Жил художник один

Он всегда выбирался на Андреевский по воскресеньям. Только по воскресеньям. Он не любил продавать свои работы, хоть и жил впроголодь. Интуитивно чувствовал: каждый взгляд праздного зеваки, каждое слово, брошенное вскользь, комментарий случайного зрителя просто так, на ходу, и картина теряет магическую силу, которой он ее наделял, пока кисть порхала по холсту, а в голове звучала музыка. Каждый раз разная, но всегда незнакомая.

Когда работа подходила к концу, Художник чувствовал себя обессиленным и опустошенным. Масло высыхало, он спал на матрасе в мастерской и видел сны о только что законченной работе. В его снах краски смешивались, изображения менялись местами, двигались, и изредка Художнику даже удавалось постичь замысел, который Творец вкладывал в работу, написанную его рукой.

Он не считал свои работы чем-то особенным, возможно они даже и не были таковыми. Сейчас, когда история закончена, глупо судить, да и не о том речь пойдет.

В то воскресенье, он ехал в автобусе по направлению к Спуску. Дорога сулила быть долгой - расстояние немаленькое, да и водитель решил, что сорок километров в час это вполне отлично и замечательно и зачем что-то менять?

Художник слушал первый и единственный блюзовый альбом Хью Лори и смотрел в окно. Центр Киева всегда удивлял его, хоть он и переехал в город аж девять лет назад поступать в художественное училище. Художник и тогда постоянно обалдевал, наткнувшись среди дворов сталинских построек на ветхий особняк начала двадцатого века, а то и середины девятнадцатого, полуразрушенный и пустой, с крысами и граффити, гниющий и никому не нужный, но все еще гордый и невозмутимый; или, скажем, на живописную клумбу возле административного здания, или на бомжа, весь вид которого, стать и запах вместе, так и кричал о голубой крови, воспитании, а отсутствие жилья и ванны это как бы не из его жизни. Хоть бери и рисуй. Но вечно было некогда - рисовать тогда приходилось исходя из принятой Министерством Образования учебной программы, а по вечерам, они все подрабатывали: кто декорациями в театре, кто афишами в  кино, кто разукрашиванием площадок в детских садах - кому как повезло. Но и даже спустя время невозможно равнодушно взирать на старинные районы Киева: каждый раз что-то новое. От случайного солнечного блика или, наоборот, тумана; от пелены дождя или предновогоднего снега – город всегда удивительно преображается, приоткрывает то, что скрыто и прячет то, что было на виду.

В то воскресенье, Художник заметил, что началась осень. Червонное золото листвы и позолота храмов на горе ничуть не уступали золоту осенних солнечных лучей, все еще согревающих, но уже не горячих.

Он слушал музыку, когда к вязи фортепиано и саксофона,  прибавились звуки совершенно посторонние и уж точно не такие приятные. Скрипучий старческий голос что-то бубнил и бубнил с соседнего сиденья. Художник решил, что к нему обращаются, вытащил один наушник, повернулся и прислушался.

Рядом с ним сидела ветхая старушонка, не слишком опрятного вида. Блуждающий взгляд, съехавший на бок платок, покрывающий серо-серебристые пряди, которые оказались неумело закрученными на папильотки локонами, платье ветхое: какого оно было цвета или окраса уже не поймешь, но фасон его очень напоминает те, что носила прапрапрабабушка Художника, не пережившая первую мировую. Платок с ним уж точно никак не вязался, как и сетка советских времен между коленей с пустыми бутылками и воткнутым среди них как попало батоном:

- … Ягодки собирала в лесу нашем, в салки с дворовыми играла, а зимой на пруд бегали кататься…

Она рассказывала что-то. Никому конкретно, просто в воздух:

- … Мне тогда восемь было. Пап; нанял гувернера-француза, хотя французский тогда уже вышел из моды. Он был беспрекословен – немцев итак развелось, как собак не резанных - шептал папа на языке Вольтера, опасаясь, но не прячась.

