La voz suave del mar

Воспоминаниями нужно исцелять душу, а не терзать ее.
Память - это дар.





У вас есть места, куда вы зареклись возвращаться? Вы миллион раз говорили себе, что никогда больше вас не будет в определенном месте? Не важно, город это, улица или даже скамейка. Я сотни тысяч раз проговаривала про себя что-то вроде: «Нет, Софушка, Москву ты вряд ли ещё увидишь». Я искренне боялась того, что никуда не ушедшие воспоминания внезапно обрушатся на меня, как только шасси самолёта соприкоснётся со взлётно-посадочной полосой аэропорта Шереметьево. И как только я вспомню, все, что происходило со мной в этом городе, я начну задыхаться и умру от удушья, так и не пройдя паспортный контроль. Интересно, а много ли проблем я доставила бы Аэрофлоту, если бы перелет Тель-Авив – Москва, закончился бы смертью пассажирки? Я даже начала представлять, как в новостях коротко упомянут, что в самолете скончалась жительница Иерусалима Софья Эпштейн в возрасте тридцати лет…
- Вы заказывали кошерное меню? – бортпроводница в форме от Юдашкина зачем-то прервала мое размышление о том, смогу ли я пережить эту поездку в Москву.
- Нет-нет, я буду курицу, спасибо, - я попыталась улыбнуться и открыла столик.
- Прошу прощения, у нас все перепуталось, - сказала улыбчивая девушка, протягивая мне мой обед, -  Эта молодежь села, как им вздумалось.
Наверное, только в этот момент я заметила, что в салоне самолета слишком много молодых ребят. Они были веселы, чуть пьяны, пели песни и оплакивали курортные романы. Да, не было сомнений - это была группа Таглита. Вот тут я уже по-настоящему улыбнулась, почему-то решив, что это хороший знак. Мой Израиль тоже начался с такой программы. Мне было восемнадцать, я всегда знала, что я еврейка и друг семьи Владимир Коган просто сказал, что я должна поехать. И вот я собрав сумку и смелость, улетела на десять дней из такого родного и любимого Владивостока в совершенно другой мир. Тогда мне казалось, что я побывала в другом мире, и возвращаясь оттуда веселой, чуть пьяной и поющей песни я так же оплакивала свой курортный роман. А потом просто не стала поступать в Дальневосточный университет, и уехала обратно на землю обетованную. Во Владивосток я, к слову, почти не возвращалась. Семья благополучно переехала в Санкт-Петербург, а через какое-то время Владивосток стал просто отголоском школьных времен, первой любви и наверное, первых разочарований. Но все же, я не запрещала себе туда возвращаться. От этой мысли у меня вдруг все сжалось внутри. Я честно старалась отгонять от себя мысль, что хочу, чтобы этот самолет упал, но все же боюсь - умереть я хотела больше, чем снова оказаться на Патриарших Прудах.
- Вы боитесь летать? – я почувствовала шершавую ладонь пассажирки места 25B. Это была миловидная бабушка, которая чем-то напоминала мою собственную. Говорила она с сильным акцентом, чувствовалось, что она уже давно живет в Израиле. Пока мы взлетали она рассказала, что летит к сестре, которая не захотела менять место жительства в свое время, а еще говорила о своих внуках: Давиду было восемь, а Сарочке два. И только сейчас я поняла откуда в голове моей соседки взялся этот вопрос: мои ладони были сжаты настолько, что ногти уже оставили приличные следы.
- О, нет. Я боюсь Москву, - ответила я то ли моей невольной соседке, то ли самой себе.
Я не лукавлю, говоря о том, что обхожу этот город стороной. За последние пять лет я не была там ни разу. Когда мне в свое время пришлось время выбирать тему магистерской работы, я выбрала «Иерусалим в русской литературе». И вот уже пять лет я развиваю эту тему, правда теперь уже в кандидатской работе, и уже как три года читаю курс «Иностранной литературы» в Еврейском университете в Иерусалиме. Тот день, когда мне сообщили о неизбежности моей поездки в Москву, я отлично помню. Солнца было больше, чем надо; я катастрофически опаздывала, а каблуки не прибавят скорости. Сухой ветер старательно пытался поднять подол черного шифонового платья с плиссированной юбкой.
Декан нашего факультета поймал меня очень неожиданно. Его звали Авраам Бейм, и он был одним из тех, кого я уважала настолько, что считала его чуть ли не святым. Он уже несколько раз тонко намекал мне, что я должна съездить на одну из научных конференций. Естественно, по литературе. Естественно, в Россию. Мне заранее выслали список ближайших конференций. Я выбрала майскую в Санкт-Петербурге, рассчитывая этим убить двух зайцев одновременно: съезжу, а заодно смогу увидеть семью, которая активно делала вид, что скучает по мне. Тема была связана с поэзией и не слишком меня привлекала, но это был, кажется, единственный выход, чтобы сбежать от одной из десяти московских конференций. Бейм что-то долго у меня спрашивал,  а потом взял и просто сухо сообщил, что я еду в Москву. Мол, так по темам лучше распределяется. За эти годы я знала, как звучит его голос, если это окончательное решение. Назад пути не было. И вот тут я почувствовала, что начинаю задыхаться. Первый раз за столько времени мне казалось, что земля уходит из-под ног. В глазах темнело, я чувствовала, как опускаюсь на мраморный пол, ладони потели. Через два месяца после того разговора, я сидела в самолете, который должен был привезти меня в апрельскую Москву.
