Провинциалка

Айлу привезли в Москву. И вот выходит она из подъезда, как из картонной коробки Барби — с лоскутками на груди и бёдрах, талия узкая, как шёлк в колечке. Она близоруко щурится, очки в квартире бросила, сильные линзы на солнечном подоконнике жгут корку банана… 
А на улице с другой стороны пятиэтажки идёт слепой дождь! Крупные капли летят прямо от солнца, лопаются как колбы на обочине, разрывая пыль и песок. Бьют в темечко, мочат волосы, от влаги густые пряди завиваются в задорные негритянские кудряшки,— и, высокая, с открытой пуповиной пупком –   и шоколадными спиралями на плечах, Айлу становится похожа на голенастую кенийскую жрицу, вышедшую на площадь. Она шагает и улыбается, она только что придумала и сшила вручную из бежевой кримпленовой занавески этот наряд — два мазка кистью — косую блузу и косую юбку.   
Айлу идёт на рынок.
А на рынке чего только нет! Это не те времена, когда в магазинах на белых подносах с чёрной каёмочкой по всему Поволжью лежали одни зелёные помидоры. Нынче всё для демократии, всё для народа! Висят на крашеном заборе связки сосисок, толстых шпикачек, просоленные в мелком свином жиру салями, рекламируемые безработными проктологами. На алюминиевых лотках горы винограда, скидывай обутку и мни босыми ступнями, подсаживайся, где течёт,— это льёт из кувшина сам Бахус!
Здесь и кишмиш, и курага, привезённый из Азии корт и саркастическая, с подмигом, пастила. В тяжёлой кольчуге полегли карпы, тамерлановой горкой окровавленные белужьи головы (жирные их тела уже склевали стервятники). Тут вырванные кожемякой телячьи бока, взращённые мичуринцами бычьи сердца, а за забором — в сто слоёв медвежьи шкуры, добыча алчных уральских браконьеров.
Айлу трогает фрукты, мнёт длинными, как паучьи лапки, пальцами, на каждом пальце по перстню. У неё и на ключицах золото, прилип к потной коже приисковый песок, мельчайшая зернь турецкой цепочки, а в мочках ушей инкрустированные звёздами багдадских ночей — качаются полумесяцы. Золото — признак достатка! Всё как у настоящей татарки, наследницы шкатулок упорхнувших в жяннат прабабок,— тех, что делали селфи с насурьмлёнными бровями и чернёнными купоросом зубами у расписных ворот в губернской Казани, в Старо-Татарской слободе.
Дабы понять Айлу, перелистаем несколько страниц назад.
До тех пор пока Айлу спит, дёргаясь как котёнок (это во сне растут её ноги), живёт она добровольной затворницей. Лёжа на боку, портит зрение шрифтом библиотечных книг, переписывает в тетрадь тысячи афоризмов из Ларошфуко, Низами, Ницше и ещё чёрт знает кого. Она понимает в учениях Аристотеля, Улугбека и Птолемея, а вот наставлений супермодной газеты «СПИД-инфо» не поймёт.
Хотя и учила её бабка:
— Ты товар — и должна дорого себя продать!
Бабка — яркая, как на лубке писаная красотка (мы это видим на фигурно обрезанном фото). За ней, соплеменницей-мишаркой, приехал в Ульяновскую область перед войной тридцатилетний лётчик-бомбардировшик (мы видим и его, русого, голенастого,— в портупее и хромовых сапогах), взял ещё школьницей и увёз на военный аэродром под Ригу. 
Смазливая девчонка умела капризничать.
«Хочу подсолнухов!» — топала ножкой.
Вот тебе картофельный мешок семечек!
«Хочу орехов!»
Чик-трак, чик-трак — вот арахисов арахиса – чемодан!
«Хочу солёного!»
А вот и воблы астраханской пулемётная лента!

