Кузя

«Береги себя, ладно?».

Не изменился. Подтрепался, похудел, угас во взгляде, старше не стал. Под несуразно большими очками – шрам, воспоминание о буйной юности; под мятыми рукавами свитера – татуировки; раздвинь шторы, и солнце заискриться в бронзовых волосах. Хитрый, упрямый, крамольный бес.

Я хочу кричать, что ненавижу его, потому что безумно люблю.

Сейчас прочитает мои мысли и скажет: «Не сберег».
Мы расстались на несколько лет. Может, на пять, может, на шесть, может, на восемь. Это не я зачеркивала дни на календаре, бесилась, рвала и бросала листы с балкона. Выгляжу расфуфыренной фифой, гордой и циничной, такие никогда ему не нравились, а в руках у меня – ромашки, да что там, обычная сорная трава с белыми цветками, сжимаю букет крепко-крепко и думаю, лишь бы не зареветь.

Он улыбается.
- Ну, здравствуй, сестренка.

У меня была вечность. Она слонялась за мной все годы разлуки, вечерами я вплетала ее в волосы, гладила на пару с толстым рыжим котом; с утра, опаздывая на работу, роняла ее в кофе, теряла из виду в одномастных картинках города, потом находила в букете любимых цветов, подаренных нелюбимым человеком.

А сейчас вечность нашла свое место в его руках – крепких, родных, со шрамом под указательным пальцем.
- Здравствуй, братишка.

Родство по материнской линии через дальних родственников троюродного дяди мы придумали сами. Маркс меня так полюбил с момента первой встречи, что аж стыдно было. Ну, какая любовь, я его младше на пять лет. Вот и прикрывался «сестрой». А я от чего-то точно знала, мне с таким человеком только дружить. Долго-долго и крепко-крепко, как сестре с братом. Так и прижилось.

В этом доме мы собирались каждое лето, с июня по август, с одиннадцати до семнадцати лет. По приезду делили комнаты, бежали купаться, лезли в соседский сад за неспелыми яблоками. Бросали цветные рюкзаки в прихожей, распахивали окна, таскали ватрушки с малиной со стола. Здесь не было родителей, порядков и запретов, только крутой дядя Маркса, хозяин сей обители.
Ступив на порог дома, мы начинали жить.

У Маркса звонит телефон, он отходит к окну.
- Да, милая, - улыбается. – Я подъеду.

Положив трубку, смотрит на меня.
- Знаешь… предупреди ты о своем приезде, я бы спланировал все по-другому. Ну да ладно. Я хочу тебя кое с кем познакомить. Смотаюсь в город на пару часов, ты пока отдохнешь, освоишься, мысли сформулируешь. Много ведь надо мне рассказать, да? – Подмигивает. Паршивец.

Сунув телефон в карман, направляется к двери, но останавливается около меня. Скользнув взглядом по лицу, усмехается и, на мгновение коснувшись щеки рукой, целует в висок.

Уже через секунду я остаюсь одна, бросаю «ромашки» на стул. Кое с кем? До меня доходили слухи, что Маркс был женат. Может быть, даже два раза. А сейчас мог жениться и в третий, когда я ни с кем в одной квартире больше месяца не жила.

Мы брат и сестра. Ну что я, в самом деле?
Я вздыхаю и облокачиваюсь на комод. Интересно, она красивая? Явно лучше меня, лучше даже Мак.

Забудь. Хуже всего то, что я остаюсь одна в доме, который хранит всю мою жизнь. Я-то надеялась, что она выцветет, как выцветают старые фотографии, здесь в каждом шкафу их по стопке и ни на одной меня нет. Я-то надеялась, слезет со стен вместе со старой краской, потрескается и осыплется. Я-то надеялась, ее кто-нибудь сожжет, как сжигают ветки вереска в дар уходящему лету, выбросят пепел с окна и забудут, заполнят дом другими воспоминаниями и чужими шагами.

Но вот я остаюсь с собственной жизнью наедине и уже вижу маленькую девочку, как две капли воды похожую на меня в одиннадцать лет.