Я не умерла в самолете в тот момент, когда шасси соприкоснулось с полосой, не умерла, и когда шла по “рукаву” в аэропорт или ждала свой багаж. Я старалась не думать о том моменте, когда последний раз пять лет назад стояла в этом самом здании, ждала, что вполне определённый мужчина сейчас позовет меня, и я брошу все, останусь, забуду... Нужно сказать, что Шереметьево отлично умеет не оправдывать мои ожидания: тогда я не услышала, как меня зовут, сейчас я не умерла. Когда я заходила в гостиницу, стало понятно, что пережить эту поездку получиться легче, чем казалось изначально.
Слепящий свет исходил от, кажется, всего в этой гостинице: пола, стен, улыбок людей… Я чувствовала себя, как минимум, странно; Москва для меня была городом слез, разбитых желаний и эмоциональной ямы. А тут все были такие счастливые, улыбающиеся.  Я оставила чемодан около одного из кресел, а затем, подойдя к стойке ресепшена, подала паспорт девушке-администратору. Она, улыбнувшись,  спросила, есть ли у меня русский паспорт или только заграничный.
- Ни паспорта, ни прописки. Это не должно быть проблемой, я думаю, - короткий ответ и попытка улыбки.
- София? – голос исходил откуда-то сзади. Обернувшись, я увидела высокую девушку в ярко-синем платье с длинными каштановыми волосами, которые были заправлены за уши. Девушка, поняв, что я София, подошла ко мне. Хотя нет, она скорее подбежала, - Меня зовут Анна, я помогаю в организации конференции.
-Очень приятно, Анна, – девушка была молоденькой и активной, а это явно не то, что нужно было после пяти часов перелета. Единственное, чего мне сейчас хотелось – это скорее упасть на кровать в своем номере.
- Конференция начинается сегодня в пять вечера. Будет вступительное слово,  фуршет… Вы меня не слушаете? – Да, я не слушала ее, я разглядывала люстру.
- Есть что-то, чего я не смогу прочитать вон в той папке, которую ты сейчас мне отдашь? Анечка, я не фанат ночных перелетов, - девушка смотрела крайне растерянно, а потом просто протянула мне папку.
- А Вы такая, какой Вас и описывали, - она заметила мой вопросительный взгляд, - вся в черном, на шпильке, считает себя умнее всех,  ненавидит Россию.
- Ты разговаривала с моим бывшим? Потому что это - его слова. Анна, я буду в пять. А потом, не сегодня, но однажды мы можем выпить шампанского и обсудить мою любовь к черному, а так же то, почему я считаю себя умнее большинства, - я сделала упор именно на последнем слове, а потом, пожав плечами, добавила, - и я ненавижу только Москву.
Я развернулась и, подхватив черный чемодан, пошла к лифту. Уже зайдя внутрь и прислонившись к задней стенке, я начала вспоминать хоть одну не черную вещь в своем гардеробе. Вспомнила лишь пару белых блузок и серых свитеров, и никаких тебе красных платьев. Не думала я, что слава о моей любви к черному цвету, доберётся и до Москвы. Но если абстрагироваться от того, каким тоном меня только что описали, это было стопроцентное попадание. За исключением только моей ненависти к России. Я любила эту необъятную страну, каждый ее уголок. Эти моря, степи, ледники, леса, дворцы и церкви, каждый ее квадратный метр; может, даже Москву, просто делаю вид, что ее нет. И всего того, что было тут пять лет назад, для меня как будто не было. В это время холодная коробка лифта остановилась на шестом этаже, и я пошла по коридору к номеру «625». Как только я переступила порог и, наконец, осталась одна, стало понятно, что удушье это лишь вопрос времени и пока это не случилось лишь потому, что я не была наедине с собой.
Как часто вас тошнит от страха? Хотя правильнее сказать так: вас вообще хоть раз тошнило от страха? У меня так было, когда я, кажется, защищала чуть ли не первую свою научную работу. Ну и сейчас. На ватных ногах дошла из ванной комнаты до большой кровати, попутно вылезая из джинс и свитера, туфли я оставила еще в ванной. Повалившись на кровать, я все же начала чувствовать горечь во рту, сразу вспомнились времена молодости и булимии. Я перевернулась на живот и потянулась к сумке, в которой ждала своего часа купленная по дороге бутылка минералки. Пока я пила воду, я подумала, что эта сумка по своей сути походит на каждую из моих: черная, кожаная, дорогая, менялся лишь размер. Это было лично моей версией стабильности. Бутылка вместе с сумкой снова были на полу, а я лежала на спине, закрывала глаза руками, чтобы солнца стало как можно меньше. Но у Москвы были свои планы, вот уже несколько часов она была более солнечной, чем все те полгода, что я была тут пять лет назад. С закрытыми глазами я снова видела его лицо. Эти хитрые глаза, которые будто всегда шутили, острые скулы и ямочку на подбородке.
Его звали Даниил Деннер, и как-то так сложилось, что он стал моим Якубом. Пусть будет благословенен Вишневский за то, что подарил мне и еще  множеству женщин идеального мужчину с двумя сердцами вместо двух легких. Только вот главный герой «Одиночества в сети» уехал от Дженнифер сам, а у нас эти злополучные шаги по трапу сделала я. Хотя нужно сказать, что и страдала все это время тоже я.
