Загадка Фальтера

Замок не открывался. Большой ключ застрял в скважине. Соседка, что присматривала за старым домом, чертыхнулась, резким жестом сбила платок назад с взмокшей головы и с усилием крутанула ржавое кольцо.
— Масла нужно капнуть. Замок хороший, еще дореволюционный, таких сейчас не делают. Заржавел только немного, — с этими словами она шагнула через истертый порог.
Мы оказались в маленькой темной кухне. Сквозь оконце едва пробивался свет. Рядом притулился небольшой стол, покрытый старой вышарканной на сгибах клеенкой с пестрым ягодным рисунком, в углу белела печь. Под дверцей, лежали пара усохших поленьев, щепки, мусор. Через приоткрытую дверцу поддувала шевелило хлопья золы. Пахло пылью.
— Ну вот, так и жил он. Как жена его умерла, год всего протянул. Из школы ушел, там потом долго учителя литературы не было. На улицу почти не выходил. В магазин иногда… Все писал, писал что-то, – моя провожатая обернулась, с любопытством оглядела меня, — вам-то он кем приходился?
— Не знаю… дядей, кажется, или дедом… я ему внучатая племянница.
— Дом продавать будете? Если надумаете, то мы бы купили. Сын хочет отстроиться, семью перевезти, жену, деток. Все поближе был бы. Ну я пойду, — женщина натянула платок на спутанные волосы, поплотнее запахнула старенькую тужурку, напоследок опять обернулась, – если что понадобится, обращайтесь. Мы поздно ложимся.
Я осталась одна. На улице темнело. Прошла в другую комнату. Зажгла свет, огляделась. Шкафы, плотно забитые книгами. Письменный стол с аккуратной стопкой тетрадей на углу. Под настольной лампой — пустая рамка из-под фотографии. Я взяла одну из тетрадей, на обложке которой ровными крупными буквами значилось: «Загадка Фальтера».
Устроившись на продавленном диване, стоявшем здесь же, у стены с потертым ковром, я открыла на середине:
«…В пятницу я узнал из газет, что Фальтера похоронили. Газетчики красочно смаковали существенное для этих мест событие. О том, что похороны были пышными, присутствовало много родственников, ближних и дальних, всхлипывающих, подвывающих, размазывающих по щекам полагающуюся на погребении выдавленную слезу. Исполненные беспокойством предположений и надежд, перед предстоящей процедурой вскрытия завещания, они оценивали размеры состояния, движимого и недвижимого имущества, оставшегося после смерти Фальтера.
Дорогая, впервые, за все то время, как ты ушла от меня, я испытал вину. Вину перед другим человеком в том, что не выслушал его перед чертой, которую когда-нибудь предстоит пересечь и мне. И всякому живущему тоже.
До сих пор я был погружен в бесконечный поток беседы с тобой, не слыша, не видя, не чувствуя твоего присутствия, поглощенный полностью чувством длинного ожидания твоего появления в распахнутой для тебя двери моей жизни. Я понял, что должен найти истинный смысл смерти, чтобы познать смысл моей нынешней жизни, прожив твою смерть как свою и свою смерть как чужую.
Я провел бессонную ночь в разговорах с тобой, тщетно надеясь на малейший знак от тебя, который жду вот уже так долго, боюсь уснуть, ожидая, что ты не придешь ко мне во сне, а я пропущу твое появление наяву. Но чудо снова не состоялось, и я понял, что мне нужно немедленно сделать.