***

Первым, кто встретил меня на пороге Дома, был Кукуцаполь. Мак нарисовала это существо маркером на стене у двери, сказав, что он будет охранять дом от злонравных посетителей.

Следующим в дом вошел Маркс, и ему на голову рухнул косяк.
- Вообще-то, планировалось, что он будет кидаться кабачками, а не косяками... – осторожно произнесла девушка. К кабачкам она питала глубокую нелюбовь, потому что прошлым летом ее заставили убирать их урожай в несколько соток.

- Кабачоковый Кукуцаполь? – любопытно уточнила я.
- Кабачковый, – поправил Маркс, потирая голову. – Развели тут госохренеж*…
- Кабачковая может быть икра, - важно возразила Мак. – А Кукуцаполь - кабачоковый.
Маркс бросил на нее презрительный взгляд. Все уже тогда поняли, чем кончится их история.

Вечерами мы собирались в гостиной, кто на столе сидел, кто на больших цветных подушках у камина, дядюшка разрешал даже на подоконник залезать, приносил нам чай с гвоздикой и сушеным апельсином, давал по горсти крекеров в форме рыбок и начинал рассказывать истории.

Мак всегда строила у камина баррикаду из подушек и никого к себе не подпускала, сидела, как кошка на присвоенной крыше, гордая, грациозная и хитрая, но стоит приглядеться - до безобразия простая: черноволосая девчонка в зеленых джинсах, дранных на одно колено. Дело было в ее глазах. Мак убирала волосы за ухо, оборачивалась через плечо и просто смотрела. На этот взгляд молиться можно было, не в церкви перед иконами, а на асфальтных дорогах, залитых лужам, с прорастающими сквозь трещины маками и ромашками, где за правым плечом дожди, а за левым туманы. Где иди хоть босиком, хоть на каблуках, прячь солнце в волосы, а мечты под ключицы, рисуй на запястьях маршруты и сверяй дни по компасу.
Все дороги жизни умещались в ее глазах. Я гадала, знает ли она об этом.

Когда я зашла в зал, Мак постучала рукой по соседней подушке. Я радостно плюхнулась рядом с ней, и с тех пор это стало моим местом. Страшно гордилась потом, что такой чести не удостаивался больше никто. Конечно же, эта «честь» была сущей глупостью, Маркса устраивало место на подоконнике, Мишку – на столе, а Шляпника с Семкой – на мягком диване, но попасть в неизведанный уютный мирок хотелось всем, потому что слишком много там было загадочного и простого.

- Какой кошмар, - девушка стянула с моих волос резинку и начала по-хозяйски расплетать колосок.
В моих глазах она была взрослой, как и Маркс. Какую взрослую тетеньку убедишь, что тугие косы тебе не нравятся, мешают и выглядят некрасиво? Тебя все равно заплетут. А Мак приятельски потрепала меня по волосам и сказала, что никому нельзя давать волю выбирать твою внешность.

Я сижу на пыльной подушке у камина и вспоминаю ее уроки. Хорошо, что у меня водостойкая тушь.

Клички придумала я, восприняли со смехом, но переняли быстро.
Со мной в спальне жила Мишура, помню ее светлые волосы в хвостиках, коричневое платьице и бинт на правом запястье – растяжение после неудачного падения. Девчушка была старше меня всего на год, вечерами мы валялись на одной кровати, закинув ноги на стену, обсуждали любимые нами эклеры со сгущенкой, дураков-одноклассников и Маркса.

- Классный он, - говорила Мишка. – Сильный, взрослый, а смешной какой…
Мишка – потому что кричать с крыльца: «Мишураааааа» было не удобно, вот и заменили прозвище на более звучное.

Семерка, которого сократили в Семку, был профессиональным фокусником и карточным шулером. Шляпник, рыжеволосый и зеленоглазый, походил на книжного героя. У него была традиция в первый день лета срывать с головы случайного прохожего шляпу и носить ее потом все лето.

Я стою на чердаке и глажу пальцем надпись, выцарапанную на балке.
«Территория Маркса и Кузи. Без ракшаса».
Улыбаюсь и смеюсь беспричинно, как тогда.