Мы познакомились в марте пять лет назад; день с самого утра не задался и я, наплевав на лекции, пошла в Третьяковскую галерею. Нужно, наверное, упомянуть, что тогда я приехала в Россию на один семестр по обмену изучать русскую литературу. Мне не нравилось все: стиль преподавания, группа, общежитие и наконец, погода. Иногда я проклинала себя и думала, что уж лучше изучать американскую литературу и жить сейчас в Миссури. Так вот в тот день, надев светло-голубой свитер и захватив с собой яблоко, я отправилась на Лаврушинский переулок 10. Побродив по залам, я остановилась в Зале №19, где на серо-голубых стенах висели полотна Айвазовского. Я не знаю, почему выбрала этот зал, в этом и была связь с Владивостоком и с Израилем. В шумной, душной Москве мне не хватало того спокойствия, которое мне дарит море.  Айвазовский делал это через полотна и через  века. Наконец  дышалось совершенно спокойно. Наверное, со стороны это казалось очень глупым: миниатюрная шатенка, сидит на красном пуфике с закрытыми глазами в художественной галере и улыбается. Но я чувствовала бриз и запах моря, то каким соленым становится воздух, как играет солнце на воде, составляя мозаику из бликов. В серой, грязной Москве был найден оазис. Насладившись воображаемым морем, я достала из коричневой сумки книгу «Завтрак у Тиффани», открыла ее на странице с загнутым уголком и начала читать. Первый раз за месяц я чувствовала внутреннюю гармонию.
- Тебе не рассказывали, что это музей, а не библиотека? – это было первое, что я услышала спустя несколько страниц.
- Что, простите? – дурацкая привычка, сначала говорить, а потом открывать глаза от книги, в первый раз в жизни, сыграла мне на руку. Когда я увидела собеседника, мне уже нечего было сказать. Он был хорош. Даже когда он сидел было видно, что он высокий, его руки были накачены, но не слишком, а изумрудная водолазка делала глаза зеленым омутом.
- Девушка, вы еще со мной? – по правде говоря, я точно не знаю сколько просидела, просто рассматривая его. В тот момент меня радовало хотя бы то, что у меня не шли слюни.
- Да, о чем-то задумалась. Я - Софья, -  натянув улыбку, сказала я.
- Ну, если бы ты слушала меня, ты бы знала, что я Даниил, - мой собеседник рассмеялся.

Да, именно так в Зале №19 Третьяковской галереи на Лаврушинском переулке, я встретила мужчину, который изменил меня.  И вот спустя пять лет, я в том же городе лежу на кровати и старательно вспоминаю мой рисунок из клевера, небольших звезд и сов, однажды ставший его татуировкой. В полудреме прошло несколько часов. Я, вымотанная перелетом, нервами и еще чем-то из вне, больше всего хотела зарыться в одеяло да так и остаться там.  Но обязанности взяли верх, и я встала с кровати.  Включив на телефоне музыку, я пошла хоть как-то распаковать свои вещи. На такие случаи у меня всегда было черное шифоновое платье, которое определенно было заколдованным потому, что не мялось никогда и ни при каких условиях. Я подошла к зеркалу, меня иногда мучил вопрос: а что осталось от той девочки из Третьяковской галереи? Слишком часто в качестве ответа мне виделись лишь неизменные родинки на щеках, потому что та девушка в черном кружеве, которая собиралась с силами, чтобы просто выйти из номера, явно не была той Софьей из оазиса с картинами Айвазовского. Но выбора не было, поэтому через пятнадцать минут на мне было шифоновое платье, черные шпильки, красная помада и всегда придающие уверенности в том, что мир будет у моих ног «Coco Mademoiselle». Пока я складывала вещи в черную лаковую «Монику» от  Стефано и Доминико, которая выиграла в войне за мое сердце у «Boy» руки Карла Лагерфельда, я прокляла все, еще раз пообещала себе заняться американской литературой, а потом, накинув плащ и улыбку  а-ля я умнее всех, вышла из номера.

Утро второго дня напомнило мне мою Москву: ни тебе яркого солнца, ни улыбок в ресторане отеля. Я куталась в кашемировую водолазку и гипнотизировала автомат с кофе. Мне казалось, что все это сон, и сейчас я вот-вот проснусь и снова буду у себя дома. Я не просыпалась, я будто была в своем маленьком ночной кошмаре. Серо, холодно и без единой улыбки. Со мной рядом стоял мужчина и рассматривал меня. Краем глаза я рассматривала его: он был обычным и чем-то походил на моего преподавателя литературы, которого, кажется, звали Вадим Викторович. Так вот, мужчина рядом был плотного телосложения, чуть выше меня, у него были кудрявые, чуть жирные рыжие волосы, а руки немного дрожали.
- А тебе очень идет улыбка, может попробуешь? – я повернула голову на мужчину, пытаясь понять, знаю ли я его, - Соня, вчера ты была более улыбчивой.
- А мы познакомились вчера? – я понятия не имела, кто был передо мной. Точно я знала только то, что на фуршете я практиковала водку с тоником, а еще знала, что ночевала одна. И при всём при этом, мне казалось, что я не знакомилась с пухленькими рыжими учителями литературы.
