Совок Философия

                Философия.
Уже после первых экзаменов, число студентов первого курса сократилось примерно вдвое. Соответственно учебные группы стали состоять из студентов более близких друг другу, как по способностям к учебе, так и по интересу к учебе и окружающему миру. Произошла консолидация духовности.
В нашей группе интересно проходили семинары по общественным наукам. Никто к ним не готовился, полагаясь на общую эрудицию. Когда преподаватель ставила вопрос – тему для обсуждения, обязательно находился кто-то, у кого на этот счет было какая-то своя озорная трактовка, которая расходилась с газетно-книжными трактовками, и ему хотелось послушать, а что другие по этому поводу могут выдумать. Разгоралась дискуссия, в которой переплетались канонические и еретические трактовки и домыслы. Сейчас уж не вспомнишь тех парадоксальных «мыслей», но помню, что на семинаре по теме идеализма, прозвучало примерно такое:
- Зачем мы все это изучаем? Мне кажется, Юм ради смеха разрабатывал свой субъективный идеализм, ну нельзя же всерьез такую чушь нести, – начинает Богомолов.
- Я думаю, Богомолов прав. После Роджера Бэкона было смешно говорить о непознаваемости, – присоединяется Ямпольский
- Великие философы Богомолов и Ямпольский считают, что Кант и Гегель, насмехаясь над своими почитателями, просто поддержали шутку Юма. А я думаю, что были великими философами Юм, Кант и Гегель, а не Богомолов с Ямпольским. Не надо забывать в какую эпоху они жили, каким был уровень науки в то время. Если бы это было на уровне шуток, то не стали бы этому придавать значения Маркс и Энгельс.
- Уровень науки, как раз, был величайший. Уже были Коперник, Галилей, Ньютон! После них спор Канта с Юмом выглядит, как дискуссия о том, сколько чертей может разместиться на булавочной головке. Господам делать было нечего, вот они и упражнялись в остроумии.
- Просто два направления мысли шло параллельно. Физики познавали мир и развивали науку, а философы прыгали вокруг них, изображая науку.
- И Маркс с Энгельсом прыгали? – Когда спор в запале подходил близко к пропасти, вмешивалась преподаватель, которая вела семинар.
На переменах мы рассуждали о вечном. Краеугольное положение философии о движении (развитии), как движение от простого к сложному, имеет локальный характер во времени и пространстве. Понятие «простого» подразумевает начало – а что было до начала? Начало может возникнуть только на месте разрушенного сложного, т.е. единственным всеобъемлющим законом развития, может быть закон цикличности. При этом многообразие сложного и вариантов его разрушения, и многообразие простого и вариантов его появления априори предполагает, что цикличность не диктует повторяемость формы и содержания в данном рассматриваемом континууме. А с другой стороны, вероятность события в данном континууме стремящаяся к нулю, в бесконечном количестве континуумов за бесконечное время стремится к неизбежности. Так мы в трёпе приходили к выводу, что существование планеты и жизни на ней подобной нашей вполне возможно. Осталось только понять – можем ли мы это узнать. Известные современному человечеству средства коммуникации транслируют сигнал со скоростью, не превышающей скорость света. При такой скорости обмена информацией с неземными цивилизациями, этот обмен информацией становится бессмысленным. Но может быть, есть другие, неизвестные нам способы коммуникации.  Представим себе металлический стержень многометровой длины, если ударить по стержню с одного конца, то на другой конец сигнал пойдет со скоростью звука в металле этого стержня. А теперь возьмем другую информацию и другие приборы улавливания этой информации. Теперь тихонько сдвинем один конец вдоль стержня на некоторое расстояние – микрометр на другом конце, с точность нам необходимой, отметит перемещение другого конца. Может быть, существует какая-то разновидность коммуникации, которая весь мир воспринимает как абсолютно жесткую субстанцию, и тогда для этого вида коммуникации любое расстояние будет преодолеваться мгновенно.   
Дискутировали мы не только на семинарах; в беседах между собой мы старались понять – в чем же преимущество нашего строя, в чем его принципиальное отличие от капиталистического. Такие шаблоны, как «прибавочная стоимость» и «эксплуатация трудящихся», мы даже не рассматривали. Нам было ясно, что без прибавочной стоимости организм общества не жизнеспособен, а личное потребление хозяина и управленцев, как мы тогда думали, извлекает из производства не столь много, чтобы это имело принципиальное значение. По нашим рассуждениям выходило, что единственным преимуществом нашего общества была плановость хозяйства. Наше общество без помещиков и капиталистов с разумным планированием казалось нам естественным, более того, единственно нормальным, предполагающим равенство всех перед всеми, и целенаправленное развитие в интересах государства.
