Жёлтый караван. Глава 1. Побережье Дорчестера

    6 утра. Бостон.
       
        Солнце ещё не поднялось из-за насыщенно-синей полосы горизонта, резко расчерчивающей надвое тёмную, стремительную воду, разбавленную брызгами белой пены, и густое небо с заварными хлопьями кофейных туч. Ветер гулял по пустынному берегу Дорчестера, завывая в пологих днищах перевёрнутых лодок, брошенных рыбаками минувшим вечером за ненадобностью. Как скулят псы на цепях возле будки, так и эти одинокие, большие, не раз повидавшие открытое море лодки скрипели на своих просмолённых тросах, привязанные к проржавевшим опорам пирса. По-хозяйски бесцеремонно порывы ветра встряхивали песчаный пляж, словно огромный ковёр, поднимая в воздух серый песок и мелкую гальку. От воды веяло холодом, пронизывающим до костей. Рассвет задерживался, но где-то вдалеке, между бисквитом туч, уже проглядывало охристое повидло Бостонского утра. Воздух пах штормом. Пространство казалось безграничным.
    Если подойти поближе, можно с лёгкостью разглядеть у подъёма на пирс две фигуры. Они стоят абсолютно неподвижно, будто какие-то каменные изваяния. Но нет. Это не статуи. Обычные люди… Женщина в чёрном пальто ниже колен. Руки спрятаны в карманы. Длинные перчатки цвета вороньего оперения. Большие, массивные кольца с тёмными камнями бурого оттенка, надетые прямо на чёрный бархат. Ветер бросает на лицо тёмно-каштановые кудри, но, кажется, женщина даже не обращает на это внимание. Волосы рассыпаются по скулам, плечам и запутываются в тонком гипюре округлой шляпы с вуалью. Иногда женщина вздрагивает, нервно убирает непослушные кудри с лица и вновь застывает, глядя куда-то перед собой. Серые глаза устремлены в ту самую точку, где едва начинает зарождаться рассвет и неясно, что за эмоция написана на её бледном лице с тонкими аристократическими чертами. Если мы заглянем в её лаковую сумочку с блестящей пряжкой, мы увидим аккуратные буквы на её водительском удостоверении.
    Линн.
     Именно так. С длинным, протяжным «н» в окончании. Таким же задумчивым, как она сама.
   Чуть поодаль от женщины стоит мужчина. Молодой, лет двадцати семи. Ветер треплет полы чёрного пальто, наглухо застёгнутого на все пуговицы до самого подбородка. Он курит, не снимая перчатку с руки. Медленно, задумчиво, отстранённо. Волны разбиваются о прибрежные камни и расстилаются кружевом белой пены по постели тёмного пустынного берега. Что-то всё время шумит, клокочет, завывает, скрежещет вокруг них, образуя безумную какофонию звуков надвигающегося шторма. Но, кажется, что в том мире, где сейчас витают мысли этих людей – вакуумная стерильная тишина. Ни единого звука. Шороха. Слова.
 - Линн… - Рошель первым прервал молчание, затушив сигарету об огромный расколотый камень, на который присел несколькими секундами раньше. – Зачем мы приехали сюда?
    Линн рассеянно повернулась к Рошелю.
- Подождите… Сейчас начнётся. – Сказала она шёпотом и губы её сложились в печальную уставшую улыбку.
- Что начнётся? – Спросил Рошель, поёжившись от холода.
- Как это что?... Разумеется, шторм. Посмотрите, какие огромные тучи. Они будто налились свинцом.
    Рошель, нахмурившись, посмотрел вдаль. Там, где только что поблёскивала полоска рассвета, теперь всё было покрыто сплошной акварельной серостью. Волны облизывали пустынный пирс, на который вряд ли бы кто-то решился сейчас взойти. Море было как будто живым – болезненным, стонущим, сетующим на судьбу. Его гул отдавался в ушах, не замолкая ни на секунду.
