Наедине

Губы  его были солоны, и печатью молчания блестела на них слёзная влага. Он шёл по берегу моря, не считая шагов, не разбирая дороги, просто позволяя холодному песку обволакивать свои босые ступни. День за днём, ночь за ночью он шагал и шагал. Ветер пропитал его одежду запахами сырости, чужих духов, вздохов, смеха, стенаний, желания и смерти. Дождь смыл с него имя, голоса родных и друзей, солнце выжгло глаза, высветлило волосы и опалило кожу. Люди оборачивались вслед, глазели украдкой, но что видели они? Опустившегося холостяка? Бездомного плута? Мученика судьбы? Он не знал. Он не думал об этом. Он шёл, и старые сандалии болтались в его жилистой руке.
    
Однажды он был счастлив. Это было давно. Тогда, когда он ещё не знал, что такое счастье. Именно в те дни он проклял себя и отправился в путь.
    
Он не помнил, как часто из его рта рождались слова, которые разрывали воздух, раскалывали пространство комнаты, и свет уличного фонаря осыпался ей под ноги. Красивые ноги… Распахнутые глаза смотрели то зло, то умоляюще, то решительно, то бессильно. Бледные плечи гордо разворачивались или поникали, объятые дрожью. Голос возвышался или капал, будто вода в подземной пещере, но в конце умирал, поглощённый безмолвием и пустотой.
    
Он ушёл всего на пару часов, а когда вернулся, в комнату уже просочилась ночь. Тогда, стоя в дверях, он думал, что перебрал коньяка, но позже понял, что на самом деле слышал тихое хихиканье, эхо бессвязного шёпота. Что-то приблизилось к нему в коварном мраке, овеяло прохладной печалью, дохнуло морозом в шею, коснулось безжизненными пальцами груди, проскользнуло под рубашку, сквозь горячую кожу, мышцы и кости потянулось к сердцу – хвать, и стук его замер. Он резко вдохнул, потянулся к настенному светильнику и зажёг его. Ночь отступила, нырнула под кровать, забилась в углы, запуталась в листьях комнатных растений и складках штор… Но не ушла, а с мстительным шипением открыла ему то единственное, что овладело им навеки.
    
Она лежала на кровати. Лежала на боку, свесив одну руку вниз, а вторую закинув за спину. Она была прекрасна, как жрица Весты.
    
Ему сразу бросилось в глаза, что она надела новое вечернее платье – очень сексуальное – и украшения, сделала яркий макияж. Полные алые губы были приоткрыты, и будто сок перезрелого плода из уголка рта стекала на подушку пена. На полу валялась пустая упаковка из-под какого-то лекарства.
    
Он подался вперёд, но ужас накрыл его, как цунами затерянный в океане островок, когда заторможенный алкоголем мозг обработал наконец информацию. Он попятился назад, наткнулся на дверь, быстро повернулся к ней и стал в панике дёргать ручку, но её заклинило. Он дёргал снова и снова, и ругался последними словами, и плакал, и чувствовал животное удовлетворение ночи, но, обессилев, отпустил ручку и замер. Он понимал, что так задумано, что ночь выставила все крестики в ряд, и конечно, он знал, что будет дальше. Он вытер потное лицо рукавом и медленно обернулся. Она смотрела прямо на него. Он почувствовал, как этот взгляд вдавливается в лицо – сильнее, сильнее, вот, не выдержав, хрустнули кости, вот их осколки впиваются в мозг, вот он течёт, смешиваясь с кровью… Он вскрикнул и схватился за лицо - с ним было всё в порядке. В воздух взвилось истеричное хихиканье, будто сухая, древняя пыль, потревоженная порывом ветра. По ногам его пробежал холод, когда он увидел (или это галлюцинация?!), что взгляд трупа стал осмысленным. Её глаза смотрели, смотрели… А в расширенных зрачках плясали, извиваясь, серебряные блики. «Не любишь… Не любиш-ш-ш-шь меня».

Силы его иссякли, кровь мчалась по сосудам с бешеной скоростью, в груди давило, ныли мышцы, но всё прошло, когда туман апатии, как холодный компресс на пылающий лоб, опустился на его сознание. Он опёрся спиной о дверь и сполз на пол. Снял пиджак, расстегнул рубашку и сидел, уперев локти в колени. Она наблюдала. А потом ночь бесшумно выползла из укрытий, и он видел, как тени крадутся по комнате, отбирая у света сантиметр за сантиметром, пока не раздался характерный хлопок и светильник не погас. Мрак обступил его, ледяные пальцы перебирали волосы, голоса шептали в уши слова проклятий, а она всё смотрела, и тьма сочилась сквозь её упругое тело, прорастала в остывающие ткани и плелась, как жадное растение-паразит.
    
Пять дней и ночей он слушал голоса и смотрел, как над ней – тем, что было когда-то ей, - распускаются кроваво-чёрные цветы, как ночь и смерть совокупляются и порождают мириады кошмаров. Он принял всё, что нашептывала тьма, он согласился со всем, он проклял себя, и на шестое утро увидел рассвет. Он встал, двери открылись и, едва переступая онемевшими ногами, не понимая, где находится, шатаясь и бормоча, он вышел из дома.
    
С того дня начался путь его искупления. Одинокий  путь в вечность. Теперь, спустя немыслимое количество дней, он брёл по холодному берегу отчуждённого моря, брёл долго, пока не почувствовал, что час настал. Тогда он остановился и стал на колени у самой линии прибоя. Он закрыл глаза, и голоса отпустили его. Он услышал равнодушный плеск воды, и крики беспокойных чаек, и вздохи непокорного ветра, и городской гомон где-то вдали, и по щекам его потекли слёзы. Воспоминания пронзали его, лица родных, друзей, знакомых мелькали перед глазами. И её лицо… Юное, смешливое лицо. А мокрый песок тянулся к нему, обнимал его ноги, щекотал живот, ласкал шею…
    
На другой день люди видели на берегу человека, вылепленного из песка. «Какая поразительная работа! У кого-то талант», - говорили они, а бесстыдные чайки клевали его песочное лицо.