Роль

Новелла опубликована в сб-ке "Формула слова", М., 2016.
Влада Ладная
РОЛЬ
Новелла

Спешите делать добро.
Доктор Гааз


А роль мне сразу не понравилась.
То есть – удача!  Главный  персонаж  в спектакле,  режиссёр знаменитый, тема актуальная. Все обзавидовались: успех гарантирован. Девки за мной хвостом ходят.
И это в двадцать пять  лет.
Но меня коробило.
Сюжет идиотский. Герой слащавый. Идея, с моей точки зрения, в корне неправильная. Фальшь в каждом слове.
Доктор Гааз. Из немцев, но всю жизнь прожил в России. Хорошо образован, занимался философией, химией, ботаникой, астрономией. Участвовал в войне 1812 года, дошёл с нашими войсками  до Парижа. Исследовал Кавказские минеральные воды. Разбогател, купил дом, деревню под Москвой, где организовал суконную фабрику. Ездил в богатом экипаже,  четвёркой отменных лошадей. Словом,  классический набор нового русского:  завод, особняк, загородная дача, «мерседес».  Только с поправкой на начало девятнадцатого века.
И вдруг, когда доктору  уже под шестьдесят,  человек с головой уходит в благотворительность. На свои средства создаёт первую в стране, да, кажется, и в мире, больницу для бесприютных, сиречь – бомжей. Особенно печётся о заключённых. Непрестанно помогает бедным. Забрасывает свою фабрику, разоряется и умирает в нищете.
За  гробом Гааза шло пятнадцать тысяч человек, но похоронили его на казённый счёт, ибо и семьи у врача никакой не было.  О нём современник говорил, что доктор либо дурак, либо сумасшедший, либо святой. 
Для репетиций мы арендовали зал  в районе Солянки.
Между памятником Кириллу и Мефодию и бывшей Хитровкой, пристанищем самых отпетых убийц и грабителей, морфинистов, малолетних проституток. Это место ещё называли русским Двором чудес, по аналогии с клоакой в «Соборе Парижской Богоматери».  Здесь был настоящий восьмой круг ада, красочно описанный Гиляровским.  Так между праведностью - и инфернальностью, между источником Света и Истины - и бездной мы и осели.
Да и весь район тут  был путаный: здесь в ивановском монастыре томились настоящая княжна Тараканова, незаконная дочь императрицы Елизаветы, насильно постриженная и простившая своих палачей,-  и Салтычиха, замучавшая до смерти 138 крепостных, массовая убийца ХVIIIвека.
Православные соборы здесь соседствуют с синагогой и лютеранским храмом в готическом стиле, а неподалёку высится масонская башня Меньшикова с ананасом наверху и тамплиерскими крестами на дверях,  чуть дальше же – дом с химерами.
Наводит на размышления.
Улицы ломаные, как крылья чайки. То вверх взметнутся, то вниз и вбок провалятся, то в круговерть обратятся. Закрутят, заморочат, залиходействуют. Ум за разум заведут.
Собственно, зал – это подземелье, вполне по виду средневековое, с низкими каменными сводами. По изъеденным сыростью древним кирпичам даже влага сочится.
Настоящий тюремный застенок времён доктора Гааза. А зрительские места  выполнены в виде зэковских нар.
Казалось бы, гениальный бэкграунд, гениальный антураж. Бери зрителя голыми руками.
Режиссёр на этом не угомонился и в качестве декораций использовал сильно увеличенные гравюры Гольбейна из серии «Пляски смерти». Игрок, рыцарь-победитель, разбойник, ребёнок, император, красавица, пахарь, богач, монах, учёный, ищущий секрет бессмертия, слепой старик, новобрачные, судья-взяточник, шут – ко всем приходит безносая.
Ну, и что в этом позитивного? К чему этот мрак?
В общем,  работа не шла.
На меня  этот кладбищенский ужас  давил, но вдохновения не было.
Это, верно, потому, что я во всё, что мы изображали, совершенно не верил.
Ну, послушайте, это же форменный маразм: калачи передавать в остроги.
Там же не невинные ангелочки сидели, а душегубы и разбойники. Они же должны были расплатиться за свои злодеяния.
Наказывать преступников справедливо? – Да!
Тогда несправедливо облегчать жизнь этих чудовищ. Что их жалеть, если они своих жертв не жалели?
Муть какая-то!
