FTV 7 глава

Юджин Дайгон FTV 7
                7
Муролл шел по коридору, мимо лозунгов, горевших на информ-панелях золотом, на звездном космическом фоне:
                ФАНТАСТИКА СОЗДАЕТСЯ ФАНТАСТАМИ.
               ТОЛЬКО ФАНТАСТ МОГ СОЗДАТЬ ТАКОЙ ФАНТАСТИЧЕСКИЙ МИР.
                ФАНТАСТЫ ТВОРЯТ НАШЕ ЗАВТРА.
«Такой фантастический мир, - думал Муролл. – Он совершил этот мир. Совершил».
Муролл немного боялся всего фантастического. Потому что считал, что на FTV является единственным настоящим человеком. Все остальные, несомненно, были андроидами, роботами, созданными новыми хозяевами Земли.
«По крайней мере, Кэркок точно андроид. – размышлял Муролл. – Брэдлард и Балбери, конечно, тоже, но они намного сложнее. В них много древнего, земного. Они – два наших полюса страстей. Те, кто создал фантастику, с ее помощью превращают наш мир в свой. Потоком чуждых нам образов переделывают наше настоящее и прошлое. А как же наше Завтра?»

Саблезубый, подыгрывая себе на струннере, поет серенаду трем маленьким птичкам, запертым в золоченых решетках Птичьего Храма, напоминающего беседку, не имеющую входа – в настоящем дворце для фей. Птичкам все равно не выжить в Тигровой Пустыне, в которой Смерть притворяется менестрелем. Зачем ей коса, ведь у нее есть сабли в пасти.
                Милые птицы!
                Замученные жаждой, обиженные зноем…
                Цепь бед и несчастий тянется, вьется, звенит.
                Мы нанизываем на нее все новые раскаленные звенья.
                И, пока они не остынут, цепь танцует.
                А когда они остынут, мы добавим новые звенья ярости.
                Ее танец зол и печален – это буйство холодного огня,
                Тоже обреченного умереть.
                Ледяное пламя, лишенное жара,
                Пожирает ваши волшебные перья,
                Превращает вас в толстых сонных пингвинов…
                Пламя, состоящее из света –
                Холодного оскаленного света
                Бесчисленных и острых обнаженных скал,
                Вокруг которых бродят звери,
                Бывшие когда-то отражением ваших страхов.
                Но теперь они слишком похожи на нас.
                Они пытаются добраться до ваших соломенных гнезд.
                Ваши гнезда – на этих скалах.
                Теперь уже мы сами – отражения,
                Наш мир стал зазеркальем,
                И мы смотрим на вас с той стороны.
                Мы рядом, но отделены от вас преградой,
                Преодолеть которую никто не властен.
                Здесь кошмары реальнее нас,
                И мерзкие твари крадутся к нам – это мы сами.
                Змеи мыслей нас вяжут, мы тонем в себе.
                Нас сдувает сквозь воздух,
                Под ткань покрывала иллюзий.
                Мы видим там только то,
                Что даже мы не в силах опровергнуть.
                Перед нами то, что мы не можем отвергнуть –
                Сияющая пустота.
                И оскаленный череп, забытый пришедшим до нас.
                Мы всплываем – и снова умираем,
                Сползая по ступеням часов.
                Время – лестница. Нам не подняться.
                Только жалко смотреть нам, как птицы
                Потеряли прекрасные перья.
                Мы вас помним, но жаль вас,
                Бедные птицы…
Саблезубый вздыхает и одним взмахом лапы ломает решетку, хватает и пожирает тех, кому он только что спел серенаду – всех трех птичек, одну за другой.

  - Ну что же, - сказал Муролл. – Это неплохо. Надо добавить вид пустыни сверху. Сразу после этого места. Мне только одно непонятно, Брэдлард – где вы берете песни? Неужели пишете сами?
Брэдлард заворчал и стал выбираться из кресла.
- Брэдлард, вы маньяк. Послушайте, я давно хотел вам это сказать. Будете плохо работать, сдадим вас обратно в психушку. До свиданья, Брэдлард.
Обличенный маньяк удалился, что-то бормоча сквозь зубы.
После ухода Брэдларда Муролл ненадолго задумался. Брэдлард являлся, безусловно, самым золотоносным маньяком FTV. Поговаривали даже, что он гений. С точки зрения Муролла, Брэдлард был достаточно безумен для того, чтобы быть гением. Хотя, если совместить все определения гениальности, рассчитывал Муролл, то получится, что гениальность – не что иное, как структурированное безумие, несколько даже упрощенное. Модели художественных построений Брэдларда как раз таковыми и получались – безумными и простыми, как будто мозг их создателя не мог удержать мелких деталей. Даже хаос в них был чем-то обтекаемым и одновременно схематичным.
