Майор Салютин

- Фу-ты, Господи, ну и приснится же такое!
Я отбросил одеяло и, как по тревоге, спорхнул с кровати.
- Когда же эта сволочь перестанет мне сниться?!

… В армию я попал по собственной глупости. Просто бросил институт и решил временно изменить жизнь. Как недоумка Высшей школы военком определил меня в школу Сержантов. Помню первое «фронтовое» утро: «Рота, 45 секунд подъём! Выходи строиться!» Как ошпаренные, мы бежали в строй, надевая на ходу непривычное обмундирование. «Равняйсь, смирно! Правое плечо вперёд – шагОм-мАрш! Рота, бегОм!..»
Задыхаясь и растягивая строй, неприспособленные к десятикилометровой "пробежке", курсанты на финише напоминали ватагу пьяных молодцов, вытаптывающих утренний холодок после ночной попойки. Сержанты, как служебные собаки, «лаяли», подгоняли, только что не били. Когда же в полуобморочном состоянии мы вернулись в казарму, я заметил, что ступня моей правой ноги буквально горит в новой кирзухе. Разулся, осмотрел сапоги. На левой подошве был «выгравирован» привычный 43-ий номер, а на правой… 41-ый! Ковыляя, подошёл к сержанту, объяснил случившееся. «Ничего, значит, у кого-то твой правый. Сейчас будет построение, всё решим - ответил сержант, - ты пока обуйся, потерпи». На построении никто не признался в подмене. «Не переживай, значит коптёрщик перепутал, щас заменим!»

В правом 41-ом я проходил и пробегал… ровно три месяца. В конце концов на дневном построении под палящим июльским солнцем от духоты плаца и боли в правой ступне я потерял сознание и рухнул на асфальт аккурат при выносе знамени части…

Вообще я оказался плохим курсантом. Правильно говорят: беда не приходит одна.   Охромев на правую ногу, я что-то, видимо, упустил, и оттого захромала моя дисциплина в целом. Поэтому единственным призывником, кому по окончании школы не присвоили воинское звание «младший сержант», оказался... я. Но так как моя вторая нога была в порядке, я всё же получил половину положенного количества лычек, которых хватило только не звание «ефрейтор». 

По решению Командования я продолжил службу в одной из радиолокационных частей под Питером, в отделении младшего сержанта Горшкова, прибывшего со мной из учебки. Правду говорят: хочешь узнать человека – дай ему власть. Горшков на второй день забыл, что мы с ним «из одной миски» полгода ели, и стал меня гонять, зарабатывая насмешливые очки у грозных дембелей. Этого я стерпеть не мог! Так начались мои хождения на гарнизонную гауптвахту. Отсижу, выйду и обратно…

Комсомольское собрание взвода.

Единственный вопрос, поставленный на повестку дня, звучал так: "Объявление строгого выговора по комсомольской линии ефрейтору Алексееву за неуставные действия, направленные на подрыв воинской дисциплины". В ленинской комнате расселись тридцать моих взводных сотоваришей. Вёл собрание замполит роты майор Салютин.
Высказав обо мне «пару ласковых отеческих» слов, майор поставил вопрос на голосование. Кто за? Первым руку поднял Горшков, с ним ещё двое. И всё. Недовольный происходящим, Салютин пошёл по рядам:
- Так, Ерёменко, помнится мать твоя должна приехать. Увольнение заслужить надо!
Рука Ерёменко отрывается от тела и медленно ползёт вверх, изгибаясь, как змея.
- Так, Мельниченко, кому я простил три наряда вне очереди? Может, не стоит тебя жалеть?
Рука Мельниченко медленно отрыва…

Из тридцати человек (человек!) только два моих близких друга не подняли руки.
- Ты выйди пока, мы тут без тебя оформим протокол, - сказал Салютин, не оборачиваясь ко мне. Я вышел. Вдруг неуставные слёзы градом посыпались из моих глаз. Я побежал в конец коридора, где был спасительный сортир, и там, привалившись к подоконнику, дал волю чувствам. «Что мне твой грёбанный выговор, подавись, шкура!  Как они-то могли, товарищи мои?! Мы же вместе вроде…» Я долго не мог успокоить сердце. Даже когда подсохли глаза, я ещё долго задыхался от внутреннего волнения и бесчисленное количество раз повторял про себя: « Как мне им теперь в глаза-то смотреть? Срам какой вышел между нами!..»

Этот случай надолго изменил мою душевную температуру. Я перестал переживать за человека, перестал жалеть его. Я наблюдал происходящие вокруг события так, как наблюдает птица, кружа в небе над полем битвы. И только месяца через полтора ко мне вернулось обычное, чуть восторженное расположение духа. Но тут произошла другая история, которая захлопнула моё ефрейторское сердце уже до самого конца службы.

Свидание.

Незадолго до дембеля из Москвы приехала мама в надежде меня повидать и вместе погулять денёк по Ленинграду. То, что мама уже на КПП, мне объявил всё тот же майор Салютин. И прибавил: «Я хочу присутствовать при вашем свидании с матерью. В противном случае свидание не разрешаю». Т.к. не прошло суток, как «ваш покорный слуга»  в очередной раз расстался с гауптвахтой, майор имел все формальные поводы встречу запретить.
Когда на КПП мы вошли в комнату для свиданий, мама бросилась ко мне, а майор тактично отошёл в дальний угол. Безучастно отсидев в стороне время первых эмоций, замполит приблизился и завёл с мамой душевный разговор. Говорить он умел! Нахваливая мои гены и общее развитие, Салютин сокрушался о том, что внутренняя несобранность не позволяет мне стать образцовым солдатом, что он, мой старший товарищ, об этом горько сожалеет, и просит её материнской помощи. Он говорил долго и страстно. Я поначалу злился на его лицемерие, но потом, охваченный пафосом монолога, пристыженно опустил голову. Мама была от Салютина в полном восторге. «Боря, какие у тебя командиры! - она достала платочек, вытерла влажные глаза и обратилась к майору, - Уважаемый товарищ майор, я понимаю, мой сын провинился, но, будьте так любезны, походатайствуйте перед вашим командиром, чтобы он Борю отпустил на денёк в город! Я ведь больше не смогу приехать…» Майор Салютин, выслушав маму, принял торжественную позу и сказал: «Галина Георгиевна, положение сложное, но, поверьте, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ваш сын получил увольнительное распоряжение!»
На том свидание закончилось. Мама счастливая и окрылённая надеждой на скорую встречу с сыном, уехала в гостинницу. Мы возвращались в расположение роты молча. Неожиданно Салютин замедлил шаг и спросил меня:
- Ефрейтор Алексеев, помните, я обещал вашей матери, поспособствовать вашему увольнению?
- Помню, товарищ майор, - бодро ответил я.
- Так знайте, ефрейтор, я первый буду против!

P.S.
Вышагивая комнату, я пытался понять, почему этот майор, исчезнувший из моей жизни тридцать с лишним лет назад, вторую неделю неотступно снится мне?  Что не ладно? Никуда он, похоже, он не делся! Сидит, клещ, в моей обиженной памяти, да ножками сучит. И как от него избавиться?
- А ты прости!
Я обернулся на голос, но в комнате кроме меня и мутной Луны за балконной дверью не было никого.
- Прости его наконец! – требовательно повторил голос.
- Вот так взять и простить? – переспросил я невидимого собеседника.
Мы оба призадумались и замолчали. Через пау минут я прервал затянувшуюся паузу и с облегчением выдохнул:
- Что ж, пожалуй!..