Помощь

       Я домой шёл, с работы. Тут Михалыч навстречу попался. Смурной. Спрашиваю – что да как. Ну, он и поведал.
       «Тут вон чего приключилось. Сидим третьего дня с женой за столом, чай пьём. С оладушками. Утро же, воскресенье, выходной, вот жена и расстаралась. Вот, значит, сидим себе, оладушками балуемся. Смотрю в окно – Серёга по улице плетётся. Понурый весь из себя, почерневший. Страшнее атомной войны прямо. Сразу видать – с бодуна. А чё удивляться, ежели на днях буквально бабский праздник был, восьмое марта. Тут и к гадалке не ходи, полдеревни  с похмелюги мается, порадовались за баб мужики. Я-то не маюсь. Ни грамма. Да не пил потому что. Не, не кодированный. Аллергия у меня. Лет уж десять. Тёща чёто нашептала. И всё, как выпью, так волдырями покрываюсь. Да не, я уж привык. А раньше-то да, тяжко было. Без водки-то…
       Дак про чё я? А, ну вот. Про Серёгу. Ну да, ползёт, бедолага. А я ж с пониманием. Отчего, думаю, мужика не похмелить? И дело доброе сделаю, и должен мне будет, другой раз чё скажу – не отвертится. Вон – водовка, полпузыря в буфете киснет, с прошлого года ещё. Поди выдохлась уже, не жалко.
       Форточку открыл, ору ему, Серёге-то, мол, сюда иди, только быстро. Вот, значит. Я пузырь за пазуху и на двор, к воротам. Серёгу впустил, смотрю на него, наслаждаюсь. А он-то думал – я его чё делать попрошу. Стоит, молчит, мелким трясом трясётся.
– Чё, – говорю, – трясёсся-то?
– Дак чё… Вишь – хвораю…
– Эх вы, алкаши-синявки! Пить не умеете, а туда же! На-ко вот, – и вытаскиваю ему пузырь-то. Серёга прям в лице изменился. Прям перекосило его! Конечно, такое счастье ниоткудова привалило!
– Тока у меня денег нету! – шепчет.
– А я тебе дарю! Бери и помни мою доброту! Потому что должны же мужики помогать!
А он мне:
– Ну, Михалыч, выручил, так выручил! Помог, так помог! Человек ты, Михалыч! – благодарит вроде.
– Ладно, – говорю, – иди отседова уже, неча лясы точить. Скажут, что шалман собираю. Другим разом спасибо скажешь.
       Ушёл Серёга, с подарком-то. Радостный такой. Ну, и у меня настроение поднялось. Правда, засвербило маленько на душе. Не много ли я ему отвалил – полбутылки-то? Щас на стары дрожжи нажрётся до потери пульса, забудет, кто ему доброе дело сделал. Чего доброго, снова припрётся, выручи, мол, Михалыч. Вот же скот неблагодарный! А если соседи увидят? Скажут – притон у меня! Менты затаскают ведь! Расстроился я маленько.
       Но тут по телевизору «Утренняя почта» началась. Очень я уважаю "Утреннюю почту" под оладушки. Сидим, смотрим с женой, культурное удовольствие получаем. Я уж и успокоился почти, как вдруг – глядь в окно, а там… Участковый!!! Идёт по улице и так это, вроде нехотя, на ворота мои косится. У меня аж похолодело всё. От пупа и до макушки. Чё это, думаю, он косится? Выходной же, отдыхают люди! Не иначе – Серёга сдал. Ну, падла!..
       А участковый в ту сторону сходил, обратно идёт. И снова на ворота мои смотрит. Ну, вот чё надо-то? Чё я сделал?!
       Он-то ушёл, а я уж и места не нахожу. Ясно-понятно, Серёга вложил. Чё теперь будет, думаю. Своей нагоняю дал:
– Чего, – говорю, – бутылками раскидывашься? Понаставила везде, чё народ-то скажет?
– Я, что ли, ставила? – отвечает, – сам в прошлом годе со стола убрал, когда Лида с мужем были, ещё ворчал, дескать, неча напиваться, культурными надо быть.
– А чё, – говорю, – как свиньи-то? Я ж для дела убрал – натиранье сделать. Забыл только, где поставил.
– Ты забудешь! – отвечает. Да чё с дурой толковать, ни толку, ни времени. А сам себе думаю – участковый уж кругом обложил, поди. Ждёт, вражина, когда кого не то принесёт ко мне, чтоб с поличным, мол, спаиваю население и злостно нарушаю. Я бегом все уголки обнюхал, пузырьки все собрал – пустырник, валерьянку, зелёнку. Тёщину настойку на червях дождевых нашёл, года три в чулане стояла, никто не знал.  В общем, всё, что откопал, в уборную слил. Чтоб ничё не нашли, собаки бешеные. Одеколон только жена из рук вырвала. Деньги, говорит, не за то плочены, чтоб ты подарки в уборную сливал. Одеколон-то она дарила. Жалко, вишь, ей. Ладно. Оставили.
       До вечера никого не было. Я нарошно за ворота выходил посмотреть. Никого. То прутся, когда не надо, а тут…
       Ладно. Повечерили со своей, спать уж пора. А не спится. Кто знает, когда за мной придут? Этот, сука, небось, такого про меня наплёл! Поди наговорил менту, мол склад у Михалыча, мол, поит всю деревню! Вот же гадина завелась…
       До утра не спал. Моей-то чё, храпит себе, не ей в тюрьме сидеть. А я уж всё передумал, пока ворочался.
       Утром на работу. Насилу оделся. Есть не стал, не лезет. Чаю только попил. Из дому вышел – ноги не идут. До ворот кое-как дошёл. Открываю. Всё, блин. Трындец. Участковый. Я чуть не родил, бляха-муха! Стоит, лыбится. Здрасьте, говорит. Извините, говорит. Я по делу, говорит.Вчера, говорит, не смог, пришлось, говорит, сёдня, пораньше. А я сказать ничё не могу, только губами, как рыба, – «ап-ап-ап»! Участковый о своём, мол, такое дело. Намедни баушке Ивановой кто-то забор на тракторе снёс, дак не знаю ли я чего, не могу ли свидетелем быть. А я только башкой мотаю, мол, не видел, не слышал, не знаю. Ну, он бумажку сунул какую-то, я крыжик черкнул, расписался. Участковый честь отдал и ушёл. А я на лавочке ещё полчаса сидел, ноги отнялись. Потом на работу пошёл. К вечеру только и успокоился. Вот так вот. И чтоб я ещё какой-то твари с похмелья помогал?! Не дождутся, гады! Такой вот весь мой сказ. И всё тут…»