К обеду я знала, что он из Перми, и он чуть ли не святило местного ВУЗа. А еще его звали Ярославом. А еще я знала, что вчера выдала тираду о моей нелюбви к Москве.  Это было бы даже весело, но голова гудела. То ли вчерашняя водка, то ли вечная Москва. Мне было дурно. Мне казалось, что в каждом мужчине выше метра восьмидесяти и атлетического телосложения, я видела Даниила. Мне казалось, что я слышу его голос, даже, когда Ярослав рассказывал о чем-то. Он говорил постоянно, я слушала урывками, все больше и глубже погружаясь в свою московскую весну. После обеда я уехала, мне хотелось быть в совершенно другом месте. Жадно глотая воздух, я вышла из здания университета, в котором и проходило чтение всех научных работ. Первая мысль, которая была в моей голове – пойти куда-нибудь пешком, я даже сделала небольшую попытку, но высокий каблук и внезапно разыгравшаяся погода внесли коррективы в мои планы.
Возможно, все дело было в слишком тугом горле водолазки или в том, что мне не хватало объема в бюстгальтере, но оставшись в своем номере обнаженной, я поняла, что мне легко дышится. Я осознала, что избавилась от внезапно появившейся удушья, преследовавшего меня весь день, а значит вся проблема в просто плохо подобранной одежде. Долго лежать на кровати и вглядываться в потолок, у меня не получилось. В тишине и одиночестве, которые царили в номере, мне некого было принимать за Даниила, я начала чувствовать его запах. Он всегда пах медом. Я не знаю, как у него получалось это.  В его квартире была целая полочка с ароматами на основе меда, которые он в свое время привозил из разных уголков мира, но все же чаще всего он носил «Тобак Руж» от Федон. Я разговаривала с множеством людей и все они говорили, что этот армат табачный или вишнёвый, но Деннер обладал магией, которая проявляла медовые ноты максимально сильно. Он делал так с любым ароматом, но только одно из лучших творений  Пьера Гийома, этот мужчина называл своим. Так вот в моем номере этим апрельским днем пахло именно тем медом, а еще медом из свечей, которые он постоянно жег в своей квартире на Патриарших. Я обошла весь номер, пытаясь найти, откуда же был этот аромат. Не было ни свечей, ни благовоний, не было даже тех самых духов. И в этот момент я решилась съездить в одно из самых святых для нас с ним мест.

Первые десять дней знакомства мы с ним провели на желтых скамейках у Патриарших прудов. Он встречал меня у университета, и мы гуляли по мартовской Москве, потом обедали вместе и уже тогда шли к Патриаршим и разговаривали. На самом деле мы все время говорили: я рассказывала про Израиль, про путешествия, пустыню, веселые истории из детства. Он говорил о Китае, в котором прожил в общей сложности около пяти лет, говорил об Америке, в которую уезжал при любом удобном случае. Но важно было именно то, что даже на десятый день постоянного общения было еще миллион тем, мы все так же говорили  без умолку, перебивая друг друга, смеясь над шутками и только иногда замолкали, когда наши глаза внезапно встречались. Мы будто боялись смотреть в глаза друг другу, но когда он брал меня за руку, мое сердце замирало. Вот так мы сидели часами на скамейке, пили кофе, говорили и не смотрели друг другу в глаза. Я знала о каждой его татуировке, о каждом его шраме. Я знала миллион историй о том, как он служил в армии и о том, как Питер стал для него городом, куда он никогда не вернется. Он слушал мои долгие рассказы о парижских музеях и крымских походах. Мне казалось, я рассказала ему все истории, но мне все еще было чем с ним делиться.
На десятый день он забрал меня из общежития уже под вечер, мы поехали по нашему обычному маршруту, а потом он взял меня за руку и отвел к себе домой. Я не ожидала этого, но он будто говорил мне: «У нас и так всего несколько месяцев, так почему мы должны сидеть в моем дворе и разговаривать?" Это были две комнаты, полные старых книг, постеров, которые он привозил из разных уголков планеты, какие-то штучки, купленные на блошиных рынках от Токио до Нью- Йорка. Там были грампластинки и музыкальные шкатулки, посуда из ГДР, явно купленная на Kunst und Flohmarkt am Tiergarten. Пару лет назад будучи на блошином рынке в Яффо, ну, тот самый Шук Пишпишим, я увидела целый набор из советского общепита, так вот у Даниила был точно такой же. У него дома, кажется, не было двух одинаковых вещей. Стены были цвета охры, а еще пахло медовыми свечами. В тот вечер он жарил мясо, я смотрела на его плечи и руки, а единственной мыслью, которая крутилась в моей голове, были лишь то, как я хочу его обнимать. Меня тянуло к нему, я ничего не могла с собой сделать. После ужина снова были долгие разговоры, мы смотрели фильм, а потом первый раз поцеловались. Со всей моей эмоциональностью, темпераментом и тем, насколько меня тянуло к этому человеку, я не могла больше не целовать его. А дальше… Дальше я куталась в его объятия и снова говорила с ним, а потом снова целовала. И так до утра. Мне было тепло от того, что он обнимал меня. Я боялась, что наступит это пресловутое утро.  Нет, я понимала, что однажды оно случиться, а значит вся эта магия, которая творилась под шум ионизатора воздуха в его спальне, просто закончится. И я пыталась почувствовать его на годы вперед, надышаться, насытится, мне казалось, что утро разрушит все. Знаете, с моей непереносимостью того, чтобы спать в чужой постели, эта ночь была одной из лучших за все мои тридцать лет жизни. Утром он уговаривал остаться. К обеду я перевезла вещи в эту квартиру с огромными потоками, теплыми золотыми стенами и посудой с блошиного рынка.