...Статный был юноша, баловал меня, как дите малое. Да вот однажды разбил маменькину вазу китайского фарфора. Рыдал в чулане, когда я его нашла. Маменька суровая была, все поместье о том знало. Дозналась бы – сперва выпорола бы, а потом прогнала бы прочь. Я тогда первый раз соврала - так гувернер мне до души лежал. Сказала, что мячом. Мать потом с розгами в руке гонялась за мной по двору битых два часа, да притомилась, из сил выбилась, а я до утра проспала в хлеву с буренкой нашей. Обошлось, слава Николаю-Заступнику. Сегодня праздник его, да именины пресвятой Феклы-мученицы. На службе была в соборе, помолилась за папеньку с маменькой – Царствие им Небесное да земля пухом. Столько народу, боже ж ты мой…

Художник волей неволей прислушивался к бубнежу старушки. Уж очень колоритная бабушка. В какой-то момент у него даже руки зачесались – да альбом для эскизов не было под рукой, только две картины на продажу: морской пейзаж и коты, которых очень любят вешать в будуарах одинокие дамы за…зазаза в общем. То, что он рисовал специально, в перерывах между приступами вдохновения, как-то редкими сейчас. Толи возраст, толи исписался. А возможно просто Творец переключился на кого-нибудь более молодого и более перспективного – кто их разберет, Богов-то?..

Потом его мысли направились на более земную проблему – высчитать, сколько лет бабушке. Получалось, что далеко за сто. Так не бывает, - думал он. – Она все придумывает, наверное, сумасшедшая – что с нее взять? Но что-то внутри Художника сопротивлялось этой мысли. Иногда для того, чтобы не потерять себя, приходится писать, рассказывать или рисовать свою историю снова и снова. Все, что про другое, не про личное, то всегда неискренне и люди это хорошо чувствуют.

-… Девки все как одна – бесстыдные, мужичье полупьяное, а все туда ж – в Церковь. Ну ты подумай! – сокрушалась между тем старушка. – Вот когда я пошла на первую в своей жизни службу, годика два отроду, но я помню… В восемьсот пятьдесят четвертом это было, маменька меня как на венчание нарядила. Сама как на бал оделась, да и папеньку заставила платок повязать да фамильным брильянтом закрепить. Во как. У нас в имении ни один мужик, даже ежели распоследняя пьянь, не позволял себе рюмку перед воскресной. А уж в праздники, так и до ужина, а сейчас… Папенька тоже, лихо пил. Все о городе жалел, не сиделось ему в деревне. Да еще карты. Чуть исподнее последнее не проиграл. Если бы не маменькино наследство, даже не знаю… Слава Господу, Деве Марии-Заступнице, Во имя Отца и Сына и Святого духа…

Бабушка три раза перекрестилась, а потом по чисто славянскому обычаю три раза плюнула через левое плечо. Парадокс. Зашептала нечто похожее на молитву, то и дело, крестясь желтоватыми сморщенными пальцами.

- … Замуж меня выдали за господина столичного. В восемьсот семьдесят пятом этом было. Отколе взялась такая важная птица, я даже не помню. Я рыдала у папеньки на плече осемь дней, почитай, потом смирилась. Все лучше, чем в девках ходить, как сестра маменькина. Всю жизнь неприкаянная. Царствие ей Небесное и земля пухом. Скончалась от чахотки, в семьдесят первом, сгорела птичка божия. Уж мы молились-молились с маменькой, да видно судьбинушка у нее, горлицы, такая.

…Супруг мой важной птицей был. Сейчас уже запамятовала, какую должность занимал, но хоромы наши в Центре Киева, знамениты были своими размерами и заграничной мебелью. Гости то и дело захаживали, да и на выход в свет, муженек не жалел денег. Наряжал меня как королеву и украшениями паче елку рождественскую увешивал. Убили  его нехристи через годок после свадьбы. Царствие ему Небесное и земля пухом. Защити и помилуй Мария-Заступница раба божьего Владимира, батюшку моего, рабу божью Прасковью, матушку мою, близнецов моих, безвременно почивших, не доживших до полугодика, - Васеньку и Митеньку… Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя твое…

Художник вслушивался, но речь старушки то и дело срывалась на еле слышный шепот, нечленораздельный и глухой. Ему было интересно вменяема ли его соседка справа или же то, что она говорит всего лишь шизофренический бред. Впрочем, люди в целом вызывали у Художника желание бежать на край света. Он был не просто необщительным, он слыл почти шизофреником среди собратьев, еще со студенческой скамьи. Говорил, только если спрашивали, пока почти не осталось тех, кому могло прийти в голову его о чем-то спрашивать. Даже соседи обходили его стороной. Сам задавал вопрос, только если не мог найти ответ; на Спуске всегда прятался за мольбертом, а сумму вознаграждения за картину, осторожно приклеивал скотчем к раме. То есть избегал любого повода говорить и вторить. Достаточно того, что о нем говорят его картины. Но этой бабушке, удалось вызвать у Художника не просто интерес, а настоящий приступ любопытства. И он решил сделать первое, что приходило на ум даже при беглом взгляде на это чудо с савдеповской сеткой на коленях и деревянными четками с крестом, обмотанными вокруг запястья – накормить ее.