Если в быту чья-то просьба или давление выходили за какие-то границы, то в ответ он мог услышать: «У нас нет господ». Это выражение в разных жизненных ситуациях я слышал в общении между разными людьми, в разных общественных слоях в продолжение всей жизни вплоть до 90-х годов. Господ у нас не было.      
Мы на семинарах, на переменках в общежитии могли болтать о чем угодно, потому что наша болтовня не была враждебной, мы искали пути совершенствования нашего самого совершенного  по замыслу общества. Камня за пазухой мы не держали, и это, вероятно, понимали те, кто следил за нашей болтовней.
Нам, безусловно, повезло, что семинары вела преподаватель, которая не боялась наших дискуссий. Ей нравилось живое обсуждение, и она нам позволяла думать. Не бесполезны были для нас такие семинары, но это заслуга преподавателя, позволявшей нам и себе такую вольность.  Когда кончалось время урока, она в нескольких фразах подводила итог спора, излагая каноническую трактовку по предмету обсуждения.   
В курсовой стенгазете был помещен дружеский шарж. Был нарисован кусочек физической аудитории, где проходили семинары. В аудитории, построенной еще в XIX веке, ряды для студентов располагались в виде дуги амфитеатром, отделяясь верхний от нижнего пюпитрами. Сидения тоже были сплошными без подлокотников. На сидениях в свободных позах сидят седовласые мудрецы – философы. Сразу несколько стоят и, поддерживая свои аргументы жестами, пытаются переспорить оппонентов, а один, уже обессилев, перевалился через пюпитр – парту и лежит на нем, как тряпка.
 
                Нравственность.
В этой же аудитории проводились комсомольские собрания. В памяти осталось бурное собрание, на котором разбиралось персональное дело.
Сейчас много говорят о падении нравственности, об отсутствии нравственности, и ищут истоки безнравственности в нашем прошлом.
Я сейчас вспоминаю свою комсомольскую юность и поражаюсь тому высокому уровню стихийной, т.е. народной нравственности, которая господствовала в нашей среде. Эта нравственность основывалась на совести, идеалом которой была честность, доброжелательность и бескорыстие, и исходила она из нашего равенства.
Нравственность наша основывалась на стыде перед людьми, а не на страхе перед адом в загробном мире.
Нет, мы не были во всем честными. Пользование   шпаргалками было наименьшим грехом, но честность была нашим идеалом, и обвинения в личной нечестности по отношению друг к другу боялись. Я (наверное, не только я) старался быть честным и по отношению к секретарям парткомов и райкомов, которые были нашими товарищами. В нас теплились некие моральные обязательства в соблюдении честности, но, пожалуй, только теоретически, и по отношению к государственной политической машине, как дань уважения к памяти революционеров, посвятивших себя борьбе ради свободы от эксплуатации.
Государство же, словами пропагандируя стремление к честности и высоким моральным устоям, на деле в общественные отношения вносило уроки лицемерия, начиная от «свободных» выборов и продолжая до «добровольной» подписки на заем, деньги на который само государство и давало, включив их в зарплату и стипендию. Ведь государство само, а не какой-то хозяин, назначало расценки и нормы, премии и оклады, в том числе и себе в лице высших руководителей особенно не выскакивая за средний уровень по стране.
Через наши пожертвования в виде займов Государство хотело в нас воспитать доброту, бескорыстие, самопожертвование и патриотизм. Это была государственная глупость, потому что нет для человека более обидного и оскорбительного чем поведение властвующего хозяина, господина или разбойника, сначала дающего тебе деньги или свободу, а потом отнимающего. Нет, конечно, никто ничего не отнимал – нас побуждали это сделать добровольно, по велению сердца и разума. Но отказ хотя бы одного из студентов от подписки на заем в размере месячной стипендии, а работающих в размере чуть больше месячного заработка, расценивался как неумение партийной организации вести работу по разъяснению и воспитанию, поэтому с отказывающимся беседовали до тех пор, пока он, плюнув на все, не соглашался.