Муролл подозвал к себе левитирующий бар, заставил его открыться и сам, своими собственными руками, взяв стакан и бутылку, налил себе водки «Харли». А потом, опустошив стакан – абсент «Голливуд». После чего приказал сервис-полю обработать корни волос лица – он тщательно следил за гладкостью своей кожи. Муролл не понимал, как это некоторые женщины стимулируют рост волос, заставляя их вырастать в усы и бороды. Его всегда забавляло, что в прошлом люди меняли свой пол. Сейчас никто не смог бы этого понять. Современные нравы решили сразу две проблемы – перенаселения и социальной напряженности. А также установили вечный мир в войне полов. Но сам он скучал по старым добрым временам, миру до нейтрархата и феминизации.

Из отчета центра социально-исторических исследований:
«Белый люциферизм скорее близок к ницшеанству и основан на единстве всех сил и линий (вариантов) мира. В истории многие кардиналы и папы являлись белыми люциферистами, а Люцифер Первый, Люцифер Четвертый и Люцифер Тринадцатый одновременно возглавляли и люциферистскую, и католическую церкви. Именно они подарили человечеству крестовые походы, инквизицию и конкисту. Не всплывая на поверхность цивилизации, действуя в ее глубинах, люциферизм во многом определял культуру, искусство и реальные исторические события. Зачастую те, кто воплощал его идеи, проводил его политику, даже не подозревали о силах, двигавших ими. Эра электричества, освоение атомной энергии, покорение космоса, достижения медицины, компьютерные и кибернетические големы, блистательные Франкенштейны науки, иррациональное искусство, поп-кумиры и современные культы, гонка вооружений, революция в области нравов, весь научно-технический прогресс, темп жизни, вызывающий рост психических расстройств – все это неизбежно вело к одному…»

(«Я бог. Я стою в темноте, окруженный рядами глиняных статуй. На их безликих головах, похожих на кувшины, я рисую лица своих друзей. И статуи оживают. Все боги двулики».)
«Странное откровение», - подумал Муролл и продолжил разговор.
- Именно поэтому всех пришельцев сыграл один актер, - сказал он луне с лицом Кэркока.
- А что это за грибы они выращивали на людях? – недоумевал Кэркок. – Вы слишком натуралистичны. Ваша тюрьма-плантация, где в камерах, в красном свете, фиолетовые грибы растут на заключенных, медленно их убивая, прорастая в органы и высасывая питательные вещества – это что, попытка отождествления последней  бактериологической программы с Адом, попытка повлиять на сознание аудитории, чтобы заставить ее бояться всех бактериологов? Не смейтесь, это мне сказал представитель департамента сельского хозяйства. Почему у вас грибы убивают людей? Почему из этих грибов получают наркотики, которые затем распыляют с летающих тарелок, чтобы земляне поклонялись кошмарному Богу Отражений? Почему все это происходит на нашей планете, после краха цивилизации, на дне высохшего океана? Разве вы не знаете, что цензурой запрещены к показу фильмы, изображающие наше будущее в негативных и пессимистичных тонах? Что это, наконец, за Пришествие? Почему ваш Бог явился во плоти? Почему в него превратился каннибал, которого люди собирались убить? Почему по гипноканалу при этом идут ощущения отражений на всем теле, ставшем зеркальным, почему эти ощущения проникают в глубь тела, трансформируются там и возвращаются на поверхность в кошмарно-искаженном виде? Почему, если эта зеркальная кожа – броня?
- Мой Бог отражает содержание, сущность, а не только форму. Он являет людям их души – когда их отражения доходят до его сердца.
- Послушайте, мне самому не все нравится в политике телекомпании, и фильм вы сделали гениальный, но… У нс могут быть серьезные неприятности, если этот материал дойдет до совета директоров.
- Значит, вам понравился фильм? Я знаю, вам приятно видеть, когда кто-нибудь ставит раком  все моральные установки.
- Бросьте, Муролл, это официальный разговор.
- В таком случае, вам есть, чем отчитаться. Вы мне устроили профессиональный разнос.
Откровение вновь посетило креативные центры мозга Муролла.
(«Боги ходят по улицам города, живут в его домах. Они не знают, что они боги. Их имена Зевс, Венера, Марс, Аполлон, Один, Тот, Горн. Но они не знают своих настоящих имен».)
- Послушайте, Муролл, когда мне исполнилось тринадцать, я понял, что Солнце – золотая монета. По-моему, вы не поняли этого до сих пор.
«Прости его, Брат, - попросил Муролл Солнце. – Он слеп, он нищ, он гол – он болен. Робот, собирающий мусор, романтичней его и имеет более чистое сердце».
В ответ пришло две творческие вспышки.
(«- Черт бы побрал это все!
   - Его придется долго уговаривать».)
(«Чем больше медаль, тем больше ее обратная сторона».)

 После неприятного разговора Муролл включил запись программы «Подробности Веры». Это всегда его успокаивало.
- «Долго, долго из журчащей воды на них безмолвно смотрели марсиане».