И вот сейчас я стояла и смотрела на его окна. Окна, гладя из которых я пила кофе на протяжении нескольких месяцев; рядом с ними мы провожали закаты; я помню этот холод стекла на моей спине, когда мы целовались сидя на подоконнике. Я смотрела на эти окна и погружалась в то, что было пять лет назад. Сейчас я куталась в свое пальто и шла к скамейкам. Мне казалось, что он смотрит на меня из окна. Это казалось странным, но все же форточка на кухне, в которую он курил,  была открыта. Глупо было полагать, что это он. Глупо было думать, что он меня видит. А если видит, то что? Прошло пять лет и, положа руку на сердце, эти годы я не думала о нем.  Но этот город был напичкан такими святыми только для нас с ним местами. И тут я задумалась, а что если он сидит на скамейке, на нашей с ним скамейке, с другой девушкой, если это она сейчас перебирает с полки на полку его водолазки… К слову, первый раз за эти два дня, я задумалась о том, как ему. Но мой эгоизм опять пришел на помощь, поэтому, когда я села на скамейку, да как вы понимаете, на ту самую скамейку, я снова жалела себя. Я провела рукой по одной из балок, там под слоем краски чувствовались вырезанные одной майской ночью слова о любви, о моей любви.
Сказать, что мне стало спокойней, когда я сидела и смотрела на зеленовато-мутную гладь воды, будет все-таки не верно, но все же дышалось легче и, когда я уже была готова расслабиться, я увидела, как ко мне шел Ярослав. За эти полдня уже даже начала немного привыкать к нему или хотя бы он перестал меня раздражать. И все же солнце и легкий ветер, как говорится, "мазали" меня, как масло по скамейке, а последнее чего я хотела – это заснуть. Так что мой рыжий друг и кофе в его руке были как нельзя  кстати, когда он со своей сладкой улыбкой, чуть кряхтя,  сел рядом со мной.
- Ну, давай мне свой кофе, - наклонив голову, я протянула руку и посмотрела него поверх очков.
- Вообще-то это мой кофе. Хотя подожди, ты что улыбаешься? – он засмеялся так легко и звонко, а затем протянул мне кофе, - ты пропустила мое выступление. Знаете ли, Софья, не будь вы такой задницей, мы могли бы стать друзьями.
- А может, Ярослав, какое у тебя там отчество, мы бы стали друзьями, если бы ты не был такой зазнайкой? - Сергеевич, и я не зазнайка, - он приобнял меня.
- А кто весь день говорит, какой же он умница и молодец? -  я и вправду улыбалась, первый раз в Москве.
Через перу часов мы сидели в ресторане недалеко от гостиницы и разговаривали об Израиле, как оказалось, он был там на конференции пару месяцев назад. Ярослав говорил, что там я совсем другая, что там у меня горят глаза, а здесь у меня глаза будто всегда были на мокром месте.  Как бы легко мне не было, я все равно возвращалась в те месяцы, когда я была счастлива. Нет, это совсем не значит, что эти пять лет я сидела и оплакивала  всю ту историю любви, которая была тут, в Первопрестольной. Я была счастлива, а если говорить совсем честно, то я была счастлива почти все время.
И все же было что-то невероятное в той истории. Может быть все было в том, что когда мы пили кофе тем мартовским днем в кофейне через дорогу от Третьяковской галереи, я рассказывала о себе, о том, где я учусь и почему у меня такой странный акцент. Даниил тогда посмотрел на меня и сказал: «То есть у нас с тобой есть полгода». Это был не вопрос и не утверждение. Это была констатация факта, и я не знала, что ответить. Поэтому в тот день, я просто сделала еще один глоток кофе. Эта мысль весела над нами все полгода. Каждое утро я целовала еще более жадно, чем в первую ночь. Мне казалось, что как только я уйду, в его голову влезет мысль о том, что это все нужно закончить. Просто потому, что мы, как пара, уже заранее обречены. И знаете, я отлично умею посылать запросы в космос.
Но вернемся в реальность: я сидела в барбекю кафе, наблюдала, как мой рыжий друг за обе щеки уплетал стейк с салатом. Москва действовала на меня угнетающе настолько, что я даже не хотела есть. Еще чуть-чуть и я была готова прочитать речь из серии «о каком вкусе к жизни идет речь, если я даже не хочу есть!». Поэтому, пока Ярослав ел, я делала то, что я умею делать почти профессионально - пила. Подумала, что в пятом часу дня пить чистую водку глупо, а начинать день с вина, чтобы потом закончить его водкой еще более глупо,   уже допивая первую порцию джин-тоника.
- Ты хоть что-то ешь, Соня? Правда, когда ты ела последний раз? И тот блин на завтрак не считается.
- Я ела… Я ела, - я не могла вспомнить, что  ела с момента прилёта, - Я ела, ясно?
- Вы что-то выбрали? – официантка с милой улыбкой была как раз во время, мой напиток уже заканчивался.
- Да, повторите напиток, больше ничего не надо, - я сказала это настолько быстро, что Ярослав не успел сказать ничего против.
- Если ты напьешься и не сможешь идти в отель, я тебя не потащу, - он погрозил мне пальцем, а потом продолжил обед.
- И ты говоришь, что не зануда? Вернусь вот, перейду на голодовку.
- Ты когда-нибудь пробовала?
- Что? Голодать? – поставив локти на стол, я уперлась подбородком в ладони, - примерно раз в полгода так развлекаюсь. На четвертый день твой мир не плохо так переворачивается, а чувство голода проходит, и ты все видишь в новых цветах. А, и творчество: любое творчество идет совершенно по-другому.