— Ты должна держать мужика вот где! — продолжает даванийка и крепенько сжимает в руке половник. Половником она помешивает у плиты кашку для внучки, а прежде угощала им квёлого старичка по лбу, того самого в портупеях, отлетавшего средь грозовых вспышек и севшего в конце концов на сундук в «офицерском доме» напротив развалин Кизического монастыря — клянчить из своих пенсионных на рюмочку.
Айлу кое-что из слов бабки запомнила. И лупила почём зря прыщавых отроков за вредность, за гадливость — за клички: Каланча и Телебашня. Приговаривала при этом:
— Я — модель!
Мы помним сказку про гадкого утёнка. Про шушуканья и школьные сплетни, что у Айлу, носящей мини-юбки, богатый любовник и скоро она школу бросит.
Конечно, это чепуха. Сплетня другой мамы. Соседки, этажом ниже, чья дочка, одноклассница Айлу, носит скромные длинные юбки.
В ответ мама Айлу кричит с лестничного марша, что у Айлу не «безобразные мини» — а это ноги длинные. От позднего развития. Ей делали  пунктирование, девочка долго лежала, организм болел, не развивался, а вот ноги росли (в них кишок-то нет).
Случилось так, как обычно бывает в жизни,— случилось всё наоборот. Та скромная девочка в кого-то влюбилась. Поднялась буря, разверзлась пасть, всосало девочку вместе с длинными юбками и короткими ногами, разжевало и выплюнуло на асфальт под окно. С дитём в подоле — в том самом скромном пуританском подоле.   
 
Айлу не умеет влюбляться. Вот она, выпускница школы, идёт по улице Гагарина с бидончиком молока. Вышагивает стройная, тонкая кость, распущенные волосы до поясницы. 
Сигналят «девятки», заезжают на тротуар, преграждают путь, а иной из культурных, который без «девятки», предлагает помочь — берёт в руки бидон, романтически декламирует из Велимира Хлебникова, с первого взгляда влюблённый.
Та остановится, напряжена: один глаз косит, иконописный носик заострился — смотрит неотрывно на бидон…
— Расслабьтесь,— улыбается юноша,— просто надо больше читать.
И невдомёк красному молодцу, что маму с работы выперли, обобрали, а банк, где она работала, приватизировали, теперь дома денег нет и почти голодно. Смотрит Айлу на бидон и думает: успеет ли парня схватить за пиджак, если тот кинется с её молоком удирать?

Женихов привлекает мама, пишет в газету объявления.
Жаль, бабушка не дотянется из жянната. Из окна раздаточной совершала бы половником естественный отбор.
Мама же хвалит товар, делает упор на девственность.
— Ай-лу! — кричит из прихожей.— Иди-ка сюда, сними трусики, покажи! — Конечно, так не говорит, но даёт понять, что детка неопытна, ничего умеет: ни стирать, ни готовить.
— Да господи, боже мой, бисмилла! — кудахчет,— вот мама (это она о себе, о крашеной кукле) тоже ничего не умела, а смотрите, какие яства на столе! Садитесь. Мы люди культурные, покойный папа у ней был инженер. Ну, как же ты, доча, ешь? Вытри морду!
Сыграли свадьбу. И вот тебе на — Москва! 
Как узнаваемы провинциалки в столице! Они все в мини-юбках, на высоких каблуках, на висках у них букли, а в глазах — восхищенье, отраженье сорока сороков, где сидят на маковках позолоченные женихи — Голохвастовы в цилиндрах и с тросточкой.

