Лапа

Помнишь тех стариков в окне полуподвала? В кривом переулке желтые дореволюционные дома, темно, одно это окно и светилось, раскрывая старый московский цвет. У края окна стоял старик в белом полотняном белье, нас, снаружи, в темноте не видел, а внутри, не оборачиваясь, знал, где старуха. Он разговаривал с ней на идише, точнее, говорила она, в белой полотняной рубахе расстилая постель, а он отвечал привычными короткими репликами.

Мы почему-то смеялись, глядя на этот театр теней, очевидно, как в недалеком от нас детстве, было радостно, что нас не видят, а мы - видим. Наша жизнь, пусть сейчас и в темноте, но не ограничена стенами, а их, яркая и бедная, вся на ладони. Такая маленькая осталась...

Что же я, хочу сразу тебя запереть в нашу маленькую жизнь? “Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоём...”. Нет, конечно, езжай в этот Калининград: море, областная газета... Полтора месяца практики. Жаль, что их мы вычтем из тех месяцев, что у нас получились бы вместе в этом году. Ничего, наверстаем. Велела Люба не грустить - и не грущу...

С вокзала уже один, в эту коммунальную квартиру напротив американского посольства, где нам было так хорошо у Лики. Хотя, сравнивая уровень жизни в ее комнатках с уровнем жизни, представленным напротив, мы говорили, что подземный переход через Садовое кольцо - это переход от военного коммунизма к капитализму.
Лика и ее клика. Вокруг нее всё крутилось, хотя она сама не всегда была заводилой. Вот на днях, светлой июньской ночью, пока мы, непонятно зачем, буянили в тихих переулках вокруг Арбата, она куда-то исчезла.

Когда ее муж Генка ухарски взломал вагончик строителей и на память свистнул оттуда топор, была, даже пыталась предотвратить. Когда мы с Полухиным вломились в вестибюль тихого афганского посольства (это было не последнее вторжение в Афганистан) и, оглядев непривычный интерьер, решили отмотать немного от устилающего парадный вход огромного роскошного ковра, тоже была неподалеку, слушала потом вместе с Любой наш рассказ об этом подвиге. А потом пропала.
Стоп. Надо остановиться, приглядеться, может, и не пойму этот приступ идиотизма, но хоть детали рассмотрю. А вдруг они чего расскажут? Итак, незапертые двери, стул, что ли, наружу вытащить и к будке поставить? А ковер-то какой! Да, на вывеске же - Афганистан. Метра два в ширину и метров пятнадцать в длину - по всей парадной лестнице к торжественному приему. Вот и Витька за мной заглянул. Нет, такую роскошь мы не утащим, не богатыри какие. Давай сядем на пороге, потащим на себя, ну, тяжелый, говоришь, метра в длину хватит? А дальше чего? Во! Топор пригодился. Можно отскубать кусманчик. А если спросят, что это мы тут делаем? Скажем: “Велено обрубать!”.

Верное сочетание! Практически бронебойное. С одной стороны, как отец любил повторять: “Ломать не строить, душа не болит”, с другой стороны: “Ваше задание выполнено!”. Взаимное удовольствие: и грех на душу не взял, и гадость свою выплеснул. Да и что еще могут повелеть к немедленному исполнению, кроме как обрубать, обрезать и искоренять? Как я, записывая это, подумал. Но тогда мы с Полухиным понимали это без рассуждений, потому и было смешно...
Посмеялись, пошли к ребятам рассказывать. И вдруг Лики нет. Ходили, искали, волновались - уж не замели? (Замести, по идее, должны были нас, но этой странной ночью было так пустынно. Даже в будочках посольской охраны...).А потом подняли трезвеющие головы - она сидит, аккуратно сложив руки на коленях, на откуда-то взявшемся (из посольства?) стуле наверху детской горки и говорит: “Чего это вы кругами ходите?”.

Сознание ее разорванно, точнее - дискретно, она внимательна к деталям, но не всегда спешит с логикой. Любимая фраза: “И тут вдруг все забегали-забегали”, вот и сейчас никак не понимала, что это мы ее ищем, отключилась от нас.
Хотя она всегда была ферментом закваски. В школе бузила, уходила по карнизу из запертого кабинета директора школы №39 города Уфы. Разумеется, из школы ее исключали. Стихи писала негладкие, романтически-бунтарские, что по тем временам, да в провинции, - уже дерзость. Родила в 17 лет, быстро разошлась с мужем-студентом, писала заметки в газету.

