Вязкий мед тек по пальцам

Вязкий мед тек по пальцам. Золото его переливалось на июльском послеобеденном солнце. Все вокруг уснули. Но птицы все еще пели где-то. Я никогда не слышала раньше соловья. Или просто не выделяла его пение из общего гула птичьих голосов. Но Толя, бабушкин племянник, который только что доставал мне соты, сказал слушай, и я стала слушать. "Соловей,"- он многозначительно покачал головой. Так я впервые услышала его пение.
Январь. Пока солнце еще не встало, воздух насыщенный и сочный. Теперь, когда люди проснулись и повыскакивали из своих домов, он перестает быть ценностью. Но я его ревную ко всему миру, хотя он вроде и их тоже. Но мой все-таки чуточку больше.
Когда я была маленькая, мир казался огромным. Потом я стала расти, меня стали подгонять под нужный размер, чтоб не торчала, не пачкала разноцветными чернилами стенки пенала.
И теперь, когда уравнивание почти закончилось, мир оказался мне как раз. Я вижу свое отражение в зеркале, когда чищу зубы, и даже зеленая лавочка из Икеи уже ни к чему. Мой зад теперь идеально вписывается в отведенное ему сидение в метро (а не как раньше, на трех четвертях). В общем, еще немного роста, шовинизма и любви к власти, и средняя статистика ласково примет меня в свои ряды.
Прозрачный, белый воздух заметно потеплел с моего последнего появления на улице, лед таял, и от него уже не веяло холодом. Веяло свежестью, куриным бульоном и приближающимся днём рождения.
Я не люблю зиму. Просто ненавижу, если честно. Хоть именно зимой меня угораздило родиться. От автобуса каждый раз хожу домой через стадион. Даже в зимней куртке пролезаю сквозь щель в заборе. Всегда хотелось случайно обнаружить на волейбольном поле свою потрепанную команду. Но они упертые: зимой не играют.
И в том году сугробы так быстро стаяли. А потом май, май. И уже жизнь льется
на загорелые руки бесконечным янтарным потоком, и солнцем горит по утрам, и отражается от стеклянных стен станции метро Кунцевская.
Но к октябрю иссякает жизнь. А липы все шумят, шумят, и не могут остановиться.