Отец Каспар закрыл «Марсианские Хроники» и положил книгу на кафедру. Молчаливые лица аудитории следили за его руками.
- Сегодня я хочу поговорить с вами о Чуде. Что это? Это мечта. Это иррациональное убеждение себя в том, что противоречия между тем, что мы можем и тем, чего мы хотим, могут быть преодолены. Мечта – это мост, который мы перебрасываем через эту разницу. И этот мост стоит, несмотря на пропасть под ним. И мы идем по нему. Но всегда возвращаемся обратно. Мы не знаем, может быть кто-то из перешедших через пропасть противоречий и остается на Том Берегу. Мы просто не видим тех, кто сумел там остаться. Ведь сами мы возвращаемся. Мы – цепные твари. Мы прикованы цепью страха к Нашему Берегу. Мы заходим на Том Берегу настолько далеко, насколько эта цепь нам позволяет. У кого-то цепь вовсе заканчивается на середине моста. Как только мы достигаем своего предела, цепь натягивается. А потом она начинает сокращаться. И тут надо разорвать ее – если хочешь остаться на Том Берегу. А особенно, если хочешь пойти дальше. Мало кто способен разорвать свою цепь. Она всегда тянет нас назад. И поэтому мы все еще здесь. Эта вечная проблема – рабы и варвары, покой и свобода. Но, так или иначе, мы нуждаемся в Чуде. И мы выковываем из него различные формы – те, которые мы способны вместить, и те, которые способны вместить нас. Нам нужно убедить себя, что Чудо возможно, что наш мост реален, иначе мы не сможем ступить на него. Форма первая – сказка: некая абстрактная ситуация, в которой Чудо возможно, не имеющая определенной локализации в пространстве и времени. Форма вторая – легенда: Чудо, реально произошедшее где-то в прошлом, «давным-давно», «в те времена». Форма третья – миф: Чудо, реально происходящее где-то далеко, в Нездесь. Форма четвертая – фантастика: создание или постулирование существования мира, в котором Чудо реально, естественно и закономерно, мира, в котором Чудо лежит в основе мироздания этаким краеугольным камнем, без которого все развалится. И, наконец, форма пятая – религия: превращение нашего мира в фантастический, или, если хотите, осознание того, что он фантастичен. Это пять разных мостов. Пятый мост – самый прочный. Если по четвертому мосту мы можем уйти далеко-далеко, то по пятому мосту мы приходим обратно, но берег, на который мы возвращаемся, для нас уже совсем другой. Эти пять мостов над пропастью необходимо проходить последовательно. Последний мост разрывает цепь страха. Но эта цепь живая. Ее нельзя разорвать раз и навсегда. Те, кто разорвал ее однажды, делают это снова и снова. И каждый день, когда цепь разорвана, обращается в Вечность. Звенья цепи – тела, свернувшиеся в кольца. Это люди, идолы, звери. Все мы являемся звеньями в чьих-то цепях… Но для нас сейчас особый интерес представляет четвертый мост. Он позволяет нам создать определенную модель того, во что мы хотели бы трансформировать наш мир, или того, трансформации во что мы хотели бы избежать. Мы можем выявить все недостатки на этой модели и устранить их, если это возможно. Мы можем развить на ней ее достоинства. Мы можем перестраивать ее, как нам заблагорассудится – тут очень широкое поле для экспериментов. Мы можем, наконец, оставить эту модель просто игрой, развлечением, или реализовать ее – так возникают религии и культы. Таким образом, религия – это фантастика, воплощенная в реальном мире. А фантастика – это мир, созданный из сказки, это расширенная, раздвинутая, выращенная сказка – словно вселенная, образованная из одного атома. Фантастика – это феномен, лежащий между сказкой и религией. Это место для игр разума и фантазии… Это все, что я хотел сказать вам сегодня. Будьте смуглыми и золотоглазыми.

Делегация Соединенного Южно-Африканского Королевства, одетая в желтые и оранжевые балахоны и увешанная ожерельями из разнокалиберных зубов, расположилась вокруг длинного, словно составленного из гробов одномоментно усопшего многодетного семейства, свадебного стола, уставленного напитками и закусками, и выжидательно смотрела на висящего на пороге банкетного зала Муролла, надевшего сегодня левитационные ботинки «Меркурий». Южно-африканцы улыбались, с их черных лиц сверкали белые зубы. Делегация покачивалась в креслах, будто над полом бежала непринужденно-вежливая океанская рябь. Муролл ничего не имел против такой традиции полевого режима, настроенного в резонанс с общим уровнем возбуждения компании, по крайней мере, сейчас.
 «Но потом, когда штиль вступления сменится штормовыми плясками и кресла гостей начнут скакать и раскачиваться, как неваляшки, под потолком образуется черная туча, стены потемнеют, и вокруг замелькают элегантные разветвления молний, а сами члены делегации превратятся в пьяную пиратскую банду, идущую на абордаж… - меланхолично размышлял Муролл. - Но до этого им предстоит длинный, довольно приятный и не лишенный оригинальности разгон».