- А зимой вы здесь один живете?
Дядя улыбнулся одним уголком рта, на мгновение хитро прищурился – в этом жесте они с Марксом были похожи как две капли воды. Покачал головой, скрестил руки на груди и прислонился к спинке кресла.

- Есть у меня на чердаке сосед, ракшасом звать. Есть среди нас иноверцы?
- Я атеист, - отозвался Шляпник.
- Уважаю, - серьезно кивнул дядя. Уважал он почти все, не понимал, но уважал. - Ракшас – это демон из религии буддистов. Очень страшное существо. Вредное, коварное, беспощадное. За ватрушки с творогом и изюмом мне воспоминания продает.

- Неправильный какой-то демон.
- А ты видел правильных? – усмехнулся дядя. – То-то. Может, он и не демон вовсе, так, нежить, падкая на сладкое. Составляет мне компанию, когда скучно. Но летом звереет.

- Солнце не любит?
- Вас.
- Познакомиться можно? – тут же полюбопытствовал Маркс, ожидая услышать сказочную, логично обоснованную отговорку, но дядя любезно указал на коридор.
- Отлично. В двадцать два ноль-ноль жду всех у лестницы на чердак, дамы в платьях, парни в шляпах, с меня шампанское.

В двадцать один ноль-ноль Маркс подкараулил меня в коридоре.
- Мы уже идем знакомиться с ракшасом?
- Угу, - кивнул парень, протягивая мне руку. – Только очень тихо.
- А как же платье?! – спохватилась я.
- Да ты и так красивая.

До лестницы я шла, восхищенно распахнув глаза и боясь шевельнуться. Красивая. ОН сказал, что я красивая. А поняв, что он крепко держит меня за руку, и вовсе потеряла дар речи. Вот круто-то! С Мишкой такого не было.

- А шампанское где? – полюбопытствовала я, карабкаясь по лестнице.
- Ты мелкая еще.
- А ракшас тоже мелкий?
- Нет. Он слишком правильный. Даже пугать нас не захотел, меня попросил помочь.

Я обернулась через плечо.
- Правда?
- Правда, лезь давай.

На чердаке было холодно, свет пробивался с нижнего этажа сквозь щели между досками, пространство захламляли кучи коробок и старая мебель. Темнота ластилась к рукам черными котами, я даже чувствовала их щекочущие прикосновения, ежилась.

Маркс залез в одну из коробок.
- Ты ведь не боишься темноты?
- Не-а.

Я продолжала восхищенными глазами осматривать чердак.
- Тут здорово.
- А если я тебя здесь одну ненадолго оставлю? Ничего?
- Не-а. Ракшас меня не съест?

Маркс усмехнулся и открыл другую коробку.
- Ты так спокойно об этом спрашиваешь. Думаю, не съест.
Я чихнула.
- Будь здорова и счастлива.
- Спа… апчхи!
- Еще здоровее и счастливее.
Я снова хотела поблагодарить, но чихнула в третий раз.

- Да не наглей ты, оставь счастья и здоровья другим. Иди сюда. Сейчас превращу тебя в сводную сестру ракшаса.
- Зачем? – отшатнулась я. – Я не хочу! Я лучше твоей сестрой буду.
- Действительно, - хмыкнул парень, опускаясь на корточки, чтобы быть со мной наравне, в руках он держал дырявую занавеску. – Будешь моей сестрой. Но ракшасу поможешь, а то я обещал. Просто побегаешь по чердаку, пошумишь и погремишь, когда мы придем. Хорошо?
- Хорошо, - кивнула я.

…ребята драпали с таким визгом, что внеурочно разбуженный дядя выбежал в коридор в пижаме со светильником с болтающимся шнуром. Пока они, пытаясь выровнять дыхание, объясняли, что произошло, мы с Марксом сидели у лестницы и смеялись.

- Отличная работа, Кузя, - парень протянул мне ладонь, я дала «пять».
- Кузя?
- Ну да. Ты чумазая сейчас, растрепанная, как домовенок.

