1 15

Кэрри резко отодвигает в сторону гору книг и бумаги, скидывает на пол папки с отчетами и таблицами, полные красными цифрами. Не скинутым остается лишь одинокий белый лист с фрактальным узором и записями, не относящимися к работе. Кэрри опирается на стол руками, одной угодив прямиком на свежие чернильные линии, и задает вопрос прямо в лоб, словно ей не терпелось его выпалить уже несколько дней. Некоторое время висит гробовое молчание, затем она устало бросает «подумай об этом», подразумевая, что выбор давно уже сделан, и уходит, оставив себе на память черное пятно на ладони. Оставив на память о себе груз усталости и замешательства, ворох бумажной работы, необходимой к водружению обратно на стол и в его старые ящички без ручек, Кэрри растворяется в пыльной глубине коридора, щелкая каблуками в такт щелчков печатных машинок, под скрип половиц и звонков из кабинетов по обе стороны от нее все тех же приборов для набора текстов разной степени важности. Все остальное лежит на полу в кабинете за ее стальной спиной и отдает желтизной в полуденном свете, чуть колышется от сквозняка, будто копошатся крысы.
Следующим, и последним по расписанию, идет четырехчасовое молчание и кивки головой на прощальные реплики сослуживцев, уходящих с работы пораньше. Со временем становится слышен и хруст пальцев и тихие стоны от боли в пояснице, скрежет зубов и тяжелые вдохи и выдохи. Начинает мерещиться сердцебиение в разных углах помещения, когда последний работник покинул свое неуютное место, спрятав что-то свое, и больше никому ненужное, в ящик стола. К этому моменту абсолютной тишины все бумаги, очевидно, уже собраны и разобраны по папкам, аккуратно выставлены вдоль стены и прикрывают собой щели в полу, из которых сквозило и несло свежим воздухом с улицы. Так душно и тихо, что дыхание сводит и можно насладиться тишиной оседающей пыли, но Кэрри врывается в коридор, распахнув дверь с достаточной силой, чтобы все пылинки перед ней снесло в стороны мощным воздушным потоком. Она уже переоделась и сменила лицо, спина не разит сталью, плечи ссутулены, но взгляд все тот же, что навевает неприятные мысли. Она задает пару вопросов о сказанном ранее, затем молчит, немного мнется на месте, но все же протягивает руку, как обычно, и, улыбнувшись, тянет с собой, предлагая купить что-нибудь по дороге. То, что она теперь будет работать одна за троих, ее нисколько не смущает.
К. летит по дороге, таща за собой Д., волочащегося полным тяжелым мешком, загребая снег тупыми носками ботинок, мимо давно погасших фонарных столбов, голых деревьев, мимо огромного парка с незамерзающей лужей пруда в середине. По узкой тропинке, вдоль широкой яркоосвещенной автомобильными фарами дороги, виднеющейся где-то вдалеке между скрюченных веток, в тусклом свете ориентируясь лишь на размытые в стеклах запотевших очков огоньки разноцветных гирлянд и мерцающих вывесок крохотных магазинов и больших супермаркетов, расположенных на окраине города. Привычный долгий путь с работы через запах древесины и кустистые тернии до автобусной остановки и от нее еще столько же, перейдя через станцию, вдоль железнодорожной насыпи, ловя краем глаза величественный восьмичасовой, проносящийся мимо на запад, врезаясь летом в заходящее солнце, до небольшой улицы в толпе хвойных деревьев, где в конце родной дом тонет в мягкой земле, окруженный дружелюбными снеговиками с взведенными ружьями.