Ярослав не знал, что ответить. Вообще большая часть моего окружения не понимала, как я выживаю на одной воде по неделе. Но когда-то и я не понимала, как же это делают люди.  Но единственное, что я поняла за годы таких голодовок – ты не поймешь пока не испытаешь сам. Я полюбила это чувство легкости, невероятные творческие приливы и ощущение, что ты всегда чуть пьяна, которое появляется на третий-четвертый день. Я любила такое чувство, но сейчас было не то время и не то место, что бы играть в голодовку. Так мы просидели с ним еще несколько часов; наверное, все из вас встречали людей, которых было не переговорить. Так вот сейчас встретились два таких человека. Потом же мы просто разошлись по номерам. Ярослав был не таким, каким я привыкла  видеть гомосексуала. Он был спокойным и крайне смущенным.
Я лежала в номере до часа ночи, а потом поняла, что все-таки мне нужно поесть. Я спустилась в ресторан на первом этаже и, заказав пасту, стала осматриваться по сторонам. Несмотря на поздний час, я была не единственным посетителем: через несколько столиков сидела мило воркующая под Совиньон пара, а за баром коротко стриженый мужчина. Я на минутку задумалась о том, что это может быть Даниил, но это было почти невозможно, он был одним из тех, кто не пил в барах в ночь со вторника на среду. Но процесс воссоздания тех картин из прошлого уже начался. Я вспомнила одну из наших августовских ночей. После того, как в июне закончился семестр, я решила остаться в России. Он считал, что это отличная идея, ведь тогда наш с ним роман еще цвел, как куст сирени в майские праздники. Но если быть честной, в эту ночь упала первая шашечка домино, а через пять ночей упали все они.  Даниил понял, что что-то не так, когда осознал, что я сижу на шестьдесят пятой странице вот уже тридцать минут. В моей голове в тот момент было множество вопросов, начиная с того, как будет проходить наше с ним прощание и заканчивая тем, что, может, и не нужно прощаться? Может, стоить вернуть билеты и остаться с ним, и к черту все: Израиль, университет и что-то еще, что тогда было у меня. А может, к черту любовь? И если это - любовь, то почему он не просит меня остаться?
- Все хорошо, Сонь? – он сел рядом и взял меня за колено, - я уверен, что эта страница не такая сложная, чтобы…
- Наши полгода заканчиваются, - он не успел договорить, когда я сказала это неожиданно даже для самой себя. Я не могла поверить, что сказала это сама, ведь я боялась этой фразы, как огня. Он убрал руку с колена, а потом, забрав у меня книгу, взял меня за подбородок и повернул мое лицо к себе.
- Я не знаю, что тебе сказать: если ты хочешь, оставайся, но я не могу лишить тебя того, чего ты хочешь. И если это будет Израиль, я готов это принять, - он смотрел мне в глаза, но я чувствовала, как внутри меня все падает. Я старалась не подавать вида, но внутри у меня все оборвалось, мой мужчина же встал с дивана, - давай вставай тоже.
Когда я встала, он подвинул диван, на котором мы только что сидели, окончательно перекрыв выход к кухне, включил музыку и протянул мне руку.
- Давай, иди ко мне, потанцуй со мной.
Мы качались в такт музыке. Я слышала, как за окном барабанил дождь, как бьется его сердце, опять стараясь надышаться им, иногда, открыв глаза, я смотрела на наши тени, чтобы точно запомнить нас с ним. Я старалась запомнить, как он целует меня, где он целует меня. Мне казалось, что той ночью мы не спали. Простыня пахла лавандой и нами. Всю ночь он говорил, как любит меня, как я изменила его жизнь, но когда он замолкал и засыпал, я чувствовала, как наша с Даниилом  магия ускользает через пальцы, не дожидаясь рассвета. А потом он снова просыпался и целовал, говорил, обнимал, в эти моменты наша магия возвращалась. Он шутил о том, что с утра придется обратно двигать мебель, ведь до кухни было невозможно добраться.

Я проснулась рывком и снова была в своем номере в гостинице, мне снова было тридцать. Я не помнила, как дошла до номера, я даже не уверена, что паста была вкусной. В мой номер кто-то барабанил. На пороге  стоял Ярослав и, судя по его взгляду,  я опаздывала.
- Черт, ты чего, не мог меня разбудить? – я кинула в него подушку, когда он, усевшись в кресло, сказал о том, что на завтрак я уже явно опаздываю и, убежала в ванную.
- Если я скажу, что сегодня последний день тебя это порадует? – сказал мой пермский друг, что-то жуя.
- Во-первых, если ты сейчас ешь мой бублик, то перестань. Во-вторых, ты просто подкинул мне повод напиться сегодня, - я выглянула из ванной, - подай мне платье, что весит рядом с тобой. Я все равно улетаю завтра.
И вот через двадцать минут, я в черном платье, с сэндвичем и кофе, а так же Ярославом спускалась в лифте. Это был последний полный день в Москве, а значит столько всего нужно было успеть. И первая его половина прошла настолько скомкано и суматошно, что в веренице отель-метро-университет-выступление, я не заметила, как оказалась на обеде. Такое неожиданное солнце било мне в глаза, когда мы с Ярославом и еще парой человек сидели  в итальянском кафе и обсуждали, как в сентябре вместе поедем на очередную конференцию. Мне казалось так странно, что все эти годы я ни с кем не общалась  на таких слетах молодых филологов.  Где-то между салатами и горячим мы решили, что нужно собраться летом. И если на счет остальной компании я не была уверена, то Ярослав появился в моей жизни явно не случайно. После обеда, решив быть плохими людьми, мы не вернулись слушать остальные доклады. Хотя кто-то старался и готовился к этому выступлению больше чем три недели, и это я сейчас говорю явно не о себе. Но итальянское вино и  солнце, делали проведение дня в душных помещениях чуть ли не самым страшным грехом.