    Четверть часа назад из серого Сааба, припаркованного на обочине дороге у самого пляжа, Рошель и Линн вышли к огромным решетчатым воротам. «Купаться запрещено».- Гласила надпись на них. Ещё бы. Ноябрь был в самом разгаре. Они прибыли сюда прямиком с Бостонского кладбища, с похорон матери Линн. И на заднем сидении всё ещё сиротливо покоился опавший листок жёлтой орхидеи. Одной из парочки тех, что Линн бросила на пунцовую крышку гроба, похожего на пирожное с безвкусными рюшами.
    Доктор Рошель Лоррельфельд был личным психологом семьи Бомарш с самого начала своей карьеры. Только что закончившего институт Рошеля, мать Линн, шестидесятилетняя Анна Бомарш, пригласила работать на частных сеансах с ней, а затем, и с её двадцати пяти летней дочерью. Анна слыла в то время известным Бостонским архитектором – по её эскизам построен торговый центр в пяти милях от центра города. Тот самый, с фонтанами и львами. Имея статус вдовы, Анна пристрастилась к выпивке. Тем более, что в доме, доставшемся ей с дочерью от покойного Фиделя Бомарша, имелся прекрасный бар, доверху набитый односолодовым виски и лучшими винами со всех концов Европы.
    Рошель хорошо помнил Анну. Раз в неделю, одетый в идеально отглаженный тёмно-синий костюм, с портфелем из кожи кенгуру, молодой психоаналитик стоял на пороге её роскошной светлой комнаты с люстрой романского стиля и старинным сервантом из красного дерева. Анна Бомарш болела астмой. Пожилая женщина всегда выглядела хорошо, была с ним учтива и любезна. Даже в последние дни её жизни, когда болезнь уже приняла серьёзные масштабы, истощённая и бледная вдова Бомарш старалась шутить и улыбаться, когда Рошель в очередной раз оказался в роскошном кресле напротив её письменного стола.
- Вы у меня что-то вроде священника. – Сказала она тогда, кутаясь в длинную белую шаль. – В современном мире, знаете, всё опошлено. Когда я была молодой, моя мать водила меня в церковь, на службу. Мы жили тогда очень бедно, и поход в церковь для меня был каким-то волшебством. Иконостас весь в сусальном золоте, отменная живопись, вычурные канделябры. Да… Я очень хорошо это запомнила. Нищие, в рваных одеждах, на фоне золота и роскоши. Дети-сироты из церковного хора в белых чулках. И эта атмосфера тяжести. Как будто каждый пришёл сюда с каким-то своим горем, с какой-то своей ношей и вот, пожалуйста, вывалил её перед священником, словно груду нестиранного белья. Моя мать ходила на исповеди. Что-то рассказывала служителю церкви в маленькое окошечко и плакала. Я не помню, почему именно. Что-то всё время просила. О чём-то жалела. И, знаете, Рошель, что я запомнила? Она ни дня ни была благодарна. В церковь ведь мало приходят с благодарностью, верно? Мало счастливых людей ходят на исповеди… смирение. Смирение. Смирение обязывает быть несчастными. Есть ли смысл в священниках? Есть ли истинная надобность в психоаналитиках? Я думаю, нет. Рошель, вы мой друг. Я не прошу вас анализировать мои мысли, вы же знаете. Мне просто нравится, что вы слушаете меня. Лишь со временем я поняла мать. Чем выше уровень образования, тем сильнее понимаешь, что мир несовершенен, а ты одинок. Моя необразованная мама хотела, чтобы я выучилась в лучшем университете Бостона, полагая, что это и станет для меня счастьем. Она искренне считала, что все беды её – от необразованности. Но нет. Увы и увы. Печаль одолевает меня. Я получила заветную степень архитектора, но не стала счастливее. Я смеюсь, но забавно мне другое. Люди без