Из книги Остров моей юности О Сахалине. Хабаровск,

П Р Е Д И С Л О В И Е

Эта книга – продолжение моей опубликованной повести «Войной рождённая судьба». Следующий этап жизни – юность. Она прошла в одном из красивейших уголков России – на Южном Сахалине. Воспоминания о моей юности могут быть отнесены к мемуарному жанру.
Мемуары пишутся по разным причинам. Одни пишут, чтобы увековечить своё имя в истории. И мемуары, как надписи на памятнике, должны напоминать о важности этой фигуры в истории человечества. Другие имеют намерение передать потомкам наиболее важные события своей жизни…  Я же писал, скорее, для того, чтобы ещё раз пережить значительный кусок своей жизни.
Годы юности прошли на Южном Сахалине, куда я, волею Судьбы  был занесён в 1951 году. Они были насыщены разными событиями: весёлыми, радостными, грустными, иногда, тяжёлыми… Соответственно событиям, и мои поступки: хорошие, плохие, даже, преступные... Были удачи, были и неудачи…
Мысленно проживая свою прошедшую жизнь, перенося её отдельные, запомнившиеся эпизоды на бумагу, точнее, в память компьютера, я по-новому увидел и пережил свои достижения и правильные поступки, равно, как и свои неудачи, и свои грехи. О многих из них я вспоминаю с сожалением, за другие – мучительно стыдно…  Но, жизнь, это не магнитная лента, её не прокрутить назад, не повернуть вспять, ничего в своей жизни уже не изменить, ничего не исправить и  ничего из жизни не вычеркнуть… Лелею надежду, наивную надежду только на то, что тот, кому доведётся прочитать эту повесть, может быть учтёт мои ошибки и грехи и постарается их не повторить. Если, конечно, у него есть впереди главное – время…

С уважением – Андрей КРИКЛИВЫЙ






Х О Л М С К  1951…


Ранним июньским утром 1951 года грузопассажирский пароход «Крильон» пришвартовался к причалу Холмского торгового порта.
Сахалинский берег встретил нас то ли мелким дождём, то ли плотным туманом, осыпавшимся на землю густой моросью.
Со своим отчимом Николаем Николаевичем, в числе нескольких сотен пассажиров этого бывшего когда-то японским трофейного парохода-парома, после двухсуточного путешествия по Японскому морю и Татарскому проливу мы прибыли из Владивостока на остров Сахалин.
Пассажиры парохода, повалившие на берег, кто с мешками, кто с самодельными деревянными, а то и с настоящими фабричными фибровыми чемоданами, представляли разношёрстную толпу. Некоторые из них впервые ступали на сахалинскую землю, а кто-то, как Николай Николаевич, возвращались из отпуска,  побывав на малой родине после нескольких лет разлуки. Военные ехали к новому месту службы, были и те, кто по вербовке прибыли на  совершенно незнакомую им землю. Их было видно сразу: они выделялись из толпы бедной деревенской одеждой.
Пассажиры были разного государственного значения, соответственно, и на пароходе находились в разных условиях. Большинство, как и  мы с отчимом, обитали в третьем классе. Тогда вербованных перевозили по морю бесплатно, как, впрочем, и по железной дороге. Третий класс парохода «Крильон» представлял собой грузовой трюм, в котором были устроены сплошные двухъярусные нары. Не полагалось никаких постелей – вместо них  две ночи спали, кто на чём – у кого, что было из вещей, то и подкладывали под бока и голову. Мы тоже спали на голых досках, положив под голову свои торбы.
Но на пароходе были и шикарные каюты.  С пацанами нашего трюма, с которыми я сразу же после посадки во Владивостоке успел перезнакомиться, от безделья носились наперегонки по пароходу, заглядывая во все закоулки. Спустились в отсек, где располагались каюты первого-второго класса. Чистые коридоры, стены выкрашены светлой краской, двери кают из дерева – «под дуб», и это резко бросалось нам в глаза, обитавшим в грязном и тёмном трюме. Ехали в этих каютах хорошо одетые люди, некоторые в военной форме.
Южный Сахалин, всего пять лет, назад освобождённый от японского сорокалетнего пользования, ещё полностью сохранял японский облик.  С раскрытым ртом я разглядывал невиданное до сих пор. Здесь всё для меня было новым. Вызывали удивление архитектура и следы самобытной культуры незнакомого мне народа. Собственно, там пока всё оставалось так, как построили, создали или, наоборот…уничтожили из первозданного, созданного природой, японцы. Только самих японцев уже не было: их в  1947 – 1948 годах более 350 тысяч человек репатриировали на японские острова.
Первые впечатления, как известно, самые сильные, самые запоминающиеся, они же часто и самые правильные. Самое первое, что запомнилось на Сахалинском берегу…это, запах. Неповторимый, ни с чем не сравнимый сильный запах моря…
Человек, впервые почувствовавший новый запах, невольно начинает искать в своей памяти нечто похожее – с чем сравнить. Для меня запах моря, которым был пропитан Сахалинский воздух, не вызвал в памяти ничего другого, кроме неповторимого запаха  свежеразрезанного кавуна-арбуза только что сорванного на  колхозном баштане. Так я считаю и до сих пор, хотя, мне неоднократно приходилось слышать, что море пахнет свежими огурцами. Вероятно, это зависит от того, у кого есть с чем сравнивать… Для человека не видевшего в жизни арбуза, море тоже не может напоминать его запах. Я знаю и запах первого, только что сорванного с грядки огурца, и запах разрезанного прямо в поле спелого арбуза…   
Второе, что меня поразило, это совершенно незнакомый до этого внешний вид приморского, по сути, ещё японского городка. За шесть неполных лет, прошедших после освобождения Южного Сахалина от японцев, изменений во внешнем облике почти не произошло. Ещё продолжалось заселение его советским, кочевым народом. Правда города, посёлки и улицы в них уже успели переименовать. Это и понятно – тогда идеология шагала впереди всего…