 Огромный толстый чернокожий делегат, похожий на носорога, улыбнулся Муроллу, и того перестали тяготить перспективы вечера. Заиграла ненавязчивая расслабляющая галакто-джазовая музыка.
«Эта банда может оказаться весьма интересной, - решил Муролл. - Если бы они на самом деле были такими первобытными, какими кажутся, то я бы даже простил бы им предстоящие долгие нудные многосерийные переговоры».
Он присоединился к обществу за столом, и затянувшееся протокольное молчание лопнуло, из него вылупился оживленный гомон общения ближайших и отдаленных соседей. Однако от первородной скорлупы остались отдельные обломки – холодный, от всего отрешенный Кэркок, пустое кресло Балбери, другое кресло, отплывающее от края стола и направляющееся к выходу, медленно набирая полетную высоту – должно быть, за Вертой.
Муролл встряхнул свои мозги, взболтав осевшие мысли, и, выйдя из секундного оцепенения, бросился догонять кудахчущую и куда-то бегущую жертвенную курицу-вечеринку, незаметно растущую и не замедляющуюся ни на миг.
Откуда-то появился гулкий барабанный ритм и мерное, глубокое, словно бездна, хоровое пение, не разделимое на отдельные голоса.
По мере съедаемого и выпиваемого Муролл все больше чувствовал себя сытой пчелой в гудящем переполненном улье, где каждый занимал свое место в хороводе, исполняющем ритуал вокруг довольной, похожей на носорога, королевы.
В один момент Муролл увидел царственно вплывающую в кресле в зал Верту. За спинкой ее кресла, как за спинкой трона, прицепился Балбери. Оба опоздавших были в странным образом похожих костюмах, одинаково отличных от всех традиционных ранговых и модных разноуровневых эмоэксгибионистских стилей. Внезапно Муроллу померещилось, что лица Верты и Балбери неотличимы, словно лица близнецов, будто отражения, как изображения святых со старинных картин. Их лица хранили молчание, и это напоминало плотину, держащую море – тайну, переливающуюся через край, тайну, настолько же прекрасную, насколько невозможную. Их лица сияли.
Где-то рядом, по другую сторону занавеса, бродили вечно пьяные Дети Майа. Вечные дети.
Потом, когда вокруг дул сырой ветер и холодное неоновое пламя оплетало пустые бутылки и канделябры с погасшими свечами, в окружающей грозовой тьме, в ее бездонных стенах, тесно обступивших его, Муролл видел свои тени – тени смеялись, сверкая белыми глазами и скалились ослепительно, словно тигры - маяки для антилоп, тени размахивали руками и хлопали ими друг друга, они что-то говорили друг другу, но он ничего не слышал. Еще Муролл различал призраков – выцветших, будто флаг капитуляции, с которого позор компромисса стер цвета и символы, смыл всю гордость, мощь и мудрость, начертав на нем самое гордое, мощное и мудрое, из всего, возможного во Вселенной – пустоту. Призраки тоже вели какую-то странную, невнятно насыщенную жизнь.
Рев и топот заставили Муролла содрогнуться – по волнам, мотавшим его самого, как не имеющую никакой самостоятельной ценности стекляшку в калейдоскопе, сминая их своей тяжестью, плавно, словно поезд по рельсам, прямо к нему, неотвратимо и незыблемо приближался носорог, черный, как зеркало Ада, бронированный, как оплот власти в буйстве хаоса, притягательный, как лифт оазиса в пустыне, двери которого поощрительно раскрывались все шире и шире…
«Черт бы меня побрал, - подумал Муролл. – Сейчас я снова продам свою душу».
В кресле напротив него, среди тьмы и молний, среди болтающихся на теперь уже почти видимых волнах гостей из Южной Африки и коллег, непоколебимо и величественно сидела серая горилла с козьими рогами. В левой руке она держала саламандру, перебиравшую, извиваясь, крошечными лапками микроскопические черепа гномиков, вросшие в ее спину вдоль позвоночника.
- Послушай, приятель, - сказал добравшийся до Муролла носорог, - ты когда-нибудь видел стадо слонов, бредущее по саванне?
- Да, пару раз я проехался на одном из этих слонов.
- Послушай, - носорог помотал свернутым рогом. Теперь Муролл хорошо видел, что этот рог когда-то был сломан. – Я не имею в виду всю эту дешевую белиберду, что мы подсовываем туристам, все это дерьмо, покрытое лаком и продаваемое, как сюр-статуэтки. Не этих доходяг, уволенных из зоопарков. Я имею в виду НАСТОЯЩИХ слонов.
- Разве такие еще остались?
- А разве у нас там есть еще что-нибудь ценное, кроме этих слонов?
- Ну, вам, конечно, виднее.
- Не гробься, приятель, у вас здесь нет даже этих слонов. Слоны – это самое главное. По крайней мере, у нас там, в Африке.