Кузя - странное, несуразное существо, идеальное для меня прозвище. Я только сейчас поняла, что прозвища всем дали идеальные. А у Маркса как было, так и осталось имя.

Он стал заводилой. Это он учредил собрания за завтраком, на которые приходил в штанах от пижамы с розовыми зайцами, это он разрешил выходить из дома через окно и спускаться на первый этаж по перилам, это он научил нас строить плоты и устраивать морские сражения, это он заставил Семку бросить курить (мальчишка был младше его на два года).

Я раскрываю на кухне окно, впуская приторный воздух. Лето здесь начиналось с завтрака из свежих яблок и тостов с вишневым джемом, с планов на предстоящие месяцы, со споров, кто что успеет сделать и кем стать.
Я стою и думаю, как эгоистично было с нашей стороны забирать лето - живое, настоящее, неудержимое и бесшабашное - одним лишь себе. Я точно знала, так больше никто не жил.

Так потом даже я не жила.

Когда мне было четырнадцать, в жизнь дома влилась добрая осень. Июнь проходил в дождях и кудрявых тучах, по сырой траве ступали ботинки и кеды, мы таскались по улицам, измеряя шагами небо. Дождливым летом воздух - лестница, мокрая и воздушная, но ощутимая ровно настолько, чтобы поднимала над землей.

Маркс объявил лето апельсиновой осенью, когда в глаза ему бросилась Мишка в короткой кофте с принтом апельсина и сырыми волосами. На руке девушки снова был бинт, теперь уже следствие знакомства с собакой.
- Вот, типичная осень, - улыбнулся он. – Сырая, подбитая, но красивая.

У Маркса все были в чем-то красивые, любить людей его научила Мак.
Когда совсем размокропогодилось, я умудрилась заболеть. Отменив все прогулки, Марк перенес апельсиновую осень в дом. В камине трещал, не переставая, огонь, ребята скользили по полу в шерстяных носках, дядя мастерил игрушки в мастерской. Мак разрисовывала стены дома и потолок чердака, Мишка постигала кулинарию, Шляпник пытался постичь ее сложный характер, Семка оттачивал мастерство владения картами.

Маркс носил мне чай с вареньем в кровать, мастерил из бумаги журавликов и развешивал по потолку. Я не могла смотреть на него без улыбки. Как он меня терпел? Дважды случайно рвала его куртку, в которой грелась, жульничала в карты, чтобы его подставить, чуть не разбила мотоцикл, когда дал порулить. Тридцать три несчастья каждое лето, к августу парень уже всем сердцем мечтал меня убить, но мужественно нес крест брата: ерошил и без того непослушные волосы, показывал новые созвездия и заставлял пить молоко. Чтобы доставала ему хотя бы до плеча.

Я иду по дому, слушая, как стучат каблуки. Теперь мы одного роста. Я знаю еще несколько созвездий кроме Большой и Малой Медведицы. Кожаную куртку ношу уже второй сезон. На права так и не сдала.

Когда дождь утихал, Маркс кутал меня в плед и выносил на веранду, качал на плетеных качелях и рассказывал о планах на будущее. Хотел поступить на архитектора, уехать в другой город, завести черепаху в съемной квартире, безумно по всем нам соскучиться и вернуться летом в этот дом.

Мне хотелось, чтобы его мечты сбылись. Так бывает, смотришь на человека и понимаешь, сколько у него еще впереди, думаешь: «Только не отступай, пожалуйста, не отступай».

Я опускаюсь на плетеные качели, противный скрип заполняет двор. Где-то на уровне мыслей проскальзывают слова: «Мне так повезло с сестрой».

Вечерами – все тот же чай с гвоздикой, Мишкины апельсиновые пироги и мешок орехов, которыми нас кормили парни. Дядя поправлял очки, накидывал на плечи плед из лоскутов и рассказывал.

Он говорил о волшебстве, как говорят о погоде, и мы точно знали, в какую жизнь брать зонт, а в какую не надевать даже кеды.

- Волшебство второго сорта – это самое простое и прекрасное, что можно увидеть только в нашем мире, только невооруженным глазом, только если захотеть.