Кэрри аккуратно опускает курки у ружья неприметного снеговика прямо под окнами и достает из ствола ключи, вскользь упоминая при этом, что ни Ричи, ни К. так и не появлялись дома за все время нашего отсутствия. Она говорит это каждый раз, когда мы приходим домой, что навевает на мысль, будто она просто устала произносить это изо дня в день, что и привело к случившимся обстоятельствам. По дороге так и не было ничего куплено, так что она молниеносно запирает дверь за спиной и убегает выполнять обещание, как только порог был переступлен, в тот короткий момент, когда выключатель уже был поднят вверх, а лампа под потолком только собиралась сверкнуть.  В яркой вспышке мелькает старое фото в разбитой стеклянной рамке. На фотографии улыбающийся Кай, на которого до сих пор точит зубы Агата. Сточенные зубы Агаты в полупустом фужере на краю кофейного столика перед потертым диваном. Потертая Агата сидит скрестив ноги и выпаливает в темноту, следующей за лопнувшей лампочкой, все накопившееся за долгие годы ожидания Кая, обвиняя К. в постоянном вранье, увеличивающемся каждый раз, когда она забывает приготовить ужин или обед, и затем убегает, захлопнув дверь, поджав хвост. Вворачивая новую лампочку остается только надеяться на то, на что уже поздно – в новом свете Агата уже наливает себе новый фужер прямо в горло, присосавшись к только открытой бутылке.
В телевизионном свечении, в комнате с выключенным светом, вычерчен на полу силуэт полностью раскрепощенной Агаты. Персонажи мультфильмов смотрят на ее распростертое тело горящими анимационным бешенством глазами, живыми и яркими, какие не получаются на фотоснимках и на пленке в реальной жизни. Стеклянные глаза Агаты – давно потухшие и потерявшие цель – бродят по пространству, изредка цепляясь за телеэкран и циферблат электронных часов, синхронизированных согласно ядерному полураспаду. Не выдержав столь пристального внимания Агата совершает ряд резких, но переходящих в плавные, а затем в обратном порядке, движений, роняя в конце пульт рядом с собой в груду окурков, достигнув новостного канала. Мультяшки, размахивающие руками, стучащими кулаками и обувью по столам и по головам, трясущие орденами, наградами за ядерные холокосты, огонь которых все еще горит в глазах высокопоставленных чиновников, вычерченных мрачными силуэтами за спинами ярко раскрашенных мировых лидеров, перепрыгнули вслед за ней. Агате прекрасно спалось под взглядами этих акварельных стариков, обладающих властью и еще час будет спаться спокойно под помехи пустого эфира, пока не начнется утренний блок и она не проснется от яркого света и гимна всех государств, играющих одновременно у нее в голове крохотными молоточками по вискам. Пока она не проснется и не напомнит своим бодрствованием зачем бежать из этого дома и проводить на работе столько времени, сколько представляется возможным не спать и не есть, и не дышать одним с ними воздухом.
Прошел будто год с тех пор, как К. не попрощавшись ушла, чтобы купить что-то на ужин – на самом деле не больше пары часов – и пять лет прошло, как ушел К., бросив Агату гнить в одном с нами спичечном коробке – так называли они, усмехаясь, наш крохотный дом, в котором все же ютились и уживались, устраивали праздники каждые выходные, пока Кай что-то не понял и не исчез. В целом – тяжело судить о времени, когда с тобой лежит только бренное тело и так тихо кругом, что слышно только дыхание двух, постепенно становящееся синхронным, будто в комнате только один человек, и то ли он лежит распростертым в молочно-белоэкранной жиже, отбрасывая огромное черное озеро тени, то ли он тенью сидит вдалеке, весь напряженный, уставившись на этот костлявый хребет тела, никогда не имевшее выбора, не бывшее шестнадцатилетним, потасканное, женское с самого юного возраста, не имевшее больше спасения в руках обычно спасаемого.
Это, своего рода, точка невозвращения, с которой должно бы было  начаться самое интересное, если бы только оно не случилось ранее и не ждало бы, затаив дыхание на ступенях ведущей вверх лестницы, обнаружив себя лишь не выдержав больше и закурив, все это время, пристально наблюдая за недвижимым и тусклым, или за бессознательным и подавленным, или женщиной и мужчиной, которых знал задолго до отправления в далекие путешествия. Привыкший к спасению шкуры, в том числе и своей, специально обученный в соответствующих лагерях, а также знающий где неизменно хранятся ключи, проникший в дом, словно снежно-белая кошка, которую К. держит в руках, спиной заходя в помещение, закрывая за собой дверь. Кэрри оборачивается, бросая на землю тяжелый пакет, но крепко держа загулявшего питомца и резко замолкает, успев выпалить только имя.
-Я хотел сказать то же самое.
Ричи вернулся.