«Странно слышать это от носорога», - подумал Муролл.
- Зачем вам эта тряска? – спросил он.
Он всегда спрашивал, когда что-нибудь казалось ему странным, как правило, спрашивал о чем-то, совершенно не относящемся к тому, что его удивляло.
- Видишь ли, приятель, мы слишком рано встали и раньше всех легли спать. Второй раз мы встали позже всех, поэтому мы все время такие сонные. Нас постоянно нужно встряхивать – наши предки плясали целыми днями. А когда до нас дошла цивилизация, мы решили – пусть лучше трясется все вокруг нас. Вот что делает прогресс, растак его папу и дедушку.
- И вы не боитесь снова заснуть?
- Ты что, приятель? Как же тут заснешь, когда все вокруг трясется?

Проснувшись, Муролл ощутил глубокую мрачную экзистенциальную пустоту.
Как всегда, он заполнил ее «Подробностями Веры».
Отец Каспар стоял за кафедрой. Аудитория молча ждала его слов.
- Сегодня я буду говорить с вами о Пришествии. Он приходит к тем, кто потерял своих Единственных. И Он способен полноценно заменить испытавшим потерю тех, кого они утратили. Более того, Ему это необходимо, и Он пожертвует себя без остатка. Ему для этого необходимо всего лишь немного Веры тех, кто испытал утрату. Веры в Чудо и готовности, хоть ростка готовности принять это Чудо. Из такого ростка Он может вырастить целый сад. Но этой Веры, как правило, нет. Есть страх, подозрение в злых намерениях, боязнь новой утраты. И неприятие. А ведь Он приходит к тем, кто нуждается в Нем. Он способен, Он призван дать испытавшим утрату то, что сделает их счастливыми. Но Ему не верят. Его терпение велико. Он ведет себя так, как будто Ему поверили. И люди пробуют то, что Он им предлагает, открывая себя для счастья. Но сомнение выползает из глубин человеческого эгоизма и самоуничижения, самоубийственное сомнение. И те, кто утратил своих Единственных, спрашивают Его, испытывают Его. Но это тяжелый груз для Него, почти обессиленного тяжелой работой Превращения в то, что необходимо испытавшим утрату. И это Превращение тяжело само по себе – ведь Он нисходит до людей, и перестраивает себя, словно дом, переделывая волшебный замок в простую хижину. Он делает это для того, чтобы испытавшим утрату было удобно и хорошо. При этом они зачастую мешают Ему. И все Его чутко балансирующее построение срывается в бездну неверия, обрушивается в пыль разочарования. И чтобы хоть что-то собрать из руин, возведя Утраченное до прежнего уровня, необходима новая работа, ничего радостного не приносящая ни Ему, ни потерявшим Единственных. А Он уже почти обессилен. Люди же снова мешают Ему, не позволяя даже встать из руин, все еще не доверяя Ему, но принимая, как обещание, как обязанность Его, их возможность счастья. И, чтобы сохранить себя, Он покидает людей, не нашедших в себе Веры в Чудо. Но потом возвращается, чтобы, потерпев неудачу, опять покинуть маловерных. Так продолжается снова, и снова, и снова. И с каждым разом все больше иссякают Его силы. А люди преследуют Его, требуя обещанное, и разрывают Его, ибо Он не может отказать им в своем даре. Своими желаниями испытавшие утрату убивают Его. А потом проклинают Его, как исчадие зла, причинившее им боль. Но Он – всего лишь Зеркало, и исчадие зла, которое видят люди – это их отражение в нем. Если бы они смогли взять на себя хоть частичку ответственности за свое Восхождение, Он отразил бы это, став для них Мессией. Показывая людям возможный путь, Он отчасти оправдывает все траты сил и времени на происходящие события, Его усилия нельзя назвать совершенно тщетными. Но люди убивают Его. Мы всегда ценим подарки меньше, чем то, что приобретаем сами, но из этих двух возможностей приобрести желаемое мы неизменно выберем подарок. Когда же нас заставят сделать ответную услугу, мы будем полны искреннего негодования, ведь подарок уже наш, чего же еще! Откуда же это непонимание, делающее нас несчастными? Из эгоизма, самоуничижения и осознания собственной неполноценности. Мы сами делаем зло из того, что могло бы принести нам счастье, ибо мы не способны иначе воспринимать и себя, и мир. Так живем. Так делаем. Тем умножаем. Тем убиваем себя. Ведь люди убили не только Его, но и себя – ведь Ему пришлось стать ими, и своих утраченных Единственных люди тоже потеряли снова, но теперь уже люди сами убили их – ведь Вернувшиеся были удовлетворены настоящим РЕАЛЬНЫМ положением вещей. Нам есть, чему учиться. Всем. Спасибо за внимание. В скитаниях вечных и на земле мы вместе.
- Отец Каспар, у меня к вам важное дело… - с места поднялся неловкий молодой лохматый блондин в бежевой тунике.