Мы расценивали заем как налог, как побор, хотя обещалось, что по истечении срока деньги государство вернет, но тут война случилась, сроки проходили, деньги не возвращали, и, как озлобленная насмешка над «честностью» государства, некоторые этими облигациями обклеили свои туалеты (как оказалось, зря).

Другим видом навязываемой добровольности были Социалистические обязательства по перевыполнению плана.
Если виртуозный и сметливый токарь сделает много деталей, то в следующий отчетный период «по его инициативе» повысят норму выработки и зарплата останется прежней, если повышение зарплаты не предусмотрено планом. Какой бы крестьяне не вырастили урожай, в конце года они вынуждены, демонстрируя трудовой энтузиазм, «добровольно» всё сдать сверх плана государству. Можно сказать, что охватывающая все сферы деятельности Советских людей сверхплановость, не дающая повышения личного заработка, была одним из решающих факторов гибели Советской власти.
Вот я говорю «государство», но ведь Россия до сих пор подчинена самодержавной власти. Абсолютно всё, что делалось в России, делалось по указанию и под контролем Сталина.
Естественно, что мы всё это обсуждали, и не было среди нас ни одного, кто бы понимал, зачем эта глупая клоунада добровольности творится. Но при этом имя Сталина никогда, ни при каких обстоятельствах не называлось.
Народ с этой добровольностью смирился, считая это такой же процедурой, как отправление естественных потребностей. Процедура  не эстетична, но необходима. Моральное принуждение в общественных отношениях, направленное на демонстрацию нашей преданности партии и правительству, было органической составляющей нашей жизни. Мы считали это досадным изъяном в нашем самом справедливом, самом разумном обществе, где мы стремились к честности в людских и гражданских отношениях на своем уровне.
Гражданские отношения, где требовалась искренность, и общественные отношения, где искренность не подразумевалась, находились на разных берегах реки жизни.
Насильно навязываемая добровольность давала в воспитании результаты прямо противоположные желаемым.

Еще один вид добровольности заключался в том, что все студенты состояли в добровольных обществах. Общества были самые разные (помню ДСО, ДОСААФ, Красный крест), никто в них не состоял, а членство заключалось в уплате членских взносов. Взносы были копеечные, и, не вступая в конфликт с комсомолом и профсоюзом, которые должны были обеспечить заданное число членов общества, все их платили. Иногда, попортив нервы сборщикам этих «налогов». Когда в коллективе было людей меньше, чем спущенная квота на сумму сбора, то общую сумму делили на весь коллектив. Так мы помогали низшим чиновникам обманывать высших чиновников, перед которыми они отчитывались, что нас они воспитывают и организуют.
Сборщиков этого «налога» назначало комсомольское или профсоюзное бюро, в зависимости от принадлежности «общества».
В обычной группе, сборщица взносов «Красного креста» стала собирать взносы. Все добродушно ругаются и, понимая неотвратимость акции, деньги отдают, а один вдруг возмутился: «Да что это за дурость, не хочу я состоять в этом обществе. Общество-то добровольное. Отцепись, не буду платить»
Деньги хоть и маленькие, но это деньги, особенно если каждая копейка на счету. У меня сохранился билет «Красного креста» – два рубля за год платили, а это 1% от месячной стипендии первокурсника, т.е. 0,083% за год. Слово за слово и она сказала ему такие обидные слова, что он дал ей пощечину.
Амфитеатр физической аудитории, разделенный на три сектора проходами, был заполнен полностью. Внизу за кафедрой президиум собрания. Начались выступления.
- Она оскорбила человека, назвав его жмотом.
- Он поступил подло, ударив девушку.
- Она добросовестно выполняла комсомольское поручение.
- Он мужественно заявил, что не хочет лицемерить.
- Мужество…. Ударил женщину?
- Злой язык страшнее пистолета.
Аргументы охватывали весь спектр мнений, суждений и, соответственно, предлагаемых решений: от обоих выгнать из комсомола, до предложения прилюдно помириться. 
По мере накала страстей, мнения консолидировались, горячность выступлений  нарастала, и зал разделился на три «фракции». Произошло классическое «толпотворение», когда меньшинство подчиняет себе толпу, а толпа подчиняет себе индивидуумов. Так что находясь в толпе – помни, что ты раб толпы.
Один крайний сектор, поддавшись красноречию своих выступающих, стал на позицию: его выгнать, ей выговор.
