Джеймс Мак-Кош. Метафизика будущего

МЕТАФИЗИКА БУДУЩЕГО
Джеймс Мак-Кош
McCosh J. The Scottish Philosophy. N.Y.,1875. P.455-460
 
1. Что мы должны сделать в нашу эпоху метафизики? Если мы говорим о такого рода работе, то совершенно ясно, что сегодня ушло время - и я подозреваю, навсегда - когда по своему положению философия стояла во главе всех светских знаний и по рангу была если не равна богословию, то непосредственно следовала за ним. Было время, говорит Кант, когда "она была королевой всех наук; и если мы болеем за ее дело, то она, безусловно, заслуживает и до сих пор по высокой значимости своих предметов этого почетного звания, хотя ныне вошло в моду презрение на нее, и она оплакивает свою участь, несчастная и покинутая, как Гекуба". Некоторые, похоже, склонны относиться к ней так же, как относились к свергнутым государям, странствовавшим по Европе, которых ни одна страна не принимала как таковых - то есть, ей готовы отдать честь, но не власть; другие же готовы признать претензии философии лишь самым общим образом.  Народы, которые не считают реальным ничего кроме того, что может оцениваться деньгами, никогда не позволят себе говорить о метафизике кроме как с насмешкой. Среди тех, кто еще что-то читает, растет число людей, жалующихся, что философия вовсе не так интересна, как новые романы или пьесы, которые столь же захватывающи и увлекательны, сколь и лживы. Физик, производящий измерения температуры воздуха каждое утро в течение пяти лет, и естествоиспытатель, открывший новое растение или насекомое, отличное от всех известных видов, не могут скрыть своего презрения к области знания, что имеет дело с объектами, которые никоим образом нельзя увидеть, взвесить или измерить.
Перед лицом всего этого презрения я тем не менее смело утверждаю, что метафизика не разрушена и не рухнет никогда. Люди, считающие, что они могут ее отбросить, на самом деле без нее ничего не могут сделать. Часто бывает, что профессиональное презрение к метафизике как к чему-то туманному и бесполезному опирается на рассуждения, которые являются в чистом виде метафизическими, как герой французской комедии высказал, что он всю жизнь говорит прозой, не замечая этого; и именно такую метафизику приходится счесть самой что ни на есть бесполезной и туманной. Часто оказываются, что Аристотеля осуждают в выражениях, взятых у него самого, и схоластов пытаются позорить с помощью тех же различений, которые они сами когда-то как вырубили нестираемыми буквами на скале. Множество людей, которые с презрением поминают Платона, Декарта, Локка и всех метафизиков, пользуются великими истинами, которые они обнаружили. Возможно, эти люди с торжеством скажут вам, что они предпочитают практическое теоретическому, или что их мало беспокоит то, с чем они не имеют дела каждый день, и им будет глубоко невдомек, что они каждый день пользуются логикой Аристотеля и вырабатывают современную форму схоластики. Конечно, скажут они вам, открытие новых научных истин - это нечто намного важнее, чем все философские открытия; но они будут удивлены, узнав, что даже такими ключевыми понятиями науки, как род и вид, мы обязаны Платону и Сократу. Или, возможно, они хвастаются, что они могут использовать идеи без помощи философов, забывая, что Платон дал нам само слово "идея", в то время как Декарт и Локк придали ему нынешнее значение.
Однако, скажет нам читатель, жаждущий узнать до конца романа, выйдет ли героиня замуж за своего любовника, с которым она изменила мужу, метафизика для нашего ума - это унылая пустыня за занятиями, а потом головная боль от прочитанного. Но и он совсем не подозревает, что он способен выражаться таким образом именно потому, что философы объяснили, как действует связь идей! Я мог бы легко показать, что принципы, звучащие в наших выспренних проповедях с амвона и торжественных речах в парламенте, пришли из творений глубочайших мыслителей давнего прошлого, от которого забыто почти все, кроме философии.  Наши ученые-естественники, такие, как Фарадей и Майер, касаются и метафизики, поскольку их суждения в науке должны основываться на определенных фундаментальных убеждениях и только из них черпают свою силу.  Это правда, что до определенных границ предметы науки не предполагают для ума необходимости идти дальше или подниматься выше, чем могут позволить чувства; и тем не менее есть некоторые средства разрешения вопросов, которые никогда не могут оставить наш ум, прежде всего природы души и отношения вселенной к Богу, требуют иного фундамента, только находясь на котором наше понимание может в конечном счете обрести уверенность и покой.
2. Метафизике приходится сегодня начинать многое заново, осознавая преимущество физиологических исследований. Шотландская школа никогда не колебалась принимать результаты открытий науки, касавшихся мозга, нервов и органов чувств. С самого начала она приняла и использовала все, что было выяснено относительно зрительного восприятия расстояний, различия влияния ощущений и движений на нервную систему или рефлекторной системы человеческого тела, и выступила против преждевременных и опрометчивых гипотез Хартли, Эразма Дарвина и френологии. Но в физиологии ее естественный и необходимый прогресс подходит все ближе и ближе к линии, которая разделяет разум от материи, и в этих обстоятельствах наука об уме должна оценить физиологические исследования и извлечь пользу из открытий, которые столь долго и усердно преследовались.