И вообще с этой благотворительностью всё не так розовоочково. Вот буддисты говорят, что помогать другому надо осторожно. Ведь человек мучается всегда по заслугам, отбывает наказание за дурные поступки, совершённые в прошлых жизнях. Карма у него такая. И отменять её, значит, отменять закон вселенной. А это грех.
Психологи твердят, что нельзя помочь тому, кто не может помочь себе сам. Нечего и пытаться. Помощь такого человека только портит, он начинает думать, что все его проблемы должен решать кто-то другой.
А НЛП-шники вообще советуют  общаться только с богатыми и успешными людьми, а неудачников избегать, как чумы. Потому что благополучные и вас научат делать деньги, «заразят» удачей. А бедняки науськают только жаловаться и жить в нищете.
Режиссёру мои метания были до фонаря.
Долгоносый, лицо аскета и религиозного фанатика, со впалой чахоточной грудью и нездоровым блеском в  глазах, с козлиной бородкой, которую он тщился выдать за эспаньолку, -- светило современного андерграунда  как отрезал:
-Не обретёшь вдохновение – сниму с роли!
И это – поборник добра…
Я запретил себе спать по ночам, как Аль Пачино, - но только клевал носом на репетициях.
Я прыгал с парашютом, чтобы адреналин открыл мне новые миры. Носился на запредельной скорости на мотоцикле. – Но играл всё равно картонно.
И однажды  я надел костюм доктора Гааза: сютук, старенькое желтоватое жабо, башмаки с пряжками, чулки и кюлоты (врач же родился в восемнадцатом веке, по его моде и одевался) – и вышел в таком виде в ночь.
 Вокруг толкались трамваи в  пантографах-бигуди, остановки с пайцзой наперевес. У такси звезда во лбу горела, как у царевны-лебеди.  Закатное небо нежно перебирало последние лазурные и перламутровые краски, как струны сямисена. Светофоры раскладывали пасьянс круглыми картами.
Фонари скупо выхватывали горсти пространства, светильни были густо-жёлтые, как аквариумы с мёдом. Они то вили из ветвей деревьев гнёзда и тихо гулькали там, словно голуби, то кутались в кроны, как фам фаталь в дорогие меха.  Излучение  фонарей и электрический свет жёлтых листьев скрещивались, словно шпаги.
Стеклянные галереи на кривых ножках похожи были на крошку Цахес, повенчанного с хрустальной туфелькой Золушки.  Вагоны электричек готовились похитить вас, увезти во тьму и там бросить в какую-нибудь пропасть. Эстакады опирались на древнеегипетские сакральные столбы и вздымались прямо в космос, голый и бесприютный. Из подземного перехода, почему-то на пустыре, заросшем бурьяном, восставал из красноватого свечения кто-то в капюшоне, то ли средневековый монах, то ли палач, то ли маргинал, охотящийся за кошельками.  В небе вспыхивали сигнальные ракеты.
Город, как одна сплошная  зеленая дверь в стене, уводил в параллельные миры каждым взглядом обитателей, каждым писком бездомных котов, каждым жестом деревьев, беседовавших друг с другом на языке глухонемых.
Это был сюжет без сюжета, где нет фантастики, а есть только намёк на неё, одни декорации под неё, нет поступков, а есть лишь  мечты.
Город дарил  ностальгию по  мне самому, которого я никогда не обретал.
 В кафе напротив  села очень старая блондинка с лиловыми астрами, которые, словно чёрная метка печали, в тепло и уют внесли нотку обречённости. Весёленькие  гирлянды, накрывавшие бульвар, как покрывалом, только подчёркивали: город тужился быть жизнерадостным, но в его взбалмошном веселье – привкус пепла.
И тут я услышал его.
Голос.
-Посмотри за углом.
И я послушно выскочил из тепла и уюта и заглянул за угол.
Мимо торопились тонконогие  девушки с причёсками чеховских героинь, но в революционных косухах. Странно откуда-то звучал орган, окрашивая реальность в мистические тона. И фиолетовый, опухший, в фиолетовых одеждах бомж, похожий на огромную гнилую сливу, среди вполне благополучных родителей, вовремя не уложивших капризных детей спать, рылся в урнах, кокетливо украшенных бабочками и цветами.
-И всё? – спросил я у голоса.
-Ступай дальше.
Подростки в бумажных куртках, явно из очень бедных семей, скверно исполняли на скверных гитарах прекрасную мелодию.  В освещённой витрине какой-то дядька с наслаждением штукатурил ночью стены. В белоснежном помещении стояло только сиротливое чёрное пианино.