Еще солнце не успело чиркнуть лучами по изломанной дуге гор, опоясывающих побережье, как я уже трясся в машине, петляющей по кривой каменистой дороге вдоль берега.
Приехав в зажатый между гор и скалистым берегом городишко, напичканный множеством гостиниц и домов для желающих отдохнуть на море,  я полдня провел в поисках того тихого маленького отеля, где Фальтер пережил роковые события ночи, которые привели его к смерти. Суетливый угодливый хозяин гостиницы, месье Паон, оказалось, ждал меня.
— Боже мой, какое несчастье, большая  потеря для нас… Бедный, бедный господин Фальтер… Я всегда относился к нему с огромным уважением. Но то, что он сделал для меня незадолго до смерти, это было большой неожиданностью. Я преклоняюсь перед его великодушием… Ваша комната уже готова, мы ждали вас со дня на день.
На мое удивление он пояснил:
— Я думал, что вы знаете, поэтому и приехали сюда к нам… Господин Фальтер простил мне все долги, — хозяин сделал паузу и, сообразив, что я все еще не понимаю в чем дело, продолжил, — он сделал это при одном условии. Комната, в которой он провел ту ужасную ночь, должна навсегда быть за вами. Вы можете в ней жить когда вам угодно и сколько вы захотите.
Родная моя, когда он это говорил, я почти осязал присутствие Фальтера у себя за спиной, чувствовал, как он горько усмехается над моим недоумением. Я представил как чудовищная искра затаилась в его снова живых ночных глазах, какие я помню у него еще молодого. Искра настойчивого желания, подкрепленного жестокостью несгибаемой воли посвятить меня в тайну, которую он хотел открыть мне перед смертью. Животным чутьем, инстинктивно, я ощутил, что тайна эта связана прочной нитью с тобой и она приоткроет мне дверь в страну Туле, которую вот уже долгое время я воображаю на листах иллюстраций в надежде найти тебя там, среди кружева чернильного узора, выводимого моим пером.
Я поднялся по скрипучей лестнице наверх и перешагнул порог роковой комнаты.
Как мне показалось, со времени пребывания здесь Фальтера ничего не менялось, хотя комната убиралась, была чистой, опрятной. В углу стояла застеленная кровать с горкой толстых подушек, створки окна распахнуты, и сквозняк от двери гулял по углам этого совершенно жилого пространства, словно прежний хозяин и не покидал его.
Горничная, проводившая меня, не решаясь войти со мной, торопливо, через порог раскланялась и быстро притворила дверь, оставив меня, наконец, одного. Не совсем одного. Наедине с Фальтером.
Я подошел к окну. Солнце тихо уходило за сморщенный лоб горной гряды, тлели в пепельно-серой дымке востока блеклые отрешенные  глаза звезд. Вечерние запахи истомленных дневной жарой соцветий плыли над деревьями, вползали в сумеречную комнату, кружили голову. На кресле лежал старый блокнот, совершенно не вписываясь своим небрежным расположением в естественную простоту и порядок комнаты. Я уже знал, что Фальтер оставил его для меня.
Первые же страницы меня разочаровали. Красивым, накрененным влево, почерком они были исписаны математическими формулами, непонятными для меня и напоминающие мне некие кабалистические знаки, таящие в себе немыслимую чушь. И в этом был весь Фальтер. Знаешь, дорогая, я не поверил ему. Я не верил, что он даже после своей смерти продолжал разговаривать со мной языком ребусов. Я чувствовал, в этой вакханалии знаков участвовала и ты, поэтому я не мог даже позволить себе предположить, что этот блокнот можно без сожаления выбросить в окно за никчемностью в раздражении на почти глумящегося надо мной Фальтера . Я перевернул блокнот, и знаки в своем противоположном движении справа налево из зашифрованной абракадабры стали складываться в текст.