- А первого сорта?
- Как ты думаешь?
- Любовь? – наивно улыбнулась Мишка.

Дядя покачал головой.
- Дружба. О любви я могу рассказать один случай. Дело было в Англии, меня учили заваривать чай. Был я молод, зелен и непунктуален, вечно приходил на церемонию позже пяти часов, поэтому чай заваривать так и не научился. Позже меня обучали этому искусству в Индии и Шри-Ланке. Неподалеку от дома моего приятеля цвела аллея с фиолетовыми кленами. Клены, конечно, были самые обычные, но с цветом сумерек они красились в нежный фиалково-фиолетовый цвет, однажды вечером я встретил там девушку. Она, представляете, была коренной англичанкой, но тоже вечно опаздывала на церемонии! Я пообещал, что женюсь на ней, а она посмеялась, мол, на свадьбу мы оба опоздаем. Почти угадала. Роман был красивый, но на свадьбу мы оба не пришли. Просто поняли, что это – не вечная любовь, о которой пишут в книгах, а маленькая жизнь, которую протоколируют на заборе в виде имени и сердечка.

- Вы ни разу не были женаты?
- Был. Когда-нибудь я расскажу и эту историю.

В Вильнюсе дядя кутил с самим Йолем, писал поэмы на замерзших стеклах и вешал бантики на дворовых котов. В компании учительницы русского языка, обожающей произведения Рэя Брэдбери, его занесло в ирландскую глушь в дом одного счастливого фермера. Часть его владений поросла сорняком, но старичок называл это одуванчиковыми полями и был вполне доволен жизнью. Учительница научила дядю с фермером варить вино. В Африке он пытался уложить жирафа спать, потому что в силу физиологических особенностей это животное отдыхает только час в сутки. Познакомился с зоологом, который до сих пор присылает ему открытки с разных частей света.

Дядя рассказывал, и нам было не страшно взрослеть.

Пятнадцатое лето сгорело за три дня. У меня – сгорело, у ребят – полыхало до сентября. Солнце залпами било по стеклам, закаты и рассветы растворялись в пьяном свете молодых глаз, звезды бесновались над крышами каждую ночь.

Маркс и Мак ввалились в дом в обнимку, позже спали в одной комнате, по утрам он носил ее на руках, сонную и растрепанную, грозился выкинуть в окно или защекотать, если срочно не проснется.

- Люди есть хотят! – аргументировал Маркс, расхаживая по кухне в пижамных штанах с розовыми зайцами. Парни сидели на диване и следили за ним механическим взглядом, Мишка дремала на плече Шляпника. Мак крутилась у плиты. - Уже целых девять часов. Для собрания есть вопросы?

Шляпник поднял вверх палец, Маркс указал на него ложкой.
- Вы какого хрена нам по ночам спать не даете?
- Поддерживаю! – буркнула Мишка, не поднимая головы. – Личная жизнь у них…
Маркс прикусил язык.

Дом ходил ходуном и не унимался даже ночами, вскоре ложиться к утру и вставать к обеду стало обычным порядком. Мак рисовала на всем, что попадалось под руку, Маркс сыпал эпические идеи, которые все охотно соглашались выполнять. Шляпник с Семеркой воевали за сердце Мишки, дядя помогал нестандартными советами, которые принимали во внимание, уже отчаявшись, чтобы просто посмеяться.

Жизнь Дома перекроили в первую неделю. Из старых традиций остались лишь яблоки из соседского сада и дядюшкины истории по вечерам. Хуже всего было то, что произошедшие изменения нельзя сосчитать по пальцам, как считают проданные вещи, потому что тогда их можно было бы вернуть. Изменился целый мир, именуемый Домом.

Первого июля, только вернувшись из города, я сидела на крыльце с мечтами в руках, местами колотые, местами подклеенные, местами совсем новые, они нежились в потоках летнего света, и казалось, готовы были вот-вот выпорхнуть у меня из рук, разлететься цветными стрекозами и обязательно сбыться.

Я ждала от жизни чего-то сказочного, романтичного и волшебного, но она раздала мои мечты другим людям и без труда, прошений и молитв, исполнила их. А мне – смотри, мол, учись за других радоваться.