Наша прогулка привела нас в еще одно совершенно святое для нас с Даниилом место. Я оказалась в Александровском саду. Это место стало нашим Иерусалимом. В тот апрельский вечер мы гуляли там, слушали музыку и обсуждали что-то, наверное, очень важное.
- Почему ты так на меня смотришь? – он задал этот вопрос, когда я внезапно начала откровенно пялиться на него.
- Я люблю тебя, - одна фраза и его озабоченное лицо вдруг засияло. Но меня уже было не остановить. Я знала, что люблю его уже где-то три недели, но не знала, как сказать. Я вдруг подумала о том, что «у нас всего полгода». Но в тот момент, я уже не могла молчать, - Ты стал моим морем, ты, а не Айвазовский. Я люблю Вас, Даниил Деннер.
- Ты знаешь, что ты сумасшедшая? – он обнял меня, так сильно, как только мог, - я тоже люблю тебя, Соня. Ты стала тем самым «La voz suave del mar», о котором поется в песне. До тебя я его никогда не слышал.
Он целовал меня, а моя голова кружилась. Кружилась от того, что я никогда не думала, что еще скажу это. Мне казалось, что все может получиться. Знаете, эти мечты молодой и влюбленной девушки? Мне казалось, что нам по плечу все. Разные города, страны, даже то, что мы никогда не говорили о том, что будет потом. Я первый раз за долгое время поняла, что эти полгода могут быть дольше, намного дольше. А он все целовал меня, от него пахло медом, на вкус он был как корица. Моя вселенная будто шептала, что все будет так, как я того захочу. Шептала мне тихим голосом моря.

- За эти шесть месяцев ты думала, что будет потом? Как вы будете расставаться? – это была единственная реакция Ярослава, когда я поведала ему истоки своего не сложившегося романа с Москвой. В тот момент мы уже сидели за барной стойкой в отеле, над городом уже висела ночь, а с ней появился и холод. Вещи уже были в чемоданах, а в бокалах было каберне. Хотелось не наслаждаться городом, а греться.
- Конечно, я думала. Думала, что мы просто хорошо проведем время, - я сидела нога на ногу и вполне уверенно держалась на барном стуле; заправив прядь за ухо, я продолжила, - Как можно не думать, что все конечно, когда на момент знакомства у тебя уже есть обратный билет? Я хотела, чтобы было весело и легко. Я думала: «он классный, умный, сексуальный и веселый. Мы круто проведем эти полгода, а потом разлетимся кто куда».  Потом все стало сложнее, и я начала думать, что, может быть, мне придётся выбирать. Хотя нет, я не думала об этом до той ночи, когда мы танцевали. Он был таким невероятным, таким другим, таким… Такого я себе загадывала каждый раз у Западной стены. Мне некогда было думать о том, что впереди. Я просыпалась под поцелуи плеча, я засыпала под то, как он гладил мои волосы. Когда мне было думать о том, что впереди? Он набил татуировку, такую, чтобы всегда помнить обо мне. На его левой руке вот уже пять лет есть узор из плюща. Однажды он сказал мне, что никогда меня не забудет. И, черт возьми, Ярослав, да, мне тридцать и я могу точно сказать – я незабываемая женщина.  Но все еще одинокая. И все же, как я не старалась сделать это легкими отношениями, всё обернулось самым сложным расставанием в моей жизни.

Мы попрощались далеко за полночь,  распив еще одну бутылку вина. Ярослав зашел за вещами  и поехал в аэропорт, а я легла спать, понимая, что это последняя ночь в Москве. Утро встретило меня уже такими привычными солнечными лучами. И после завтрака я отправилась туда, куда собиралась с силами сходить все эти дни. Лаврушинский переулок дом десять. Отель, в котором мы жили, находился совсем недалеко от Третьяковской галереи, а до выезда в аэропорт было около двух часов, я знала, что успею. Тем более, что мне нужно было всего в один зал. На телефоне меня уже ждало сообщение от Ярослава. Он уже был в Перми и желал хорошего полета, а я взяла в руки сумку и силу воли и пошла в сторону особняка, купленного семьей Третьяковых в середине девятнадцатого века. Стуча каблуками по паркету, я шла в зал №19. И тут я снова оказалась в своем личном оазисе. Я сидела и смотрела на картины самого великого мариниста, это было мое запоздалое прощание с Даниилом. По щекам текли слезы, но я не могла произнести ни звука.
- Почему ты сидишь тут и плачешь? – рядом со мной оказался  маленький мальчик, он смотрел на меня своими бездонными зелеными глазами.
- Я слушаю, - еле слышно прошептала я.
- Но картины же молчат? – а потом добавил, - но я тоже его слышу. Этот тихий голос моря. Мама не слышит его и никогда не слышала. А вот папа - он слышит. Мы с ними часто сюда ходим, но в этот зал только с папой…
- Марк, почему ты пристаешь к девушке, - я уже слышала этот голос здесь,  в этом зале. Подняв глаза, я увидела Денера. Он будто не изменился, все та же прическа и ямочка на подбородке, серая водолазка с закатанными рукавами, благодаря которым было видно татуировку, - иди к маме, она тебя ждет.