Фото. Холмск. 1951 год. Ул. Советская»

Что из себя представлял город, названный по-японски  Маока, а теперь именовавшийся Холмском?
Я сказал – по-японски. Хотя, на самом деле название происходит из айнского языка. «Маука» переводится, как «вершина залива». Хотя, есть и иное толкование туземного названия. На месте нынешнего города было стойбище айнов Маука, и они называли его – «холм, поросший шиповником». Шиповника, действительно в окрестностях города, много.

Российская история города началась в 1870 году, когда 21 мая с винтовой  шхуны «Восток» под командованием капитан-лейтенанта Римского-Корсакова Воина Андреевича, входившей в состав эскадры адмирала Путятина, были высажены десять солдат для организации Русского военного поста. Этот день считается днём основания Холмска. В 1905 году Южный Сахалин Российской Империей был уступлен Японии, как победительнице в Русско-японской войне. В 1922 году Маока получил статус японского города. В 1946 году, после возвращения Южного Сахалина Советскому Союзу – правопреемнику Российской Империи, переименован в советский город Холмск. Хотя, как мне думается, переименовывать, и не следовало бы: история должна и оставаться историей. К сожалению, это наша национальная «болезнь» – отвергать всё, к чему не ты  лично приложил руку. И, не важно: делала твоя «рука» добро или зло…
Но вообще-то история Холмска, как места селения людей, началась гораздо, гораздо раньше…Правда, насколько раньше, сегодня установить уже невозможно.
Из книги Г. И. Невельского «Подвиги русских морских офицеров на Крайнем Востоке России» следует, что 22 сентября 1853 года с корабля «Николай» был высажен десант в айнское селение Томари-Анива (сейчас город Корсаков. А. К.) из 25 человек под командованием лейтенанта Рудановского. Там был основан Муравьёвский пост под начальством майора Н. В. Буссе...
После основания этого поста Николай Васильевич Рудановский начал исследования Южного Сахалина. 5 января 1854 года в три часа пятнадцать минут он прибыл в бухту Маока, или другое название –  Идунка. Вот как об этом написал Г. И. Невельской: «…Селение Маока – самое большое селение на острове: оно состоит из 40 юрт с 700 жителями. Здесь находится много японских сараев и храм… Залив Маока изобилует рыбой, в особенности туда в большом количестве заходят сельди. Здесь туземцы приняли Н. В. Рудановского весьма ласково и добродушно, угощали его и убрали собак.»
 