образования часто ищут отдушину в вере. Люди учёные – в медицине, в психоаналитиках. И те и те просто хотят быть услышанными. Им вовсе не нужна божья милость или волшебное решение проблем. Им просто нужно поговорить вслух с самим собой. Ваши визиты утешают меня. Диалоги с вами – и есть мой разговор с самой собой. Теперь и я чувствую, что осуждала мать за неблагодарность, но и сама прожила жизнь без единого дня благодарности, в попытке убежать от себя. Когда я говорю вам это, мне легко и спокойно. Всё встаёт на места. Я готова вам, именно вам, Рошель, признаться в самых ужасных мыслях и самых подлых поступках. Потому что я знаю, что вы беспристрастны. Беспристрастный слушатель – вот, что нужно измученному человеку. Никакой помощи. Никакой поддержки. Только слепое беспристрастие. Сейчас такое время, что и за это приходится платить деньги. Я могла бы с таким же успехом разговаривать, предположим, с колонной в зале для ланча, но это ощущение… что вы слышите меня. Что у всего, сказанного мной – есть конечная точка. Вот что необходимо. Я хочу, чтоб вы знали обо мне всё, но не судили, не оценивали меня. Печальную капризную слабую старуху, всю жизнь только и насмехающуюся над слабостями других… Когда мать умирала, она была благодарна впервые в жизни – церкви за то, что лишь там она получала покой, лишь там она могла быть честна на исповедях. Я же буду благодарна вам. Хотя, ровным счётом, вы никак не поправили мои скверные дела.
    Анна Бомарш грустно улыбалась, по обыкновению наливала Рошелю чаю и рассказывала очередную историю своей молодости. Эти воспоминания, как отмечал Лоррельфельд, делали её счастливой.
    Последний раз, когда Рошель стоял на крыльце особняка Бомарш, ему открыла Линн. Глаза её были заплаканными, причёска, обычно ухоженная, растрепалась, в руках девушка сжимала носовой платок.
- Рошель… Она совсем плоха. Не знаю, будет ли беседовать с вами сегодня. Она в постели. Даже не встаёт. Если хотите, можете пройти, я налью вам чай, посидим в гостиной.
- Вы думаете, она умрёт? – Спросил Рошель, отпивая из фарфоровой чашки клубничный ароматный напиток.  Линн сидела напротив него, на коричневом диване, укрытая пледом верблюжьей шерсти. Красные глаза, распухший от рыданий нос, полное отсутствие косметики на лице и бледные, подрагивающие губы.
- Я… Я не знаю, думаю ли я. Скорее наоборот. Я думаю, она не умрёт. Не должна умереть, но чувствую обратное. Что она вам рассказывала последний раз?
- О своей матери. – Рошель внимательно посмотрел на Линн.
- Вы думаете, она нормальная? – С опасением и какой-то робкой надеждой спросила Линн.
- Что вы подразумеваете под словом «нормальная»? – Рошель отставил кружку в сторону и задумчиво посмотрел в окно, на опадающие листья.
- Знаете, Рошель, мне всю жизнь казалось, что она… немного сумасшедшая. Обращается к психоаналитикам, замкнутая, ведёт дневники, часто молчит. Особенное, последнее время. Чего ей не хватает? Как вы думаете? У меня на душе очень нехорошо, Рошель. Чувство вины. Тяжесть. Несмотря на то, что мне всю сознательную жизнь казалось, что она никогда не была благодарна, слишком много жаловалась на судьбу, слишком много негодовала, я чувствую, что чего-то не дала ей. В чём-то не поняла её.
- Детям сложно понять родителей. – Отстранённо ответил Лоррельфельд.
- А кому же легче понять того, кто не хочет быть понятым?
- Беспристрастному. – Рошель улыбнулся. – Не переживайте, Линн. Вы делали, что могли. Я вижу, у вас светлый ум и доброе сердце.
