Исповедь-2. Мопассан

Когда капитан Гектор-Мари де Фонтенн женился на мадемуазель Лорине д’Эстелль, родственники и друзья сочли, что это будет неудачный брак.
Мадемуазель Лорина – хорошенькая, маленькая, худенькая, смелая блондинка – в 12 лет обладала уверенностью 30-летней женщины. Это была одна из маленьких не по годам развившихся парижанок, которые, кажется, рождаются с умением жить, со всеми женскими хитростями, со смелостью мысли, с глубоким хитроумием и гибкостью разума, которые обрекают некоторые создания, что бы те ни делали, на то, что они играют и обманывают других. Все их действия кажутся продуманными, все выпады – расчётливыми, все слова – тщательно взвешенными, и вся их жизнь – это всего лишь роль перед им подобными.
Она была очаровательна и очень смешлива, не умела сдерживаться, когда что-то казалось ей забавным. Она смеялась людям в лицо в бесстыдной манере, но с таким очарованием, что на неё никогда не сердились.
Она была богата, очень богата. Священник служил посредником при заключении брака с капитаном де Фонтенном. Воспитанный в религиозном доме, в суровых условиях, этот офицер принёс в полк нравы монастыря, строгие принципы и полную нетерпимость. Это был один из людей, которые становятся святыми или нигилистами, в которых идеи укореняются с абсолютизмом, чья вера не меняется никогда.
Это был высокий брюнет, серьёзный, строгий, наивный, с простым нравом, упрямый, один из тех людей, которые идут по жизни, ничего не понимая в её глубинах, никаких нюансов, ни о чём не подозревают и не допускают, что у людей может быть другое мнение.
Мадемуазель Лорина увидела его, немедленно очаровала и приняла предложение вступить в брак.
У них было отличное хозяйство. Она была гибкой, ловкой и мудрой, умела показывать свои лучшие качества, всегда готовая к праздникам, усердная в церкви и в театре, светская и строгая, со слегка ироничным видом и блеском в глазах, когда она разговаривала со своим серьёзным супругом. Она рассказывала ему о своих благотворительных делах во всех аббатствах округи и извлекала из этих занятий ту выгоду, что отсутствовала с утра до вечера.
Но иногда, среди рассказа о каком-нибудь благотворительном акте её охватывал приступ дикого смеха, нервного смеха, который она не могла сдержать. Капитан был озадачен, встревожен, слегка шокирован перед задыхающейся женой. Когда она немного успокаивалась, он спрашивал: «Что с вами, Лорина?» Она отвечала: «Ничего! Вспомнила об одной забавной истории, которая случилась со мной». И рассказывала какую-нибудь историю.
Летом 1883 года капитан Гектор де Фонтенн принял участие в больших манёврах 32-го армейского корпуса.
Однажды вечером, когда они разбили лагерь у одного города, после 10 дней тяжёлой кампании, усталости и лишений, товарищи капитана решили устроить хороший ужин.
Мсье де Фонтенн вначале отказался присоединиться, но, так как это всех удивило, он согласился.
Его сосед по столу, майор де Фавре, беседуя о военных операциях (единственная вещь, которая увлекала капитана), подливал и подливал ему в бокал. Днём стояла тяжёлая удушающая жара, и капитан пил, не думая ни о чём и не замечая, что постепенно им овладело неизведанное ранее веселье, радость жизни, полная проснувшихся желаний, неизвестных аппетитов, неясных ожиданий.
За десертом он был пьян. Он говорил, смеялся, волновался, охваченный опьянением, несвойственным человеку, который обычно спокоен и уравновешен.
Предложили закончить вечер в театре; он пошёл с товарищами. Один из них узнал актрису, которую ранее любил; быстренько организовали ужин, на котором присутствовала она.
Капитан проснулся на следующий день в незнакомой комнате, в объятиях маленькой блондинки, которая, увидев, что он открыл глаза, сказала: «Доброе утро, котик!»
Вначале он не понял, затем понемногу память стала возвращаться к нему, хотя и смутно.
Тогда он молча встал, оделся и опустошил свой кошелёк на каминной полке.
Его охватил стыд, когда он увидел себя с саблей на боку в этой меблированной комнате с мятыми занавесками, где у канапе, которое было всё в пятнах, был подозрительный вид, и он не осмеливался выйти, спуститься по лестнице, где встретил бы людей, пройти мимо консьержа и особенно выйти на улицу перед глазами прохожих и соседей.
Женщина без конца повторяла: «Что с тобой случилось? Язык проглотил? Вчера вечером он был хорошо подвешен! Ну и хам!»
Он церемонно попрощался с ней и, решившись на бегство, пошёл домой большими шагами, убеждённый в том, что все догадаются по его лицу, манерам и походке, что он вышел от женщины.