Центральный сектор, то ли случайно, то ли играя в парламентаризм, а скорее, находясь между двумя крайними позициями, старался выйти на компромисс и предлагал и ей и ему вынести по выговору.
Другой крайний сектор стоял на позиции: ее выгнать, а ему вынести выговор.
Гвалт стоял уже несколько часов. Все желающие не могли выступить, и сектор хором кричал: «Дайте слово такому-то!». Т.е., когда фракции сформировались, то очередной оратор уже от имени всего сектора выступал, а не от себя лично.
Мы все были нечестны, отдавая взносы, а он, можно сказать, выступил борцом с принципиальных позиций, но при этом совершил подлость, ударив по щеке девушку.
И мы это горячо обсуждали.
Я не помню, чем кончилось собрание, которое продолжалось за полночь, я помню только нашу горячность и искренность –  уж не важно, ошибочных или правильных суждений.
Другой характерный взгляд на мораль вообще, и на метаморфозы морали до, и после перестройки порождены у меня в связи с занятиями боксом.
Бросив гимнастическую секцию, но продолжая по утрам делать зарядку, я не оставил намерения заниматься спортом и весной стал ходить в городскую спортивную школу в секцию бокса. Разумеется, бесплатно, не считая копеечных взносов члена ДСО «Спартак».
Я никогда не дрался (в Сибири с Васькой раз подрался и был страшно удивлен, что он царапался – это же не благородно). Теперь я  хотел быть способным себя защитить.
После занятий в этой секции, я провозглашал, что надо всех мальчишек пропустить через секцию бокса, и тогда юноши не будут драться, потому что они будут чувствовать такую силу своего удара, что будут считать неудобным, стыдным такой удар обрушить на Человека. Так думал я…. Прошло 50 лет, и я понял, что для большинства сознание своей силы является не сдерживающим моментом своей агрессии, а наоборот провоцирующим желание ощутить эту силу; и меры проявления звериной силы нет – и царапаются, и ногами бьют, и калечат.
Сейчас (после 1993г) типы, которые покупают травматическое оружие, невольно хотят его применить.
Раньше в драках было непреложным правилом: «лежачего не бьют», а сейчас сшибут с ног и бьют ногами.
 И все это показывается и, следовательно, пропагандируется по телевидению.

Бурный первый год обучения подходил к концу.
Наступили теплые дни и окна вновь открылись, но теперь уже навстречу лету и в эти теплые дни чуть не закончилась моя учеба и жизнь.
На уровне окон третьего этажа по периметру вокруг всего внутреннего двора архитекторы заложили карниз, как продолжение подоконника. Девчата, с которыми я общался, жили на втором этаже в дальней комнате торцевого крыла здания. Чтобы не идти по проходным комнатам, а, скорее, из детского озорства, не знающего страха, я к девчатам ходил, прижавшись к стене, по карнизу нашей длинной стороны, потом опять по карнизу вдоль торцевой стороны до пожарной лестницы, хватался за лестницу и по ней спускался до стержня, которым лестница крепилась к стене как раз на таком уровне, что я достигал ближнего подоконника.
На этот раз на мне были новые, купленные папой,  полуботинки на кожаной подошве с каблуками, прибитыми стальными гвоздями с выступающими шляпками. Как только я двумя ногами ступил на подоконник, полуботинки соскользнули с подоконника вниз, а за ними и я, инстинктивно выдвинув назад локти. Этими локтями грохнулся на деревянную часть подоконника и повис на нем с болтающимися за окном ногами. Потолки в здании были очень высокие (больше 4м), рассчитанные на пребывание в них большого числа людей, третий этаж был очень высоко, а двор был весь вымощен булыжником.
Довелось мне побывать в Харькове через 56 лет (2003г) с внуком. Поводил я Захара по городу, и, главное, по территории института. Зашел во внутренний двор Главного корпуса и посмотрел на карниз, с которого сорвался. Если бы я сейчас увидел юношу идущего на такой высоте по узкому карнизу, то подумал бы: «Ну, и дураак…Идиоот»! Разное восприятие жизни у стариков и молодых, и не должны старики  навязывать молодым свои взгляды, но обязаны делиться: «А я бы так…», без навязывания.
На весенних экзаменах я потерпел поражение, произведшее на меня ужасное впечатление.