- Как можно быть беспристрастным, если сострадаешь?... Разве нет прекрасного в сострадании? Разве нет в этом истинной близости и чувственности?  – Линн произнесла это почти шёпотом, печально, даже слегка обиженно. 
- Наверное, поэтому так мало прекрасных и чувственных священников и психоаналитиков, Линн. – Усмехнулся Рошель, откинувшись на спинку дивана. – А ещё меньше – сострадающих. Некоторым людям не нужно сострадание. Они бегут от него к беспристрастию. Беспристрастие нынче ценится очень высоко. Не поймите меня неправильно.
- О, я понимаю вас вполне правильно! Но она моя мать, доктор Лоррельфельд. Она у меня одна. А у вас таких десяток. Всё дело в актуальности сострадания. Каждому – своя роль. Только вот почему же я испытываю чувство вины за своё сострадание?
- Потому что оно отвергнуто, Линн. Оно не реализовано. Оно не нашло финальной точки и бродит по вашей душе, по вашему сердцу, не находя отклика, превращаясь в тоску.
- Что же вы предлагаете?
- Проводите меня к ней?...
    Анна Бомарш лежала в постели – бледная и осунувшаяся, с заострёнными чертами лица и мутными глазами, обычно отличавшимися своей живостью и заинтересованностью. Линн прикрыла дверь. Сама она в комнате оставаться не стала.
- Ааа… Рошель… - Анна приподняла голову с подушки. – Здравствуйте!... проходите, присаживайтесь в кресло. Как видите, мой дорогой, дела у меня совсем плохи. Знаете, я чувствую, что умру. Уж вам-то я могу сказать об этом. Всё равно вам нет до этого никакой разницы, хоть мы с вами и близкие приятели… Такова жизнь. Только вот жаль Линн. Она очень переживает.
- Да. – Рошель печально вздохнул. – Её мучает чувство вины. Она говорит, что ощущает, как будто так и не была близка с вами.
- О, Рошель, Рошель… - Анна закашлялась. – Я просто желала ей счастья. Уж кому как ни вам знать, что мысли делают нас несчастными. Зачем ей мои мысли?... Прошу вас, оберегайте её от глупых пустых рассуждений. Вряд ли моя девочка была бы довольна, если бы я выливала на неё тонны грязной пустословной воды, как, к примеру, могу выливать на вас, простите за не самое приятное сравнение. Забота иногда не в близости, а в расстоянии. Ограждать порой ценнее, чем учить на собственных примерах. Вот… Возьмите, передайте ей это. – Анна протянула доктору записку и старый, проржавевший ключ. – Если я умру, прошу вас, съездите на побережье Дорчестера. Это ключ от старого дома, где я жила раньше с матерью. А на листке указан адрес. Дом сейчас заброшен, пустует. Но я очень хочу, чтоб Линн побывала там. Моя мать, её бабушка, которую она никогда не знала, была художницей. Там могут сохранится её альбомы и эскизы… пусть Линн заберёт себе всё, что покажется интересным. Вещи говорят больше, чем слова. Сейчас уже поздно. Но, может быть, хоть так мы станем ближе…  Я благодарна вам, Рошель. Благодарна, что слушаете меня. Я не всегда права. Далеко не всегда. Но, если вы можете принять меня такой, какая я есть, то Линн не стоит этого делать…
    Рошель вышел из комнаты подавленный, с опущенной головой. Линн стояла у лестницы, по-прежнему завёрнутая в плед.
- Что она сказала? – Девушка подняла глаза на Рошеля.
- Что она любит вас. – Улыбнулся он.
    Рошель отдал записку и ключ только на похоронах. Он просто вложил бумагу в руки Линн. Несколько минут она пристально, почти безучастно смотрела на бумагу, а потом, потянув за рукав чёрного пальто Рошеля, прошептала:
- Поедем. Поедем прямо сейчас!...
   
- Почему вы стали психоаналитиком? – Спросила Линн. – Вы так любите слушать других?