Мальчик убежал, а я стояла и просто смотрела на мужчину, которого вспоминала все эти дни и которого так старательно старалась забыть все эти годы. Стояла и смотрела на него, боясь произнести хоть слово. Он был в том же оцепенении, будто я была последним человеком, которого он ожидал увидеть. Да, для него я сейчас была лишь призраком прошлого, призраком, который внезапно возник перед ним.
- Вот сейчас я точно его слышу. Я слышу тихий голос моря, - он сказал это шепотом, так тихо, как будто говорил не он. Говорили картины, которые были пронизаны Черным морем,  соленым воздухом, бризами и штормами. А потом он улыбнулся и ушел. Сердце бешено колотилось, в ушах стоял гул, ноги как будто налились свинцом.

Пока я ехала в аэроэкспрессе, я вспоминала последнюю ночь. Он пришел домой с рабочей встречи и, как мне казалось, был очень удивлен, что застал меня дома. На тот момент до моего самолета оставалось больше суток, и мне хотелось понять стоит ли мне оставаться, а если не стоит, то  хотелось закончить это так же легко, как и начать.
- Ты даже вещи еще не собрала, - сказал он впервые за все это время грубо.
- А мне стоит их собирать? – чему Даниил научил за эти годы, так это тому, что не стоит стесняться в вопросах.
- О, нет, ты можешь оставить все тут. Если хочешь, DHL поможет мне доставить их тебе, - он ушел в спальню, а я вскочила за ним.
- А если я хочу остаться? -  спросила я в дверях спальни.
- Если бы ты хотела остаться, чемодан не был бы открыт. Если бы ты хотела остаться, ты бы сдала билет. Я не хотел давить, но я не хочу этого долгого слезливого прощания. Давай, ты для себя уже все решила, собирай вещи.
Он стоял и смотрел на меня. У него первый раз был такой холодный и пустой взгляд. Мне казалось он первый раз смотрит на меня так. Может это он все решил, а может он был прав и, если бы я хотела остаться, я бы уже сдала билет. Потом он ушел. Рыдая, я собрала все свои вещи, но не тронула наши. Я не взяла ни одну фотографию или безделушку, которую он мне подарил. Я забрала только свои вещи. Мне было так пусто, как только вообще может быть. Он оставил этот выбор за мной, но как будто сделал его сам. Я не спала всю ночь, ждала: может быть, он вернется. Задремав утром на пару часов на диване, я уехала в аэропорт. Впервые за эти полгода, я не чувствовала ничего: ни злости, ни отчаянья. Просто ничего. Даже если бы я и знала, что это прощание наступит, я бы думала, что оно будет другим. Я ждала, что он будет стоять со мной в Шереметьево, что мы будем обещать друг другу то, что не сможем исполнить. Но я была тут одна и каждой клеточкой своего тела я ждала, что он окликнет меня. А дальше как в кино: я бегу к нему, бросаю все и остаюсь в Москве. Вы спросите, почему я не могла просто развернуться и приехать? Потому что тогда мне казалось, что он выгоняет меня, что я не нужна ему тут. Сейчас я почти уверена, что он бы принял меня обратно. Когда я приземлилась в Тель-Авиве, я была заблокирована у него во всех социальных сетях. Что это? Это была обида. Вот так, одна из самых величайших историй любви закончилась на взаимной обиде. И вот вместе с люком самолета, я закрыла себе дверь в Москву. А потом я просто решила жить дальше, жить и делать вид, что не было этого полугода в квартире с огромными потолками. И у меня не плохо получалось, но все-таки я не была счастливой. А сейчас? Смогу ли я быть счастливой сейчас? Ведь эту его фразу можно расценивать, как прощание.
Я снова сидела в кресле у окна и ждала, когда мы пойдем на взлет. Когда я прилечу, у меня спросят, как прошла моя поездка, и я отвечу, что она прошла, так, как надо. И, наверное, своему следующему мужчине, я расскажу об этом сумасшедшем и головокружительном романе, а еще я, конечно, вернусь в Москву. Почему? Потому что я простила. Я простила себя, что тогда сбежала. Я простила его, что он тогда меня отпустил. А главное, я простила Москву, что она столкнула нас взглядами. Я перестала винить его за то, что он подошел ко мне и тем самым нарушил мой душевный покой. Я стала любить каждый момент, проведенный с ним, ведь память это наш дар, а значит я должна помнить о всем том, что было со мной. Помнить и благодарить.
В еврейской традиции, если ты не праведник и не совсем уж злостный грешник, после смерти, ты переживешь свою жизнь заново. И естественно, ты сможешь изменить все, что ты  захочешь. Я смотрела в окно на  удаляющуюся Москву и понимала, что еще вернусь сюда, если не в этой жизни, то точно в следующей. И вот уже в следующей жизни, я не отпущу его. Потому что где-то глубоко-глубоко в душе, я думала: а, может быть, он и есть моя судьба? Но сейчас я была в самолете и летела домой, летела слушать, как море будет говорить со мной совсем не тихим голосом. Я простила его, себя. Я отпустила нас. Я была готова жить дальше. Это были мои последние мысли перед тем, как уснуть.







P.S. С огромной благодарностью Марине и небу над "Солнечным Островом"