделал я вывод. Она утверждает нищего, она не позволяет нищему не быть нищим. Если нищему не подают, он собирает злость: сначала на окружающих, затем на себя. С этого момента отказ в помощи превращается для нищего в помощь. Жалость коварна. Жалость - вор. И давая просящему, дающий отбирает у него последнее. Не лучше ли оставить жалость  на крайний случай? Я всматривался в базарное месиво, как биолог в свой микроскоп. Слабые натуры, думается, охотно подают нищим, сказал я себе. Сильным этот жест  внутренне неприятен.  У сильных другие принципы. И они обоснованы. Именно эти принципы воспитали их, сильных. Когда они были тоже слабыми, они тоже были попрошайками. Но им повезло - им не подавали. И они теперь благодарны такому исходу дел.

Сила в моем представлении включала в себя активный ум и атакующую мораль. Мораль, отрицающую абстрактное коллективистское, мораль эгоистическую, индивидуалистическую, где фетишем был только единственный компонент - "Я". Я точно сбрасывал с себя мишуру общественного: Я есть ВСЕ!!! И это новое состояние приводило меня в восторг! Все, что связывало меня с прежним коллективным "мы", представлялось уже развратным и ложным. Вся порочность, все зло - в свете моих новых доморощенных постулатов - имело источник именно там - в уютном от  любой непогоды коллективном собрании. Слабости движут людьми - говорили  мои открытия. Слабости загоняют людей в стада. "Совки" - самые обезволенные существа, научившиеся "лучше всех в мире" лгать, воровать, самообманываться. И неудивительно - теперь мне было во всей наглядности это ясно, - что, дождавшись демсвобод, они ринулись без оглядки и наперегонки друг друга грабить: свобода оголила их черты.  Подпалочный патриотизм был всеми тут же забыт. К разумности призывали лишь те, кто опоздал и кого бессовестно обобрали. Общая картина подтверждала мои мысли, она говорила в пользу индивидуализма и морали натиска. Общая картина была омерзительной. Люди на глазах теряли прежние принципы, они торопливо и бездарно распродавали совесть и честь. Совесть превращалась все больше и больше в ходовой товар. Человеческие способности ничего ровным счетом не стоили. Совесть становилась самым ходовым товаром. Только распродав окончательно совесть и честь, человек -  казалось - мог стать обутым и сытым. Все разом захотели есть копченую колбасу, быть по моде одетыми, да чтоб радовал Твой глаз под Твоим окном Твой автомобиль. Материальная действительность наступала, повсюду рыскали, толкая друг друга, материальные люди, материальную совесть стало можно обменять на кроссовки и автопокрышки, и не хотелось ни о чем уже вспоминать. И какая разница, кто твою совесть перекупал, быть может, даже тот, у кого ее давно и в помине не было. Былая честь и честность выглядели уродливой язвой на кричащем базарном теле. Когда мы ждем, жизнь кончается! - декларировала вокруг действительность и заставляла людей прибавить шаг. В мире перевернувшихся вдруг понятий люди лихорадочно искали благополучия и себя. Они испытывали неадекватность чувств и истин, вложенными учителями в них: чувствовали они одно, а истины физического порядка в их головах кричали обратное. Лишенные морали, люди искали мораль - и создавали своими поступками мораль иную.  Мораль рождалась из хаотической рефлексии миллионов бывших советских людей - инстинктивно, спонтанно, самопально, с оттенком поведенческих реакций голодных собачьих стай. "Мы едим пищу, чтобы жить, - гласили те правила. - Пусть даже если в виде пищи мы употребляем кого-то другого. Мы так устроены".

К тому времени мне исполнилось тридцать пять. "А значит, все не так уж и плохо! - сказал я себе. - Впереди еще целая жизнь! К тому же я бодр и не глуп. И я еще кому-то  очень желанный. Тогда вперед!  На бодрой ноте мы обязаны расставить последние точки. Пусть следующая моя жизнь будет мажорной! Так Я желаю!" Да, я нуждался именно в такой морали. Мораль - энергия. Старая мораль умерла. Новая  мораль еще не пришла. И все же отдельные аксиомы были найдены. Смысл человеческой жизни прост: ты есть все. И все, что окружает Тебя - дерьмо. Ты и Твоя задача - в них смысл и ценность. И пусть только это станет лейтмотивом твоей молитвы! Усиленные инъекции  цинизма поднимали мое настроение. Я больше не боялся тех циничных людей. Я научился у них. Благодаря им я усвоил Истину Истин: служить надо исключительно себе самому.

Одновременно и моя репутация дрессировщика окрепла. Я стал популярен. Ремесло собачьей дрессуры оказалось профессией прибыльной. Владельцы ротвейлеров платили щедро. Их всех интересовала злобность, умение раздирать в кровь, причинять боль. Когда же я познакомился с настоящим кинологом, он был удивлен, насколько легко мне удавалось навязывать псам свои команды и правила. При этом он пришел в недоумение: "Откуда такие команды? По какой системе?" Я ему ответил: "Ни по какой. Там, где обитаю я, именно такие порядки".

1995 год