Но, не только рыбным промыслом было известно селение Маока. Японцы здесь заготавливали в больших количествах морские водоросли –  капусту-ламинарию, употребляемую в пищу. Позже, когда в Маоке появились русские поселенцы, они здесь тоже стали в больших количествах заготавливать морскую капусту. Поскольку, сами её в пищу не употребляли, поставляли, главным образом, в Китай. Раньше этим делом традиционно занимались японцы.
А каким увидел город я? Несколько улиц Холмска, одна из них главная – Советская, тянулись у подножья сопки вдоль берега, повторяя изгибы морского побережья. Здесь, в названии главной улицы отступили от советской традиции. Все главные улицы во многих советских городах носили имена Ленина или Карла Маркса.
На улице Советской среди множества одно и двухэтажных деревянных домов, выделялся железнодорожный вокзал и два  или три дома в три этажа. Выше, это уже по сопке, параллельно главной, тянулось ещё две-три улицы. Ещё выше,  уже начали строить собственные дома наши переселенцы. Строили по-европейски – как у себя на родине.
А в самом «старом» городе тогда ещё не было ни одного не японского дома. Жилые, в основном, одно, реже  двухэтажные дома,  в которых уже успели обжиться по несколько семей переселенцев. Были домики и на две семьи, очень редко на одну.
На мой взгляд «первооткрывателя», эти домики казались мне  не вполне серьёзными сооружениями. До этого я представлял, что дом должен быть устроен прочно, как его строили славяне – из брёвен, бруса, на худой конец, как его делали в нашей безлесной местности Украины – из брёвнышек, но оштукатуренных не только изнутри, но и снаружи.
Японские дома – это же нечто совершенно иное. Деревянный каркас, обшитый с обеих сторон тоненькой дощечкой – не толще фанеры, между ними засыпка из опилок. Среди жителей-переселенцев уже родился то ли анекдот, то ли, размноженная молвой быль, как один подвыпивший мужик, будучи  в большом гневе ударом кулака проломил стенку к соседу… У японцев такого быть не могло – они, если и пили своё саке, то в дозах, как мы пьём иногда валерьянку. Японцы не пили, как и не воровали. До приезда наших соотечественников в японских домах не было совершенно никаких замков и запоров. Справедливости ради следует подтвердить, что  в первые годы советского присутствия на Южном Сахалине воровство тоже было редкостью.
Крыши в таких домах из деревянной дранки – тоненькой, как стружка, дощечки. По-сути, это и была стружка, только специально изготовленная.
 Внутри японское жильё тоже мало походило на славянское. Клетушки- комнаты, внутренние стены – это сплошные, встроенные  шкафы. В комнатах почти не было мебели. Спали они, как известно, на толстых соломенных матах, раскидываемых перед сном прямо на полу. Кушали, также сидя на полу за  низенькими столиками с подгибающимися ножками. Поели, столик сложили, убрали в шкаф.
Печи в японских домах только металлические – чугунные. Разного типа, разных размеров и, соответственно, разных возможностей.  Но все они представляли собой чугунное изделие с металлической, чаще, керамической сборной трубой, выведенной наружу в одно из окон. Продолжение трубы крепилось на некоем подобии лестницы, установленной вертикально возле наружной стены дома. Отчего некоторые дома-бараки представляли собой странный для европейца вид: со всех сторон вокруг дома стояли дымящиеся лестницы-трубы. Примерно так же, как нелепо выглядели наши дома на заре развития телевидения: тогда вместо труб, как в японских домах, крыши были облеплены индивидуальными антеннами разной высоты и конструкции, сотворёнными умельцами разной квалификации.
Конечно, японские печки быстро нагревали помещение, но зимой они также быстро и остывали… Металлические печки не от недомыслия японцев – это многовековой опыт. Причины того – частые землетрясения. Кирпичная печка от малейшего толчка развалится – не дай Бог, если во время топки. А железной ничего не будет…  Другая причина не главная: многие японцы на Сахалине работали вахтовым методом и, преимущественно, только летом. Поэтому и дома строили на сезонное проживание.
Двери, окна в японских домах – не открывались, как у нас, а сдвигались в сторону, как двери вагонных купе. Также открывались и многочисленные стенные шкафы. Шкафы, это один из национальных признаков японского жилья.
Как позже объяснили понимающие люди, японцы строили свои легковесные дома не от лени, или равнодушия. В этом заложен большой смысл. Японские острова, как  Сахалин и Курильские острова лежат в той части света, где землетрясения – рядовые события. Они там происходят ежегодно, и по несколько раз в год. Такие простые, лёгкие домики, свободно выдерживают небольшие землетрясения. А если происходит сильное, то разрушенного домика не так и жалко, как построенного добротно и дорого. Потрясло – посыпались трубы… Трубы подправили, живут дальше.
За годы моей жизни на Сахалине, а это без двух месяцев семь лет, землетрясения случались ежегодно. Небольшие. На некоторые даже не обращали внимания. Говорят, что вот вчера было землетрясение, а ты и не заметил. Но первый раз, когда  я ещё не знал что это такое, воспринял землетрясение с удивлением – как будто у меня закружилась голова и от этого земля стала уходить из под ног…
Но мы, кажется, настолько увлеклись японскими жилищами, что совсем забыли про город Холмск. А он, этот портовый город, представлял для меня тогда незабываемый интерес. Ведь  до этого ничего подобного в своей жизни ещё не видел!
Общее впечатление – серый город. Никаких ярких красок. Серые дома, крыши, улицы… В городе ни одной асфальтированной дороги. Но и большой грязи во время дождя не было. Почва повсеместно каменистая. Камень – он не раскисает...
Неподалёку от порта располагался городской базар. О, это было место во всех смыслах примечательное. Я о нём расскажу в другой раз – случай представится, а сейчас мы с отчимом направляемся со своими мешками, в одном из них украинские семечки подсолнуха, из морского вокзала на железнодорожный, расположенный неподалёку от порта.
Небольшое здание вокзала на фоне однообразных серых домиков с торчащими трубами, одноэтажное, серого цвета, с высокой двухэтажной вставкой по середине, явно выбивалось из общего ряда. Перед входом в вокзал небольшая площадь. К входу в здание, над которым нависал  большой козырёк, с площади вела широкая лестница. За вокзалом на путях располагались два крытых от дождя перрона…

