Тагар

ТАГАР

Кочевал по свету один цыганский табор. Путь его в один конец проходил через многие земли и княжества и занимал не один год. Года через два появлялся он в одних и тех же местах. В селеньях и городищах цыганки просили милостыню именем Христа, крестясь так, как принято у местных жителей. Делали они это уверенно, с таким видом, что они знают о Боге больше остальных. Да оно так пожалуй и было, ведь им приходилось креститься и на церкви и на костёлы и на кирхи и на соборы. Они знали все течения веры христовой. Вызывали в умах местных жителей, своими гаданиями и своей таинственностью мистический страх и уважение тем, что сколько они ни проехали, где не бывали, а крестятся именно также, значит наша вера самая правильная. Относились к цыганам как забавной и интересной сезонной особенности времени, скрашивающей и в то же время будоражащей обстановку. Цыгане иногда приносили интересные новости про войну и про болезни, наговаривали небылицы, что своими гаданиями спасали людей и крестиками, которые тайно продавали, оберегли многих людей, особенно детей у матерей от болезней и прочей напасти. Хозяйки иногда ворчали и чертыхались на них, дескать, пришла цыганка с выводком цыганят, зашла в дом, я ей сразу и подала, она мне всех благ нажелала, ушла тем же разом, я глядь по дому и веретена нет – старого и зачем оно им, ведь мы его  как память о пробабке, только и хранили, а в пользу уж оно и не годилось. Другие селянки, собравшиеся на вечерние посиделки у разных домов в улице, рассказывали тоже, что-нибудь подобное про себя или других, и некоторые добавляли, что видели уже такие никчёмные пропажи на базаре. Обид больших такие пропажи эти не наносили хозяйкам, но они по приезду цыган всегда старались прибрать по дому вещи куда подальше – может и получались от того пропажи пустяшными, и ещё матери пугали детей, что их могут цыгане украсть и увезти с собой в таборе и не видать им тогда родных мать и отца никогда. На малых детей действовало это, они завидев в улице цыганок с детьми на руках, окруженных стаей более взрослых цыганят, сразу прятались в самые потаённые места своего дома или двора, сидели в страхе и по уходу цыган со двора, даже на зов матери появлялись не сразу, тем и пугали своих матерей, что их действительно украли цыгане и после того как объявлялись пред родительские очи, получали от матерей на радостях подзатыльник после которого и непременный поцелуй. Взрослые цыгане ходили по базару и предлагали вещи купленные в других краях, торговали сбруей, подковами, коваными гвоздями, красиво сплетёнными из сыромяти кнутами разной длины с красивыми рукоятями и махрами у колец. Продавали также коней, но у них побаивались покупать, считая тех коней крадеными или порчеными, но случались и по этой части продажи. Тут на риск шли или большие знатоки-лошадники или простофили. Отшумев, облазив все закоулки, цыгане старались не утомлять своим видом местный люд и не дай Бог, чем озлобить или чтобы не дать опомниться обманутым, откочёвывали и даже первое время становилось скучно без них. Хозяева ещё некоторое время с особым старанием присматривали за своим хозяйством, особенно за лошадьми. Потому как понимали, что цыгане всё вызнали, всё высмотрели и могли, молодые из них и дерзкие, вернуться тайно ночью, вершить воровство. Особенно опасались за коней и не пускали их на вольное пастбище, разве только в железных путах с замками, опять же купленными у цыган, а потому и не очень надёжных против их умелых рук. Такие времена добрые кони у радивых хозяев пережидали по дворам, от греха подальше, в добавок в тех путах, пока молва не оповещала, что цыгане ушли далеко. Перейдя рубежную реку на нашу сторону, табор отходил в глухое место на маленькую речку и останавливался на отдых недели на две и как бы прятался от всех людей и с той и другой стороны. Может они на той стороне чего нехорошего натворили и старались чтобы на этой стороне их не нашли по расспросам – это уж неизвестно, но останавливались они там  постоянно. Редко кто их видел в этом месте, потому что в сторону степей не было дорог. Постояв, цыгане трогались не на восход солнца, а на холодную сторону и шли неделю, меняя направление день ото дня: то на восход, то на холод.