Смысл находиться в доме испарился на девятый день. Ребята были настолько живыми, что аж тошно становилось. Пусть живут счастливо, а я разберусь как-нибудь.

Исходила все окрестные поля вдоль и поперек, пропадала, как могла, возвращалась, а Маркс смеялся: «Ну где тебя носило, чудик ты мой, репьев на джинсы нацепляла, иди руки мыть и ужинать, Мак сырников напекла, твои любимые». Я хмуро смотрела на него из-под отросшей челки, рявкнула однажды:
- Я не чудик! И уж тем более, не твой!

Продолжала бесцельно слоняться окрестностям, сидела на берегу реки и бросала камушки в воду. Оставшись в одиночестве, научилась размышлять.

Фиг с ней, с этой романтикой и любовью, я хочу вернуться в эру лихих мальчишеств, рогатку – за пазуху, индейское перо – в волосы. Мчать на велосипеде, обгоняя солнечный свет, ставить флигели на крыши, рисовать портреты соседей на заборах и склеивать разбитые вазы.

Жизнь смерила взглядом мои желания и закинула меня в паб, где царили волшебство, романтика и любовь.

Немноголюдное местечко, теплое и уютное, а в дождливую погоду так и вовсе замечательное. Я быстро стала там своей, хотя никогда не умела легко сходиться с людьми. Меня просто приняли – грустную, без видимых причин опустошенную, незаметную девчонку с куцым хвостиком.

И мне больше не было грустно. Я входила в паб, кидала рюкзак у барной стойки и как-то сразу оказывалась у Ника в объятиях. Парнишка следил за пабом, был на должности музыканта и бармена, а его отец работал на кухне. Мужчина обожал кулинарию и посвятил в некоторые тонкости этого искусства даже «замечательную Кузю».

Ник учил меня играть на рояле и смешивать коктейли. Вечерами набегало много посетителей, жизнь играла красками в стиле блюз, мы болтали с гостями, танцевали, и все в этом мире казалось мне простым и неважным. Странное чувство, будто нам больше незачем жить и можно делать все, что хочешь, просто так, ничего страшного ведь просто не может случиться.

Я начала носить платья. Посидела в спальне как-то раз, подумала и надела. Это вызвало такой ажиотаж! Семка поперхнулся чаем, когда увидел меня, Шляпник удивленно присвистнул, Маркс поинтересовался:

- Куда это ты намылилась, не мой не чудик?
- Ты ж на каблуках ходить не умеешь.
- Семка! – осадила парня Мак. – Не умеешь делать комплименты – помалкивай!

Ребята так увлеклись обсуждением моего внешнего вида, что не заметили, как я выскользнула в коридор и, накинув куртку, бесшумно покинула дом. Иногда (обычно по пути на свидание или в паб) я проводила параллели между жизнью и мечтами, живым миром и сказанными о нем словами, иногда параллели складывались в созвездия, иногда – в осколки зеркала.

Ник казался мне картинкой. Высокий, спортивный, кареглазый брюнет - тысяча и три романа с его участием. Харизматичный романтик с добрым взглядом и теплыми руками – что еще нужно для счастья? Ничего, он и так слишком хорош.

Иногда с ним бывало скучно.
…и хотелось вернуться в эру лихих мальчишеств, полетать через забор, будто убегая от судьбы. Распугать на пруду уток, сыграть в прятки на территории всех ближних улиц, устроить перестрелку рябиной и кубарем скатиться с холма.

Невозможно ведь вечно сидеть на крыше и считать звезды.

Когда я вернулась домой, ребята еще не спали. Видимо, дядя рассказывал о Германии и Австрии – странах, которые считаются родиной вальса - и они учились танцевать.

Только я сняла куртку, Маркс протянул мне руку.
Нельзя было соглашаться. Три шага, поворот – и все чувства, которых не доставало в дни пребывания в пабе, невесомо связали мне руки, примостились где-то в районе ключиц и спрятались в волосах.