- Какое, сын мой?
- Вы ведь настоящий священник…
- Я закончил Иерусалимскую академию религий, имею степень доктора теологии.
- Вы священник?
- Да.
- Простите меня. Я нисколько не сомневаюсь, но мой брат… Мы с ним недавно поспорили, и я убеждал его, что наша религия…
- Говорите лучше – наш Путь.
- Да, наш Путь лучше всего соответствует современному положению вещей, а брат верит в Принца, и утверждает, что наш Путь – не настоящая религия, и все, что вроде нашего – придумано, что это суррогат, а истинные религии – те, которым тысячи лет, а такие учения, как наш Путь ничего не дают.
- Он не прав. Можно верить в Принца, Который Стал Нищим – это хороший Путь, не хуже других. Но чистым он был, когда жил сам Принц и те, кто его помнил, а потом этот Путь изменился, много на него нанесли и намазали, под этими наслоениями Принца давно уже не видно.
- Так что мне сказать брату? Что он сам идет не туда, по старой, да вдобавок еще и искаженной карте?
- Не волнуйся, мимо он не пройдет. По секрету тебе скажу – твой брат может вообще никуда не идти. Куда бы он ни шел, он найдет только то, что принесет с собой, и еще то, что есть абсолютно везде.
- Так наше учение все-таки лучше?
- А какая разница? Все учения – суть одно и тоже. Пусть твой брат верит в Принца, пусть твой брат вообще во что-нибудь верит.

- Милый Брэдлард, если вы уже отошли от наших африканских партнеров, выдайте, будьте любезны, новую серию, - потребовал Муролл. - Какой вам еще кошмар приснился, дорогой вы наш бесценный пациент? Порадуйте нас чем-нибудь параноидальным. Брэдлард, предъявите кота!
Морган, сидящий в кресле за пультом сведения, брюнет средних лет, облаченный в сиреневое кимоно, уставился на самого выдающегося маньяка FTV.
Брэдлард с невнятным, но энергичным ворчанием стянул с себя акцепторный шлем, заставив вздрогнуть от внезапной паники ждущих его операторов.
- Брэдлард, не балуйтесь аппаратурой, выключите – вы что, не чувствуете – фонит! – воскликнул Муролл.
Брэдлард откинул голову назад и замычал, не открывая глаз. Включенный шлем он выронил, и тот висел у самого пола.
- Морган, он не в состоянии. Отключите шлем с пульта, - посоветовал один из операторов.
Морган, преодолевая мелкую дрожь, дотянулся до сенсорной панели и набрал код.
- Когда эти шлемы будут отключаться, как все остальное? – вопросил Морган.
- Мысленно? Не скоро, - ответил Муролл. - Слишком неопределенные вещи записываем, можем разрушить образно-галлюцинаторный баланс, материал сфрагментируется, распадется, как рассказ – на отдельные буквы. Получим пару сотен наборов алфавита – что мы с вами будем из них составлять. «мама мыла раму?»
- А кто такая «мама»?
- А кто такой «Рама» вы знаете?
- Бог.
- Замечательно. Тогда «мама» - его Мойдодыр.
Брэдлард зарычал.
- Предъявили кота, бесценный вы наш параноик? – обратился к нему Муролл. – Вы в прошлой жизни были маленькой мышкой. Белой, с красными глазами. Таким же нежизнеспособным альбиносом, как человек-невидимка. Он же вас, наверное, и воспитывал – уже в этой жизни.
- Шли бы вы, Муролл, в… - просипел Брэдлард.
- Ласковый вы наш! – восхитился Муролл.
- …Африку, слонов пасти.
- Сегодня я в игривом настроении, Брэдлард, и я вас прощаю. Пока. Но потом могу припомнить все, и обязательно это сделаю.
-Когда?!
- О, какой неописуемый блеск в глазах! Великий Хьюго, он сейчас меня разорвет!
- Когда?!
- Когда вы закончите «Саблезубого». Вы сами тигр, Брэдлард.
- Жили бы вы, Муролл, в…
- Наш вы!
- …Африке, с носорогами…
- Расчудесный!
-…и слонов не забывали.
Муролл одел освободившийся шлем, который Морган сразу включил.
- Морган, мы, по-моему, достаточно вас развлекли. За работу. И вы, Герда, тоже – надевайте шлемы, ищите бледные пятна. Раскрасьте этот немощный бред – с каждого по версии. Добавьте глубины, контрастов, резкости. Все должно быть лучше, чем реальным. Сделайте что-нибудь из этой мути. Я одним бугром… Что за кошмар!
- Можете визуализировать следующую серию сами, Муролл! – возмутился Брэдлард.
- Ну, куда же мы без вас! – воскликнул Муролл.
- Нет, вы попробуйте! Вот вам «Харли», можете из него потом застрелиться.