- Позволите ли пригласить Вас в чайную, - церемонно осведомился он. Просто весь его опыт общения за последние шесть лет, сводился к чтению классики русской литературы и современности. Художник не знал, как обращаться с живыми людьми. Не хотел знать.
Бабушка не отреагировала. Неизвестно сколько времени она пребывала в столь плачевном состоянии, в роли изгоя общества, но видимо - долго, раз успела отвыкнуть оттого, что к ней могут обратиться.

- Эй, - он потормошил ее за плечо. – Мне выходить через две остановки. Что скажете?

-… Помню Ромена… При покойном Вседержителе Александре Николаевиче это было - помню. Не помню.. Ничего больше не помню… На службе была, праздник сегодня великий. Молилась за упокой усопших родичей и детей своих. Какие они маленькие были… - повторяла она, мерно раскачиваясь вперед-назад.

Художник взял старушку за руку и тут же одернул. Ее рука была ледяная, как только что вынутый из морозилки лед, шершавая от многолетних скитаний и жесткая от лютых ветров.

Старуха глаз не подняла, все повторяла:
- Не помню, ничего не помню… Помоги Варвара-Мученица, рабе Божьей Анне. Отче наш, иже еси на небеси…

Больше на уговоры не было времени. Руководствуясь не интуицией, не внутренним чутьем, а жгучим, непреодолимым желанием выяснить все до конца, Художник полуобнял бабулю за плечо и осторожно двинулся к выходу. Она не сопротивлялась, повторяла молитву, глядя себе под ноги. Лишь сетку не выпускала из рук, держала крепко, аж костяшки, и без того бескровные, еще больше побледнели.

Деньги были последние, но Художник махнул рукой на то, что возле Спуска цены на чай и закуски как в лучших ресторанах Парижа. Он знал, с чем сравнивать. Фестивалили один раз с одним меценатом. Его увлечение живописью закончилось быстрее, нежели деньги, которые Художник выручил за одну единственную проданную на той выставке молодых талантов картину.

Он решил накормить старуху как следует. Пока она будет вкушать заморские яства, у него будет время подумать о причинах своего поведения и сформулировать, хотя бы внутренне, тот единственный вопрос, который заставил его взалкать общения.
Нет, в голове его было много вопросов. В частности, сколько ей лет. По всему выходило, что около ста пятидесяти, если правда то, что в 1875 ее выдали замуж и ей на то время чуть больше двадцати было. Так не бывает, - заключил Художник. Но тайна эта уже лишила его покоя. В истории старушки отсутствовала большая часть. Ведь смертью мужа дело не закончилось. А лет ей сейчас… А что было до сегодняшнего дня? Как она жила? Чем занималась? И когда ее душа заболела?

Много вопросов и пока ни одного ответа. В одной книге он прочел, что больные душой всегда хотят только одного - освобождения. В другой - что освободить и убить – это чаще всего - одно и тоже. Художник горько усмехнулся этому случайному воспоминанию. Тоже мне, Раскольников нашелся, - подумал он.

- Ты похож на моего Ромена, - вдруг говорит старуха, и ладонями поворачивает мое лицо к окну, чтобы лучше разглядеть. Я содрогаюсь от температуры ее рук. – Те же глаза, будто в болотную муть вглядываешься; те же волосы до плеч - ночное безлунное небо; взгляд такой…толи подойти и поцеловать хочется, толи бежать со всех ног на край света и не возвращаться. Небось, и смерть свою уже нарисовал, а, соколик?

Художник во время ее тирады дегустировал местный эспрессо. Тот был неплох, это слова незнакомки заставили его поперхнуться.

- Вижу, что рисовал и совсем недавно. Ее лик отпечатан в твоих зрачках, а ее тень на челе твоем.

- Я увидел ее во сне. Это вовсе не моя смерть. Это просто образ… любая женщина может стать смертью для мужчины при определенных обстоятельствах, - возразил он, доставая из кармана сигарету.

Странно, старуха вдруг стала выглядеть вменяемой. Идеально ровная спина, спокойный взгляд, даже морщины на ее лице чуть разгладились. Игра света, - подумал художник.
Платок старуха сняла и положила на колени, за неимением специальной салфетки. Кафе все-таки, не ресторан. Художник заказал ей жареной картошки с мясом и салатом, сам же ограничился кофе, страшась, что у него не хватит денег на две порции. Правда и есть не хотелось, что-то не давало ему покоя, какой-то холодный, тяжелый камень в районе солнечного сплетения.