Ходил с этим табором кузнец-цыган. Детей у них с цыганкой трое, погодки считай все: парнишка старший и две дочки. Кузня у них во второй кибитке была на колёсах. В этой кибитке и жить можно, но кузнец по своему богатству, для жилья и кочевья имел вторую кибитку. Кузня походная сзади кибитки  находилась: чурак дубовый толстый, с наковальней, пуда на три, цепью прикованной к железной раме, мех кожаный подвешен на вылет и остальной инструмент в ящике, а также кадка для воды, в которой поковки остужать. В ту кадку кузнец кидал трав разных, ему только от отца и деда известных, добавлял ещё чего-то, опять же по семейному секрету и получались у него все поковки не серого цвета как обычно, а слегка желтоватыми с зеленой. Особенно ценились его подковы и гвозди к ним – ухнали. Семья кузнечным делом и другими, которых не упускал отец, жила в достатке и даже часто помогала тем, кто победней. С малу возраста сын кузнеца, Тагар помогал отцу. Взрослея он принимал на себя всё большие обязанности по кузне, хотя и в других цыганских делах не отставал от сверстников. Рос мальчишка шустрым и смышлёным, а когда пришло время взять ему в руки большой молот – по началу отец надолго и не позволял – это уж потом постепенно он, когда попривык, то бывало и день мог им махать, вырос он от такого махания сильным, ловким, да в добавок от отца и матери с цыганской красотой в лице и стал считаться первым парнем в таборе  и потянуло его на лихие цыганские дела, хотя к кузнечному тот же интерес остался. Видно не миновать удалому цыгану, по своей горячей крови таких дел, когда удаль покоя не даёт. Решил он в дальние степи наведываться с друзьями, коней из тамошних табунов угонять и как раз для этого и годилась та долгая, в две недели стоянка табора у малой речки, отсюда они и уходили в степи уже третий раз. Может как раз она для этого и делалась та стоянка, чтобы охотники до такого промысла могли обернуться туда и обратно – кто ж их разберёт этих цыган, да и решали у них всё старики с самым почётным из цыган и никому в таборе не объясняли толком ничего.
Трое их подобралось во главе с Тагаром: помладше его на год  Чардер – тоже резвый малый и сметливый, да Мануш, самый младший из них, вырастал рядом с ними на третьих началах, был немного тихоней, да и попал к ним в компанию чуть позже, учитывая малую разницу в возрасте, заметную очень с детства. Ходили в те степи на конях резвых, специально используемых только под седло, поскольку их семьи по достатку могли иметь таких коней. Приводили в основном по паре коней молодых: один для семьи в достаток, другой на нужды табора приходился. Как у них всё получалось, толком никто не знал, но поговаривали, что всё придумывал: и как коней отбить от табуна, и как погоню с толку сбить, когда путь держать, а когда время для отдыха и лишних глаз выбирать, придумывал Тагар и в основном вся слава доставалась ему и признавалась его друзьями. Парни и лихостью своей и богатством одежды отличались от остальных молодых цыган, ходили в блескучих сапогах и за голенищем правого сапога кроме ножа, как водится у всех цыган, была заткнута ещё щегольская плёточка витиеватого плетения. Замужние цыганки и постарше даже только поцокивали языками, поглядывая на них, восторгаясь их красивой удалью и, похоже, немного сожалели, что их пора молодости не совпадала, ну а уж молодые цыганки непременно заглядывались на них, особенно с ума сводил их горячие головы –  Тагар, самый видный из парней.
Тут у Тагара и Чардера случилась незадача: полюбилась им одна  и та же девушка – Рада, красавица каких, как поговаривали, на всём длинном пути их табора не встретить. На год младше самого младшего их товарища Мануша, который из них троих, вроде и не обращал на девушек своего внимания или ввиду возраста ещё молодого, или характера своего тихого и застенчивого в таких делах. Рада же хоть и младше их была, но цыганские девушки расцветают резко и быстро и выходят в невесты, как раз к такому времени и по возрасту таким парням как Тагар или Чардер. Им и не долго пришлось, завоёвывать сердце девушки – выбрала она Тагара, потому что не полюбить такого не возможно было тоже молодой красавице-цыганке. Чардару только оставалось вздыхать от не разделённой любви и он, по дружбе тому же Тагару жаловался как другу на свою долю. Тагар сочувствовал ему, немного с виноватым видом и говорил, что коснись чего другого уступил бы другу, но только не Раду, которая тоже его любит и не может быть такой уступкой. Иногда его вздыхания сердили Тагара, потому как он видел, что они смущают Раду и делают виноватой перед ним и другими молодыми цыганками за то, что такой парень – Чардер не смотрит на них.
В одно лето, когда после возвращения парней со своего опасного промысла, оставалось ещё время до конца стоянки, в таборе устроили цыганский какой-то праздник, как раз пришёлся он на это время. Старики вечером улеглись как всегда, только чуть попозже, а молодёжь осталась гулять. К утру, Тагар, провожая от костра Раду к её шатру, сказал, что он не будет продавать белую кобылицу, пригнанную им вчера, и она поняла, что на их свадьбе она будет сидеть на белом коне и по цыганским обычаям повод от коня, её отец передаст Тагару. Она счастливо улыбнулась и они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи. Тагар пошёл к себе спать под кибитку. Встретил он Чардера, который шёл на речку проверять снасти, тот любил, в отличии от него, ловить рыбу. Чардер  позвал его с собой, но Тагар отказался, сославшись на то, что хочет спать.
Чардер ходил по берегу, поскрипывал галькой, вытаскивал закинутые снасти – длинные лесы из ниток с привязанным камушком вместо груза и крючком на конце. Крючки эти ковал ему в своё время Тагар и не мало поругивался такой тонкой и нудной работе. Иногда на крючок попадалась рыба, иногда снасть оказывалась пустой. У куста, росшего поближе к речке, Чардер услышал скрип гальки, обернулся и сказал: «А это ты. Тоже не спится» и повернулся снова к реке, как вдруг почувствовал боль в груди, он ничего не успел подумать, только вроде услышал шёпот «Прости, Чардер…» и упал замертво.
Цыганское утро начинается поздно по меркам тех, кто пашет и сеет, а если после праздника, то и подавно. Тагар проснулся от криков и шума в таборе. Он продолжал лежать, надеясь понять, что произошло. Вдруг он услышал женский вопль от реки – так кричат в таборе только матери по своим детям. Он приподнялся и увидел Баро, дядю Шуко – отца Чардера и других мужчин табора, идущих к нему. По виду Шуко он понял, что с Чардером случилась беда. Он сел, в то время как они остановились возле него. «Где твой нож, Тагар?» спросил Баро. «В сапоге» ответил он и Баро потребовал показать. Ничего не понимая, он распрямил голенище правого сапога и сунул туда руку – ножа не оказалось на месте. Он точно помнил, что сняв сапог, проверил остался ли он в лямках пришитых изнутри специально, чтобы по утру не поправлять его, а как всегда сразу сунуть ногу в сапог. «Нет его» в удивлении ответил он и стал смотреть вокруг под кибиткой, даже отвернул войлок в одном месте и заглянул под него. «Вставай, пойдём с нами» сказал Баро и когда Тагар быстро одел сапоги и встал, все пошли на реку. Подходя  к реке, он увидел, что над Чардером причитает мать, он сразу узнал его издалека по одежде. Подойдя ближе, Баро спросил «Твой нож?» и Тагар увидел рукоять своего ножа, торчащую из груди друга. «Мой» ответил он потрясённый увиденным. Это был его нож, ковал и оснащал рукоятью его он сам и такого ножа не было больше во всём свете, потому что таких он больше не делал, как его не просили хотя бы те же друзья, да и на торце рукояти стоял его знак и ещё тайный знак приметный только для него, на случай если спилен будет торец рукояти. «Пойдём с нами» сказал Баро. Тагар повернулся и увидел: полукругом от реки, стоял весь табор от мала до велика, ещё он увидел Раду, и вопрос в её глазах сквозь слёзы, он посмотрел на неё взглядом говорящим, что он не виноват и Рада уже хотела вздохнуть с облегчением, что может всё и прояснится и её Тагар не виноват, как вдруг мать Чардера, прекратив стенать, резко встала на ноги и крикнула ему в спину «Да будь ты проклят, Тагар –  убийца моего сына! И род твой пусть будет проклят на все времена!» и уведев Раду, она крикнула «Это всё из-за тебя…», хотела ещё что-то крикнуть, но отец Чардера – дядя Шуко прервал её, тихо и строго сказав «Молчи, женщина», и она снова припала к телу Чардера. Тагар видел, как Рада сорвалась с места и, растолкав всех, бросилась к табору и дальше в поле…
Баро, дядя Шуко и остальные мужчины сидели кругом, Тагар стоял в центре. «Что можешь сказать, Тагар?» спросил Баро. «Могу сказать, что я не убивал Чардера и не  знаю на кого подумать» ответил он, глядя в глаза отцу Чардера, наложил на себя крест и продолжил «Дядя Шуко, если считаешь, что это сделал я, убей меня, пусть тебе легче хотя бы станет, но тогда получится, что тот, кто сделал это, обманет нас двоих».  Кто-то сказал «Пусть поклянётся всеми крестами, которые знает». Шуко помолчал, а после сказал, обведя глазами круг цыган «Не нужно всеми крестами, все они от одного Бога. Не верю я, что Тагар мог сделать такое, но и не могу подумать на кого другого. Суда над ним не требую, но видеть его не смогу в таборе, потому что не вынести мне такой памяти и случиться может под горячую руку всякое. Пусть уходит из табора и ждёт правды о смерти Чардера. Может жизнь и прояснит всё со временем. Пусть, если хочет, ищет сам эту правду. Я её тоже буду искать», На этом и закончился скорый цыганский суд, оставив Тагара в живых, по сути убийцей для многих и проклятым матерью погибшего друга. «Хорошо хоть мать с отцом не дожили до такого позора» подумал он и следом сразу о Раде и что теперь станется с ними. Его отпустили, он попросил  проводить друга в последний путь, ему разрешили подойти к могиле только после, когда все уйдут, что бы не тревожить своим видом мать и родственников Чардера и после покинуть табор. Он, зная, что на другой день табор должен уйти, попросил остаться на этом месте, ему разрешили.