- Нет, скорее, я не люблю рассказывать о себе. – Ответил Рошель.
- Как вы относитесь к медитациям? Уж, верно, они понадёжнее вашей болтологии за деньги.
    Рошель промолчал.
- А как вы думаете, я нормальная?
- Да. Вполне.
- А с чем вы сравниваете? Что для вас норма, Рошель? Нормален ли мир, в котором мы живём? В котором жёны убивают своих мужей, в котором религиозные фанатики устраивают массовые расстрелы?...
- Это всё частности. Как отдельные клетки организма.
- Если отдельные клетки больны, значит, организм уже заражён. – Парировала Линн. – Значит, он болен целиком.
- Но больные клетки можно удалить.
- А можно ли их вылечить?
- Думаю, вся беда в том, что люди не разговаривают друг с другом. – Покачал головой Рошель. Ветер раздувал волосы. Сааб с открытым верхом нёсся по горной дороге в сторону побережья.
- А может быть, всё дело в таких, как вы? Иногда мне кажется, что люди, ваши пациенты, тонут в самих себе, беседуя с вами. Вы не лечите, а лишь усугубляете внутренний монолог, потому что вы изучаете. Беспристрастно. Безэмоционально. Наблюдаете за больными клетками… Откуда-то с поверхности, не из глубин. Не видя истинных причин.
- Уж не делаете ли вы, мисс Бомарш, меня виноватым в том, что где-то на земле жёны убивают своих мужей и кто-то устраивает массовые расстрелы?... – Рошель негодующе усмехнулся. – Держать эмоции под контролем не так-то просто, ведь правда? Ежедневно я выслушиваю сотни историй, от которых впору было бы повеситься, если перекладывать их на самого себя, переживать их вместе с клиентом. Я ведь не актёр, а психоаналитик. Мне важны причинно-следственные связи, но у меня совсем нет цели наблюдать за тем, как рушится чей-то мир. Я хочу помочь.
- Вот… - Вздохнула Линн. – А получается, что к вам обращаются исключительно те, кому совершенно не нужна ваша помощь и вы сами. А только те, кто хочет поговорить сам с собой. И это вместо медитации! Вместо самопознания!... Этот мир ненормален и ненормальны мы все. Или все без исключения нормальны. Я ещё не поняла этого, доктор Рошель, но я работаю над этим. У вас – бесполезная профессия. Почти как у священника. Только если священник прикрывается Господом-Богом, то вам даже нечем прикрыться. Бессовестное, самонадеянное копание в чужом грязном белье. Это всё, чему вы учились? Вы пытались помочь себе сами? Прислушаться к сердцу? К чувствам?... Вы читали Ошо? Неужели вы не верите, что есть что-то большее, чем ваш чёртов психоанализ?
    -  О, Линн… Когда люди профессиональные, живущие этой жизнью, жующие каждый день эту страшную терминологию,  говорят об этом - это одно. Когда рассуждает об этом домохозяйка или создатель гидравлических прессов - это совсем другое. Не потому что это ни их дело, а потому что решающую роль везде играет профессионализм. Без этого никуда. – Парировал Рошель. - Защищать нужно ИСТИНУ. Я согласен с Ошо в том, что психоанализ сильно проигрывает медитации. Восточный путь предполагает выход за пределы ума. Такой обходной манёвр приводит к осознанию иллюзорной сущности ума, в результате чего все проблемы испаряются, ибо они порождены обманщиком-умом. А западный, психоаналитический путь менее радикален. В этом случае о взгляде на ум со стороны речи не идёт, вся работа ведётся внутри ума. Психоаналитик копается в груде умственного мусора пациента, ведёт его к осознанию сильных, дотоле неосознаваемых чувств, являющихся источником психологических проблем человека. Таким образом, дорогая мисс Бомарш, расширяется сознание пациента, он начинает лучше понимать себя, начинает видеть игру мощных психических сил за порогом своего сознания. Всё же не могу согласиться с вашей теорией о полной бесполезности психоанализа. Мне ближе более взвешенный взгляд Ошо, который назвал Фрейда "важным" человеком и ещё лучше отозвался о Юнге. Юнг, кстати, в отличие от Фрейда, был мистиком; кроме того, он ввёл в психоаналитическую теорию и практику понятие коллективного бессознательного. Тут вот ещё что играет роль, как мне кажется... Для людей, не столь одарённых мистически, но наделённых аналитическим умом, психоанализ может представлять реальную альтернативу мистическому пути. А теперь возьмём для примера меня. Я аналитик, не имеющий мистического "таланта", если можно так выразиться. И для меня, ну и любого человека подобного склада психоаналитический путь, при всех его издержках и длительности, может оказаться более продуктивным… Но в чём-то вы правы… Если бы все эти прошедшие годы продолжал анализировать, например, свои сновидения, может, уже был бы другим человеком...
