Только очень жди

Любовь к тебе – как бедствие,
И нет ему конца...
Валентине Серовой.  К.Симонов

Может подумаете, что опять о поэзии? Нет, опять о любви, хотя и через поэзию выраженной. Необходимость поэзии – это необходимость любви, и поэтому она возникла раньше меча и пушек, пороха, флота и знамён. Есть народы, до сих пор не знающие колеса, но поэзии у них есть. Она современница, средственница молитвы, и их часто путали, потому что они не только часто были похожими, но были просто – напросто одним. Создав стихотворение, даже строку, поэт трудился не зря. И если у поэта есть такой выдох необходимости – он поэт.
Выдох этот называется любовью – к человеку, к миру, к небу будущего. Здесь не обманешь, не притворишься; можно очаровать на время, но проходит мгновение, другое, и горячий воздух , наполнивший воздушный шар, остывает, и оболочка сморщивается, опадает...
Однако не только шедеврами жива поэзия. Есть работа будней, труды каждого дня, и есть вспышка, и не будь чёрного хлеба ежедневности, нечего ждать праздника откровения. Просто не надо путать одно с другим.
Константин Михайлович Симонов много писал о любви. И хорошо писал. Современники помнят многие его стихи наизусть. Сознательно женщинам не льстил, но нередко ловил в их глазах обожание и отвечал тем же. Правильно говорят, что стихи не пишутся, а вырываются из сердца; но ведь и в сердце есть глубины, как в колодце. Вот и посмотрим, что и как зачерпывает ковшик, называемый талантом.
Строятся дома, идеи, горы, стихи. Старятся и умирают. И ничего с этим не поделаешь, да и делать ничего не надо. И всё–таки бессмертие существует. Оно взмахнуло однажды над Симоновым своим прозрачным крылом в конце жаркого, неизбывного скорбного июля. Июля нашего горя, Июля сорок первого.
В памяти нынешнего поколения Константин Михайлович предстаёт чрезвычайно подтянутым немолодым человеком, «военной косточкой», как он сам любил выражаться, с красивой, несколько артистической седой шевелюрой, тёмными, печально – жаркими глазами и седой офицерской щёточкой усов. А тогда, в сорок первом, было ему двадцать пять: худ, смугл, как цыган, да и усиков ещё не было; очень известен, почти знаменит. Настоящая огромная слава придёт чуть позже, но и сейчас он в фаворитах: обласканный властями, прессой, читателями. Безупречная анкета: окончил ФЗУ, работал токарем (никто тогда знал, что мама его из знаменитого русского рода Оболенских; сам об этом не распространялся), и шквалом посыпались из него стихи, поэмы, пьесы. Военный корреспондент победоносного Халхин – Гола. Вероятно, самому себе он казался человеком обстрелянным и бывалым.
О том, что началась война, Симонов узнал только в два часа дня. Всё утро 22 июня писал стихи и не подходил к телефону. А когда подошёл, первое, что услышал: «война»... Пошёл в Союз писателей на митинг. Друзья сколачивались в группки, чтобы вместе ехать на фронт. Только никому и в голову не приходило, какой страшной будет эта война. Ведь Константин Симонов – любимец молодёжи, совсем недавно писал:
Не нынче – завтра грянет бой,
Не нынче – завтра нас разбудит
Горнист военною трубой...
Только разбудил не свой горнист, а чужие бомбы и танки, разгрызшие оборону и прущие по трупам. Симонов три года назад писал о «святой ярости наступления», а теперь мы отступали. В нём проснулся солдат. Разумеется, как бы не описывали тяготы и страсти военных корреспондентов, не сравнишь их даже с буднями окопников. Но в своём деле, деле военного журналиста, Симонов был и талантлив, и смел. Он увидел всё: и героизм, и страх, и предательство, и чудо – он увидел свою страну в смертельном горе.
Первые дневниковые записи. Собирание себя, сжимание себя в кулак. Пружина вибрирует: она или вырывается не ко времени, или готовится к гигантскому выбросу энергии – штурму, подвигу, стиху. Навсегда в его сердце остались люди, погибшие под Могилёвом и Смоленском. Погибавшие и смертью своею, телами своими сбившие ритм немецкого блицкрига.