У могилы Чардера, он стоял вместе с Манушем, который изредка смахивал рукой слезу – оба молчали. Табор тронулся в путь. Подошла Рада и остановилась неподалёку. Мануш сказал «Тяжело потерять сразу двоих друзей», они обнялись. Тагар пошёл к Раде, а Мануш за табором. Рада бледная, с припухшими лицом и глазами, в которых стояли слёзы, видимо собрав последние силы, сказала, горестно глядя на него. «Не верю, что это сделал ты, но и замуж не могу пойти за тебя. Не могу я родить тебе наших проклятых детей, Тагар. Прости меня. Не знаю, смогу ли полюбить кого ещё я. Хочу дожить до правды, узнать её и порадоваться ей, но очень та правда упрятана от нас, неизвестно дождёмся ли мы её. Прощай, Тагар!» и она, шатаясь, пошла за табором. Проклятье много значило в цыганской жизни и переворачивало её круто. Тагар как в тумане слушал  Раду и смутно отметил, что Мануш, не ушедший ещё так далеко, слышал её слова и ему стало печально, что их горькое прощание слышал третий…
Чтобы чем-то занять себя, он стал запрягать коней, которых кто-то поймал и привязал к его кибиткам, чтобы они не ушли вслед за табором. Он уже запряг кибитку, как из кустов вышла заплаканная младшая сестра Рады –  Лила, ещё девчушка, со своим щенком на руках. Она постоянно ходила с ним на руках и этот щенок был уже взрослой маленькой собачкой, но все в таборе считали его щенком. Она, всхлипывая подошла к нему и с детской прямотой, такая же красивая как и её сестра, по сути ещё ребёнок, сквозь слёзы сказала «Тагар, я тебя ещё больше люблю чем Рада. Позволь мне остаться с тобой, я вырасту, стану красивей Рады и ты полюбишь меня и мы будем мужем и женой». Столько в её словах было чистого, детского, откровенного, отчаяния, что сердце сжалось у Тагара, что вот он ещё одному человеку на этом свете принёс горе в своей безответности на его детскую любовь и ему стало горько. Он попытался успокоить и уговорить Лилу, что она придумала невозможный вздор, но она плакала навзрыд и отрицательно качала головой не в силах, чтобы ответить что-то. Она теряла силы, и тогда Тагар подхватил её, поцеловал в лоб и усадил на кибитку. «Это тебе в приданое кибитка, милая моя, Лила! Будь счастлива и забудь свою первую любовь. Она почти у всех несчастная – эта первая любовь». Он стал распутывать вожжи, чтобы сунуть их в руки девочки, а она, поняв, что они расстаются навсегда, протянула ему свою собачку со словами «Пусть он останется с тобой, тебе не будет так тоскливо». Тагар взял собаку и она, привыкшая ко всем цыганам в таборе, лизнула его в щёку. Он хлестнул коней и они тронулись за табором. Белую кобылицу он не отвязал от кибитки,  сказал Лиле, что это подарок для Мануша, пусть привезёт свою невесту на белом коне, а ему этот конь теперь не понадобится. Лила сквозь рыдания успела кивнуть головой, в знак того что услышала его слова. Тагар остался у кузни. Он видел, как вдалеке шёл табор, за ним Мануш, следом Рада и догоняла их Лила на кибитке…
Когда все скрылись, у него помутилось в голове и он  упал на траву. Собачка свернувшись в клубочек прилегла ему под бок…
…Он так и остался в этих местах около могилы друга. Сковал на могилу крест добротный и когда он ковал ещё его, к его кибитке прибился один дьяк расстрига и жил какое-то время с ним. Этот дьяк знал грамоту. Тагар попросил,  чтобы дьяк написал слова «Здесь лежит Чардер – друг Тагара убитый кем-то»  и отчеканил их на горячем железе креста. Потом, от нечего делать, дьяк и его выучил грамоте, в благодарность за хлеб… Могилу Чардера Тагар обложил крупными камнями, привезёнными с реки, крест, чтобы не ржавел, натирал колёсной мазью и часто в думах сидел там…
Потом он стал табунщиком у одного богатея…
Он продолжал любить Раду и ждал правду о смерти Чардера…
Про этого цыгана и говорил Тиму отец Василисы…
(6)*