- Морган, заберите у него пистолет! Успокойтесь, коллега. Если я откупил вас от медкомитета, то это не значит, что я настолько больной, чтобы воспроизвести хотя бы половину вашей онейроидной интенсивности. Хотя, признаться, эти штрафы… Я знаю, вы звезда. Покапризничали, и хватит. Половина обитателей этой планеты мечтают получать деньги за бред и галлюцинации.
Морган вертел в руках отобранный у Брэдларда электромагнитный ствол.
- Если бы вы знали, чего мне это стоит, - пожаловался обезоруженный маньяк. - Каждое такое погружение в собственную бездну…
- Идите к Кэркоку – он выпишет вам премию, - ответил Муролл.
- Я…
- Говорите тише, не мешайте профессионалам делать деньги. Они, между прочим, и на вас тоже работают. Любой, даже самый гениальный бред можно испортить, если выбить тех, кто его доводит до конечной продаваемой стадии, из колеи. Вы свое дело сделали. Хватит, не думайте вообще.
- … - Брэдлард обратил свое лицо к безжалостному Муроллу. На лице был написан немой вопрос.
- Идите к Кэркоку, попросите денег – это вас успокоит. Знаете, что самый страшный зверь, которого приручил человек – это огонь? Ваш огонь снова явно одичал.

Теперь Саблезубый идет по бесконечному каменному лесу, в котором и почва, и похожие на иглы скалы – все оплавлено, и все имеет красный цвет. Только небо остается светлым, желтоватым и чуть-чуть сияющим. Вот, наконец, и наполовину замурованный в смальту, вдребезги разнесенный парусник с раздавленной кормой и переломанными мачтами. Палуба зияет дырами, под ней открывается темное, возможно, чуть более прохладное пространство, и Саблезубый осторожно спускается вниз, тщательно ставя каждую из своих четырех лап. Сегодня боги суровы к тигру. Может быть, сейчас они позволят ему отдохнуть? Или их коварство простирается настолько далеко, что его встретит жестокий враг?
Спустившись, Саблезубый бродит среди кают, пока не проваливается с треском в самый трюм, падая прямо в лужу. Почти холодная вода ошеломляет его, он пьет ее, пьет, пьет. А потом вылезает из этой лужи, отряхивается и ложится на кучу высыпавшегося из лопнувших бочек золотого песка. Тяжелый металл покорно позволяет Саблезубому ворочаться, устраиваясь поудобнее. Путешественник дремлет и вспоминает тигриц – их усы, полоски, шелковистый мех, влажные языки и нежные укусы. Их ласковые глаза. Незаметно он начинает мурлыкать песню.
                Ему приснилось дерево – даже яблоня.
                С черными листьями, белым стволом,
                И головами тигрят вместо яблок.
                Созревая, они спрыгивают с веток
                Прямо в дупла, смыкающиеся за ними.
                Тигрята рождаются зелеными
                И танцуют вокруг корней
                Породившего их дерева.
                Пока они созревают, впитывают лучи
                Двух солнц – красного и фиолетового.
                А вокруг сверкают и шевелятся
                Острые лезвия серебристой травы,
                Ждущей тигрят, чтобы порезать им лапы.
                Но у тигрят вырастают крылья,
                Похожие на листья, натянутые на спицы колес.
                И сами тигрята словно летающие колесницы.
                Они вырастают в красных тигров,
                Красных тигров с зелеными крыльями.
                И улетают, пробивая все одиннадцать
                Хрустальных небесных сфер.
                И падают обломки куполов,
                Сталкиваясь и разбиваясь друг об друга,
                Ломаясь на лезвия, что вонзаются
                В землю серебристой травой.
                А в дыры, пробитые тиграми,
                Смотрят далекие звезды, смеясь.
                Дерево молча стоит, растет, плодоносит
                Тигрятами, танцующими на его ветвях,
                Над оскалом лезвий сорной травы.
Затем, спев самому себе колыбельную, менестрель засыпает…
Саблезубый просыпается вовремя – скорпион сидит возле самой его морды. Тигр дергает головой в коротком броске, лязгает челюстями, и раскусывает скорпиона пополам. И с хрустом поедает посланца смерти. Саблезубый не боится яда. Яды уже не действуют на него.
- Как жаль, - говорит, зевая, Саблезубый, - мы даже не успели познакомиться.

- Так, хорошо, дорумянивай этих яблочных тигрят. Только не делай их такими страшными. Они должны быть милыми, вызывать симпатию, - говорил Муролл, уставившись в монитор. – Представь себе, Герда, что это – твои собственные тигрята. Пусть они будут, как дети, трогательными, беззащитными. И обязательно красивыми. Пусть они улыбаются.
- Я стараюсь, - оправдывалась Герда из-под шлема.
- Умница. Работайте, детки, у вас же ясные здоровые головы. Мне нужен товарный вид того, что вытащил из своей преисподней наш безумнейший кладезь психозов, самый чудесный в мире маньяк Брэдлард. Пусть будет проклят навечно тот психиатр, который прорвется к нему, и пусть сгинет из календарей тот день, когда он начнет лечить нашу золотую курицу. Морган, сколько уровней глубины сенсорики?