Зимой Айлу будет ходить в шубе-нулёвке, купленной мамой ещё в «Мелите». Но окажется, что в Первопрестольной такая уже не в моде, и тогда ей купят шубу из нутрии,— медвежьего цвета, роскошную, длинную до пят с пушистым воротником. А на голову норковую — нет, не ушанку, какими хвастают дочки меховщиков из Эш-урам,— а элегантную норковую шляпу с широкими полями вниз.
Вот — локоны поверх шубы, Айлу пробивается меж лавок, как пышная боярыня на Макарьевской ярмарке. Задрав подол, прёт на красный свет светофора.
Водители давят на тормоза, бросают руль и в отчаянье закидывают темя на спинку сиденья:
— Ка-азань!
Они знают, если катится по Москве колобок, мохнатый, как гусеница, весь из золота и мехов,— то это Казань!
Дык, а что они хотели? Бьётся в этом колобке, пульсирует под мехами, под кружевным бельём, узелок-пуповина, через которую втекла в эмбрион дикая кыпчакская кровь, неподвластная правилам и светофорам!
Этого не скрыть, не выскоблить, это знал ещё корсиканский тюрк Бонапарт-эфенди, потомок уральских гуннов! И знаем мы, откуда есть пошли улусы венгерский, мадьярский да болгарский, что Африка часть Актаныша, отломилась как шоколадка от родины нашего Бабая.
Айлу идёт в супермаркет, делает покупки, может осадить воровку кассира, нахала-приставалу — у неё есть муж и есть кулачок в сапфировом кастете — даст в зубы, сомнёт рандолевые фиксы. 

Но ещё до зимы далеко. Ещё не освоила Айлу московские манеры, и шубу нутриевую ещё не купили. Она юна и восхищена столицей!
А тебе уже звонок на работу. Поднимаешь трубку.
Айлу рыдает.
— Что с тобой? — кричишь ты.
В ответ только всхлипы.
— Ты где?
 — В милици-ы-ы!..
— Детка, ты в камере?
— Да-а!
— Ты что-то украла?
— Да-а!..
Ай-яй-яй! Как же так? И ведь это возможно! Холод ужом скользнул в желудке. Она как раз на днях рассказывала, что очень хотела залезть в оттопыренный карман дядечке, посмотреть, что там есть. Она и у тебя карманы изучала. Это ещё та — детская клептомания, когда в прихожей вычищались сумочки подруг матери, засидевшихся за кагором. Ухавшие тёти возвращались в слезах, с воем, с надеждой на чудо — и чудо свершалось: девочку находили под скатертью, измазанную пудрой, помадой — среди разложенных трёшек и медяков.
— Это где? В каком отделе?
— Да-а! — она неутешна.
— У нас, возле рынка?
— Да-а-а!

С электрическим воем пронзаешь московское подземелье.
Взлетаешь на третий этаж отделения.
Она сидит в коридоре у подоконника, уписывает кусок халвы. Пальцы безнадёжно слиплись. Протягивает их к тебе с мышиным писком: «И?..»
Когда она виновата — она покорней дитя.
— Так ты халву украла? — платком обтираешь ей губы, пальцы. Бросаешь халву в урну.
— Купила…— морщит ущипленный нос.
Она всегда что-нибудь ела. В метро, в автобусе, на диване, пачкала кофточку или кашне. Кашне, бывало, и не своё, ибо носила и твои вещи. Торопясь на работу, одевшись на ходу, ты недоумевал в метро, почему попутчики, особенно женщины, с глубокомысленным видом, отстранённым взглядом живописца, изучают твой шарф или шапочку. И не сразу замечал, что на них кусочки зефира, подсолнечная шелуха или подсохшая сгущёнка.
Ты находил в её постели изюм и смятый кишмиш, крошки пирожного, шоколада, у спящей распутывал локоны, склеенные «Сникерсом».
Так она боролась с худобой. Запасала, как суслик, в свою норку продукты.
.
Оказывается, её забрали за отсутствие московской регистрации.
Ой-ля-ля! Разворачиваешься и, стуча каблуками, направляешься к стойке, где стоит капитан-блондинка. На тебе хороший костюм, добротная обувь, а дорогой одеколон — как визитка лорда.
Показываешь корочку из милицейского журнала, где когда-то работал, пальцем зажав просроченный год:
— Коллеги, ну боже ж мой!..
О, как они ценят корпоративность! Как млеют, когда подчёркнута их кастовость! Нет, они не менты, не лягавые, они офицеры! У них голубая форма и голубая кровь! Как приятно им показать свою образованность после возни с отморозками и алкашами! Как рдеет капитанская щека в отражении пламенной прессы, которая, может быть, может быть…
В Чувашии постовой гаишник прятался в кустах, чтоб ободрать тебя как липку за превышение скорости, но, увидев в твоей руке «щит и меч» под ламинатом, сунул жезл под мышку и отдал честь, отчеканив: «Счастливого пути!» 
Блондинка мила, учтива, даже красива.
Провожает вас до лестничного марша.
— Штраф? Ну, если только за то, что вы отказались от кофе…