- Твоя правда, милый, - она как-то странно покосилась на него. – Я вот тоже… хоть и без ворожбы не обошлось…
- Сколько вам лет? – спросил не стесняясь художник. – Простите за вопрос.
- Будет тебе, - старуха неопределенно взмахнула рукой и чуть ли не кокетливо улыбнулась, открыв ряд идеально ровных, жемчужно-белых зубов. – Тридцать четыре.

- Сколько? – художник едва снова не подавился и еле сдержался, чтобы не спросить старуху давно ли та смотрелась в зеркало.
- Ты не смотри на тело, милый, - грустно вздохнула она. – Моему телу много, много лет. Оно пережило и революцию, и первую, и вторую мировую, и голод тридцатых и сталинские репрессии; разум подводит, это да… с определенного момента я почти не помню ничего, у меня ощущение, что я только-только проснулась.
- Похоже на то, - буркнул художник. Путаные речи старухи самого его едва разума не лишили.

- Мне тридцать четыре, - повторила старуха. Художник был готов поклясться, что она с каждой минутой выглядела все моложе и моложе. Тогда, в автобусе, он бы дал ей лет восемьдесят, сейчас же перед ним сидела шестидесятилетняя женщина. – Просто когда он умер, время остановилось, понимаешь? Для моей души. А тело… Что тело?.. Это лишь средство передвижения…
- Странная мысль, - Художник внимательно разглядывал старуху, стараясь уловить момент ее преображения. У него даже глаза от напряжения стали слезится. – А кто он?

- Ромен. Ты похож на него. Слишком похож, - старуха задумчиво ковыряла вилкой в салате.
- Вы уже говорили это, - вздохнул Художник. – Как мне называть Вас?
- Анна, - она равнодушно пожала плечами. – Это имя, которое мне дали при рождении, оно уже ничего не значит для меня.
- А по отчеству? – Художник выдохнул поток серого дыма. Сигареты непривычно горчили. Может от кофе, может, отчего другого.
- Что, ты… – отмахнулась старуха. – Мы же с тобой почти ровесники. Ты меня даже старше будешь, милый.

В ту минуту любой прохожий мог дать Анне пятьдесят. И то, с большой натяжкой.
Художнику два месяца назад стукнуло сорок. Однако он уже понял, что минут через десять они будут выглядеть как одногодки, а еще через десять, он будет годиться ей старшие братья. Остается надеяться, что спустя два часа мне не придется покупать ей слюнявчик и брать на руки, - с горечью думал он, совершенно не испытывая уважения к происходящим на его глазах чудесам.
- Александр, - представился он. – Но я давно отказался от имени. Какое может быть имя у руки Творца?

Старуха уважительно кивнула, ковырнула картошки.
- Вы ешьте, - отрешенно предложил Художник. Что-то было такое в этой ситуации, хоть на стенку лезь, не то от ее абсурдности, не то от излишней естественности. – Вы ешьте, я покурю, каждый из нас будет занят и возможно это примирит меня с тем, что я вижу, тем, что вы мне говорите, и с тем, что я домысливаю, слушая Вас… Анна…

Он говорил, а его случайная знакомая менялась. Не на глазах, но достаточно быстро и на последней фразе Художника, ей уже можно было дать сорок, только если помнить, как она выглядела пять минут назад. В тот момент перед ним сидела тридцатичетырехлетняя женщина, в самом расцвете зрелости, даже ее платье вроде бы перестало выглядеть выцветшим и грязным - темно-серое траурное одеяние. Волосы казались скорее светло-пепельными, нежели седыми; складки на красивом лице разгладились, бороздки  на лбу – следы пережитого горя – стали еле заметны, а длинные пальцы задумчиво теребили вилку. Вместе с тем во взгляде, появилось что-то нехорошее: отчаяние, предрешенность, предчувствие… Художник всегда слаб был в отслеживании эмоций.

 - Ромен был художник. И цыган, - шепнула она. – И мой любимый. Он буквально спас меня от сумасшествия в тот год, когда убили моего мужа, и когда через пару месяцев я похоронила близнецов. У них был какая-то врожденная болезнь сердца. У обоих. Я жить не хотела. А умирать было страшно. Сейчас за то, чтобы умереть, я отдала бы все, все, что у меня есть… Правда, уже нечего, кроме того, что на мне надето… А тогда глупая была. Бродила по городу в беспамятстве, забрела на причал. Там Ромен и отходящий пароход, выкинувший столб черного дыма. Его пронзительный гудок, чуть с ног меня не сбил. Я села прямо на песок и закрыла уши руками. Я тогда в столице меньше года как поселилась  и такого чуда как пароход не видовала.