Маркс вспомнил старую игру, завязал мне глаза. И я пошла.

Мы неумолимо взрослели. Воспринимали происходящее, как само собой разумеющееся, каждый год сбегали из душного города, ставили подписи на соседском заборе, вставляли в часы новые батарейки и жили. Вечерами все так же слушали истории, а вот по ночам уходили гулять, завтрак с утра получался все лучше и лучше, и голова переставала болеть с похмелья, потому что бутылка Киндзмараули для взрослого организма – тьфу. Будто так и должно было быть. Вернее, будто по-другому быть и не могло.

В семнадцатый май пошел снег. Крупными белыми хлопьями он ложился на букеты тюльпанов, что продавали в открытых лавках, продавщицы суетились, отряхивали цветы, закрывали их пленкой. Странное спокойствие крыло улицы, как туман. Дети сидели на подоконниках, уткнувшись носами в холодные стекла, кто-то из взрослых выходил к подъезду, кто-то, ворча, раскрывал зонт и продолжал спешить на работу, будто уже не видя разницы дождя от снега. Толстенькая продавщица в фиолетовой жилетке зябко поеживалась и ловила снежники языком.

Все менялось стремительно и спокойно, по значкам тезисов. Я рассталась с Ником, он был таким хорошим, что аж скучно. Выбрала университет для поступления, оставался лишь год школы. Перестала дуться на Маркса, мы же брат и сестра, в самом деле. Помирилась с соседкой, несколько лет не разговаривали. Завела фиалку в спальне, хотя никогда не любила ухаживать за цветами. Вернулась в Дом.

Дядя умер в начале июня. Все перемены показались сущим пустяком, сдулись, как сдувается спасательный круг в неподходящий момент. А море, в котором предстояло учиться плавать, вдруг стало замерзать.

В доме запрещалось переводить часы назад, настоящее есть и будет лучше прошлого и будущего в куче разных, сторонних, временами непонятных аспектов. Все шесть лет я была согласна с этим, но в тот момент мне больше всего на свете хотелось перемотать время. Назад, на одиннадцать лет, на тринадцать, на пятнадцать, хоть бы на три дня, назад. Впереди стелилась пугающая темнота и неизвестность взрослой жизни. Мы сидели в гостиной, кто на столе, кто на больших цветных подушках у камина, кто на подоконнике. Впервые с нами сидела тишина.

Я уже тогда поняла, что мы расходимся. Оставалось дожить последнее лето в Доме, как промотать бессмысленный диалог в компьютерной игре, чтобы начать новую часть на новой локации.

На утренних собраниях смеялись, но тихо и не весело, не как раньше, по-другому, потому что смеяться не хотелось, все думали. Так много, что забывали, о чем. Доживали месяц в коматозном состоянии. Однажды утром, когда я, зевая, стояла у стола и мешала кофе, Маркс подхватил меня на руки и выкинул в распахнутое окно.

- Вы чего скатились-то?! – возмутился он и выкинул Мак вслед за мной.
Коварный план мести прорисовывали на обоях нашей с Мишкой комнаты, как три года назад, когда мы воевали против парней все лето. Потом Маркс вытащил нас в лес на ночь, посидеть у костра в окружении палаток. Потом раскопал сводку правил и законов, составленную в первый месяц нашего знакомства, повесил перед входом около Кукуцаполя.

Жизнь дома начинала играть красками. Да, они были не яркие, не фосфоресцировали в темноте, отпугивая демонов и ракшаса, не оставляли на лице веснушек, но это были краски.

Днями мы бросались на поиски приключений, вечерами Маркс рассказывал истории. Да, они имели мало общего с историям дяди, часто повествование превращалось в коллективное сочинительство, но мы любили и это.
Маркс не давал нам пропасть.

- Мне нравится, что вы больны не мной.
Мне нравится, что я больна не вами.
Мне нравится, что можно быть смешной.
Распущенной и не играть словами…

Мак читала нараспев и, улыбаясь своей искренней колкой улыбкой, смотрела на меня. На нее действительно можно было молиться.
- За солнце не у нас над головами.