Во-первых, метафизика должна сдерживать опрометчивые выводы из физиологии, какие Браун сделал из гипотез Дарвина, Рид - из теории колебаний, а Гамильтон - из псевдонаучной краниологии. Она должна заставить образованное общество понять, что такие физические явления, как притяжение, отталкивание и движение - это один набор явлений, а восприятие, мышление, желания и моральное различение - другой и весьма отличный от первого. Мы можем исследовать путь лучей света через глаз к сетчатке и серому веществу или заглянуть в мозг так далеко, чтобы отметить, что в нем происходит, если мать бросается к тонущему ребенку,   и в конце концов физиология может пролить свет на все мозговые действия. Но и в начале и в конце этого пути мы находимся в царстве материи и движения, и то же самое происходит в мозгу собаки или кошки. Но если мы видим восторг и умиление матери от доброты ее сына, мы попадаем в область, которая находится за пределами возможностей и досягаемости физиологии, и об этом надо сказать прямо. И психолог может достичь области сознания, он обязан прилежно изучать ее. Независимо от притязаний физиологии она может бросить свет на чисто психические явления, но не на такие действия души, как умозаключение, проверка качества идей или устойчивость к искушениям.
Во-вторых, психофизиологическое поле может быть введено в метафизику. Это сфера, в которой могут проводиться исследования и по мере возможностей констатироваться факты. Мы не предлагаем отказываться от любого изучения нервной системы и мозга на том основании, что в нас есть вещи, которые не могут быть прояснены чувствами или наблюдаемы приборами.  Я вообще лелею надежду, что физиологическая психология может в итоге быть вознаграждена ценными открытиями. Восприятие света - это чисто психический процесс уже потому, что мозговые импульсы движутся не со скоростью света, а со скоростью звука в воде, что по Бондарсу не позволяет отождествить мысль с ними. Но существуют также психические явления, которые не могут целиком быть определены законами состояний ума или ассоциации идей, например радость или печаль. За ними могут стоять скрытые процессы, которые ускользают от сознания, но могут быть обнаружены с помощью микроскопа или химического анализа. С помощью таких исследований результаты, достигнутые с помощью психологии, могут быть изменены в одних отношениях и значительно расширены в других. Но все такие исследования должны проводиться теми, кто может понять и оценить своеобразный характер психических явлений, и отводит им их полное и законное пространство. Физиолог не может сказать, что он объяснил все действия ума, не говоря уже о чувствах, фантазии, воображении, желаниях, целях, решениях; ни наши чувства, ни инструменты не обнаружат такие вещи, они не могут быть взвешены на весах или измерены. Есть подразделение умственных способностей, принятое по сей день, на чувства и интеллект, эмоции и волю, но это распределение постигается внутренним чувством, и оно не может быть исследовано по результатом исследования мозга по частям.
3. Метафизике теперь требуется определить при помощи физической науки то, что истина обретается в идеализме. Не все реально, что может показаться или объявляется таковым. Небо - это не твердь; цвета воздействуют на наш организм через вибрации в среде; удовольствие и музыкальные звуки - это не одно и то же. Чтобы сохранить реализм, мы обязаны проводить различие между общими и частными восприятиями, как у Аристотеля, или вместе с Локком и Шотландской школой - между первичными и вторичными качествами   материи. Но у меня есть твердое убеждение, что все такие различия могут только быть частично правильными, и только
условно применимыми. По мере развития физики и физиологии мы можем найти точные истины и обнаружить, что они проясняют многие непонятные моменты. Как только факты констатируются, метафизика должна принять их, и, объединив наши интуитивные представления с ними, она может определить то, что мы имеем право утверждать о материи. В итоге некоторые высказывания Шотландской школы о природе внешней реальности могут быть изменены или даже отброшены. Но великие истины, которые провозглашают такие люди, как Гамильтон, будут только развиваться, и основы, на которых они открыты, уже не будут поколеблены. Следует признать, что есть внешние вещи, независимые от нашего ума, в отношении которых он лишь имеет потенциал восприятия. Мы можем многое уточнить в них, однако то, что мы знаем о материи, подрывает берклианство и любую другую форму идеализма.
4. Метафизика может быть в состоянии дать более точное выражение
фундаментальных истин. Это - одно из самых необычных преимуществ Шотландской школы, ибо она исходит из того, что существуют первичные истины, которые не могут быть ни доказаны, ни сведены к другим. Они должны приниматься просто как формы, которые принимает всякое знание, или язык, на котором оно может быть выражено. Господа Милль и Спенсер полагают, что они могут объяснить некоторые или все такие идеи через наследие, привычку или ассоциацию более простых идей. Но ни один из этих мыслителей не является настолько смелым, чтобы утверждать, что он покончил со всеми фундаментальными истинами. Можно показать, что г-н Милль всегда апеллирует к истинам, которые он просто принимает и которым считает себя обязанным доверять (см. его "Изучение философии"). Г-н Спенсер всегда основывается на законе необходимости, что свидетельствует для него о наличии неизвестности, которую он выделяет в качестве территории для веры и религии. Я не думаю, что это правильное допущение насчет фундаментальных истин или того, что он под ними понимает. Он исходит также из принципа относительности в изложении Гамильтона и Манселя - метафизиков, наиболее авторитетных в ту пору, когда он начал свою спекуляцию. Я не допускаю,  что известное логически
или метафизически подразумевает неизвестное. Я уверен, что его последователи также оставят место для заранее неизвестной области веры. Используя его метод, они будут толковать через него все обстоятельства, что работают из поколения в поколение. Но если Милль и Спенсер так и не смогли избавиться от первичных истин, это вряд ли сделают и их последующие сторонники, хотят они того или нет. Все процессы должны вести к какому-то итогу. Мысль требует твердых оснований, которые суть самоочевидные, необходимые, универсальные. Вся наша эпоха сосредоточена на выяснении того, в чем состоят первые, последние и вечные принципы мысли и истины. Некоторые из тех, кто защищал шотландскую метафизику, могут быть неоригинальны, но этого нельзя сказать о корне, на котором они растут.

Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn