Внатуре

Всякий раз, когда у умудрённой жизненным опытом и почти уставшей от перманганата калия Совушкиной случались газы, вся деревня должна была непременно узнать об этом важном и знаковом событии. Закатив протяжно очи к небу Совушкина дождалась выхода огромного, размером с репу, нежно-жёлтого пузыря, и , с добрым, как у неё всегда принято, сердцем, отпустила традиционное своё совиное художество на просторы Вселенной.
- Пёрнула! , с облегчением вырвался клёкот Предводительницы местных гадюкинских «команчей» и, дебелой, но давно небритой ногой из под кровати была извлечена на свет ночная ваза времён Екатерины Медичи. «Царедворня» застыла в ожидании продолжения вселенского кошмара.
- «Конкретная ваза»: подумалось Совушкиной. В неё бы салат стругануть для всей деревни, да не поймут, подлецы, что от всей моей большой души и не пальцем делано. Вдохнув монаршей грудью остатки своего нежданного художества, Совушкина ощерилась сама себе в давно немытое зеркало, оправила сальные волосы и, сняв зажиренный со всех сторон фамильный фартук, вышла к придворным в сени.
- Не вели казнить! Бросилась в подобострастном порыве к опухшим ногам своей примадонны, доходившая в формалиновом экстазе Дедушкина.
- Прости, мать родна, не доглядели! Базедовые глаза Лупоглазки налились каким то смачным, почти самогонным (местного разлива) цветом, стремясь доказать толстомясой Совушкиной безграничную любовь и преданность к ней свою, но подол грязной царской юбки никак не хотел лезть в узкую губную щель просительницы для подобострастного поцелуя. Пытаясь скрыть конфуз, Лупоглазка, пустила скупую слезу, растроганно высморкалась в монарший подол и сплюнула на грязный пол накопившуюся порцию ядовитой тягучей жидкости.
Дожевывая последними, сохранившимися от лучших времен зубами кусок жирной свиной шеи, Совушкина смачно рыгнула и выдала на гора: - Чо надя? У меня пост, а вы тутки под ногами как всегда путаетесь, аки черви с бубнами.
Дрыгая во все стороны, соскучившимися по топору руками, толкая друг друга поддых, Лупоглазка и Дедушкина наперебой скулили о каком то Овне, забравшимся в царский овин, о каких то тварях, мешающим им жить, о жутких наветах на её, Совушкину особу, о собственной их непогрешимости и преданности её толи завещанным идеалам, то ли застиранным одеялам...
- Харош орать, дуры! Почти сфинксовое спокойствие Совушкиной подействовало на истерящих как ведро холодной серной кислоты из гадюкинского журавля-колодца, а вид побитых собак оживил картину темных сеней. Звонко хрюкнув, Дедушкина и Лупоглазка приняли во фрунт, вытянулись во весь свой мелкий рост и, хрустнув шеями вперёд и вниз, и застыли перед своим генералиссимусом в плохо скроенной домашней юбке, в позе низкого, рабского поклону.
- Слухайте меня сюды, лахудры, ипатькопать МААРШ ! Ищите автора, твари дрожащие! Харями своими страшными землю мою царскую здеся всю изрыть, но найти мне тутачки кто виноват и что делать! Я , мать вашу за ноги, на кой хрен с ложечек руками вас своими пухлыми кормлю, чтоба вы тутки мне в Гадюкине всяких поскудянок и подлянок подкладывали кажинный день пачками, пока я на перинах сплю, да пузыри пятоточечные прицельно в космическую даль пускаю? Я вас на кой ляд подле своих царских подолов держу, казлины безродные!? И, рухнув телесами на скамью, обитую материей с брачующимися без венчания павлинами и павами, расшитую гадюкинскими мастерицами, Совушкина театрально изобразила фрагмент брюлловской Гибели Помпеи, в правом нижнем углу картины.
- Пашли накуй от греха, ипать-копать мой лысый череп: сурово промямлила Дедушкина.
- Срынь на кичку!- Взлаяла Лупоглазка и, почесав ногой лохматое ухо, обе скрылись под ковёр:играться, , добывать себе корм и искать очередное успокоительное для Хозяйки.
С радиоточки раздавался  "Владимирский централ - ветер северный....."