Когда она рассказывала о своих последних приключениях моим родителям (у матери моей она доучивалась в вечерней школе, отец правил ее первые заметки), я обмирал от сопереживания.

- А помнишь, как ты пацаном под столом сидел и подслушивал? - Это Лика до сих пор любит повторять. Хотя теперь она не Лика, а Лапа, так ее Генка Полькин, новый муж зовет, с которым мы на журфаке учимся. Точнее - “Вапа”, это он так аристократически картавит, хотя вполне разночинного происхождения, алтайский. Но и она новую фамилию произносит не запросто, из-за привычной мимики, вытягивая слегка и округляя губы, говорит “Пулькин”.

Лика-то, как раз, из начальства, отца вон в Москву в ЦК перевели, она на филфак МГУ попала, где среди ее подруг - Юля Андропова. Отцовские связи и выбили ей эти две комнатки в коммуналке, третью занимал гэбешный полковник в отставке, на этаже над огромной квартирой Кончаловских.

Лика подкармливала меня, а потом и Любу, с первого курса, как, впрочем, многие осевшие в Москве ученики отца. Не всегда находился пятачок на троллейбус, несколько раз ходил (а потом и ходили) пешком к ней из общаги на Ломоносовском - мимо китайского посольства, потом вниз (пишу-то сейчас и не помню, как назывался этот спуск от смотровой площадки мимо правительственных дач, улицей Косыгина это не называлось - он еще живой был, предсовмина) и через Москву-реку, парящую на морозе, - по Бородинскому мосту. Вела не то чтобы надежда на пирожок Ликиной мамы, а сам дух сопротивления - наперекор метели, безденежью, собственной малости в чужом огромном городе. В подобных путешествиях мы вот и определились с Любой, “...спина к спине у мачты”, м-да...

Они тоже сразу скорешились, хотя разница в возрасте и опыте была значительной. Лика нас понимала, для нее было естественно, что у нас нет денег снимать комнату, что нам не находилось места в общежитии, где бы - расписанные муж и жена! - могли быть вместе, Лика с Генкой и пускали нас к себе пожить, когда Ликиного сына Валерку отправляли к сановной бабушке. А мы, конечно, слегка обезьянничали в отношениях, посмеиваясь и учась. “Уронили Лапу на пол, оторвали Лапе лапу, все равно ее не брошу, потому что я хороший!”.

... Пришел - а народу, как всегда, полна коробочка: Полухин, Олег, Мара, из дешевого вина варят глинтвейн, не потому что холодно - тепло, июль! - а потому что противное, кислое не по-хорошему. Полухин приговаривает, меняя на более актуальную инвективу “хвостик” своей постоянной присказки: “Ну, наши дураки! Чехословакию заняли, вина толкового нет...”

И мы туда же - прямо с вокзала влез в разговор о самиздате, хотя чесалось прочитать свое. Ну вот этот ваш, Козлов, что ли, пишет о том, как все тоскливо, плохо, даже у женщины, до которой добрался, влагалище ему не нравится. Как оно может быть плохим, если ты именно его хотел?
- Обычное дело! Ухнул в разницу между ожидаемым и достигнутым! - это Витька. А Олег добавил, что неудовлетворенность - она внутри, наружными средствами не лечится.
Умники! Вот лучше послушайте:

Окончилась пора нагаек
и наступил позор статей.
Озлобленная и нагая
явилась Правда на расстрел.
Но лейтенант сказал: “Смела!
Тут очередь, накиньте плащик.”
И он открыл железный ящик
и снова просмотрел дела.

Витька отозвался : “Эка, батенька, вас на пафос потянуло, хотите защитить “Новый мир” от “Октября”? Пора, кстати, не больно-то и окончилась...”. Хотя он в свои литературные опыты никого никогда не посвящал, промелькнувшая  шикарная фраза “Жена ногу сломала. Пришлось пристрелить.” заставляла верить его вкусу. А Олег добавил, слегка заикаясь: “Т-так их, бюрократов, правильно, Ося! К ним человек пришел, ну и что, что голый, ну и что, что женщина. А они?...”

И дальше завертелось, уже и не глинтвейн, водка пошла - сбегали. А всё болело в груди - как место разрыва, отрыва. Едет в поезде. С кем-то...