...Была весна, таяли льды, болело сердце и гудело в ушах… речной ветер и сырость. Вот, собственно, картина нашей встречи. Ромен не сразу обратил на меня внимание. А мне было уж точно не до него.

- Я нарисую Вас, - обратился он ко мне, когда небо стало сиреневым, а солнце собиралось садиться. Я не сразу поняла, что он обращается ко мне, а когда поняла, пожала плечами.
Он подал мне руку, отвел в свою мастерскую, там я и осталась на долгие годы. И сейчас там живу, хотя дом давно под снос готовят, а мастерская в полуподвальном помещении, туда стекают все воды с верхних этажей. Там даже крысы уже не живут, - грустно рассмеялась Анна и отправила еще одну вилку салата в рот.

- Что было дальше? – история случайной знакомой захватила Художника полностью, на каждое слово Анны, его сердце гулко ударяло о ребра, где-то в районе солнечного сплетения.

- Что дальше? – Анна смахнула предательскую слезу. – Не нужно было ему меня рисовать. Смерть за мной попятам ходила в тот год. Вначале родители, потом муж, потом дети… Двух месяцев не прошло. Он только закончил мой портрет, на котором я стояла на берегу в темно-синем шелковом платье, мне в спину дул речной ветер и тень моя расстилалась на песке упавшей на землю мертвой птицей. Так он видел мою судьбу. Мы спорили с ним все время, пока он писал ту картину. Мне сон даже приснился, будто я стою на берегу, в темно синем шелковом платье, а под ногами моими мертвая птица. Я беру ее в руки, но вместо птичьей головы, вижу безжизненное лицо моего Ромена. Надо было порезать ее, ту картину, на мелкие кусочки, но я не решилась. Да и сил для какой-либо борьбы во мне почти не оставалось. А через месяц, мы отпраздновали окончание работы и начало его персональной выставки, легли спать и сердце его навеки остановилось.

Художник Анну не слышал. Его картина – девушка, ветер в спину, темно-синее платье, тень в виде мертвой птицы… Именно  над ней он корпел долгие три месяца и закончил неделю назад, а с тех пор никак не мог заставить себя взять кисть в руки, именно эту картину он увидел во сне, именно она не давала ему покоя и лишала сна. Да еще эта Анна…

- У Вас есть родинка бордового оттенка в форме земляники на правом плече, Анна? – спросил он невпопад.

Она молча кивнула.
- Я откуда-то знаю это. Я откуда-то знаю Вас… - тихо прошептал Художник. – Я так же знаю, что вы говорите правду. И о том, что вы не говорите. Например, о том, что сразу после похорон Ромена, вы уснули и проспали больше трех недель, а когда проснулись, оказалось, что за это время, вы состарились на целый век, и что это не имело для Вас ни тогда, ни сейчас, никакого значения, и что время для Вас действительно остановилось с того момента и пойдет оно только тогда, когда Вы уничтожите ту картину.

- И еще Вы знаете, что это невозможно, потому что та картина пропала где-то в частных коллекциях, - вздохнула Анна.
- У нас есть ее копия, у меня в мастерской, - возразил Художник. Анна лишь печально покачала русыми локонами.
- Нет, хотя Вашу картину, Александр, тоже неплохо было бы уничтожить… от греха подальше… Вы не ведали, что творили, когда писали ее…

Художник погладил руку Анны. Она была теплой.
…
За сим, читатель, эта история заканчивается. Остается лишь добавить, что ночью, последовавшей за тем сентябрьским утром, в которое происходили эти события и случайным свидетелем которых было то самое кафе, где я сейчас пью кофе, случились два крупных пожара. Один – в небольшом немецком музее. Смотритель напился шнапса и заснул, не погасив света. Разразилась гроза. Шаровая молния влетела в маленький зал с одной единственной картиной, носящей простое название «Девушка в синем на берегу реки». Смотритель успел проснуться и даже вызвать пожарных, но работу неизвестного художника спасти не удалось. И второй – в обычной хрущевке, владелец которой заснул с сигаретой; недалеко от матраса, брошенного прямо на пол, на беду хозяина разлилась банка с растворителем. Прибывшие на место инспектора констатировали смерть двух человек от угарного газа. Единственное, что они не смогли констатировать, две удаляющиеся за горизонт тени - мужчина и женщина, держащиеся за руки…