Пересекаете голубиную площадь. За углом на втором этаже ваше гнездо.
Перед дверью Айлу роется в сумочке, ищет ключи, которые ты ей вчера отдал, потому что свои она потеряла. Роется, роется… и опять, поднимая глаза, вжимает голову в плечи с тем же коротким мышиным писком, который — не просьба прощения, а констатация факта: «И?..»
Ты берёшь у соседей инструмент и взламываешь дверь.

Она ещё не раз потеряет ключи, попадёт в милицию, вместо Ховрино уедет в Измайлово, зальёт вареньем калькулятор, который станет врать как советская продавщица.
Сядешь сочинить отчет. Схватишь ручку — а стержень полетит за плечо. Сколько колпачков она отгрызёт! Сколько документов погубит!
Впору идти под конвоем!
Вот подписывает начальник поданную тобой бумагу, глядит с удовольствием на свою роспись, поворачивает оборотной стороной, а там — отпечатки губ в помаде, частые поцелуйчики, рожица, а внизу написано: «Дурак!»
Но время летит, и молодость обретает опыт.
Она уже работает и не боится служебного телефона — не бледнеет, глядя на диск, когда нужно звонить миллионеру и всеми правдами и неправдами склонять его к коммерческому сотрудничеству.

Готовитесь к зиме, ищете коньки и лыжи. Но всюду дорогой «Спортмастер»! Пара лыж стоит как два твоих выходных костюма. Хотя куплены лыжи по дешёвке в Белоруссии.
Но Айлу уже спец в торговле — и за цену одного ботинка в «Спортмастере» приобретает через прямую поставку из Белоруссии два полных лыжных комплекта!
А вот коньков у белорусов нет.
Нашлись по объявлению «канады» и «гаги».
Что ж, и это счастье, когда во дворах заливают катки.
«Канады» и «гаги» — из мягкой натуральной кожи, ступни в них вихляют, неумехе можно даже пройтись по льду на внутренних рёбрах ботинок.
У «гаг» лезвия остроносые, кончиком цепляют лёд — их называют «спотыкачами», хотя новичку на них сподручнее, лезвия низкие, меньше страху при езде.
А лучше ей бы «снегурки»! Добрые, старинные, с закруглёнными, как на санях Деда Мороза, носами! Именно на таких мальчишки времён Пушкина «звучно резали лед». «Снегурки» ещё висят у кого-то на пыльных сельских чердаках. Приставил железки к валенкам, затянул верёвки верчением палочек, и айда — крутись на льду, рисуй вьюжные узоры!