Раньше как раз к Витьке-то и ревновал: москвич, элегантен и остроумен, говорит басом вещи, знакомые ему запросто из кружка Юрия Мамлеева. Чего он к нам в общежитие-то ходил? Общества искал? Но Полухин сам демонстративно отошел от явно симпатичной ему Любы, когда увидел нас вдвоем сидящих на ее койке в общажной комнате. Погладил лифчик, висящий на стуле, сказал: “Атлас!”.

...К вечеру Мара, Ликина однокурсница, уехала, остальные продолжали. В кресле спал Песоцкий, он быстро пьянел, не потому что слабый, а пил много. Проснулся как-то зимой, увидел свой волчий полушубок - и закричал от страха: “Этот со мной пришел!”.

Вообще, смешного много было в этих пьянках. Однажды у Лики схватило сердце (не смешно!), Мара закричала Генке: “Ей нужен валидол! Где у вас таблетки?”, полезла в ящик огромного буфета, схватила таблетку, сунула в рот Лике - а у той обильная пена изо рта. Таблетка оказалась не валидольной, а противозачаточной. Но сердце у Лики болеть перестало - от смеха. 

А сейчас Генка с Ликой взялись отправить домой Песоцкого, тем более, что и Генке надо было к метро: он по ночам подрабатывал сторожем кинотеатра “Художественный”. Можно, я с вами? А то с Олегом и Витькой мне сегодня не сдюжить, они-то могут продолжать.

Полухин как раз подошел к занимающему всю стену книжному шкафу и стал, тыча пальцем в корешки собрания сочинений, читать: “А-Блок, Б-Блок, В-Блок...” В открытую форточку клубами уносился дым, но сигареты “Шипка” легко восполняли утраченное.

Полькина оставили на посту, вернулись - Олег с Витькой спят, не раздеваясь, на нашем с Любой временном пристанище. Разве что не храпят. Не растолкать, да и куда их, таких, отправишь?

 - Лика, послушай, вот пока шли - сочинил:

Эти дни навязаны ночами,
сумрак стёкол форточкой пробит,
мягкими и длинными шагами
ходит дым, как вкрадчивый бандит.
Уходя от кресла вверх по книгам,
ищет, чтоб кого-нибудь убить,
и, клубясь как мысленная фига,
пьёт глаза, как-будто хочет пить.

- Усик! - она вытягивает свои короткие губы, так имя мое произносит. - Что ты этим хотел сказать? Что мы пьем всю ночь, а днем - похмелье? О растрате времени и молодости? О фигах в карманах? Или что еще? Подумай, стих неоконченный.

- Лика, ты сноб!
- Сам ты скирда!
- Лика, так не “п” на конце, а “б”!

Думать уже не хотелось, хотелось спать. Свободным было только кресло, сидя начал пристраиваться. Лежа - это обращаться к тем двум обормотам, в соседней комнате. Нет, есть еще одна площадка - консоль огромного буфета, вписавшегося в сталинскую высоту комнаты. Но площадочка коротковата, на ней только миниатюрная Лика смогла вытянуться при необычайном наплыве гостей, да и то поглядывали, как бы она во сне не рухнула с трехметровой высоты. А сейчас она туда не полезет - воздух больно круто замешан в комнате, где буфет и эти двое.

- Эй, перебирайся ко мне! - ни фига себе предложение! - Не бойся, мы по-пионерски. Что значит - неудобно? А сидя спать тебе удобно? Здесь на топчане места хватит, чур, я у стеночки. Ты же мне - как младший брат.
Ну-у-у. Отказываться как-то неудобно. Отвернусь, свернусь... Что там у нее, шило? Крутится, как кошка перед сном, толкается.

И тут раздался стук входной двери, чего это полковничек-сосед в час ночи приперся? Не, вроде не он, его топота по коридору не слышно. О! Ключ в замке , прямо перед глазами, поворачивается! Генка!

- Здрасте, забыл сигаре... А этот что тут делает? Сидит, ножки свесил!
Ба-бах в глаз! Только, бормоча, начинаешь вставать - Лика между нами тигрицей, откидывает на топчан, а Генка - д-два! - опять в глаз.

Пока очухивался, он хлопнул дверью и ушел. Быстро собрался - и тоже вон, ну как теперь останешься, ни за что битый, подозреваемый гость, муж на службу, жена в командировку, а он - под бочок...