Наступил июль, ещё более страшный; потому что в июне всё случившееся ещё ка-залось наваждением. Симонов на фронте и вдруг какая–то нереальность: Подмосковье, дача Льва Кассиля – и невероятная тишина перед грохотом новой командировки. «Сидел весь день на даче и писал стихи. Кругом были высокие сосны, много земляники, зелёная трава. Был жаркий летний день. И тишина. Так тихо, что я вдруг почувствовал усталость. На несколько часов даже захотелось забыть, что на свете есть война...». И первым слушателем трёх написанных залпом стихотворений о войне был хозяин дачи – Лев Кассиль, которому они, безусловно, понравились. Вот только третье показалось странным, похожим на заклинание.
Константин Михайлович сдавая фронтовые материалы в редакцию газеты, показал и стихи. А 14 января 1942 года в «Правде» было опубликовано его стихотворение «В.С.». Особого секрета не было, кто такая В. С. Это Валентина Серова, актриса театра и кино, звезда которой восходила столь же стремительно, что и звезда самого поэта. За два года до войны вышел фильм «Девушка с характером», и не было человека, который бы не посмотрел его, и не было юноши, не влюбившегося в Катю Иванову. Любовь Орлова, Марина Ладынина, теперь вот она, В.С., - «звезднее» нет. Стихотворение называлось «Жди меня». Вернее, это мы его теперь так называем, а тогда просто : В. С.
Прав был Лев Кассиль, что в стихотворении есть что–то от заклинания. Его строчки нигде не прерываются точками: точка – конец мысли, законченность, обещание нового начала. А тут бы успеть сказать, чтобы не перебили (не убили), чтобы, даже если и перебьют (убьют), чтобы знала, а уж коли знает, так ведь и поможет, и спасёт. Нет, не страх всё же, совсем даже не страх, а точно найденная опора жизни, главная опора, то, чем только и можно победить смерть.
Не было, пожалуй, ни фронтовика, ни дивизионных газет, не перепечатавших «Жди меня». И всё–таки их не хватало, они переписывались и сотнями тысяч отправлялись в тыл – жёнам, невестам. Их не только отправляли, их носили с собой, как когда – то солдатскую ладанку, ибо считалось, что эти строчки оборонят и сохранят.
Таким образом, в тишине, наполненной грохотом смерти, Симонов написал это стихотворение, заглянув в колодец так глубоко, что увидел само бессмертие, которое не только знал, но многое другое знал и видел. Как находили на поле боя убитых солдат, а в их гимастёрках лежали разодранные пулей, переписанные от руки его стихотворение. Не уберегли... Заклинание не подействовало. И всё же те, кто вернулся и кого дождались, те поверили. Это стихотворение можно вырвать из них только с памятью. Оно убивало войну, её страх. Вот в чём была сила заклятия.
В шести километрах от Могилёва расскинулось Буйничское поле. На поле–камень. На камне-доска. На доске–надпись: «...Всю жизнь он помнил это поле боя 1941 года и завещал развеять здесь свой прах». На другой стороне камня – просечённое факсимиле: «Константин Симонов». В день Великой Победы здесь встретятся фронтовики, старые, одышливые, может, и чуть весёленькие. И среди них совсем уже редкие, чёрные, высохшие свечечки вдов и невест, так никогда и не ставших жёнами. Они придут сюда с самодельными плакатиками, где одногодки ветеранов совсем ещё (и навсегда) юны и прекрасны. Уму непостижимо, но ведь ждут, и надеются до сих пор, и ждут, ждут. Постоят, послушают веселье и скорбно вернутся в пустынное жильё, поставив плакатик в красный угол. Чудо не вернуло им дорогих, но помогло им самим выжить и прожить в труде и ожидании. И на следующий год придут они, и так до последнего своего часа.
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди...
Это единственное полновесное чудо: чудо любви к павшим, которые не пали, чудо надежды – они верят ему. Впрочем, как вы и я. Мне, как и моим сверстникам, имя Константина Симонова знакомо со школьных лет. Хотя мы были далеки от возраста любви, но стихотворение «Жди меня, и я вернусь» было близко и понятно. Было близко людям всех возрастов – в каждой семье ждали и надеялись, ждали сына, мужа, жениха, отца, брата... Слова обладали магическим воздействием, укрепляли веру и надежду. Они навсегда остались в памяти  всех, по чьим судьбам прошла война.