Почему я не стал Генералом! - 4 глава - 22

   
    Глава – 22

   «Вот я, спустя несколько месяцев нахождения в разных тюрьмах,  оказался в Иркутской тюрьме,  чувствую, что и здесь я нахожусь временно,  в ожидании очередного этапа, а куда неизвестно.
   В камере вместе со мной находятся более 40 человек,  разного люда и  тоже все временные,  тут жители из разных мест.
   И вот однажды в нашу камеру буквально затолкнули еще партию в 5 - 7 человек,  хотя в ней и так места не хватало,  не только на нарах,  но и на полу.
    Оглядев новеньких,  мне показался один из них где – то виденный мною, но где?
   Я никак не мог вспомнить, так как почти за полгода скитания по тюрьмам повидал десятки,  сотни различных человеческих лиц.
    Но все же это лицо, я где - то ясно видел.  Где, где?  Эта мысль назойливо сидела у меня в мозгу.
   А эта личность вела себя как - то немного с опаской,  оглядывая наше камерное разношерстное общество,  в основном с преобладанием уголовных элементов.
   Забыл тебе сказать,  что свой костюм я,   в одной из тюрем проиграл  в карты и был сейчас одет в трудно вообразимое тряпье.
   Меня бы сейчас даже родная мама,  как говорится - не признала.
   Наступил тюремный отбой и тут,  лежа на нарах,  а это место я себе уже, как говорится, отвоевал.
 
  Я вдруг неожиданно вспомнил,  так ведь это знакомое мне и где - то виденное лицо,  это ведь мой первый следователь!
   Который срывал с меня орден  и ударил меня в лицо!  Каюсь,  вся злость моментально вскипела во мне,  сразу вспомнил все издевательства и побои, через которые прошел  я, и тысячи таких же смертных.
  Но почему он,  вдруг здесь,  в камере?  Что это провокатор? Или наступило для него возмездие?
     В обще – то  уже шел 1938 год и от вновь прибывающих,  в тюремные апартаменты,  мы уже знали, что кое  - кого  посаженных в конце 1937 года в 1938 году оправдывали и,  что частично взялись за работников НКВД.
   Это было и понятно,  «стрелочник» всегда ведь  должен отвечать.
  Но  и «стрелочник» бывает разный так,что я еще раз утром решил проверить,  он ли это?  Подговорю завтра одного из наших 58 ст . поговорить с ним о том, о сем, а сам со стороны послушаю, я ведь и голос его тогда запомнил. 
    Долго я лежал,  ворочаясь на  голых нарах,  с боку на бок,  и не мог заснуть, так как все прожитое,  как бы всколыхнулось вновь в моем сознание.
  Так с этими мыслями, кое - как и забылся во сне.
 
  Утром,  как я и задумал, сказал я одному нашему говорливому Зэку побеседовать с ним,  а сам, усевшись недалеко от их обоих, отвернулся, а сам развесил уши и стал вникать в их разговор.
  Первое, что я узнал это его несколько визгливый голос,  второе он проговорился,   что он из  Средней Азии.
  Правда, не назвал в каком городе он жил.  Я все больше и больше убеждался, что это он!
  И вот не вытерпел,  встал,  подошел к ним и взглянул в его лицо и глаза.  Да! Это он.
  - Узнаешь?- спросил я.
  Он взглянул на меня и немного погодя, побледнев, сказал:
   -  Нет,  я Вас не знаю, - но я видел по его глазам и лицу, что он меня точно узнал, только признаваться ему было никак нельзя, да и как видно не ожидал он этой встречи со мной.
  Я плюнул ему в рожу и кое - как,  овладев  собой, отошел от него. Он же утерся рукавом и промолчал.
   И опять целый день я думал,  как же мне поступить по отношению к нему,  и наконец я решил - шепну, сейчас блатной братии, кто он такой, что он бывший следователь НКВД, а там будь, что будет. Так я и поступил.

Через некоторое время уголовники пошептавшись между собой,  устроили ему темную, то есть накинули на его голову какое – то  рваное пальто и били от души, заткнув предварительно ему рот. 
  А когда он уже почти перестал шевелиться,  стали стучать в дверь камеры, крича - человек заболел,  возьмите его отсюда.
   Дверь открыли и его спокойно вынесли из нашей камеры.  Никто, никого не вызывал,  все делали вид, что ничего не видели, да и ничего не было.
    Жестоко было так сделать с моей стороны?  Да, жестоко, а как они поступали с нами? 
  Вот и суди сам,  должен ли я был либеральничать с ним.  Но, что было, то было.
   Из Иркутска я  с этапом попал во Владивосток,  а там после того,  как нашего брата накопилось тысячи, пароходом «Дальстрой» в трюмах нас отправили дальше, едем и думаем куда?
   Через неделю разгружали нас в Бухте Нагаева,  то есть в Магадане,  а там пересортировка в одном лагере, затем в другом  и вот я здесь в Верхнем Сеймчане».