Хорошо, что тепло. Найти бы скамейку, отдохнуть после бурного дня. Как это Генка говорил? “Тебе, Лапа, не хватает маленького собственного членика”, такая заводная. А я-то при чем? Ни сном, ни духом, глаз болит. Люба, наверное, спит в поезде. Вот смеяться будет, когда напишу...

Это все пьянки! Лика учит, что женщина всегда себе мужчину найдет, надо просто в сетку-авоську положить бутылку водки, медленно идти - и выбирать из пристающих. Любе можно и без авоськи, и без бутылки - просто медленно идти. Она как бы право получила после этой идиотской сцены. Впрочем, оно у нее всегда было, отбирать не собирался - кто я, чтобы отбирать?

Ну вот что теперь? Скамейка нашлась только у Киевского вокзала, хоть пару часов полежать. Одну руку под голову, другой прикроюсь, фингал заодно спрячу. Нет, недолго мучилась старушка - набежали дворничихи мести сквер, переговариваются, а тут еще - и развлечение. “Гляди, жена выгнала, такого молодого!”...
Обошлось, не выгнала. А с Ликой мы и потом еще лет двадцать пять дружили - и в Москве, и в Уфе, куда она приезжала. С Генкой они быстро разошлись, как и с первым. Мужья менялись, их ласковые словечки, видимо, тоже, так что “Лапа” - это теперь Люба.

Ликин сын Валера, получив какое-то полусекретное образование, и в Антарктиде побывал, и в депутаты пробовал, Лика стены вокруг очередной квартирки его предвыборными листовками обклеивала, весь квартал на Автозаводской. С элитным жильем у нее не сложилось, как и с благополучными родственниками. Сменяла редакцию в Когалыме на редакцию в Чаре, то есть, поучаствовала и в нефтегазовой целине, и на БАМе.

За это время ее московские друзья добились успеха. Олег сначала стал замечательным репортером, писал отвязно: высаживается на Северный полюс, на девственном льду вдруг находит часы “Ракета”. Читатели в отупении, репортер держит напряжение несколько строк, а потом признается: оказывается, кинооператор раньше сошел, чтобы запечатлеть выход героев, вот с него-то часы слетели. И все это - на первой полосе “Комсомолки”, в материале о большущей победе советского народа, за которую давали ордена всему ледоколу, кажется, и Олегу тоже. Не удивительно, что потом он переквалифицировался в фельетонисты, добился журналистской славы.

Полухина почти сразу после журфака заслали корреспондентом в Алжир (вот странно: почти диссидент - и в загранку...), в перестройку был замглавного в “Октябре”, делал его чуть ли не самым прогрессивным. Неожиданный финт: пошел в священники, был видным деятелем Кирилловского Отдела внешних сношений (тоже показательно...), получил приход. Кто знает, не к этому ли стремилось его юношеское подсознание, когда он понижал голос до баса, произнося расхожие сентенции...
А убил Лику дым. Как и было сказано. Тот самый, сигаретный. Нашел кого... Рак легких. Она даже после операции курила.

Но в памяти она - не замученная, с поднятыми от эмфиземы плечами, а блестящая, в облегающем ярком платье под цвет глаз, ставших абсолютно зелеными. Ящерка! Когда она вошла в сводчатый ресторан ЦДЛ - все мужчины оглянулись, а искала она своего нового блестящего загорелого мужа, который в АПН писал колонки для заграничных газет. Тоже, наверное, по особому поручению. И было это до всяких ее великих строек, лет через десять после того самого буйного дня.

- Лика! Присядь на минутку. Хочешь, я тебе последнее прочитаю?

Атлант
внутри часов песочных,
своей спиной держу поток.
Не потолок,
а время давит,
кости сочно
хрустят,
и сухо между них -
песок.
Течёт уже сквозь ткани неживые
песчинок рой,
и в равенстве живой.
Не часовой -
не на часах, а на разливе,
я проиграл решенный выше бой.
Но от песка глаза страдают резче
и вижу я, что мне принадлежит:
сосуд струится,
а песок стоит на месте.
Я - вещий жид!
Я верю, верю, жду переворота.
Когда обратно ринется поток,
я сохраню внутри себя хоть что-то.
Хоть песок.

- Здорово! Не ожидала, Усик. Сам написал?
- Сам...
 
В тексте стихи автора 1969 и 1979 годов.