*
Его охватили угрызения совести, свойственные строгим и скрупулёзным людям.
Он исповедовался, причастился, но всё равно ему было не по себе, его преследовали воспоминания о своем падении и чувство, будто теперь он был в долгу перед женой.
Он увидел её только в конце месяца, так как время манёвров она проводила у родственников.
Она подошла к нему с распростёртыми объятиями, с улыбкой на губах. Он принял её со сдержанной и смущённой манерой виновного. До самого вечера он почти не говорил с ней.
Когда они остались одни, она спросила его:
- Что с вами, друг мой? Я нахожу, что вы очень изменились.
Он смущённо ответил:
- Ничего, дорогая, ничего.
- Простите, я хорошо вас знаю и уверена, что у вас есть что-то на душе: забота, горе, трудность. Что?
- Хорошо, у меня есть забота.
- Ах! Какая?
- Мне невозможно вам сказать.
- Невозможно? Почему? Вы тревожите меня.
- Мне нечего вам объяснить. Просто невозможно сказать об этом.
Она сидела на козетке, а он ходил по комнате, заложив руки за спину и избегая взгляда жены. Она продолжила:
- Тогда я должна вас исповедовать, это мой долг, а знать правду – моё право. Вы не можете иметь секретов от меня так же, как я не могу иметь их от вас.
Он произнёс, повернувшись к окну:
- Моя дорогая, есть вещи, о которых лучше молчать. То, что меня тревожит – из этого числа.
Она встала, прошла через комнату, взяла его под руку и, заставив обернуться, положила руки ему на плечи. Затем она улыбнулась и подняла глаза:
- Мари (она звала его «Мари» в минуты нежности), вы ничего не можете от меня скрывать. Я подумаю, что вы совершили дурной поступок.
Он пробормотал:
- Очень дурной.
Она весело спросила:
- Правда? Это удивительно слышать!
Он живо ответил:
- Я больше ничего вам не скажу. Бесполезно настаивать.
Но она увлекла его к креслу, усадила, села на его правую ногу, легко целуя кончик его уса:
- Если вы ничего мне не скажете, мы поссоримся навсегда.
Он пробормотал, разрываемый угрызениями совести и тревогой:
- Если я скажу вам, что я сделал, вы не простите меня.
- Напротив, мой друг, сразу же прощу.
- Нет, это невозможно.
- Я вам обещаю.
- Говорю вам, это невозможно.
- Клянусь вам, я вас прощу.
- Нет, моя дорогая Лорина, вы не сможете.
- Как вы наивны, друг мой, если не сказать – глупы. Отказываясь говорить мне о том, что вы сделали, вы заставляете меня подозревать отвратительные вещи, и я буду так думать и рассержусь на вас за молчание, а не за неизвестный проступок. А если вы честно расскажете мне, я забуду об этом завтра же.
- Дело в том…
- В чём?
Он покраснел до ушей и серьёзно сказал:
- Я исповедуюсь вам, как священнику, Лорина.
На её губах появилась быстрая привычная улыбка, и она слегка насмешливо  сказала:
- Я вся обратилась в слух.
Он продолжил.
- Вы знаете, моя дорогая, какой я трезвенник. Я пью только воду, никогда – ликёр.
- Да, знаю.
- Так вот, представьте себе, к концу больших манёвров я позволил себе немного выпить, так как я был очень уставшим…
- Вы напились? Фи, как это противно!
Она приняла серьёзный вид:
- Вы были совсем пьяны? Не могли ходить?
- О, нет! Не настолько. Я потерял разум, но не равновесие. Я говорил, смеялся, я обезумел.
Так как он замолчал, она спросила:
- Это всё?
- Нет.
- А! И… потом?
- Потом… я… я совершил гнусность.
Он смотрел на неё в смущении.
- Какую же, друг мой?
- Мы ужинали с… с актрисами… и я не знаю, как это случилось, но я изменил вам, Лорина!
Он произнёс это серьёзным торжественным тоном.
Она слегка вздрогнула, в её взгляде засветилось внезапное веселье. Она сказала:
- Вы… вы… вы мне…
И сухой нервный смех трижды вырвался у неё между зубов, прерывая речь.
Она попыталась стать серьёзной, но каждый раз, когда произносила слово, смех сотрясал её горло, словно газ из бутылки шампанского, в которой нельзя сдержать пену. Она положила ладонь на рот, чтобы успокоиться, чтобы остановить этот припадок веселья, но смех сочился между пальцев, сотрясал ей грудь против воли. Она лепетала: «Вы… вы… вы мне изменили!... Ха-ха-ха!..»
И смотрела на него особенным, поражённым взглядом.
Внезапно, не в силах сдерживаться больше, она расхохоталась… Она смеялась, и это было похоже на нервный припадок. У неё изо рта исходили тихие подавленные крики, словно из глубины груди, и, прижав руки к животу, она долго смеялась до удушья, как во время приступов кашля при коклюше.
Каждая попытка успокоиться приводила к новому приступу, каждое слово, которое она хотела произнести, скрючивало её ещё сильнее.
«Мой… мой… мой бедный друг… Ха-ха-ха!»
Он встал, оставив её одну на кресле, и, став очень бледным, произнёс:
- Лорина, вы ведёте себя более, чем неподобающе.
Она пролепетала в приступе смеха:
- Что… что вы хотите… я… я… я не могу… вы… вы такой смешной… ха-ха-ха!
Он стал мертвенно-бледным и теперь внимательно смотрел на неё, словно пробуждённый внезапной мыслью.
Внезапно он открыл рот, словно собираясь крикнуть что-то, но ничего не сказал, повернулся на каблуках и вышел, закрыв дверь.
Лорина, согнувшись напополам, всё ещё смеялась угасающим смехом, который иногда освещал её лицо, как пламя почти погасшего пожара.

12 августа 1884
(Переведено 17 марта 2016)