Уличные художники отрешённо вперяли взоры во тьму. Среди них женщина со ртом жабы, с глазами мудрого Будды и с золотыми волосами над залысинами, как у рахитичных ангелов Северного Возрождения. На разломанном брезентовом троне сидела грузная семидесятилетняя Мальвина с огромным бантом в совершенно седых буклях, в разорванных розовых колготах. Рядом дряхленький ковбой.  Сирано де Бержерак в линялом камуфляже нёс странную конструкцию за плечами, то ли раму для рюкзака, то ли необычайно удачно замаскированные крылья.
-Просто иди, всё время иди, - бесстрастно произнёс голос.
Чьи-то забытые старики с палками спали на скамейках вповалку. Юный наркоман косил асфальт невидимой косой и страшно ругался, что нет точила. Парочка целовалась с вампирской увлечённостью. Бездомная,  с сумкой на колёсах, к которой пристёгнут был зонтик а-ля Мэри Поппинс, лежала на деревянной скамье и читала в свете праздничных гирлянд сильно потрёпанные «Опыты» Монтеня.
-Знаете, - сказал я голосу, - если бы я всё это увидел днём, я бы и внимания не обратил: привык.
-А ночью?..
-Ночь действует как отрава. Она открывает в моей закупоренной душе все окна, и в них врывается боль.
Я впервые заподозрил, что за каждой  забавной или омерзительной городской маской  - трагедия.
Я понял, чей это голос. Мой герой заговорил во мне. Он вселился в меня.  Мы с ним делили моё тело пополам.
Я  обрадовался. Теперь  я же мог Гааза расспросить, как мне его играть!
-И перво-наперво: почему?
Жил себе человек - не тужил, и вдруг понесло его.
Неужели правда – легенда о том, что Вы были влюблены в прекрасную даму, а её муж оказался участником декабристского заговора, был сослан на каторгу в Сибирь, и несчастная жена поехала за супругом? Ведь перелом, произошедший с Вами, пришёлся как раз на 1826 год?
И я буквально услышал в себе тяжкую улыбку, похожую на горестный вздох.
-Какая разница, близкие или дальние мучаются?  И те, и другие – живые люди. Им всем больно.
Ты хотя бы представляешь, какими были тюрьмы того времени? Подвалы с земляными или гнилыми  полами, где люди спали прямо на них,  пожираемые вшами и блохами.  Нары были прогрессивным изобретением, которое я с огромными усилиями вводил в  обиход. Мужчины и женщины, дети, старики, больные – все в одном помещении, где никогда не открывались заросшие плесенью окна. Никакого туалета.
А когда осуждённых  отправляли пешком в Сибирь  по этапу, к железному пруту приковывали человек по восемь-десять, снова всех скопом, мужчин, женщин, стариков, умирающих. Если в дороге кто-то отдавал Богу душу, их всё равно не расковывали. Так и волочили труп за собой.
До каторги доходило живыми меньше двух третей  осуждённых. Остальные погибали в пути.
Я добился отмены этого изуверства.
-Вы поэтому ходили по своей комнате вокруг стола в кандалах, накручивая много километров, чтобы почувствовать то, что ощущали заключённые?
-Да, проверял, насколько индивидуальные цепи тяжелы.
-И поэтому на ограде Вашей могилы и висят эти оковы. Как благодарность от тех, кого Вы спасли?
Но Вы же даже не русский. Что Вам до нас?
-Несть ни эллина, ни варвара для христианина.
-Но вы поймите, - шёл я через ночь, малахольно бормоча себе под нос. Запоздалые прохожие шарахались от меня, они же не слышали во мне Гааза. – Нет, Вы скажите, как можно играть такой эпизод: чтобы уговорить императора снять с больного арестанта кандалы, Вы встали перед венценосцем на колени. Да кто Вам тот старик, чтобы на коленях за него ползать!
И ведь в это самое время, когда Вы так унижались, каторжники вытащили у Вас бумажник! Обокрали, как лоха!
Какой современный зритель поверит, что вы – образец для подражания?  И чему эта история их может научить? Рот разевать? Подставляться? Плодить попустительством  подонков, от которых и так житья нет в нашем мире?
-Унижение тебя удивляет. – Просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно, никогда и никак.
-Нет, подождите, это Вы мне словами из роли, а она написана по мотивам воспоминаний о Вас.  Но  это всё равно ничего не говорит моему сердцу.
