Демон поверженный

(Trent Parke photo)


(к 160-летию со дня рождения художника)

«…Он так увлекался, что картина не умещалась на бумаге, - и приходилось подклеивать…»
Из воспоминаний доктора Усольцева, лечившего Врубеля



Смотря за окно, художник искал взглядом капли, ползущие по стеклу, водил белым пальцем за ними дорожку, - и тяготился мыслями, - страдал через них. В палате стояла сырость, сквозь здание перебирались, как тени, и злоба, и мера, и сон, и судьба.


В конце лета в нем что-то оборвалось. Домашних знобило от его взгляда. Он мог схватить свою последнюю работу – портрет знаменитого человека - и рисовать поверх нее долгий туманный проспект, верные небу лужи, и спины людей, свернувших в свои закоулки.

Его любовь к свету стала болезненной - и безответной. В его разведенном огне уже не хватало тепла.


Чтобы развеять недуг, придуман был переезд в столицу; сестра, напросившаяся быть сиделкой и поводырем, убеждала его, что на этот раз у него все сложится по-другому.


Желая выбраться из плена раздумий, он мог остановиться посреди тротуара, закрыть глаза, внимать голос сердца, свернуть к своему новому парикмахеру, просить не стричь, но основательно брызгать духами, рассказывать свежие сплетни империи. Когда возвращался домой, он мог становиться расстроенным от встреч в городе – с этими пошлыми свекольными щечками дурнушек, с этой модой молодых мещан – маслить чубчики.

Когда его отпускало, он пропадал часами в своей мастерской, - и близко к чаю, под вечер, в гостиной мог появиться бледный и светлый ребенок, который с легкостью раздражался, если жена указывала ему на неряшливый вид или запачканные краской манжеты. Смотря на него, как на высохшую чернильницу, с которой только и делаешь вид, что занят, - макаешь в нее перо, - супруга разыгрывала прелесть общения с ним, но иногда и на нее находило, - она могла неожиданно отвернуть голову, зажать зубами платок, дабы не разрыдаться. Все, что он выручал на Невском за свои эскизы, частенько тратил за один день на подарки и развлечения.


Потом опять наступал слом. И он опять рвал, - и делал наброски, - и рвал их, живя под воздействием спрута, бродящего на глубине, - какое-то скользкое и масштабное существо управляло всем его телом, оно не покидало границы своего господства, являя всем наглость, коварство и основание присутствовать тут вместо художника… И вот - его опять отвозили в клинику для душевнобольных.

Ему опять дуло в окно. Казалось, по сонным улицам мира бежать будет, не переставая, извозчичья лошадь, идти, не спеша, сирота… Опять за дождем поднимался туман, в котором петляла размытая, глиняная дорога с глубокими лужами и верной ему колеей…

Где тот единственный луч, который осветит, и прояснит это все?


Накануне ему стало легче, - будто в поле пронесся ветер и утро настало. И будто бы с пустых колосков подняло разом прожорливую саранчу - она потерялась из виду. И прекратили сопеть, рассказывать небылицы жалобные голоса в дальних углах палаты.

- Дайте мне яду, что ли, - а не то я вам снова хлопот понаделаю, - скажет зашедшему санитару слепой, ослабевший художник.

- Нельзя, не положено будет, - ответит халат, заметающий мусор.

- Милый, я надеюсь, тебе уже лучше. Сегодня хочу я прочесть тебе, душечка, из серого тома, да, именно эти стихи… Послушаешь? – подумает в этот момент жена художника, прекращая свое музицирование на закрытой крышке рояля.

- Вот и пропал человек, имеющий волю, чтобы противостоять обществу, которое пыталось поработить и обезличить его, - ответит ей муж из строгого медицинского учреждения, - и близкий еще человек…

В то утро в палате найдут вывернутое, изломанное, словно пытками растревоженное тело. Его лицо, слывшее горьким и серым на время болезни, отныне разгладилось, - и стало простым и послушным. Так все усилия жизни разошлись на возвеличивание пустоты.