    Всю оставшуюся дорогу Рошель и Линн молчали. Каждый думал о своём.
- А любовь?... – Вдруг спросила Линн. – Как вы можете объяснить, увидеть любовь?
- Любовь – это всего-лишь сбалансированный треугольник интимности, сексуальности и ответственности… - Протянул Рошель. – Мы, кажется, приехали. Надвигается шторм, по всей видимости.
- Какие прекрасные волны… - Линн остановила машину у самых ворот пляжа. – Ну что ж, вылезайте, Рошель. Не могу осуждать вас, но мне немного вас жаль. Мне кажется… вам не хватает страсти.
- Страсти? – Рошель удивлённо приподнял бровь.
- Вкуса к жизни. – Линн заправила за ухо выбившийся локон. Они спускались по крутому каменистому склону, ведущему на пляж. – Жизнь кажется вам невкусной, потому что у вас невкусная профессия.
- А какая профессия на ваш взгляд вкусна?
- Художник! – Крикнула Линн. Она уже обогнала Рошеля и стояла на сером песке, глядя на беснующиеся тёмные волны.
- А разве художник – не психолог?
- Художник – разрушитель психологии. – Линн посмотрела на Рошеля с явным негодованием. – Любой художник в два счёта выпотрошит любого психоаналитика.
- Это ещё почему?
- Психоаналитику непременно нужна существующая реальность, чтобы работать. А художнику – организатор собственной реальности. Как Господь-Бог.
- Вы верите в Бога? Это нелогично…
- Дорогой доктор Лоррельфельд, скажите, вот есть ли полиция, когда вы о ней знаете, и вас всё равно обворовывают на улице? Вы верите в неё? Если бы всё можно было списать на логику и порядок в мире, мир бы постигла статичность.
- Нельзя недооценивать роль статичности. – Вздохнул Рошель, закуривая. - Если человеку хочется выпить воды, то зная, что вода сама к нему в рот не попадет, что является статичным, неизменным положением, человек активирует Разум, динамику и сам набирает воду и пьет.  Вспомните, мисс… нередко человек хочет видеть в процессе лучший, желаемый исход, и он активирует Разум, динамику, но иллюзорная мысль в реальность не воплощается, потому что человек не учел истинного положения. Статичного положения. Например, катастрофа, в которой выжить нереально. Статичность – это «дано» в нашей задаче.
    Линн молчала.
- А вы умны, Рошель… - Наконец, тихо сказала она, глядя на волны. – Зачем вам это…
- Что?
- Зачем вам люди? Вы ведь пытаетесь понять себя, верно?...
- Дело в том, что я не знаю, Линн. Я ничего не знаю. – Рошель пожал плечами и печально вздохнул.
- Мама говорила, что вы очень хороший. – Линн повернулась и посмотрела Рошелю прямо в глаза. – Если честно, я не совсем понимала, что она имеет в виду. Но, кажется, сейчас я это вижу...