На экзамене по механике – любимом мною предмете, в моем билете оказался вопрос: «Способ расчета ферм методом веревочного многоугольника». Я о таком методе ни разу не слышал. Не помню, почему я не был на этой лекции, почему не столкнулся с ним на практических занятиях при решении задач. На два первых вопроса ответил без изъяна, а по этому вопросу решительно ничего не мог сказать. А профессор Бабаков не терпел незнания и вкатал мне тройку.
После четырех сессий в техникуме и успешной зимней сессии в институте, я не сомневался, что в институте у меня будут только пятерки. Пришел с экзамена в общагу, лег на кровать и, как при объявлении о возможных жертвах голода прошедшей зимой, пустил слезу. В дальнейшем я еще получал тройки, но слез уже не было, а диплом получил с отличием.

                Летние  каникулы  в  совхозе.
На летние каникулы поехал в совхоз. В институте опять была организована продажа билетов, и опять в вагон набилось студентов сверх всех расчетных норм и все-таки мы еще везли в нашем купе девчонку без билета. При появлении контролера, она ложилась на третью полку, а мы ее заставляли сумками и чемоданчиками.
В молодости, а в студенчестве особенно, удивительно быстро комплектуются компании. Поезд был до Ростова, и в нашем вагоне скучковалась компания человек 10 из тех, кому надо было через Тихорецкую ехать дальше на восток. Этим шумными молодыми потоками железнодорожники как-то управляли, плотно набивая ими емкости на колесах, а нам-то и надо было только ехать. Ехать и все. Объявили время, когда  отправят всех без исключения, и нам не надо было околачиваться на вокзале, создавая там толчею.
Организованная отправка должна было состояться вечером  следующего дня. Для ночевки нашли в городском саду площадку с травкой среди кустов и на этой травке переспали. Утром пошли бродить по городу. Восхитились чистотой центральных проспектов – им. Будёнова и им. Ворошилова. У каждого столба, у дверей каждого посещаемого места стояли урны, и бросить окурок и всякий другой мелкий мусор на тротуар было просто неудобно.
В Грозном, конечно, прибежал в родное техникумовское общежитие. В техникуме тоже каникулы, но многих и застал – встречи были самые теплые. С Василием сходили в фотоателье. На фото Василий в профиль, чтобы не демонстрировать уничтоженный фронтом глаз.
Зимой в совхоз не ездил, а летние каникулы большей частью проводил в совхозе. Там мы от первого до последнего дня  в основном купались на Тереке. До реки с километр, у реки плоский берег, на котором раньше был абрикосовый сад. Совхоз на высоком берегу – метров 200 над рекой. Берег реки у совхоза голый, обрывистый. Мы ныряли, валялись, плавали на другой берег, заросший камышом. К обеду шли домой, обедали и валялись на полу в прохладной комнате. Вечером в клубе устраивали танцы.  Спали на сарае. Однажды проснулись, почувствовав взгляд фаланги. Фаланга сидела на плече спящего. Кусаться она не стала, а, почувствовав движение, прыжком скрылась в соломе, на которой мы спали. Укус фаланги очень болезненный, но редко бывает смертельным, а вот укус тарантула бывает смертелен, но он среди людей не живет. Нам было интересно, как поведут себя «пауки в банке». Мы посадили в полулитровую банку фалангу и тарантула. Они сидели по разным сторонам банки, и вели себя не «как пауки в банке». Стали их подталкивать палочками друг к другу. Для них это было сигналом: «на меня нападают». Тарантул угрожающе поднял лапку, а фаланга бросилась и своими громадными клешнями откусила ее. Это происходило при каждом подталкивании, пока тарантул не остался без ног. Это была оборона, сами они, в отличие от людей, не спровоцированной агрессии не проявляли.
В какие-то из каникул, мы, разнообразя отдых, сходили с ночевкой на Терский хребет, который был от нас в семи километрах, чтобы посмотреть, что  собой представляет этот хребет. Лес по склону хребта только со стороны Терека. И там, в полосе шириной несколько километров, в 93-м и в 96-м воевали. Вот уже более полутора сотен лет мы стараемся покорить «Мцыри». Нет, не поработить, а приручить их быть  нашими  друзьями. А они все эти полторы сотни лет «схватив рогатый сук» сражаются с хищником.