- Семь.
- Чудесно. Это не просто какая-нибудь полуобъемная картинка с задним планом, наложенным позади действующих лиц. Это кусок иного мироздания. Эти звезды – далекие солнца со свитами планет, этот скальный лес простирается за горизонт, и там, где он кончается, начинаются другие страны. Благословляю тот день, когда Брэдлард сошел с ума. Кстати, какого числа это произошло?
- Седьмого сентября, - сообщил Морган.
- Что это за день?
- В этот день он родился.
Муролл встал с кресла, задумчиво продефилировал к стене, потом по ней – к потолку, пересек по нему операторскую и, выглянув в окно, сказал:
- Упокой его душу Великий Джа. Это скоро. Поздравим.
Втайне Муролл жалел о социо-гендерном разделении. Дети Марса и дети Венеры шли к тому, чтобы обособиться, как виды, и это печалило Муролла. В глубине души он завидовал Балбери.
В голове у Муролла возникла очередная череда образов.

(«Конвой идет по пустыне. Собственно, он состоит из двух человек – охранника и заключенного. Их разбитый транспорт лежит за горизонтом, полный трупов. Выжить удалось только двоим – как раз, чтобы каждому удалось выполнить свою задачу. Одному – дойти до тюрьмы, другому – доставить заключенного.
Пустыня красная. Небо белое. Сияние в нем мерцает, но распределяется по-прежнему почти равномерно, малость сгущаясь в зените, да и то это почти мерещится.
Охранник снимает с бедра курсор и водит им из стороны в сторону. Везде однообразные пески, край горизонта без дефектов и выступов, максимальное удаление четыре девятки, степень реальности 0,7, структура реальности стабильная, фрагментации континуума нет, глубина неба не определяется, температура 0,69, расстояние до ближайшего движущегося объекта 4, расстояние до движущегося объекта второго порядка 17…
Охранник быстро оглядывается. Зэк хромает и, кажется, спит на ходу. Если его не окрикнуть, он скоро упадет, и тогда придется делить с ним оставшиеся полфляжки воды, а охранник и сам с трудом держится на ногах.
Охранник снимает с предохранителя лайнер, отстегивает его от левого предплечья, и берет обоими руками – оружие уже для него тяжелое. На таком расстоянии курсор может только помешать, но подмывает уточнить удаление второго объекта. До сих пор непонятно, чем это может оказаться.
Все это время оба человека продолжают переставлять ноги и проходят метров пятнадцать.
Что-то заставляет охранника резко обернуться. Скорее предчувствие, чем звук.
Прямо из песка выскакивает нечто полосатое, перед глазами обреченного человека мелькает огромная кошачья морда, мощные когтистые лапы дергают его за шею сначала вправо, затем влево. Кровь бьет фонтаном из разорванных яремных вен. Конечности охранника охватывает мгновенная слабость, живот наливается тяжестью, эта тяжесть тянет вниз, ноги сами собой сгибаются, но человек теряет сознание прежде, чем опускается на песок».)

Голос Моргана возвращает Муролла в реальность.
- Муролл, помните того убитого неизвестным техника? При вскрытии обнаружилось, что он – насекомое с человекообразной оболочкой. Андроид Чужих.
«Забавно, - подумал Муролл. – Из всех фильмов про пришельцев и инопланетян, снятых нашими предшественниками, именно франшиза о Чужих оказалась соответствующей действительности. Вот только Чужие на самом деле гораздо умнее, чем в кино».

«Каменные дома, мощеные улицы, морской порт, склады, четыре водяные мельницы, бойни, лесопилки, крупное башмачное производство и вдобавок все вообразимые цехи и ремесла. Монетный двор, восемь банков и девятнадцать ломбардов. Дворец и кордегардия – аж дух захватывает. И развлечения – эшафот, шибеница с опускающейся платформой, тридцать пять трактиров, театр, зверинец, базар и двенадцать борделей». Центр цивилизации, который описал Сапковский.
«Бойня в городке была тотальной. Дикари вырезали все живое, включая собак, куриц и домашний скот. Утро выдалось жаркое. В неподвижном воздухе висел густой звон; сюда слетались мириады мух. Повсюду лаяли, тявкали, клекотали, щелкали челюстями и клювам, сражаясь за добычу, пожиратели падали. Хотя, будь их даже вдесятеро больше, пиршество удовлетворило бы всех». Картину нарисовал Кук.
«Мальчик и собака – самые лучшие компаньоны, о чем известно из песен, книг, фильмов. Однако, если мальчика ведет психический магнетизм, а собака не знает страха, вероятность, что их поход закончится благополучно, столь же велика, как и вероятность услышать в концовке гангстерского фильма Скорцезе веселый, радостный и счастливый хор детских голосов». Наблюдение сделал Кунц.