Самая прекрасная истина, которую я когда-либо осознавала – все проходит. Вообще все. Нужно просто жить. Будто ничего страшного не может случиться.

Я стою у заржавевшего зеркала, за моей спиной появляется Маркс. К его плечу прижимается Мак, в глубине стекла смеется Мишка, Шляпник кружит ее на руках. Семерка курит в сторонке.

Идеальные прозвища.
Как Мишку не сокращай, все равно останется Мишурой – красивой и колючей. Она меняет парней как перчатки, бегает на двадцатисантиметровых каблуках и добивается цели любым путем. Внутри нее живет маленькая девочка-осень в свитшоте с апельсинами, ждет человека с добрым сердцем, способного дать ей дом, семью и тепло, то есть несбыточную сказку.

Девушка слушала дядины рассказы, представляла свой большой уютный дом, где по полу разбросан конструктор, у камина сидят плюшевые медведи и куклы с чашками чая, дети скатываются вниз по перилам, чтобы встретить отца. А хозяйка ходит по дому в шортах и босиком, потому что жарко; с небрежно убранными в хвост волосами, потому что готовить мешают. Она ведь такая красивая и так любит готовить, только твердо уверена, что мечта о своем доме не сбудется. В жизни вообще, говорят, мало кому везет.
Ей уже по душе жить одним днем, не размениваясь на вечность.

Шляпник верит в сказку, но смотрит на завоеванную принцессу и понимает, что она скоро уйдет. Он бы дал ей дом, семью и тепло, но принцесса этому не верит (просто потому, что так не бывает), остается ждать. Вдруг вернется? Если не вернется, подвернется другая принцесса, или запоздавшая Алиса нагрянет, в общем, что-нибудь хорошее в его жизни точно случится. А пока он живет, как живется, лишь иногда грустит и пьет чай с коньяком.

Семерка так и остается в семерках, чуть выше незаметной шестерки, но очень далеко от валета. Ему – курить в сторонке, смотреть на мир, стать циничным философом или одиноким романтиком, героем чьей-то книги или единственным верным другом. Принцессы на таких не смотрят (ну, у них-то откуда дом, тепло и уют?!).

Мак. Кто она такая? Мы сможем понять ее до конца?
Кофе по утрам пьет вместе с нами, волосы убирает в два слабых хвостика, а то и просто откидывает за плечи. Любит консервированные персики и чужие кофты, знает себе цену и, кажется, умеет все на свете. А что не умеет, с легкостью кроет улыбкой и едва заметным пожатием плеч. Заплетает красивые косы, рисует слонов и зайчиков с разноцветными ушами, а из бумаги делает журавлей, которые часто пропадают. Улетают исполнять желания, Мак ведь так хочется, чтобы человеческие мечты сбывались.

Такие люди выпадают раз в три вечности. В сущности, их мало на кого хватает.

Я стою и вижу тонкую гравировку ромашек по краю зеркала, не ромашек, а простых полевых цветов – но это ли важно? Солнце стекает по стебелькам ко мне в ладони.
А в окне появляется Шляпник, Мак снимает с его головы шляпу, и солнце стекает по его растрепанным волосам и ее рукам, окольцовывая татуировки с птицами на запястьях. Они летят над моей головой.

- А где моя Кузя?
Игра заканчивается, с глаз падает повязка.

***

Я выхожу на крыльцо, щеки щекочет знойный июньский ветер. Кажется даже, что в саду кричат дети, и сыплются яблоки с веток, хотя еще не сезон… К дому подъезжает машина. Она выходит. Думаю: «Какая же все-таки красивая». Светловолосая, как Маркс, с веснушками, озорным взглядом, точно умеет улыбаться одним уголком рта.

- После развода мне разрешено брать ее только на выходные, а тут выторговал все лето.
Девочка вприпрыжку бежит к дому, где ее ждет еще не начатая жизнь.

- Это та самая Кузя?
- Да, это та самая Кузя, - Маркс смеется.
- Здорово! Я умею обыгрывать папу в карты. И дважды рвала его куртку, совсем как ты.

Впереди целых три месяца, я еще не такому научу.