Баба Нюша

Баба Нюша

   Она заходила нечасто – иногда, когда случалась гроза, – грозы она боялась страшно, с самого детства. В те далекие времена, которые мне, девчонке, казались какой-то таинственной сказкой, в дом, где она, еще маленькая, жила с семьей, попала молния. Дом спасти не удалось – да и много ли ему надо, бревенчатому строению, чтобы, подбросив языки пламени до самого неба, привести в панику всю деревню, а хозяев лишить крыши над головой, имущества, надежды. Поэтому в грозу она заходила к нам. «С людьми-то рядом - поспокойней, - говорила она, чуть нараспев, - а одной - больно страх берет!».
Чаще же она приходила за водой – раз, а иногда и два в день. Только заслышишь в звенящей, ласково обволакивающей тишине забытой Богом и людьми деревни, как от дальних ее ворот, весело позванивая, дребезжит кривыми колесами тележка, сделанная из детской коляски, как гулко бьется об нее, покачиваясь, пустой алюминиевый бачок – большой, с двумя ручками, в который раньше на ферме сливали коровье молоко, как дедушка, привычно курящий у двери терраски, кричит: «Включай насос, баба Нюша за водой едет!» - и спешишь скорее к выключателю, чтобы вода успела добежать из колодца как раз к приходу бабы Нюши. И вот из-за поворота, из-за густых зарослей сирени показывается невысокая, но крепенькая фигурка бабы Нюши – в темном платье, в белом платочке. Нюша? Почему не Анна, не Нюра, а именно Нюша? Я знала, что зовут ее Анна Семеновна Ванчукова, но для меня она всегда была бабой Нюшей, такой и осталась навсегда…
   Она подходила, привычным жестом подвозила тележку с огромным бидоном к месту, где из шланга, радостно журча, уже плескалась вода, говорила: «Водички налей мне», - и шла на террасу, садилась на крышку нашего, точно такого же бидона, стоявшего у входной двери, и начинала говорить. Она говорила о погоде, об урожае, но чаще вспоминала свою молодость, иногда даже детство – рожденная в первом десятилетии двадцатого века и живя уже в последнем его десятилетии, она помнила все эти нелегкие, но интересные, наполненные событиями годы, и рассказывала, озаренная какой-то внутренней радостью, светом воспоминаний, видя все по-своему, глазами простой русской женщины. И мне ее истории о том, что случилось задолго до моего рождения, казались древнерусскими былинами, где сплетены реальность, вымысел и мечта о прошлом, в которое мне никогда не суждено попасть, чтобы увидеть своими глазами, прочувствовать во всей полноте, вдохнуть его травяные запахи лесов, полей, сенокоса, - я слушала, завороженно замерев, будто столкнувшись с ожившей историей лицом к лицу.
   Была ли она доброй? Кто знает. Она была деревенской женщиной, крестьянкой, с утра до ночи занятой заботами по хозяйству, всю жизнь отдавшей работе, дому, детям. Быть может, какая-то скупость или, скорее, деревенская простота в проявлении чувств не давала понять, угадать ее даже мне, постоянно вертевшейся рядом в ожидании новых рассказов, впитывавшей их всем своим растущим сердцем, детским любопытным умом.
   «Вот церква посеред деревни стояла, - говорила она как всегда нараспев, просветляясь лицом, морщинки ее разглаживались, серо-голубые глаза оживали, загорались и смотрели, не видя меня, куда-то вдаль, в прошлое, - красивая церква, высокая – купола издалека видать. Со всех окрестных сел сюды, в нашу церкву, приезжали – кто на службу, кто детей крестить. Я тогда молодая еще была, только замуж сюды вышла. Поехали мы раз на покос – наверх туды - за Устиновку, повернулася я ишо, гляжу – церква наша стоить - оттудова, с горы, ее, как на ладони, видать. Красота-то какая – купола так и сверкають на солнце! Дальше едем. Слышим вдруг – позади грохот какой-то. Страшный грохот. Повернулися мы все разом – а церквы-то и нет. Только дым стоить, где купола на солнце переливалися. Густой дым такой и гарью пахнет. А церквы нет… взорвали церкву!» – И, вздохнув, она замолкала, оставаясь мыслями еще там, на сенокосе, глядя на дым, оставшийся от церкви.
   В ее рассказах оживали колхозные будни, прошлый расцвет пришедшей теперь в запустение деревни, бывшей некогда огромным селом, бойкая девчонка, скачущая по селу на лошади, которой я всем сердцем завидовала – как же мне тогда хотелось вскочить играючи на коня и пуститься в галоп! Но я опоздала – я родилась позже, и то, что для бабы Нюши было ничем не примечательным и привычным прошлым, мне казалось несбыточными, полными романтики грезами. Только сама баба Нюша казалась реальностью – словно живым и любимым миром историй и сказок, который есть и всегда будет. Наверное, только в детстве думается, что настоящее будет длиться всегда, а скорее - и не думается вовсе…
И грусть, и радость – все у нее было как-то в меру. Быть может, просто не приучены женщины в деревнях слишком предаваться эмоциям – да и просто некогда – дел невпроворот, успеть бы все за день: и траву на участке покосить, и кур покормить, и в доме убрать, если праздник – пирогов напечь, если холод или дождь – печь истопить. Когда уж тут на чувства время тратить, когда его на дела не хватает.