Или вот такая историйка. Вы шли зимней ночью к пациенту, а грабитель потребовал от Вас отдать ему шубу. Так Вы стали уговаривать его: «Если ты меня сейчас разденешь, я замёрзну до смерти и не смогу спасти больного. Он же умрёт без врача! Давай, ты меня доведёшь до дверей моего пациента, а там я тебе шубу и отдам».
Единственное, что меня в этом шутовском сюжете удовлетворяет: никто и никогда больше этого громилу не видел. Урки прознали, что  он обчистил  «святого доктора» и в отместку  перерезали грабителю глотку.
Или вот: вор снова Вас обокрал, уже дома, а вы ему: «Ты фальшивый человек. Бог тебя рассудит… А теперь беги скорее в задние ворота…  Да постой, может у тебя нет ни гроша, вот полтинник. Но старайся исправить свою душу: от Бога не уйдёшь, как от будочника!»
Да что ж это такое, как не приглашение снова воровать! Вы же развращаете нечестных людей. Это, в конце концов, непедагогично!
Такую ли уж позитивную роль Вы сыграли, таким образом, в жизни общества?
-Наибольшая часть преступлений совершается не по врождённой злобе, а от несчастных случайных обстоятельств, при которых дьявол подавляет совесть и разум человека, одержимого гневом, ревностью, обидой, либо от долгого тягостного горя, изнуряющего душу человека, преследуемого несправедливостью, унижениями, бедностью.
-Ну, конечно, бес попутал! А по-моему, человек сам хозяин своей судьбы! На дьявола сваливать не надо.
-Я заботился о тех, от кого отвернулись все. Все, понимаешь!
И, наконец, в тюрьмах огромное количество невинно осуждённых людей!
-Вы постоянно твердите об этом. Но, как говорил другой литературный персонаж,  Глеб Жеглов, «наказания без вины не бывает».
- Да ты о Христе забыл, бедный мальчик, - тихо возразил внутри меня Гааз.
Я зашёл в тупик, и в прямом, и в переносном смысле. На стене, в которую я упёрся,  набито было граффити. Ганнибал Лектор с детскими прыгалками изрекает совет: «Будем добрее».
Если людоеды заговорили словами «святого доктора», к чему бы это?..
К утру меня, тупо созерцающего городскую фреску и разговаривающего с самим собой, подобрала «скорая» и определила в жёлтый дом.
Гааз покинул меня.
Роль у меня отняли.  Режиссёр, - гуманист, сделавший себе имя на воспевании благотворительности,-  выпер меня из театра, как только меня объявили больным. Девицы попрятались. Друзья и коллеги по театру избегали меня, как зачумлённого. Наверное, боялись «заразиться»  несчастьем.
Врачи обращались с нами, пациентами, как со скотом.
Но на стене у моего психиатра тоже висел Гольбейн: доктор, который умирает раньше своего пациента…
И я  вспомнил про Гааза. Как он сидел у постели девочки, больной «волчанкой», целовал ребёнка и читал  сказки, пока малышка  не умерла. Её же нельзя было вылечить, отработанный материал. А врач  всё равно читал ей сказки…
Во что же с девятнадцатого века превратилась медицина!
Во что превратилась цивилизация?
И это называется: прогресс  человечества?
Или – во что превратился я?
В памяти всплыло ещё, как у нас во дворе собирались открыть центр реабилитации для детей-инвалидов, а мы на собрании жильцов проголосовали против. Тяжело же смотреть на это всю жизнь.
-А Вы знаете, доктор Гааз, - всё ещё приставал я с разговорами  к своему герою, -  что там, где стоят больницы и тюрьмы,  жители чаще страдают психическими заболеваниями и кончают жизнь самоубийством!
Может быть, страдание действительно заразно?  И сколько чужих мук  может вынести среднестатистический человек?
Мы все эгоисты? Или у нервной системы свои пределы?
Где эта грань между чёрствостью – и попыткой избежать депрессии и суицида? Между ответственностью за свою судьбу – и равнодушием к чужим проблемам?
Могут ли все быть докторами Гаазами? А кто тогда семьи будет создавать, детей растить?
Вы меня «заразили» человечностью или бедами?
Или одно не существует без другого?
А кому она тогда нужна, эта человечность, такой ценой?
Или доброта счастливых вообще ненастоящая, не прошла проверку на прочность?
А может,  милосердие – действительно форма сумасшествия?..
Герой мне  не отвечал.