       Весь этот разговор был где - то под Новый год  с 1940 на 1941 год и знаешь этот Новый год,  совершенно не запомнился мне ни одним каким либо эпизодом,  как будто его и не было. 
Но  мне хорошо запомнилось дней через 10 - 15 после Нового года,  как раз я дежурил на нашей плавучей электростанции в ночь.
   Вдруг часа в два ночи слышим мы скрип досок деревянного трапа, сброшенного с баржи на берег, затем последующий стук в помещение электростанции:
  -  Кто там? Что стучите? В чем дело?
  - Открывай!   - Раздается голос охрана лагеря. -  Моисеев тут у вас?
 - Да  здесь.
 - Ну и открывайте, мы за ним.
   Двери открыли,  заходят двое из охраны Совхозного лагеря,  один даже с карабином.
   Одевайся Моисеев,  мы за тобой,  тебя срочно вызывает начальник лагеря.
   Миша оделся в свою лагерную телогрейку и ватные брюки,  натянул на голову суконную лагерную шапку - ушанку и они,  молча,  все трое вышли.
 
Прошла ночь, утром я сдал свою смену,  ушел в свое общежитие,  немного поспал, а затем вновь пришел на электростанцию,  так как делать  то мне было нечего, и время девать некуда.
  И  вот часа в четыре дня Михаил Моисеев теперь уже один, без сопровождающих лиц,  вернулся на станцию.
  Идет, улыбается,  как будто бы пряник съел.  Мы, кто был на станции, а особенно я,   стали допытываться у него: 
  Ну, что там у тебя было, что это так ты им ночью понадобился? Да еще не через посыльного, а под строгим конвоем.
  И вот он рассказал нам следующее:
   «Привели меня в Совхозный лагерь,  прямо в кабинет Начальника лагеря,  а тот,  как только  меня ввели к нему, и охрана вышла, стал кричать на меня:
   -  Ты Моисеев,  сукин сын,  почему скрываешься от регистрации?  Вот я сейчас тебя в карцер на 10 суток посажу и так далее и тому подобное.
 Но кричит как - то беззлобно,  так просто для очистки совести,  я стою, молчу, жду,  пока он выговорится, в мой счет.
  Вот  он замолчал, поглядел на меня внимательно и говорит:
  - Ну, что ты скажешь в свое оправдание?  Я, ответил:
  -  Я не скрываюсь и где я нахожусь Вы прекрасно знаете, а насчет регистрации,  то дело в декабре было так. 
  Я пришел 28 числа в АХЧ (административно хозяйственная часть),  чтобы меня отметили,  что я здесь и никуда не сбежал, а мне начальник АХЧ ответил:
   -  Ты не наш,  так как работаешь в затоне,  вот туда и иди,  отмечаться.
  Что  мне оставалось делать?  Прибыл я тогда в этот же день в затонский лагерь и объяснил им это,  а они там мне ответили также,  ты Совхозный и иди туда,  у нас ты не числишься, а работаешь временно, в период судоремонта так,  что дуй туда.
  Я опять им,  но меня к вам послали?  Ну  и что?  Иди к ним,  тебя у нас нет, у нас своих хватает.  Тогда я знал ответ там и тут, плюнул на это дело и больше никуда не пошел, а у Вас бываю ежедневно, спрашиваю в АХЧ не нужна ли сварка.
 
  Ладно, хватит мне зубы заговаривать.  Вот передай записку  завхозу и садись (пока я ему говорил, он эту записку писал).
  Взял я записку,  ну думаю,  что поделаешь, придется сидеть.  Вышел я, из его кабинета и пошел к завхозу, даже записку к нему, вначале не прочитал, а потом подумал, а почему к завхозу?
   Он ведь карцером не ведает,  надо было к дежурному по лагерю?  Открыл я свернутую записку, остановился и прочитал в ней следующее:
  «Моисееву М.М выдать банку мясных консервов,  две пайки хлеба и 150 грамм спирта?  Вот так клюква?  В чем дело?
  Вначале наорал,  потом карцером пригрозил,  а потом мне спирт? Но, как говориться « куй, железо пока горячо».
   Быстренько к завхозу,  а он был  у себя на складе,  я подал ему записку, он прочитал.  Молча,  без слов выдал мне все,  и добавил, иди в барак, выпьешь, не болтайся, где попало, а я и не думал болтаться, зачем ночной режим нарушать.
  Придя в барак,  где жили такие  как я мужики, нашел свободную койку, предварительно выпил спирт и завалился спать.
 