   Но в этот год она плакала. Приходила даже не за водой, а просто так – садилась на привычный бидон на терраске – и плакала. Она, может быть, и не желала того, вот только плакалось само собой. И поливать огород не хотела она, и белых кур-бройлеров, весело бегающих по двору, растить, да и домой-то к себе не хотела – знала ведь – не ее это все теперь: и огород, и яблоневый сад, так сладко пахнущий по осени ароматом спелых плодов, и сам дом, куда еще совсем юной девчушкой вышла замуж, где родила и поставила на ноги троих детей, где прожила всю свою долгую жизнь – длиною почти что в век. Продан дом теперь, в чужом доме, словно в гостях, живет.
   Приходили соседские мальчишки, мои ровесники, чьи родственники купили дом, – поставили телевизор на ее самотканые разноцветные дорожки на полу и без стеснения смотрели в любое время, иногда же играли в «приставку». Я ругалась с ними, как могла, даже прогоняла, если получалось, пыталась объяснить, уговорить их дать человеку последнее лето спокойно дожить в еще своем доме, чтобы потом уехать в Москву навсегда. Но что я могла сделать – дом принадлежал им по всем бумагам, а совесть – это личное дело каждого, и очень часто бумаги и деньги оказываются важнее… Вот и была баба Нюша словно чужая в собственном доме, словно бы лишняя. И не верилось ей, не моглось, не получалось понять и поверить, что дочка ее Нинка, что родилась и выросла в этих стенах, взяла, да и продала свою, а главное – материну родину: «Помереть в своем дому не дала!.. Померла бы я - годов-то уж сколько – а там, и продавай себе, что хочешь! Вся ж родня моя тут похоронена, вся жисть моя тута прошла, а меня теперича – в Москву, в квартеру. А летом, говорит, мы тебе, мать, на свою дачу отвезем – будешь там моркву да цветочки сажать. А что соседи новые – ничего, подружишься. Да стара я ужо – заново дружиться! И что чужое это все – это ей ладноть! А мне-то как без деревни своей в чужом дому жить?!. Я жисть всю тута прожила, а помереть не дають…».
   Жалко было бабушку Нюшу, страшно было видеть, как родная дочь отрывает мать от того, что ей дорого, от корней своих. Восемьдесят с лишним лет прожила она в этих краях, родилась, выросла и состарилась здесь – пришла в этот мир сюда, и уйти хотела – отсюда. А надо было зачем-то, по чьей-то нелепой прихоти, ехать в чужую, пыльную, грохочущую Москву, а потом – на незнакомую подмосковную дачу, где люди другие, да что там – сам воздух другой.
   В тот последний год, то ли проникшись до глубины души ее горем и самой несправедливостью всей ситуации, казавшейся мне кощунством по отношению к старому человеку и со стороны дочери, и со стороны новых хозяев дома, я, тринадцатилетний подросток, помнившая, как еще совсем малышкой пряталась от родителей за косяком ее терраски под звонкий смех бабы Нюши, впитавшая в себя с раннего детства ее привычное присутствие, выросшая рядом с ней, сроднившаяся с ней, старалась хоть как-то поддержать ее, находиться рядом, помогать. Казалось, мы подружились, как никогда раньше. Только я вставала с утра и выбегала на улицу – с размахом, широко, будто приглашая войти, распахивалась голубая дверь ее террасы, и баба Нюша, стоявшая на пороге, громко звала: «Поль, поди-ка сюды!» и я бежала стремглав к ее истертым временем ступенькам, чтобы вместе кормить кур, что-то готовить, что-то чинить, снова ругаться с назойливыми и наглыми мальчишками, которые опять доказывали мне, что они – фактические хозяева дома, а иногда – просто разговаривать с бабой Нюшей или просто слушать ее. И так каждый день. И, ложась спать, я знала, что с утра она звонко позовет меня из-за голубой, широко раскрывшейся двери. Мне тогда очень хотелось хоть немножко уменьшить ее боль, отвлечь ее, ведь иногда в глубоком горе человеку нужно, чтобы просто кто-то был рядом – был, и все.
   В конце лета, когда мы уезжали, она снова плакала – прощаясь уже навсегда. Кажется, просила звонить – меня, ее давнюю подругу, ее верную помощницу. Я не позвонила – постеснялась или побоялась, быть может. Корю себя за это, только поздно, слишком поздно. Много лет назад это было, нет давно на свете бабы Нюши, и не у кого попросить прощенья…
   На следующий год дом был пуст – предприимчивые соседи его уже перепродали, а новые хозяева еще не приехали. Вот и стоял он с как-то тоскливо опущенной крышей, с покосившейся, будто постаревшей от горя и одиночества терраской, и будто бы спрашивал: «Где ты, моя подруга, Нюрка, Нюшка моя, на кого ты меня покинула?» Мы знали – баба Нюша уже живет на новой даче, как-то смирилась, попривыкла и к месту, и к людям. Мы знали – дом не знал. И почему-то в голубой, раньше такой веселой, а теперь столь безрадостной терраске между дверью и косяком образовалась широкая черная щель. И казалось – вот-вот откроется дверь эта настежь и появится за ней маленькая сбитенькая фигурка с туго повязанным на голове платочком, и крикнет мне привычно: «Поль, поди-ка сюды!» - и сорвусь я с места, и побегу, словно только и ждала вот этого ее зова. Но стою я и смотрю, смотрю, смотрю… А в ответ мне глубокая тоскливая тишина.