Карающая рука

     Лысый Гога наклонился и смачно сплюнул мне на ботинок. Вокруг стояли Диван, Скелет и Сопля. Ребятишки захихикали. Диван был из них самый крупный, но рыхлый. Нам было лет по двенадцать-тринадцать. Я сказал:

     – Гога, твоя мамаша возвращается с рынка.

     Рынок находился сзади за трамвайным полотном. Все обернулись, и я хорошенько врезал бритому пацану по заднице оплеванным ботинком и пошел вдоль мрачной «Девятки». Мы переехали сюда полгода назад из кооперативного дома, где у нас была отдельная квартира, а ворота двора закрывались на ночь. Там я не испытывал никакого страха, даже не представлял себе, что он может столь цениться в этом мире.

     Я поднялся на второй этаж и очутился в длинном коридоре с черными потолками. Наша комната находилась в конце напротив двух туалетов – женского и мужского. Чахоточный старик Соловьев харкал в раковину и поэтому до тридцати лет мне пришлось состоять на учете в туберкулезном диспансере. Всего же соседей было двенадцать.

     Лысый Гога был странным подростком, которому доставляло удовольствие собственное негодяйство. Он охотно рассказывал, как при помощи заколки для волос доставал из прорези родительской копилки бумажные деньги. Тогда многие имели такие деревянные или фаянсовые копилки в виде сидящей собаки или кота. Потом, когда они заполнялись, их торжественно разбивали. В нашей семье накапливали долги.

     Гога содержал свою небольшую команду – покупал мороженное, билеты в кино и на футбол. Мороженное стоило девять копеек, а билеты в кинотеатр и на стадион – десять. Расстояние от «Девятки» до Лужников составляло чуть больше километра.

     Уже на следующий день компания поджидала меня в подъезде. На первой довольно просторной площадке состоялась потасовка. В силу своей хилости и неловкости эти заядлые куряки не смогли справится со мной вчетвером. Я их разбросал как щенят. Подлый Гога добровольно лег на пол, но сумел порвать пару моих книг из портфеля. У Сопли кровоточила губа. Дрались мы молча до тех пор, пока они не ушли…

     Брат Сопли, отсидевший недавно в тюряге, малорослый, но крепкий кретин лет двадцати пяти, появился в нашем кишкообразном дворе, когда мы гоняли мяч по твердой серой земле без единой травинки. Весь цвет юношества и детворы девятиэтажного дома присутствовал на мероприятии. Старший Сопля схватил меня за грудки и заорал:

     – Зачем ты искалечил моего братишку?

     Я молчал. Что было ответить? Сам Сопля расположился неподалеку и ехидно улыбался. Бывший уголовник оттеснял меня к скамейке. Затем последовал короткий удар, и я перелетел через нее вверх ногами. Это было невиданное прилюдное унижение.   Сопротивляться взрослому бездельнику я не посмел, да и не видел возможности...

     Мой обидчик, победоносно оглядев публику, удалился, а я поплелся домой. Мне не пришло в голову пожаловаться отцу. В окружавшей реальности каждый должен был отвечать за себя. Я понимал, что когда-нибудь уеду отсюда, но сейчас я должен страдать, пока не придумаю способ отмщения. Я тогда не был сентиментален…

      В отличие от ребят из моей теперешней среды обитания, я учился в другой школе и дружил с мальчиком по кличке Очки. У него зрение, наверное, приближалось к минус пяти. Глаза за толстенными стеклами, казалось, существовали отдельно от лица. Он отлично стрелял из различных рогаток. Самые убойные из них изготовлялись из прочной проволоки с металлическими пульками U-образной формы. Ими можно было убить воробья. Очки мастерил рогатки сам и его продукция пользовалась успехом.

      Он сделал специальный экземпляр для меня в обмен на потрепанный томик с «Гиперболоидом инженера Гарина» и «Аэлитой» Алексея Толстого. Наша и без того скромная библиотека лишилась книги, но у меня зато не было никаких сомнений в собственной правоте, я был убежден, что содеянное не является кражей. Очки жил по соседству, и мы с ним тренировались на помоечных пузырьках, расставленных на выступе задней стенки сарая, в котором дворники хранили свой инвентарь.

     Всё это время меня не покидала абсолютная уверенность в том, что я непременно посчитаюсь с Лысым Гогой. Так оно и случилось. Однажды они с матерью шли мимо нашего окна, а я как раз прятался за занавеской. Я выстрелил, почти не целясь, и сразу услышал нечеловеческий вопль… Я не стал даже глядеть на деяние рук своих, без суеты положил рогатку в карман, спокойно закрыл дверь комнаты. Неторопливо спустился со второго этажа, используя черный ход, на задний двор и там у забора, окружавшего большой яблоневый сад художника Корина, закопал орудие расправы…

     Мне не было жаль ни Гогу, ни его мать. Сердце мое огрубело от обиды на несправедливости враждебного мира. Я не думал о последствиях, о том, что мог искалечить человека на всю оставшуюся жизнь. Вечером, нагулявшись, я вернулся домой и, убедившись, что ни родителям, ни сестре ничего не известно о случившемся, лег спать.

      Через три дня я повстречал Лысого Гогу у трамвая, проходившего по Малой Пироговской рядом с «Девяткой». В центре его лба красовалась значительная шишка, заклеенная пластырем. Он сообщил, что едет в поликлинику, где ему будут смазывать рану, которую зашивали, и заново наклеивать тампон и пластырь. Говорил он с жалкой подобострастной улыбкой. Речи о моей причастности к случившемуся не шло…

     Спустя, наверное, неделю я проходил по улице в районе «Свердловки» и вдруг ощутил сильную боль в левом плече. На асфальте валялся стальной шарик от детского бильярда. Плечо распухло и болело жутко. Мой одноклассник Сафон похвастал в школе, что пальнул в меня с балкона пятого этажа. Разговор происходил в туалете.

     – Здорово я тебя жахнул?

     – Да не… я и не заметил.

     – А чего же ты схватился за плечо?

     – Зачесалось…

     У Сафона отец был мясником с большим топором и химическим карандашом за ухом.

17.03.2016