  Проснулся я часов в 10 утра,  в бараке никого нет, только дневальный  печку - железку топит.
 Спросил я его, а меня, что не разбудили?  Да, говорит дежурный,   по лагерю передал Моисеева не будить,  пусть сам проснется.
  А потом явится к начальнику лагеря.  Встал,  умылся и отправился к начальству, как приказано,  было.
  Захожу опять в кабинет, а начальство увидело меня,  улыбнулось и говорит:
  - Ну, как выспался?
 - Конечно,  - отвечаю я,  - давно так не спалось, как будто бы дома побывал.
-   Садись,  - предложили мне, а я еще больше в душе удивился,  что это мне такая честь выпала.
   Когда я уселся,  он достал из стола какую - то бумагу,  подает мне,  хитро улыбается,  и говорит при этом:

   -  На читай, это тебе новогодний подарок прислали…
   Взял я протянутую мне «казенную» бумагу и мне сразу бросилось в глаза, продольный штамп отпечатанный типографическим способом:
 «Верховная прокуратура Союза ССР,  а далее следует Верховная прокуратура Союза ССР,  рассмотрев кассационную жалобу гражданина Моисеева Михаила Михайловича осужденного по 58 статье (следуют пункты статьи) сроком на 12 лет сообщает. 
  Ваше дело находится на пересмотре в Верховной прокуратуре Союза ССР о результатах рассмотрения Вашего дела Вам будет сообщено отдельно.
 И подпись Верховный прокурор Союза ССР, а подпись красным карандашом (Вышинский).

  Хочу сказать,  что я держал эту бумагу в своих руках,  читал лично сам и видел,  что Миша Моисеев смотрит на меня как именинник.
   Я спросил его ты, что писал жалобу?  А он ответил, клянусь тебе,  что ни раньше,  ни здесь в лагерях,   я никому ничего не писал и сам не пойму толком почему упомянута моя кассационная жалоба, которую я  не писал.
  Возможно, что кто - то из проходящих,  по нашему делу,   писал и упоминал мою фамилию, но так это или иначе я не знаю.
   Моя жена тоже не могла написать,  так как с ней переписки я не имел,  мы ведь осуждены без права переписки,  да и по газете она должна знать,  что я расстрелян!

   Вечером я снова заступил на свое дежурство.  Михаил как всегда тоже остался ночевать на электростанции и вот в эту ночь,  когда мы о многом переговорили, я попросил его дать мне его адрес кого- либо из родных, на материке.
  Но, он сказал:
   - Родственников у меня никого не осталось - их нет, они умерли.  А, жена? Что ж она знает,  что меня нет,  да и к чему ей знать, что я жив?
   Ждать меня целых 12 лет, мучиться?.  Нет, это бесчеловечно, пусть она чувствует себя свободной, пусть устраивает свою жизнь, так как она еще молодая.
  Ведь  ей сейчас где – то тридцать лет,  так что зачем ее тревожить слишком  много лет пройдет,  когда я освобожусь,  если не погибну здесь,  как тысячи других.
  Но, я настаивал дать мне какой- либо адрес,  по которому мог бы в будущим  узнать о нем,  я обещал ему никому,  ничего не писать о нем.
  Сейчас и в течение последующих 10 лет,  а  через 10 лет,  он должен быть уже на свободе.
 
  Немного поколебавшись и взяв с меня еще раз честное слово,  он дал мне адрес своего тестя,  вот он:
  Воронежская область. Елан - Коленовский район. Поселок Московка. Ивану Филипповичу Трубицину.
  Прошло много лет, прошла кровавая война с фашизмом,  много миллионов  людей унесла она с собой.
  Кстати, Елань - Коленовский район был под оккупацией фашистов,  а я так и не написал туда письмо,  все как  - то не до него было,  а потом когда об этом я стал вспоминать было уже поздно, так как он, то есть Трубицин уже давно умер.
  Больше о судьбе Михаила Моисеева я ничего не знаю……….

Продолжение следует - http://www.proza.ru/2016/03/20/1036