Ну что они сопротивляются, мы же не виноваты, что нам хочется Владеть Кавказом, ведь, не для того же мы покорили черкесов, чтобы носить черкески. Ну, хочется нам собственные снежные горы иметь, хочется землицы кавказской.
В совхозе сложилась хорошая компания, с которой мы купались, танцевали и иногда устраивали под несколькими деревьями, оставшимися от абрикосового сада, пикники с легким виноградным вином. В самом совхозе тогда совхозники винограда не выращивали.
Несколько раз Макар Семенович позволял мне взять лошадь в конюшне и покататься верхом –  разумеется, в седле. Иногда он разрешал нам с Валиком по совхозным полевым дорогам вести машину, на которой он объезжал поля.
В город он теперь ездил не на лошадях, а на «Москвиче», который выделили на совхоз. Дорога от Грозного до Червленой была спрофилирована, но без твердого покрытия, так что в сырую погоду езда по ней была искусством. Шофер сам выбирал, где ехать по дороге, выбирая колею, а где, следом за другими, объехать непреодолимые рытвины по утрамбованному участку поля.
Домашнее хозяйство вели тетя Люся и бабушка – весь день у плиты, чтобы накормить 8 человек. Естественно, что уход за огородом в поле и около дома был  нашей обязанностью. В конце дня в хозяйственные работы включалась мама. Как эта фотография контрастна в сравнении с ее логойской фотокарточкой, а  лиса эта для украшения молодой женщины была куплена еще до войны. Как-то мне мама вспомнила о своей радости трикотажному платью, которое я  привез ей в первый отпуск после окончания института. Я не помню, сообразил ли я как-либо отметить свой второй приезд, кроме подарка в виде собственной персоны. Через 50 лет мне стало стыдно.
 В хозяйстве были утки, куры, гуси. Была и корова. Однажды эта корова чем-то объелась, и ее стало «пучить». Чтобы вышли газы, стали гонять ее бегом, бегом, а потом вставили в анальное отверстие бутылку без дна и выпустили газы. Спасли корову. Телят выращивали до полуторагодовалого возраста и потом молились, чтобы мясо на базаре в Грозном было подороже, чтобы можно было справить одежду детям директора совхоза, который обладал правом, т.е. был хозяином, и был обязан организовывать работу сотен рабочих на 10 000 гектаров! Имение как у Троекурова, а достаток…теоретически выше, чем у совхозного рабочего. Для себя Макар Семенович, когда забивали скотину для совхозной столовой, мог выписать немного мяса по себестоимости, но только на еду. Для продажи – ни, ни. И дворец его из четырех комнат располагался в бараке. И кукурузу для своей живности растил в поле на выделенном совхозом участке. Нашей обязанностью во время каникул в совхозе была прополка этого участка.  Такие участки выделялись для всех рабочих. Такие вот были «красные помещики» в Советское время. В наследство детям он мог оставить только почетные грамоты.

                Сам  выбрал – и в  трущобе  рай.
Вернувшись после каникул в институт, узнали, что «Главный корпус», в котором мы жили на первом курсе,  восстанавливается как учебный, а нам предлагается поселяться на частных квартирах, снятых для нас институтом. Полтавские ребята из предложенных институтом вариантов выбрали домик на Журавлевке, рядом с институтом, а так как там было семь мест, а их было шестеро, то они пригласили и меня в свою компанию. Я ничего не выбирал, ребята мне нравились, среди них был мастер, наладивший музыку и танцы для нашей большой комнаты, и я согласился. Но, жили мы в этом домике не долго. Я не помню, что и кому там не понравилось; и вот они, и я за компанию, переселились за речку в комнату, где размещалось всего четыре кровати – две вплотную друг к другу и к ним в торец еще две. Вдоль кроватей, между ними и стеной оставался примерно метровый проход. С одного конца этого прохода было окошко, а с другого дверь. У окошка небольшой столик. Комната на втором этаже, общий для всего двора туалет в одну ячейку во дворе. Во дворе же и одна на всех водопроводная колонка.
Ни одной администрации мира даже в голову  не могла бы прийти мысль предложить кому-либо такой вариант поселения. Как никто никогда не согласился бы на такой вариант, а вот сами – пожалуйста. Не говоря уж о том, что негде заниматься, так ведь даже спать негде. Странна человеческая психология. Великая сила и стимул – свобода выбора!