«Как вам уже известно из нашего последнего разговора, я называю свое открытие случайным решением математической задачи. А если это так, то эту задачу по силам решить и вам. Более того, я кощунственно узурпирую право Божье, наделяя именно вас силой познать эту тайну. Но все написанное в этом блокноте не является истиной, оно лишь для того, чтобы стать исходным материалом в решении вами и только вашей задачи о праве на жизнь и на смерть.
Впервые я задумался о смерти, когда закрыл глаза своей матери на смертном одре. Стоя у разверзнутой пасти кладбищенской ямы, глядя, как сухой комковатой землей вместе с обезображенными останками любимого существа засыпают мгновения моего появления на этот свет, первые слова, первые шаги, целый пласт моей жизни.
Я бесконечно задавал себе вопрос, что же такое есть смерть и постепенно пришел к выводу, познание смерти приходит через познание жизни. И я понял тогда, что в акте жизни и смерти присутствует только один субъект, наделенный способностью личного осознания действительности.
Еще будучи ребенком, к определенному времени вступившим в пору появления незрелых, но уже значительных для детского ума потребностей в понимании и осознании своей сущности, я начал задумываться о странных вещах. В моей голове, свободной от правильности и до примитива рациональной оправданности людских поступков, все время возникал один вопрос: «Я чувствую свое «Я», могу его обратить к себе внутрь. Ощущая, но, не осязая, не слыша, но чувствуя. А когда меня не было, где было это «Я»? Что представляло собой мое «Я» до моего физического воплощения? На этом спотыкался, не в силах объяснить себе то, что спрашивал у своего «Я», и откладывал по чисто детской рассудительности на потом. В то время я даже не мог предполагать, что чем старше становимся человек, тем меньше ему хочется признаваться в собственной несостоятельности осмыслить столь значительную тему. И тогда он принимаемся сочинять религиозные догмы, мифы и даже философские труды на тему: что есть «Я», откуда оно берется, и где оно существует до собственной материализации.
В ту роковую ночь, когда я смотрел из окна этой комнаты на фиолетовые росчерки облаков, тонкий золотистый контур которых был начиркан над темной горной грядой на западе, я вспомнил себя тем маленьким. Я подумал, что моя телесная оболочка сейчас двигается в пространстве, таком бесконечном и необъятном. И что есть наши цели, память, надежды? Ничто, если считать это частным в общем, единицей в массе подобного и отличного от нее. Я понял, нельзя заходиться в яростном бессилии оттого, что земля и до меня, и во время, и после все равно будет вертеться в ту же сторону, потому что мое «Я» — это всего-навсего ген в генной структуре мира. Но если ген изменился, а только неуемная работа моего сознательного «Я» способна меня эволюционировать, то все вокруг претерпит мутационные изменения. Следовательно, весь процесс существования моего «Я» находится в среде постоянных мутации общего как следствия работы тысяч других «Я». Цепочка зависимостей прослеживается от моего столь глубокомысленного «Я» до «Я» последней пиявки на том далеком болоте, что с наступлением темноты все плотнее прижимается от подножия гор ко мне, заблудившемуся на пустой дороге в долине жизни, бесконечное пространство которой я с трудом осознаю своим «Я».
За окном темнота поглотила все, и только лунная мгла, трансформируя ближнее в невероятные формы, перемешивая клочья тумана с кустами, стволами растительности, дышала, вздыхала и охала множеством других «Я». И тогда я пришел к выводу, что мое «Я» живет само по себе, абсолютно самостоятельно, независимо от того, в каком состоянии находится мое бренное тело. В состоянии жизни или смерти.
Я знаю, после смерти вашей жены, вас преследует только одна мысль. О непременной обязательности вашего существования как залога ее идеального бытия, потому как если вы скончаетесь, окончится и ее продолжение.
Поверьте, я имею право обсуждать столь деликатную тему с вами сейчас, поскольку сам уже отошел в мир иной. Если вы хотите верить, что ваша жена живет после смерти, то вы должны допустить, вся ее сущность, память, привычки, ее «Я», которые составляют ее личность должны будут воспроизведены в новых обстоятельствах.
В ту ночь, я совершенно случайно познал истину: никто, никогда не сможет убедительно подтвердить вероятность такого перерождения. Более того, я убедился, что это невозможно. Наше «Я» состоит из памяти, разума, эмоций. Но в наше «Я» на совершенно равных условиях включена и программа смерти, которую я в том откровении определил как момент утраты уникальности своего «Я» и разрушения картины мира, которую создавало мое сознание в процессе жизни.
Я думаю, вы уже поняли, что именно это произошло со мной здесь, в ту ночь. Общаясь месяц назад со мной, вы разговаривали с моим бренным телом, но не с моим «Я», поскольку на тот момент сознание мое уже было готово перейти из круга жизни в новый сюжетный круг, совершенно другой и совершенно чужой. Я только невероятным усилием воли задержал этот момент, скорее всего, из желания поставить эксперимент, позволяющий мне освободится от страха смерти. Но единственное, чего я добился – это утрату вкуса к жизни, которой я уже не имел…».

На этом записи в блокноте обрывались, далее шли ничего незначащие крючки, запятые и много знаков вопроса. Я положил блокнот на стол и долго, не шевелясь, сидел в комнате, окутанной сумерками угнетающей тишины.
Родная моя, я не поверил ему. Не поверил, что тебя уже нет, как он утверждает, с момента твоей смерти… Нет, я не имею права так говорить… С того момента, как ты оставила меня, твое «Я» становится мельчайшей единицей вселенского «Я», в котором объективно утрачивается личная индивидуальность твоей души. Я не хочу верить в это. Я готов грызть землю на твоем холмике, чтобы еще раз прикоснуться к тебе и убедиться, пусть в утрате твоего тела, но и одновременно в существовании твоей души, которая живет во мне, как шар, вложенный в другой, больший шар, уже моего «Я». Они взаимопроникают друг в друга и через это обретают единство.
Природа не знает смерти, как, впрочем, и рождения. Ей свойственно волнообразное течение во времени и пространстве, в котором каждое отдельное, уникальное в своей многогранности личностное «Я» проходит из одного состояния в другое и затем, вновь возвращаясь по кругу, на новом витке, повторяет свой путь.
Смерть существует лишь, как окончание волны жизни. Я так хочу думать…
Пожалуйста, родная моя, дай мне знать, что ты слышишь меня. Дай мне знать, чтобы я, обреченный тобою на жизнь после тебя, мог жить дальше…
Ароматом цветущих олеандров свежий ветерок из ночи заглядывал в распахнутое окно, сумрачные деревья ласково протягивали в комнату облиственные руки, на востоке теплом разливалась заря. Я лег на кровать, не разбирая ее, и сразу уснул. Синие черепки, разбросанные в песке, сложились в чашу… В эту ночь ты впервые с того страшного дня пришла ко мне…»

Я перевернула последнюю страницу тетради. Взгляд упал на лежащий поверх пледа маленький томик, заложенный старой фотографией. На тисненой обложке томика темнело: В.Набоков «Ultima Thule». Я открыла его, с карточки мне улыбалась женщина. Я вложила фото в пустую рамку, забытую на столе.