Едешь точить коньки в мастерскую. Новогодье! Кругом разноцветные огни. Толпы людей в распахнутых пальто, несут ёлки и покупки.
Скоро приедет дорогая тёща, навезет чак-чаков и беляшей, станет грохотать в кухне — наводить порядок, ругать зятя, что у дочки грязно. В прошлый раз на Октябрьский праздник заселила в квартире уют, тепло, чистоту — и уехала. В тот вечер, возвращаясь с работы, Айлу увидела на этаже чёрные окна и безутешно зарыдала. Всю ночь вскидывала крылышки — тощие свои ключицы…
У тебя тоже есть мама. Старенькая, маленькая. Вон она стоит у колонны в метро, взгляд потерянный, держит в руках горшочек, а в горшочке — квёлый росток.
Она с надеждой смотрит на людей.
А люди проходят мимо. Энергичные, занятые, равнодушные.
Подходишь, спрашиваешь, что за растение?
— Это цветок. Абутилон,— вспыхивает старушка.
— И почем такой Абутилон?
— Сто рублей…
Старушка смущена. Она, возможно, никогда на улице не торговала.
— Что-то дёшево отдаете… Странное название — Абутилон. Не цветок, а прямо полководец какой-то!
Лицо её оживает, губки морщатся.
— Я вам по секрету скажу, молодой человек,— лепечет она с возрастающим азартом,— сам-то цветок индийский, а название у него арабское! 
Старушка задорно втягивает голову в плечи и хитровато щурит глаза.
— Мдя-я…— отвечаешь ты,— полнейшая конспирация!
Старушка ещё что-то щебечет у тебя за спиной. Про тлю, щитовку и белокрылку. Про борную кислоту…
Не сразу замечая, что горшок-то остался у неё в руках.
— Ой, а цветок! Куда же вы, молодой человек? Молодой человек!..
 
Выходишь из метро. Крутятся снежинки, залетают в самые лёгкие, уносят тебя в заверти вместе с собой…
В прихожей, разуваясь, стряхиваешь с шапки снег.
— Представляешь, что сегодня случилось! — появляется из зала Айлу.
Она тоже только что приехала. Густые тюркские волосы от мокрого снега завились, лежат на плечах колечками, как у барашка.
— Спускаюсь в метро на Пушкинскую. Там старушка. Несчастная такая. Прижала что-то к груди и стоит, как на иконе, бледная, взгляд под купол. «Что это, говорю, вы так стоите? Вам плохо?». Она растерялась. «А вот, говорит, урюк продаю».— «Урюк?» — «Да, прислали из Ташкента. А куда мне его?! Мне денег на лекарство надо». 
Коробка, картонная, под полиэтиленом аккуратно уложен урюк, подарочный. Продаёт за сто пятьдесят рублей. У меня только сотенные. Дала ей двести, взяла урюк. Стою, а она в авоське копается. «Ой, наберу ли сдачу… Придётся менять в ларьке». Она копается, а мне почему-то так стыдно стало, что я жду эту сдачу от старушки… В общем, я убежала.
Ты молча смотришь на жену из полутёмной прохожей...
— А что? — спрашивает она, чуть краснея, стоя в полосе света.— Старушке на лекарство надо. А урюк маме отдадим. Пусть продаст его в Казани.
— А если в Казани его купят и вновь отправят в Ташкент? Ты представляешь, что будет? — грозно произносишь ты.
— Гы…— на секунду она теряется. А потом взрывается озарением: — А те из Ташкента опять пошлют его этой бабке!

За окном стреляют петарды. Берёте коньки и шагаете на каток. Это недалеко от поместья Грачёвка. В Ховрино уже темно, у подземного перехода стоит пожилая женщина.
— Варежки! Варежки из натуральной шерсти! — предлагает старушка.
Вы смотрите друг на друга заговорщицки, подходите.
— Гм, варежки. Хорошие варежки-то?
— А как же, сама вяжу.
— Не вискоза?
— Откуда ж? Шерсть у соседа беру.
— Это где ж такие овцы?
— А в Берёзках!
— Это не те ли Берёзки, что по Ленинградскому шоссе?
— Они и есть!
— Важные места. Так почем варежки-то?
— Сто тридцать. Ну, десять рублей уступлю.
— Десять, говорите? Надо подумать. Берём?
— Берём!
— Вот денюжки…
— Сейчас сдачи поищу... Куда же вы! А сдачи? А варежки! Господи! Эй!..
Ступни мельтешат по ступеням — быстрей-быстрей в тоннель на Грачёвку!
В животе щекотно, как в детстве, когда набедокуришь, удираешь, а вслед что-то кричат…