 Нет, не могу ни вспомнить, ни понять, что нас заставило влезть в эту трущобу, а мы в ней даже танцы устраивали. Приглашали девчат с этого двора, все залезали на кровати и сидели на них поджав ноги, а две пары по очереди в метровом проходе танцевали.
Занимались тоже на кроватях. Столом пользовался тот, кому это было более других необходимо. Я помню на чертежной доске, положенной на стол, тушью на кальке вычерчивал заднюю бабку токарного станка.
И все спали. Кровати были обычные сеточные, было 7 ватных матрасов. На одной паре кроватей четверо спали поперек кроватей, свернувшись калачиком, а на другой трое вдоль, меняясь через неделю – кому спать средним на «ребре жесткости» (я в числе этих троих).
Умывание во дворе под колонкой мне нравилось, т.к. можно было и зимой и летом до пояса как угодно плескаться, не задумываясь о летящих от меня брызгах. Другие умывались из кружки над ведром, а Мишка, просыпая, умывание часто заменял одеколоном. Его полтавские друзья ради шутки переставили на подоконнике флаконы и он, не глядя, плеснул на лицо скипидаром. Ооочень было «весело». Мы смеялись, что он  бежал на занятия так, чтобы встречный ветер охлаждал его, горящее от скипидара нежное личико. Это была не только шутка, мы пытались его воспитывать, чтобы он вставал вовремя.
Туалет доставлял общее неудобство. Старались обходиться институтским. В довершение всего, от туалета пропала дверь, а он находился напротив окон другого дома в десяти метрах от туалета. С наступлением темноты отсутствие двери не усложняло жизнь – освещения во дворе не было. Утром по малому тоже можно было обойтись стоя спиной к окнам. В выходные же дни приходилось бежать в общественный туалет на площади Тевелева – это две, три остановки трамвая, но трамвай не ждали, бежали своим ходом. По этому поводу Витя сочинил стихи:

«В минуту жизни  трудную,
   Когда  я  с  -  -  ть  хочу,   
    В обитель эту чудную
     Я соколом лечу».
Радиоприемник, когда мы были дома, не выключался. Это была музыка, но старались послушать и зарубежное радио. В те поры «Голос Америки» глушили основательно, и из-за этого редко возникало желание его послушать, а вот «Би-би-си» можно было слушать вполне сносно. Англия в это время тоже только оправлялась от войны и мне запомнилась передача, где они рассказывали о том, как они питаются. Изображалась в диалоге сцена из семейной жизни. Муж спрашивает: «Что у нас сегодня на завтрак?» Жена говорит, что овсяная каша, и муж начинает восторгаться, как это прекрасно, сытно и полезно – овсяная каша. Мы это воспринимали, как демонстрацию послевоенных трудностей, переживаемых англичанами. Наш завтрак состоял из котлетки с лапшой и чая. Про овсяные хлопья мы не знали, и овсянку воспринимали, как нечто лошадиное.
Музыку слушали на волнах «Маяка». Наш «Рекорд» его ловил хорошо. Тогда Маяк был действительно радиомаяком. Непрерывно передавалась музыка наших пластинок, которая периодически прерывалась тремя, пятью звуками морзянки, чтобы можно было пеленговать тот маяк, который по курсу необходим летчику или капитану. Изредка попадали на зарубежную музыку, но обычно был Маяк.
Не хотелось нам выключать хорошую музыку и тогда, когда уже ложились спать; и мы продолжали слушать музыку лежа. Чтобы выйти из положения, приемник в розетку электросети включался двумя проволочками  так, что когда уж ясно было, что пора, в конце концов, и спать, в розетку чем-нибудь кидались, часто, дотянувшись до пола, кидали ботинок, так чтобы проводок из розетки вылетел. Потом Витя привязал к одной из проволочек нитку.
В институт из своей трущобы мы бежали по набережной. Часть набережной была ухожена, т.е. были разбиты клумбы, проложены дорожки, посажены плакучие деревья, поставлены скамейки. Какое-то время весной на этой набережной по утрам стоял в сторонке от реки музыкант и играл на трубе спокойные мелодии, вроде, «Рассвет над Москвой рекой».
Утро, набережная безлюдна, над речушкой туман и чистые нежные звуки трубы, так что бег замедляется, и  превращается в полет, и, кажется, листья на деревьях чуть колышутся в такт, или в четверть такта музыке, и я не бегу, а это звуки меня несут на своих волнах.