Фото. Холмск. Старый железнодорожный вокзал

Эта привокзальная площадь мне врезалась в память – правда, не по первому впечатлению. И вот, почему. Когда в 53-м я, после окончания ремесленного училища стал работать на Целлюлозно-бумажном комбинате и жить в Холмске, часто ездил на поезде на станцию Николайчук, где жили мои родные. Однажды, после дневной смены, перед выходным собрался уехать туда вечерним поездом. До поезда ещё было минут тридцать в запасе. Моросил мелкий, назойливый дождь, какой бывает летом на побережье довольно часто.  Я устроился в зале ожидания на деревянном диване. Вскоре моё внимание привлёк шум, доносившийся с улицы.
На площади перед входом в вокзал в окружении небольшой группы зевак по подмоченной дождиком земле катался мужик. Лет тридцати пяти-сорока. Очевидно, у него была истерика или припадок. Он бился головой о землю и беспрерывно громко матерился. Ругательства, как ругательства – ничего запоминающегося. Но запомнилось, другое: он матерные выражения перемежал одним и тем же возгласом: «Маленковы, су-ки-и!» Вокруг него собралась уже небольшая толпа, все молча смотрели, ничего не предпринимая.
Скорее всего, это был один из освобождённых после смерти Сталина зеков… Тогда Маленков был Председателем Совета Министров СССР и его распоряжением зеков-уголовников начали понемногу выпускать на свободу. Выпускать, чтобы со временем снова… посадить. Жизнь «на воле» многим была невмоготу…
Спустя пятьдесят лет я с женой Людмилой побывал в Холмске, но ни привокзальной площади, ни самого вокзала не обнаружил… На месте вокзала, в тупике на рельсах виднелся ободранный остов старого пассажирского вагона ещё той, японской поры. Как сказали мне жители города, вокзал сгорел где-то в 1994 году.

Фото. Спустя 50 лет я снова стремлюсь на Сахалин. На пароме «Сахалин – 7»

Тогда же, на вокзале мы с отчимом дожидались поезда «Холмск – Южно-Сахалинск», чтобы ехать домой, где нас ждала мать с трёхлетней сестрой Верой. Ехать до станции Николайчук    «всего ничего», каких нибудь восемь километров. Но и японские поезда по той дороге ходили не шибко – эти восемь километров поезд преодолевал никак не быстрее получаса…